Кирилловцы vs николаевцы. Борьба за власть под стягом национального единства

Для перехода к дальнейшим рубежным событиям важно упомянуть и еще один небезынтересный сюжет. 26 июля 1922 года Великий Князь Кирилл Владимирович выпустил два исторических обращения: «К русскому народу» и «К русскому воинству». Документы имеют принципиальное значение, т. к. в обращениях говорилось, что на основании старшинства в порядке престолонаследия Великий Князь взял «на себя возглавление русских освободительных усилий, в качестве Блюстителя Государева Престола»[155]. Интересно отметить определенное «совпадение» актов Кирилла Владимировича и решения Приамурского Земского Собора во Владивостоке от 31 июля того же года. В своем решении Собор принял решение о признании монархии для будущего Российского государства на законных основаниях. Согласимся, что «вряд ли можно предположить некую взаимозависимость этих событий», в силу отсутствия средств связи между Европой и Владивостоком и передачи информации о подобных заявлениях в короткий срок[156]. Данные обращения были прикреплены в сообщении Русского монархического совета к монархическим объединениям. Документы сопровождались запиской, в которой говорилось, что Рейхенгалльский съезд «поручил» ВМС обратиться на имя Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны с просьбой об «указании лица, имеющего стать… блюстителем престола». В письме отмечалось, что блюстителем «не должен быть кто-либо из ближайших правопреемников на наследование престола», и именно поэтому эмигранты стали обращаться к лицу, который был известен «в народе и в войсках». Этим лицом стал Великий Князь Николай Николаевич. В письме заключалось, что «обращения создали непримиримое противоположение со всеми предшествующими действиями Высшего монархического совета», а для выхода из ситуации требуется созвать съезд «уполномоченных монархических организаций»[157]. В. В. Шульгин на допросе уже в 1946 году показывал: «„Высший монархический совет“ ориентировался на Николая Николаевича Романова как на монарха»[158].

Идея членов ВМС по поддержке кандидатуры Великого Князя была не лишена своей логики. Действительно последний являлся старшим из всех членов Дома Романовых. Было у Николая Николаевича и еще одно большое преимущество. Во время Второй Отечественной войны 1914–1918 гг. «дядя Николаша» дважды назначался своим племянником и императором Николаем II на пост Верховного Главнокомандующего. Именно этот аргумент являлся решающим в спорах в эмиграции, это мы уже отмечали.

Интересно и другое. Уже в рамках подготовки к Российскому Зарубежному Съезду 1926 года русские общественные деятели начали проводить консультации по вопросам объединения русской эмиграции. Заседания инициативной группы начались 15 сентября 1923 года[159]. И уже на первом обсуждении будущего русской эмиграции фигура Николая Николаевича имела одно из центральных мест в обсуждении. На первом заседании участник съезда Русского Национального Объединения М. М. Федоров сделал доклад об истории «возникновения и постепенного проведения в жизнь идеи объединения общественных организаций» и о том, в каком положении они находились на момент заседания с целью подготовки к образованию объединенной организации. Он также отметил, что требуется определить «характер взаимоотношений этой новой организации к Великому князю». В результате дискуссии между М. М. Федоровым, А. Ф. Треповым, В. И. Гурко и А. Н. Крупенским, в которой обсуждавшие отметили, что М. М. Федоров высказал исключительно свое мнение по отношению к обсуждавшемуся вопросу. Е. К. Миллер в своем слове озвучил письмо барона П. Н. Врангеля о том, что «с момента подчинения армии Великому князю представитель не может входить равноправным членом в общественную организацию политического характера». Именно поэтому Е. К. Миллер должен был стать экспертом по военным вопросам в будущей организации[160]. Промежуточный итог дискуссии подвел А. Ф. Трепов, который сказал, что «отношение организованного монархизма к Великому князю такое же, как и у армии», т. е. организованный монархизм поддерживает бывшего Верховного Главнокомандующего. И далее: «Поэтому монархисты могут входить членами в состав объединения, пока последнее вполне подчинено Великому Князю», а если орган не будет подчинен, а будет лишь с ним взаимодействовать, сохраняя независимость, то «монархисты вынуждены будут пересмотреть свое положение в составе объединенного органа». Дискуссия и впоследствии была продолжена. Огромную роль на участников заседания 15 сентября 1923 года произвела речь гр. В. Н. Коковцова, который отметил, что прежде чем определять уровень взаимоотношений между Великим Князем и объединением, которое к 15 сентября 1923 года еще не было создано, «прежде всего надо создать такой центр, объединяющий целый ряд организаций, который взял бы на себя задачу руководить борьбой с большевиками». Возможность в этот момент создать объединения подтверждалась и тем, что Великий Князь Николай Николаевич был «в резерве» как «новая крупная политическая сила». Роль Великого Князя, — продолжает бывший председатель Совета министров, — «и без того ясна»[161]. Слова гр. В. Н. Коковцова поддержали А. Ф. Трепов и М. М. Федоров. Из беседы членов инициативной группы также выяснилось, что Русский Национальный Комитет, который не оправдал к себе доверия, и взаимодействуя с которым, иностранцы критикуют членов РНК за то, что «они не сумели создать объединенного органа политической эмиграции, с которым можно было бы говорить и договориться», к этому моменту «отлично понимает, что… нужно работать на восстановление в России монархии в разумных и государственно целесообразных формах»[162]. Заседание 15 сентября 1923 года закончилось на том, что для дальнейшей работы нужно создавать объединенный орган, после чего и требуется решать вопросы организационного, материального и другого характера. Таким образом, мы видим, что основную роль в созыве Российского Зарубежного Съезда 1926 года играли сторонники Великого Князя Николая Николаевича-мл. С самого первого заседания инициативной группы стал обсуждаться вопрос о формировании взаимоотношений между объединенным органом и Великим Князем.

1922–1923 гг. стал в определенном плане рубежными и для предрешенцев «кирилловичей». Г. К. Граф вспоминает, что упомянутый выше манифест от 8 августа 1922 г. «всколыхнул всю эмиграцию и, конечно, эмигрантов в Мюнхене». После провозглашения манифеста Г. К. Граф и генерал В. А. Леонтьев имели беседу с Н. Е. Марковым 2-м, которая, согласно воспоминаниям Г. К. Графа, прошла на повышенных тонах[163]. Председатель ВМС доказывал, что Кирилл Владимирович выступил преждевременно и не согласовал свою позицию с позицией ВМС. Иную точку зрения выражали легитимисты Граф и Леонтьев, доказывая, что Великий Князь самостоятелен в своих действиях. Главной причиной, которую формулирует Г. К. Граф, побудившей перейти Кирилла Владимировича к активным действиям, стала подготовка к выступлению Николая Николаевича, о котором было известно. Г. К. Граф справедливо говорит, что если бы Николай Николаевич возглавил монархическое движение, а для его сторонников, по словам Г. К. Графа, он был «будущий государь», то тогда бы наметился отход от легитимизма, с чем будущий ближайший сотрудник Кирилла Владимировича согласиться не мог. Н. В. Савич по этому поводу написал, что «банда, его окружавшая [Кирилла Владимировича. — В. Ч.], конечно, проведала про то, что затеял Высший Монархический Совет, о готовящемся провозглашении Н[иколая] Н[иколаевича] Блюстителем Престола»[164].

Большая часть эмиграции, особенно в Германии, была на стороне бывшего Верховного Главнокомандующего. «Легитимисты в Мюнхене были в меньшинстве», — замечает Г. К. Граф. В 1923 году создается союз русской молодежи «Молодая Россия», который в 1934 году преобразуется в Младоросскую партию во главе с А. Л. Казем-Беком. В конце 1923 года Великая Княгиня Виктория Федоровна выделила деньги на создание Главного легитимно-монархического комитета, которому вменялось в обязанности руководить всеми легитимистскими организациями русских эмигрантов.

Уже в следующем 1924 году между монархическими организациями легитимистов «кирилловичей» и «николаевцев» окончательно произойдет раскол. Поводом к нему станет совершенно неоднозначный документ — Манифест от 31 августа 1924 года о принятии титула Императора Всероссийского. Манифест составлялся в весьма странных условиях. Даже в ближайшем окружении Великого Князя Кирилла Владимировича были сомнения. По определению Г. К. Графа, сторонниками подписания манифеста были Великая Княгиня Виктория Федоровна и генерал В. В. Бискупский. Составителем манифеста стал граф В. А. Бобринский. Манифест говорил, что принятие императорского титула происходит на фоне достоверных известий о смерти Императора Николая II, его сына Цесаревича Алексея и его брата Великого Князя Михаила Александровича. «А посему Я, Старший в роде Царском, Единственный Законный Правопреемник Российского Императорского Престола, принимаю принадлежащий Мне непререкаемо титул Императора Всероссийского», — такими словами заканчивался манифест[165]. По поводу принятия данного титула и целесообразности подписания манифеста ведутся достаточно ожесточенные споры даже в научной среде. Главным популяризатором правильности данного шага и правомерности манифеста является к.и.н. А. Н. Закатов, который к тому же является директором Канцелярии Е. И. В. Великой Княгини Марии Владимировны, внучки Императора в изгнании Кирилла Владимировича.

Реакция на издание этого манифеста также была неоднозначная. Согласно аналитической записке о последствиях этого шага значилось, что «различные монархические группировки не установили общей точки зрения в отношении к манифесту». Монархическая эмиграция разделилась на группы: первая — те, кто считают манифест неприемлемым; вторая — те, кто оспаривает право на подобный шаг, но не оспаривают прав Кирилла Владимировича на престол; третья — те, кто надеются на возможность отречения от титула в пользу сына Владимира Кирилловича, которому согласно манифесту был дарован титул Великого Князя. Были даже те, кто отрицал права Кирилла Владимировича вовсе и поддерживал Великого Князя Дмитрия Павловича[166]. Стоит сказать, что в 1924 году также было важно противоборство в военной сфере. Русская армия генерала П. Н. Врангеля 1 сентября 1924 года была преобразована в Русский Обще-Воинский Союз. До этого 30 апреля 1924 года согласно Приказу № 108 Блюстителя Государева Престола по военной части был основан легитимистский Корпус Императорской Армии и Флота (КИАФ). Основная цель создания КИАФ — сплотить представителей военной эмиграции вокруг Великого Князя Кирилла Владимировича. Сплочение военной эмиграции вокруг легитимистских лозунгов шло достаточно сложно. А. В. Толочко, анализируя в своей диссертации идейные настроения военно-морской эмиграции, говорит, что большая часть этой группы эмигрантов была монархистами и все больше склонялась к легитимизму[167]. Наибольшая активность в легитимизме принадлежала парижскому «Военно-Морскому очагу Союза Младороссов», а также тем эмигрантам, которые проживали вне Парижа. В то же время между 1921–1924 гг. командование Русской эскадрой, которая частично находилась в Бизерте (Тунис), частично в Египте, приняло решение не участвовать в политике. Наиболее яркой фигурой, которая сразу поддержала издание манифеста и присоединилась к легитимизму, стала фигура адмирала А. И. Русина. Одним примечательным фактом биографии Александра Ивановича стал его отказ в феврале-марте 1917 года подписать телеграмму Императору Николаю II с требованием об отречении от престола.

Также негативно манифест отразился на взаимоотношениях в и так разобщенной фамилии Романовых. Манифест поддержали Великий Князь Александр Михайлович, все его сыновья, а также родной брат нового Императора Великий Князь Андрей Владимирович, Великие Князья Дмитрий Павлович и Михаил Михайлович, а также и князь Всеволод Иоаннович, сын убитого Князя Императорской Крови Иоанна Константиновича. Г. К. Граф называет среди поддержавших манифест Князя Императорской Крови Гавриила Константиновича[168]. Однако архивные материалы из Дома Русского Зарубежья А. Солженицына утверждают обратное. Оказывается, что разрыв в переписке между Императором Кириллом I Владимировичем и Князем Гавриилом Константиновичем составляет почти 5 лет. Последнее письмо, которое хранится в соответствующем деле от Кирилла Владимировича, было им написано накануне подписания манифеста летом 1924 года. Нам трудно судить, но есть вероятность, что Гавриил Константинович на него не ответил или же таких материалов не сохранилось. Во всяком случае, черновик письма, в котором Гавриил Константинович выразил верноподданнические чувства Главе Династии, датирован лишь 10/23 января 1929 (!) года. В этом письме Его Высочество писал: «Дорогой Кирилл! Повинуясь [неразборчиво] моей совести, считаю своим священным долгом выразить тебе чувства моей верноподданнической преданности. Твой Гавриил»[169].

В свою очередь Великого Князя Николая Николаевича поддержала Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, которая, отвечая на письмо Кирилла Владимировича на ее имя в сентябре 1924 года, в котором тот говорил, что «Если осуществится чудо, в которое Ты веришь, что возлюбленные Сыновья Твои и Внук остались живы, то Я первый и немедленно объявлю Себя верноподданным Моего Законного Государя и повергну все Мною содеянное к Его стопам», говорила о несвоевременности манифеста и не поддержала принятия титула Императора, пока доподлинно не известна судьба Николая II, его семьи и брата. В свою очередь Николай Николаевич издал приказ 16 ноября 1924 года о том, что он принимает «на себя руководство через Главнокомандующего как армией, так и всеми военными организациями»[170].

Теперь обратимся к вопросу о том, какие проекты объединения русской правой эмиграции предлагали представители этого направления.

Объединение русской правой эмиграции фактически происходило с двух разных направлений, «сверху» и «снизу». В данном случае процесс объединения «сверху» представляется как процесс объединения русской эмиграции под главенством великого князя Кирилла Владимировича, который, проводя процесс объединения со своих позиций, в меньшей степени опирался на подготовленный аппарат и корпус общественных объединений, которые были готовы его поддержать. В августе 1922 года старший в Доме Романовых опубликовал обращение, в котором объявил себя Блюстителем Императорского Престола. Г. К. Граф считал шаг, предпринятый Великим Князем, «вполне своевременным», но в то же время отмечал, что «выступление Кирилла Владимировича создало раскол среди монархистов, и не в его пользу»[171]. Великий Князь Владимир Кириллович в своих воспоминаниях сказал о данном шаге отца в следующем тоне: «Целью этого акта было обеспечение существования династии в новых условиях, за рубежом, в течение непредсказуемого периода времени, сохранения ее прав и возможности в любую минуту исполнить свой долг»[172].

Кирилл Владимирович, помимо прочего, обратил внимание на то, что поддержка со стороны политических сторонников в эмиграции должна быть консолидирована и институционализирована. Фактически именно на этой основе в русской эмиграции стали появляться легитимистские монархические организации, которые ставили своей целью объединение русской эмиграции на принципах верности принципу легитимного монархизма — т. е. на объединении по принципу признания Основных Законов Всероссийской Империи о наследовании Императорского престола. А. В. Серегин замечает: «Стремление части эмиграции принять участие в „освободительных усилиях“ привело к формированию легитимистских союзов в европейских странах, попыткам установления контактов с резиденцией Блюстителя в Кобурге, созданию проектов по реализации таких „усилий“ на территории СССР»[173].

«Союз Русских Государевых Людей» (СРГЛ) был создан в 1920 году в Болгарии (г. Тырново-Сеймен) офицерами Сергиевского артиллерийского училища, и на первоначальном этапе данная организация не имела четкой династической окраски. Легитимистской организацией стала несколько позднее, в 1923 году, когда ее возглавили полковник Г. А. Дементьев и инженер-полковник А. В. Цыгальский. Организация, как отмечается, была достаточно разветвленной. Помимо центрального Парижского отдела, другие филиалы организации существовали в разных странах русского рассеяния (Германия, США и др.) в т. ч. и в Персии. Здесь уже существовали отделения других политических и террористических организаций русской эмиграции[174]. Уже в 1924 году СРГЛ получил официального покровителя — им стала дочь Великого Князя Кирилла Владимировича княгиня Кира Кирилловна, будущая Принцесса Прусская. Стоит предположить, что дарование СРГЛ имени княгини Киры Кирилловны являлось исключительно идеологическим и пропагандистским шагом, направленным на «выделение» СРГЛ из других монархических организаций по имени особы из Дома Романовых. Так, в «Положении о работе и взаимоотношениях Союза Русских Государевых Людей великой княжны Киры Кирилловны с лицами, занимающими отдельные должности в движении» редакции 1927 года было сказано, что председатель Союза «непосредственно подчинен государю императору»[175].

Главным органом политического объединения сторонников кирилловцев являлось Государево Совещание (Совещание по вопросам устроения Императорской России), созданное в 1924 году. Положение о Совещании было утверждено 19 ноября того же года. В первый состав данного политического органа при Императоре в изгнании вошли Великие Князья Андрей Владимирович, Александр Михайлович и Дмитрий Павлович, сенаторы Н. Н. Корево и А. В. Бельгард, М. С. Толстой-Милославский, В. П. Мятлев, К. И. Савич и А. А. Столыпин, брат убитого в 1911 году председателя совета министров Российской империи П. А. Столыпина. В том же 1924 году в состав Совещания вошел еще целый ряд лиц, начиная от Великого Князя Михаила Михайловича, бывший товарищ обер-прокурора Правительствующего Сената П. П. Жемчужников и некоторые другие лица. Значительно состав совещания был расширен в 1925 году, когда в число его членов вошли член Особого совещания при Главнокомандующем ВСЮР генерал-лейтенант Н. М. Тихменев, русский правый граф В. А. Бобринский, П. Н. Крупенский, А. А. Мосолов, генерал-лейтенант Н. А. Лохвицкий и др.[176] Государево Совещание не имело постоянного места своего пребывания, но официальным председательствующим на совещании являлся сам Кирилл Владимирович. Некоторые члены совещания (Великий Князь Андрей Владимирович, А. А. Столыпин, А. В. Бельгард) возглавляли собрания Совещания во Франции, Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, а также в Германии соответственно. О совещании в Германии иностранный отдел ОГПУ в начале 1925 года, в частности, сообщал следующее: «В настоящее время представительство имеет помещение (Потсдаммерштрасс, 27/Б), часть комнат которого отведена под „Бюро Русских Артелей“. Официально в квартире помещается „Общество Защиты Русской Культуры“, под флагом которого будет собираться также „Государево Совещание“ под председательством сенатора Бельгарда». Работа данного представительства Совещания была разделена на несколько сфер: «работа в эмиграции, регистрации, канцелярии и чисто представительская часть» (ответственные граф О. Л. Медем и барон А. А. Врангель), «высшая политика „Государево Совещание“» (ответственный сенатор А. В. Бельгард) и «оперативная и разведывательная части» (ответственные Хомутов, Гуманский, Пфейль и сын Бельгарда)[177].

Среди правых легитимистских организаций, которые имели местом своего пребывания Париж, на момент начала 1925 года можно выделить Союз верноподданных, Союз монархической молодежи, Союз государевых людей, а также одну офицерскую легитимистскую организацию[178]. Другие монархические организации сторонников Кирилла Владимировича находились и в других городах Франции. В Ницце весной 1925 года «махровые монархисты», задавшиеся «целью при помощи» создания нового центра в этом городе «поддержать все более ослабевающее влияние кириллизма на эмиграцию». В это время именно в этом городе на юге Третьей республики шло формирование Союза объединенных монархистов, который фактически и должен был объединять разные течения в монархизме. Неудивительно поэтому, что среди сторонников создания монархического центра выделялись члены Союза освобождения и восстановления Родины, но также и герцог Лейхтенбергский и И. Л. Горемыкин[179]. Как оказалось, сторонников Кирилла Владимировича в Ницце стал возглавлять генерал А. Н. Меллер-Закомельский.

В легитимистской периодической печати сообщалось, что работа по объединению русской монархической организации началась еще с 1923 года в рамках создания Русского легитимно-монархического союза (РЛМС). Эта политическая организация образовалась за счет деятельности инициативной группы, начавшей свою деятельность в 1923 году и закончившей свою работу 26 мая 1923 года, когда данный Союз был окончательно оформлен. Он вошел в близкий контакт с Союзом Русских Государевых Людей (СРГЛ), а также с Союзом русской молодежи «Молодая Россия»[180]. С целью распространения идей легитимизма РЛМС учредил «Вестник русского легитимизма», который используется с целью пропаганды идей законной монархии, как на территории эмиграции, так и на территории России. Помимо этого легитимистами были учреждены газеты «Правое Дело» (США) и «Вера и верность» (КСХС)[181].

Отмечая тенденции объединения эмиграции, нельзя обойти вниманием и создание двух разных по составу, но в то же время схожих по политическим и военным целям организаций военного характера — Русский Обще-Воинский Союз (РОВС) и Корпус Императорских Армии и Флота (КИАФ). Обе организации были учреждены в 1924 году, но легитимистская КИАФ, учрежденная на основании специального распоряжения Блюстителя Государева Престола 30 апреля 1924 года, находилась под личным главенством Великого Князя Кирилла Владимировича. В то же время РОВС официально стоял на позициях непредрешенчества. Уникальность данных преобразований заключалась также в том, что РОВС стал правопреемником Русской Армии, которая отправилась в эмиграцию в результате поражения в Крыму в ноябре 1920 года, в то время как КИАФ фактически стоял на позициях объединения ветеранов. При этом руководство последнего настаивало на сохранении военной силы и военной сплоченности тех формирований, которые входят в КИАФ. В рамках исторической перспективы отметим, что процесс «военной интеграции», предпринятый Великим Князем Кириллом Владимировичем в 1920-е гг., будет продолжен уже в 1930-е гг., но в следующий период работа по объединению военной эмиграции под одним началом будет происходить при практически полном отсутствии политических оппонентов у старшего в Доме Романовых. Материалы, посвященные этим вопросам, составляют немалую часть собрания фонда Князя Гавриила Константиновича в Доме Русского Зарубежья.

Другим направлением русской политической эмиграции, фактически исповедующим ценности непредрешения, являлись сторонники Великого Князя Николая Николаевича. Практически невозможно точно сказать, когда данное течение политической эмиграции окончательно оформилось на принципах предпочтения бывшего Верховного Главнокомандующего всем другим кандидатам. В то же время доподлинно известно, что попытки установить официальные отношения между ВСЮР и великим князем имели место во время его пребывания в Крыму в 1917–1919 гг. Тогда они не имели успеха, потому что, как отмечают биографы, великий князь, находясь в Крыму, вовсе отказался от политики поддержки белого движения и в официальные отношения с ними не вступал[182]. Однако с момента конституирования эмиграции такие попытки получили систематический характер. Великий князь оказался в центре политики разных группировок русской эмиграции. Сторонниками Николая Николаевича становятся, прежде всего, представители белого движения и военные эмигранты, основу которых составила Русская армия, чины ее, по специальному приказу П. Н. Врангеля в 1923 году, не могли вступать в различные политические объединения, дабы не скомпрометировать принцип непредрешенчества. Стоит сказать, что с течением времени и развитием событий, когда пиком противостояния между кирилловцами и николаевцами были 1925–1927 гг., Великий Князь вел себя достаточно осторожно во взаимоотношениях с различными политическими группировками эмиграции. Но к 1925 году, когда русские правоцентристы, наконец, принимают решение о начале плодотворной работы по созыву Российского Зарубежного Съезда, сторонники Великого Князя имели достаточно большое количество соратников, что абсолютно несопоставимо с количеством их политических противников. Сводки ОГПУ сообщали, что сторонники Николая Николаевича делятся на две крупные группировки: «чисто партийную» и «связанную непосредственно с великим князем Николаем Николаевичем или его учреждениями» и носящие «определенно военный характер». К первой группе советская агентура относила Русскую монархическую партию во Франции, в состав которой включала резерв охраны бывшего Верхглавкома, Союз братской помощи, Союз монархической молодежи; также газеты «Вечернее Время» и «Русскую Газету», а также Союз русских студентов-техников во Франции, а также Русский рабочий Союз. Главной опорой все же стоит считать ВМС. С военной точки зрения ОГПУ отмечало, что военные кадры основаны на Союзах летчиков, галлиполийцев, русских офицеров во Франции, георгиевских кавалеров и др.[183] Среди наиболее ярких сторонников Николая Николаевича выделялись соответственно фигуры лидеров данных объединений. Среди таких наиболее известные военные и общественные деятели П. К. Конзеровский, Н. Е. Марков 2-й, А. Н. Крупенский, А. Ф. Трепов и другие.

Уже накануне официального объявления Великого Князя «Вождем русской эмиграции» в среде правой ее части назревали достаточно яркие противоречия между сторонниками и противниками его фигуры, а также и о роли будущего съезда. В мае 1925 года в сводке Союза Братской Помощи даже сообщалось о том, что «масоны повели атаку на Высший монархический совет и всех монархистов, державшихся постановлений Рейхенгалльского съезда. Чувствуя, с одной стороны, приближение развязки, с другой стороны, неся непрерывные неудачи в своем стремлении захватить в руки движение великого князя… и расколоть монархистов с помощью кирилловского движения… они бросили огромные деньги на русскую прессу, которая за последний месяц занялась усиленной травлей ВМС»[184]. Даже находясь в эмиграции, правые не забывали свои традиционные обвинения в масонстве и его заговорах.

Таким образом, в русской эмиграции фактически сформировалось два идеологических течения: легитимный законный монархизм сторонников Великого Князя Кирилла Владимировича, а также фактически непредрешенческий монархизм сторонников бывшего Верхглавкома Русской Армии. Фактически получалось, что русские монархисты выбрали свои политические предпочтения. Однако несмотря на то, что в целом русская эмиграция, как по оценке П. Б. Струве, так и П. Н. Милюкова, по большей части состояла из монархистов, «ретроградность» политических взглядов некоторых активных деятелей русской правой эмиграции могла создать опасную ситуацию противоречия, в которой объединение русской эмиграции на платформе поддержки Николая Николаевича было бы фактически невозможно из-за нападок со стороны республиканцев и демократических элементов. Именно поэтому в эмиграции возникает с точки зрения политической практики своевременная попытка трансформации политической идеологии с дореволюционной России. Именно трансформированная под новые условия идеология «либерального консерватизма» могла дать новую платформу для политического взаимодействия русской эмиграции.

Предлагали ли эмигранты какую-то идеологию?

Поскольку истоки консервативной идеи восходят ко временам Французской революции и продиктованы реакцией на нее со стороны известных французских и английских политических философов Р. де Шатобриана и Э. Бёрка[185], то именно к этим проблемам в политической практике возвращались и русские консерваторы в XIX веке. В российской же политической традиции к этому направлению консервативной идеологии относят профессора всеобщей истории Московского университета, либерала по политическим взглядам, Т. Н. Грановского. Его и Б. Н. Чичерина с западноевропейскими консерваторами роднил «полемический либерализм» (данное определение было дано политическим философом К. Лефором).

Самым ярким представителем либерального консерватизма в дореволюционной общественно-политической мысли является Б. Н. Чичерин (1828–1904). Исследованиями его общественно-политических взглядов занимался воронежский историк Л. М. Искра, а также другие отечественные ученые. Наряду с Борисом Николаевичем другим важным представителем либерального консерватизма в России является русский историк, публицист К. Д. Кавелин (1818–1885). Идеологические предпосылки формирования русского либерального консерватизма были заложены именно этими авторами. Б. Н. Чичерин не пытался создать либеральный консерватизм в современном понимании. В его трактовке он носил название «охранительный» консерватизм, в котором консерваторы не основываются на доктринах и учениях, а в первую очередь руководствуются «запросами жизни, историческими реалиями своего народа, и никакая общественная теория не может лечь в основу охранительной системы»[186]. Несмотря на то, что сам Б. Н. Чичерин отдавал симпатии именно консервативному мировоззрению, он не отрицал значения и либерализма. Он отмечал, что консерватизм являлся гарантом стабильности общества, а либерализм способствовал его развитию. Как отмечал Л. М. Искра, для Чичерина было характерно понимание политической идеологии, направленной на дальнейшее развитие по такому принципу: «для нормального функционирования общества необходимо как развитие, так и торможение»[187]. Именно этот тезис можно считать основой «охранительной» идеи в русской политической идеологии. Эту идеологию русский мыслитель уподоблял общежитию, для которой важно «сохранять, улучшая»[188].

О «единоцарствии» (по сути об идеологическом сотрудничестве) либерализма и консерватизма на русской почве говорил и князь В. П. Мещерский. В то же время издатель журнала «Гражданин», разумеется, не являлся представителем либеральной парадигмы. Публицисты второй половины XIX — начала ХХ века называли его «мошенником пера», «газетным мистификатором», «старым шутом». Не менее интересны и отдельные попытки политических выступлений на этот счет. Так, петербургский историк А. Э. Котов считает создание газеты «Берег», основанной новороссийским профессором П. П. Цитовичем в 1880 году в Санкт-Петербурге, одним из таких проектов либерально-консервативного синтеза. В. К. Кантор в 1988 году оценивал Цитовича как «типичного представителя буржуазного либерализма», что, конечно, можно считать данью времени. Однако интересным показателем того, что «Берег» не отвечал консервативному направлению отечественной политической мысли, стало то, что его издание не приветствовали публицисты «националистического „русского направления“»[189]. В одной из передовиц за апрель 1880 года было сказано, в частности, следующее: «Мы желаем самого широкого распространения в обществе либеральных идей и осуществления их в практической жизни; не оспариваем их цивилизующего влияния, но при одном обязательном и неизбежном условии: чтобы представители либерализма на всех поприщах практической деятельности стояли вровень со своей задачей, чтобы их образование и политическое убеждение были действительно серьезными, а не служили бы блестящей декорацией, скрывающей внутреннюю немощь и ложь; чтобы либеральные идеи действительно проводились в жизнь, во всей их полноте, без тенденциозных искажений и приспособлений. Инициатива такого полного либерализма у нас всецело принадлежит правительству и реформаторской деятельности»[190].

Страницы отечественной периодической печати времен формирования либерального консерватизма как будущей идеологии, а изначально как направления мысли, достаточно любопытны. Так, интересным синтезом нескольких направлений консерватизма стал «Варшавский дневник», который выходил в столице Царства Польского. Во многом данная газета ассоциируется с «революционным консерватизмом», который появился в России начиная с 1870-х гг. Как отмечает А. Э. Котов, формально совпадали понятия революционного консерватизма на русской почве и консервативной революции в Германии. «Варшавский дневник», по мнению исследователя, в 1880-е гг. запечатлел на своих страницах представителей всех направлений консерватизма: «сословно-дворянского (Н. Н. Голицын и К. Н. Леонтьев), этатического (П. К. Щебальский) и славянофильского (П. А. Кулаковский). Взгляды каждого из них содержали в себе тот или иной элемент, ассоциировавшийся тогда с революцией: либо правовой нигилизм, либо демократизм и либеральный национализм»[191]. Однако для представителей катковского направления в русской общественной жизни было очевидно, что «единственным европейцем в России» является государственная власть, что противоречило идеям либерального консерватизма.

Как отмечает специалист по русскому консерватизму А. В. Репников, «в начале ХХ века попытки внедрить либерально-консервативную идею в политическую жизнь страны потерпели неудачу. Правые партии, их идеологи и теоретики позиционировали себя как убежденных антилибералов»[192]. Стоит также согласиться с мнением историка и в том, что на платформе газеты «Новое время» мог выработаться либеральный консерватизм в русской политической жизни начала ХХ века. Однако исход оказался удручающим — русская национал-либеральная доктрина потерпела фиаско не только на практике, но и в теории[193].

В то же время нужно отметить, что попытки создать политическое ядро на основах либерально-консервативного мышления все же предпринимались. 8 июня 1906 года в I Государственной Думе была образована фракция, состоящая из 26 депутатов, которая в будущем получила право быть организована как политическая партия. Эта фракция, а в будущем политическая сила, получила название Партия мирного обновления (ПМО), которая была создана в том же году. Фактически партия оказалась в весьма интересном в политической практике положении. Она стремилась объединить все политические силы, «осуществив синтез октябризма с кадетизмом»[194], где главной политической целью являлась активная и успешная борьба с революционными силами при эволюционном развитии государства. Среди наиболее ярких фигур ПМО можно выделить будущего политического эмигранта Н. Н. Львова, М. А. Стаховича, П. А. Гейдена и Д. Н. Шипова. Е. Н. Трубецкой в 1907 году подвел итог неудавшимся попыткам ПМО объединить политические силы словами: «в данный исторический момент „мирное обновление“ может быть сильно и влиятельно лишь в „качестве направления, а не в качестве политической партии“»[195]. В 1910 году Е. Н. Трубецкой написал статью «О гибели октябризма и необходимости создания в России конституционно-консервативной партии». В ней политик подчеркнул надежду на создание соответствующей партии в политической жизни России, но, как известно, данные перспективы оказались нереализуемыми на практике[196].

Из политических партий начала ХХ века как относительных либералов можно выделить представителей «Союза 17 октября», а также правых кадетов. Среди наиболее эффективных политических сил, позиционировавших себя как национально-демократические, следует выделить Имперскую народную партию, их же орган периодической печати «Ладо». В определенной степени следует рассматривать и представителей Прогрессивного блока времен Первой мировой войны 1914–1918 гг. как представителей другого политического мышления.

К. фон Бейме писал: «Чем более социалистическим становится радикализм в России, тем больше либералы ориентировались в направлении консерватизма. „Либеральный консерватизм“… был излюбленной самохарактеристикой… для этой концепции от Чичерина до Струве. В условиях все более сгущавшейся автократии консерватизм-статус-кво… не мог иметь успех… Поэтому в рамках такой системы либеральные консерваторы должны были брать на себя функцию консерватизма. Струве однажды заметил, что русский народ слишком долго топтался на месте, чтобы позволить себе быть консервативным»[197]. Историками консервативной идеологии данный аргумент используется как наиболее убедительный в том, почему же либерал-консерваторы, как правило, выходили из левых. При этом этот фактор не объясняет того, почему левые в принципе изменяли своим политическим взглядам. Обратим внимание на то, что в силу малочисленности таких идейных сторонников можно данный фактор списать и на субъективные качества каждого отдельного представителя интеллигенции. В силу этого синтеза историки считают, что прямая ветвь преемственности от первых европейских консерваторов на русской почве прервалась.

Крайняя оппозиционность, отсутствие идеологического синтеза между либеральными и консервативными идеологиями не позволяют выявить четко представителей либерально-консервативного синтеза в политической жизни. Однако определенным катализатором изменения идеологических особенностей различных политических групп стали революция 1917 года и последовавшая за ней Гражданская война. Последовавшая за ней глубокая рефлексия, сочетавшаяся скорее с «нестандартностью» переживаемых событий, привели к ревизии идеологии. Стоит обратить внимание, что во многом на возрождение идей либерального консерватизма повлиял психологический фактор ностальгии по прошлому, который возрождал монархические симпатии у большей части эмиграции, с одной стороны; и общее стремление найти единомышленников и объединиться для борьбы с большевиками с выработкой общей политической позиции для всей эмиграции, с другой. Выработка в данном случае не авторитарной, а демократической с определенными сильными рычагами власти идеологической системы привела к появлению новой идеологии. Кроме того, не стоит забывать об особенностях видения будущего России и непредрешенчества и аполитичности Белым Движением, которое позиционировало себя как патриотическое, и причины его поражения в войне, когда многие общественные и политические деятели просили лидеров движения поднять определенный флаг. Как правило, требовали поднять монархический.

Возвращение к доктрине «синтеза» в эмиграции, по всей видимости, следует считать закономерным процессом. Однако важно помнить, что эту закономерность следует объяснять и другими причинами.

Современный исследователь пишет, что «либеральный консерватизм» являлся и стержнем «Белой идеи». Казалось бы, парадокс, ведь термин «либеральный консерватизм» не употреблялся в политическом лексиконе времен Гражданской войны в России. Но В. Г. Хандорин отмечает, что термин «либеральный консерватизм» он ввел самостоятельно для определения идеологического «лица» Белого движения. По мнению автора, данный «стержень» «состоял в стремлении соединить наиболее жизненные из достижений революции (такие как уничтожение пережитков сословного и самодержавного строя, решение земельного и рабочего вопросов) с национальной спецификой, требовавшей учета авторитарной ментальности народа, религиозных корней и баланса интересов всех классов российского общества»[198].

«Создание новой версии осуществлялось в весьма радикальной форме как реакция на революционные события и, до известной степени, спонтанно ориентировалось как на характерный для русской радикальной демократии радикально-публицистический стиль, так и на полемические приемы, свойственные ранней стадии формирования политической философии консерватизма»[199]. Пережив революцию и гражданскую войну, русские политические и общественные деятели эволюционировали в своих взглядах. Ярых антилибералов в среде эмиграции теперь было найти очень трудно. Ведущий специалист по истории консерватизма пишет, что на Зарубежном Съезде 1926 года «Струве и Ильин выступили в духе непредрешенчества [курсив автора. — В. Ч.] будущей политической формы, которую примет российская государственной после краха большевизма»[200]. В парижском отеле «Мажестик» сошлись представители «двух консерватизмов» — с одной стороны П. Б. Струве и И. А. Ильин, а с другой Н. Е. Марков 2-й, который «пытался лишь механическим путем сплотить всех правых под началом „вождя“, в.к. Николая Николаевича»[201]. Обратим внимание, что именно в этом и заключалась основная суть и противоречие консерватизмов эмиграции — белогвардейское непредрешенчество с авторитаризмом времен самодержавной монархии, которое представлял Марков 2-й.

П. Б. Струве уже в 1930-е гг. в своем известном цикле статей в газете «Россия и славянство» писал: «Суть либерализма как идейного мотива заключается в утверждении свободы лица. Суть консерватизма как идейного мотива состоит в сознательном утверждении исторически данного порядка вещей как драгоценного наследия и предания. И либерализм, и консерватизм суть не только идеи, но и настроения, точнее, сочетание сознанной идеи с органическим, глубинным настроением»[202]. Однако, по нашему мнению, обращение к словам Струве 1930-х гг. не совсем справедливо для определения его политического «кредо» в 1920-е гг. Декларация политической платформы либерального консерватизма тогда имела совершенно четкую цель — подготовку эмигрантской общественности к объединительному съезду.

Однако за легитимизацизацией эмигрантских институтов, о которой нами будет сказано ниже, стояла не менее сложная проблема идеологической направленности общественно-политических сил, предлагающих свои программы массам русских беженцев. О данных настроениях в среде правых писала Н. В. Антоненко: «Идейная разобщенность эмигрантского монархического лагеря от сторонников реставрации самодержавия до облачения монархической власти в форму конституционной монархии — не позволяла выработать компромиссной теоретической основы. Однако, несмотря на разницу в представлении будущей монархической власти, существовала общая идейная настроенность, выступавшая на поверхность общетеоретических противоречий. Она базировалась на двух идеологических положениях: общем неприятии большевизма и… идее создания сильного национального государства с царем во главе»[203]. Ян-Вернер Мюллер в процессе легитимации власти для начала ХХ века замечал некоторые новые моменты: «В новом публичном оправдании нуждались прежде всего режимы правого толка, стремившиеся править от имени традиции, а также процветавшие, особенно в межвоенной Европе, монархические диктатуры»[204]. Идея объединения эмиграции в данном контексте тоже сопровождалась оправданием на том основании, что для русских эмигрантов это потенциальная возможность победы над большевиками. При этом нужно иметь в виду, что для эмиграции вопрос о традиционных институтах власти также был актуален из-за недавнего прошлого и потери данного института в годы революции. Политолог К. Робин писал об особенностях мировоззрения консерваторов на переломе исторических эпох следующее: «Главное, чему учится консерватор у своих оппонентов, вольно или невольно, — это силе политической деятельности и могуществу масс. Из болезненного опыта революции консерваторы научились тому, что люди — с помощью целенаправленного применения силы или других проявлений человеческой деятельности — могут упорядочивать общественные отношения и политическое время»[205]. Политолог дополняет это и наличием «реакционного популизма», что предполагает «обращаться к массам, не подрывая власти элит, или, точнее, использовать энергию масс для укрепления или восстановления власти элит»[206]. Парадокс в том, что рассматривая историю консерватизма на западноевропейской основе, ученый помогает в определенной степени понять логику русской эмиграции. Ведь именно популизмом, за определенными исключениями, стоит называть попытки русских эмигрантов создать определенную политическую программу для противопоставления большевикам. Таким же популизмом стоит и считать выступления политических деятелей эмиграции на многочисленных собраниях. Они вольно или невольно, но были вынуждены этим заниматься. Именно поэтому центральной идеей для эмиграции стала русская национальная идея, которая основывалась не только на русской идее, но и включала в себя идеи Белого движения, отчасти на которых и строилась эмиграция. И именно это, возможно, лишь при изменении начальной точки отсчета, мы пытались отразить в нашей схеме, представленной ранее на страницах данной работы. Но для консервативных идеологов основываться исключительно на позициях русского национализма или русского консерватизма было уже невозможно. Политические противники правых — республиканцы в лице П. Н. Милюкова — всегда резко парировали заявления правых, и именно поэтому требовалось выработать и выставить на обозрение эмиграции такую политическую программу, которая будет, с одной стороны, объединять эмиграцию на основе национальной идеи, а с другой стороны, не противоречить существующему эмигрантскому положению беженцев.

И такую попытку предпринимает П. Б. Струве. И тут мы опять говорим о том, что прямой преемственности идей либерального консерватизма Струве у Б. Н. Чичерина и других представителей старшего поколения либерал-консерваторов не было. Идея объединения всей эмиграции, как мы уже писали ранее, являлась ключевой идеей созыва Российского Зарубежного Съезда 1926 года. В передовой статье «Возрождения» от 3 июня 1925 года редактор газеты П. Б. Струве так писал об объединении: «Мы зовем к действенному объединению и во имя подлинной свободы, и прочной государственности. Это не пустые слова, а ответственный призыв и тяжеловесная программа». Характер русского народа основывался на нелюбви к дисциплине и «легковерию к призрачным кумирам». Но Петр Бернгардович призывал «без колебаний звать русских людей к сомкнутому строю, к самоотверженной дисциплине, к суровой верности тем, кто подымет на себя тяжкое бремя национального водительства во имя России и только России»[207]. П. Б. Струве «спрятал» Великого Князя Николая Николаевича-мл. в данной фразе, который уже к тому моменту представлялся как глава Русского Зарубежья. Почему первоначально редактор «Возрождения» обезличил человека, который должен был поднять бремя «национального водительства»? Интересно, что некоторые историки пытаются доказать обратное. Так, специалист по газете «Возрождение» и русской эмигрантской прессе Т. С. Кутаренкова вслед за Ю. Суомела говорит, что программное заявление Великого Князя к русской эмиграции было опубликовано в первом номере газеты, что не соответствует действительности[208]. Первый номер газеты открывался упомянутой статьей П. Б. Струве «Освобождение и Возрождение». Материалы от имени Великого Князя и его речи публиковались значительно позже. Помимо прочего следует заметить: Т. С. Кутаренкова отмечает, что статья П. Б. Струве «Наши идеи» была также опубликована 3 июня, в то время как этой статьи не значится не только за июнь, но и за июль 1925 года. Так почему же все-таки с самого начала в газете «Возрождение» не было сказано о целях нового издания публично? Мы смеем предположить, что этим решалась задача привлечь внимание к новому изданию как можно большего количества русских читателей, но не отпугнуть, что было бы сделано в случае объявления своей политической программы на первых полосах нового издания. В то же время заметим, что публикация политико-идеологических материалов, которые определяли общественно-политическую позицию «Возрождения», стали появляться с самого начала издания парижской газеты. Как верно характеризует деятельность редактора газеты А. Ю. Вовк, «П. Б. Струве вынужденно балансировал между правыми и левыми политическими группировками. Он попытался объединить как можно больше патриотических сил Зарубежья»[209]. Таким образом, именно «Возрождение» стало рупором «либерального консерватизма» в русской эмиграции. Главным же отличием его от своих идейных истоков следует признать актуализацию идей на фоне изменившихся условий, на фоне идеологической эволюции русских общественных и государственных деятелей, прошедших через революцию и гражданскую войну.

В целом можно согласиться с мнением недавно скончавшегося сербского эмигрантоведа М. Йовановича, что «эмигрантская политическая сцена давала ложное впечатление постоянной активности и прежнего политического разнообразия, а по сути дела была полна ссор, конфликтов и прежней разобщенности»[210].

Глава II. «Политическая жизнь» эмиграции: главы, правительства, парламенты

Для определения статуса Российского Зарубежного Съезда 1926 года следует обратить внимание на то, какие институты существовали в Русском Зарубежье в начале 1920-х гг. Специалист по истории русской эмиграции д.и.н. М. Л. Галас отмечает, что среди институтов квази-государственности Русского Зарубежья был главный, основой которого стали «легальные российские организации». Этим институтом был «представительский блок, руководимый Совещанием русских послов, Земгором, РОККом, Съездом русских юристов за рубежом». К другим институтам автор относит Российскую Армию (надо предполагать, что в данном случае автор говорит о единой российской армии, т. к. официальное название военных антибольшевистских сил, эвакуированных из Крыма в ноябре 1920 г., — Русская Армия ген. Врангеля) и Дом Романовых. Но ни армия, ни династия «не могли быть легитимизированы по соображениям суверенной безопасности государств-реципиентов и геополитического баланса, советских дипломатических и контрразведывательных акций»[211]. С утверждением историка можно согласиться. Даже с юридической точки зрения акт 26 июля / 8 августа 1922 года, в котором Великий Князь Кирилл Владимирович объявил себя «Блюстителем Государева Престола», не мог легитимизировать его как безусловного главу русской эмиграции, особенно с учетом того, что он не был безоговорочно признан со стороны русских беженцев. Помимо прочего, легитимизация главы династии происходила в двух аспектах: преемственности с точки зрения династических законов и в признании законности среди эмигрантов. Однако наиболее слабыми сторонами для главы династии были его личность и особенно противоречивые действия в февральские дни 1917 года, и в связи с этим достаточно низкая популярность. В данном контексте общественное мнение эмиграции было далеко не на его стороне, что в целом говорит о малозначимости его акта для рядовой общественности. Мы согласимся с позицией М. Л. Галас и в том, что дипломатические представительства, которые фактически были объединены Совещанием (Советом) послов под руководством М. Н. Гирса, являлись институтами, которые могли нести в себе идеи легитимизации государственности Русского Зарубежья. Это же отмечает в своих работах М. М. Кононова[212]. Идея легитимности в целом была характерна и особенно нужна в условиях первых лет существования многочисленной русской эмиграции, однако после дипломатического признания СССР со стороны Франции в 1924 году для большей части эмиграции легитимность уже не носила обязательного характера. Актуальность сместилась в сторону возможности представлять интересы эмиграции перед мировым сообществом. В то же время следует обратить внимание, что последние дипломатические представительства бывшего Крымского правительства генерала П. Н. Врангеля закрылись к 1925 году.

Согласно теоретическим построениям современных историков-эмигрантоведов (в частности, покойного сербского историка М. Йовановича), русская эмиграция существовала в рамках т. н. «перемещенной государственности». По мнению Йовановича, в данное понятие входит преемственность политических институтов, начиная с существовавших органов политической власти в России со времен существования империи и заканчивая общественно-политическими объединениями и партиями, которые продолжали свою деятельность с дореволюционного периода[213]. В то же время отметим, что сами дипломатические представительства не были включены Йовановичем в субъекты «перемещенной государственности»[214]. Династия Романовых не включалась в рамки данного феномена. Эта позиция, как мы сказали, правомерна, т. к. легитимизация Династии как института способствовала бы утверждению предположения о том, что русская эмиграция целиком состояла из приверженцев монархии, а не вбирала в себя представителей белогвардейских объединений и правительств, которые не были связаны с Домом Романовых в годы Гражданской войны. О феномене так писал С. С. Ипполитов, ссылаясь на Йовановича: «Россия зарубежная не желала уступать ей [Советской России. — В. Ч.] свои права и стремилась организовать руководящий центр, чтобы не остаться жалкой беженской пылью, этнографической массой и защитить юридические права россиян-эмигрантов»[215].

Великий Князь Николай Николаевич: от Верховного Главнокомандующего к Верховному Вождю

Современный исследователь русского консерватизма пишет, что после революции 1917 года «идея восстановления монархии сменилась у консерваторов идеей диктатуры „сильной личности“. Многие из тех правых, кому удалось эмигрировать из России, впоследствии нашли такую „сильную личность“ в лице диктаторов ХХ века. Монархизм сменился цезаризмом, а затем бонапартизмом, получившим распространение уже в кругах Русского Зарубежья»[216].

Трудно не согласиться с позицией автора, но стоит подвергнуть ее и сомнению. Дело заключается в том, что цезаризму и бонапартизму не были подвержены абсолютно все круги русской эмиграции, а лишь непредрешенческий ее лагерь. Законный монархизм оставался таковым без изменений. Здесь и образ монарха оставался классическим, за одним, правда, исключением. Законный монархизм эмиграции на эмоциональной основе слишком сильно оказался подвержен критике за недавно произошедшие события в дни Февральской революции. При этом сама идея монархии не была в своих базисных основах подвержена существенному переосмыслению. Исключением было только то, что институт монархии перестал был государственным, он остался только династическим. И в этом смысле мы должны лишь констатировать, что институт монархии в изгнании — это новый вид представления людей о монархии. Именно в этот момент династии своими основными задачами считают сохранение и перенесение исторических традиций государственности и идеи власти, а также социальную работу в этом направлении. В русской эмиграции социальная работа стала основной прерогативой представителей Дома Романовых только с 1940–50-х гг. На первом этапе политика затмевала все остальные сферы деятельности. И в этом смысле сторонники Романовых должны были подумать о том, как выстраивать образ главы династии и главы русской эмиграции. Если первая задача касалась деятельности легитимистского лагеря, то вторая полностью была передана сторонникам Великого Князя Николая Николаевича-мл.

О признании за Великим Князем Николем Николаевичем прав на главенство в «освободительном движении» писал Н. В. Савич по итогам заседания «Союза Освобождения», которое происходило в самом начале апреля 1922 года (запись в дневнике датирована 4 апреля). Н. В. Савич отмечал, что решение признать права на главенство за Николаем Николаевичем было почти единогласным, хотя оно и не проводилось в форме голосования. «За» данную инициативу выступили Гулькевич, Петражицкий и ген. Е. М. Миллер. Последний и передал, что Великий Князь «согласен на такое возглавление, но отнюдь не по поручению семьи Романовых, а лишь по желанию народа, т. е. армии и общественных организаций, как последний Верховный Главнокомандующий»[217]. Тот же Савич в июне 1923 года отметил, что правые видели в Великом Князе «не будущего государя, а лишь национального вождя»[218].

Впервые понятие «Вождь» в эмиграции появляется еще в июне 1922 года на страницах журнала «Двуглавый Орел». Вот что, в частности, писал тогда публицист, скрывший свое имя за буквой «Л»: «Русский народ молчит. Уста его скованы чрезвычайкой. Воля его парализована пулеметами… Народ безмолвствует. Но — совсем не так, как „безмолствовал“ он — по фальшиво образному выражению поэта — при Царях». Задаваясь вопросом, почему народ находится в таком состоянии, является ли это тем, чего добивался народ во время событий 1917 года, автор приходит к тому, что народ страдает «от отсутствия истинной государственной власти». И заканчивает автор свои измышления тем, что народ будет «искать своего Хозяина. Народ будет искать своего Царя. И если Царю, как воплощению государственности в мирном состоянии, еще не время явиться, то будет искать того Вождя, который вернет народу государство, а с ним вернет и Царя». Публицист заканчивает: «Русский народ ждет и будет ждать своего Царственного Вождя. Он уже начинает робко называть его имя. Скоро оно будет на устах у всех. И это имя — имя Николая — поведет всех за собой по пути к возрождению России, а, следовательно, и по пути к Царю»[219].

О действиях семьи Романовых в 1923 году наглядно рассказывают документы из архива Дома Русского Зарубежья. Так, в сентябре 1923 года Князь Гавриил Константинович получил от Великого Князя Кирилла Владимировича следующее письмо, к которому была приложена копия письма к Кириллу Владимировичу от Николая Николаевича. В письме Кирилла Владимировича говорилось: «Чтобы не отвернулись от нас Русские люди и чтобы нам не заслужить сурового суда истории в будущем, мы должны теперь же согласовать действия каждого из нас на Нашем Семейном Совете и показать сомневающимся, что у Романовых в отношении России не может быть двух различных мнений»[220]. Также в собрании фонда Гавриила Константиновича сохранилась копия письма Великого Князя Петра Николаевича Кириллу Владимировичу от 30 августа 1923 года по ст. стилю, которое было прислано Гавриилу Константиновичу, по-видимому, самим Кириллом Владимировичем. В письме Петр Николаевич говорил: «Я должен, к сожалению, заявить Тебе, что не сочувствую предложению Твоему созвать семейный совет, так как он, по моему мнению, может только привести к новому доказательству розни наших взглядов и принципов»[221]. Из данных писем видно, что инициатива созыва семейного совета Романовых исходила исключительно от Великого Князя Кирилла Владимировича, но который так и не был услышан в силу напряженных отношений в семье и, главное, в силу политических пристрастий «николаевской» ветви Дома Романовых.

В то же время на одном из заседаний (22 декабря 1923 года) Н. Н. Шебеко в контексте попыток найти возможность от лица инициативной группы начать официальные отношения с правительством Франции отметил место Великого Князя Николая Николаевича и форму того, как он должен быть представляем. А. В. Карташев заметил, «что опасается того, что неосторожным и преждевременным явлением можно создать идею [выделено мной. — В. Ч.], что Великий князь является главой русской эмиграции, как бы вождем ее, а это будет вредно для той роли, которую Ему предстоит сыграть в России»[222]. Вероятно, это было одно из первых утверждений со стороны членов Инициативной группы. С этого момента стал формироваться образ «Верховного Вождя» русской эмиграции.

Перед выяснением дополнительных подробностей идеологической работы в среде русской эмиграции следует обратить внимание на ряд деталей. Первый и главный фактор — европейский. Под данным определением мы понимаем опыт европейских политиков по образованию «национальных» правительств на территории Италии и Испании. Уже в 1926 году в рамках поддержки стремлений португальских политиков создать правительство, которое должно было контролироваться правыми силами страны, к списку стран добавляется и Португалия во главе с лидером Национальной революции 1926 года М. ди Оливейра Гомиш да Коста. Тогда «Возрождение» даже опубликовало программное заявление президента страны, в котором, в частности, сообщалось: «Я решил ввести в Португалии диктатуру после долгих лет размышлений и наблюдений того хаоса, в который ввергли мою родину политические партии. Все, кто долго жил в Португалии, знают, что в нашем правительстве не было никакой устойчивости. Кабинеты приходили к власти и тотчас же свергались. … Я не хочу гражданской войны, но моя армия будет сражаться за мои принципы, если это понадобится. Я построю свою диктатуру на принципах Примо де Ривера в Испании и Муссолини в Италии и не буду поощрять никакой партии, ни республиканской, ни монархической»[223].

Определенной предтечей «объявления» Вождя перед русской эмиграцией стала безымянная статья в «Возрождении» от 18 июня. Обращаясь к примерам итальянского вождя Б. Муссолини и «военной директории» в лице испанского генерала М. Примо де Риверы («моего Муссолини», по словам Альфонса XIII), автор констатирует: «Смысл современной диктатуры сводится именно к этой простой вещи: когда парламентские формы оказываются неспособными к борьбе с разрушительными силами коммунизма, этими формами приходится жертвовать во имя охраны высших ценностей по сравнению с ними, т. е. во имя охраны начала личной свободы и частной собственности. Парламентаризмом приходится жертвовать в условиях, когда только диктатура способна охранить основной и вечный устой либерального мировоззрения — свободу лица»[224].

Обращались к идеям фашизма и русские политические теоретики и философы. И. А. Ильин под впечатлением успехов Б. Муссолини опубликовал в парижской периодике цикл «Писем о фашизме». Фашизм есть ставка на качество, писал Ильин в последнем письме об Италии, но фашизм «совсем не то же самое, что наше черносотенство, и что партийная диктатура может при известных условиях только ускорить гибель страны». Решительность и сильные люди — это составляющие идеи фашизма. Вождь — центральная фигура в фашизме, и эта фигура должна соответствовать своему месту и уровню. «Все пошло бы в Италии иначе, если бы Муссолини не совместил в своем лице эту умственную остроту и тонкость, и эту интуитивную зоркость, и это личное благородство, и эту волевую энергию. Будь он грубым, невежественным крикуном с уездным горизонтом; или жадным и слепым демагогом; или человеком со взятками и депутатской продажностью в прошлом; или хитрым и изворотливым интриганом, разъезжим шептуном и сикофантом — фашизм не стал бы фашизмом»[225]. И вот этот базовый призыв Ивера (Ильина) о том, что нужно усвоить идею, что фашизм есть «ставка на качество», и есть основной посыл русского теоретика и политика. Вождь должен быть «качественным», он должен соответствовать времени и ожиданиям. Он импульсивен и активен.

Эмигранты обретают Вождя

Впервые на суд большей части русской эмиграции вопрос о ее Вожде был поставлен газетой «Возрождение» 20 июня 1925 года, когда передовица газеты открывалась статьей П. Б. Струве с характерным названием «Вождь»[226]. Опубликованная вместе с интервью Великого Князя, эта статья составляла собой первый опыт русских правых показать своего лидера. В статье говорилось не без преувеличения, в частности, следующее: «…уже давно русские патриоты — одинаково из зарубежной и из внутренней России — не сговариваясь между собой, в раздумье обращают взоры к естественному избраннику своих мыслей и чувств. Все неотразимо указует на него». Такие оценки Струве давал Великому Князю: «Воин царского корня, верховный вождь русского воинства в славную эпоху тягчайших испытаний, но нерушимой славы и незапятнанного подвига, Сам Он ничего не ищет для себя и потому призван приять на себя избранничество и повелевать другим во имя России и только России»[227]. В этом контексте нелишне привести слова Великого Князя из последнего интервью П. Б. Струве: «Восстановление и возрождение России — вот единственная цель наших стремлений. Что тут может кого-либо тревожить, что может беспокоить наших бывших друзей и наших бывших врагов. На прошлом ставится крест… Решения русского народа не могут быть никем предвосхищены здесь, за границей. Ясно одно: никакая национальная власть не может ставить себе иной задачи, кроме той, которая формулируется лозунгом: Россия для Русских [выделено мной. — В. Ч.]; истинные друзья познаются в несчастьи»[228].

Данное интервью можно считать программным документом самого Великого Князя Николая Николаевича-мл. В частности, в своем интервью он выделил несколько важных положений, касающихся возрождения России после падения власти большевиков. В общем и целом их можно свести к следующим пунктам:

Нельзя допускать посягательств на окраинные государства, которые выделились из состава России. По всей видимости, здесь речь шла о государствах-лимитрофах на территории Прибалтики (Латвия, Литва, Эстония), а также о Финляндии и Польше.

Русская культура не является довлеющей над всеми остальными культурами, которые существуют на территории России. Все национальности равны друг перед другом. «Возрождение России, говорит Великий Князь, религиозное, нравственное, культурное, экономическое — вот задача, выполнения которой хватит на поколение. Она потребует напряжения всех сил и свободного соревнования на этом поприще всех национальностей».

Здоровый государственный порядок, «акты самоуправства… и насилия недопустимы, и власть не должна останавливаться перед самыми решительными мерами для их предотвращения».

Власть использует все свои механизмы для недопущения «племенной розни, недоверия и ненависти». Стремление к общему гражданскому правопорядку.

Посягательство на жизнь и имущество «кого бы то ни было» со стороны власти не допускается.

Объединенная борьба всех народов России с «ее поработителями — коммунистами» будет способствовать сплочению и «угашению племенной вражды»[229].

Интересно, что и другие общественные деятели эмиграции отозвались на призыв о «Вожде» русской эмиграции. Так, В. В. Шульгин в том же номере «Возрождения» выступил как автор статьи «Дисциплина». В ней Василий Витальевич развил мысль о взаимосвязи между дисциплиной и тем, как действовать в борьбе с противником. Публицист говорил о том, что сила может одолеть силу, только действуя, как она. В статье автор это назвал «маневром», и вот за этими подчас абстрактными образами Василий Шульгин скрывал общую политическую программу — двигаться с Вождем к единой цели — победе над коммунизмом. Шульгин писал так: «Для успеха дела необходима быстрота. Вождь со своим штабом угадывает, куда гнет противник, создает план контратаки, а масса должна этот план выполнить не мудрствуя лукаво. Для того чтобы это было сделано, требуется высокая дисциплинированность, т. е. полное повиновение антибольшевистских кадров своему центру». И за вышеуказанными кадрами Шульгин видел не только военную силу, среди них играли огромную роль «и печать, и все те способы проникновения и давления, которыми пользуются коммунисты». И именно поэтому Василий Витальевич выводил из этого огромную важность подчинения как «первой обязанности» людей, которые политически и идеологически противостояли большевикам[230].

Главный политический оппонент Великий Князь Кирилл Владимирович также в июне 1925 года выдвинул некоторые тезисы своей политической программы. Отвечая на вопрос Штейнталя о том, что он включает в идею восстановления монархии, Император в изгнании ответил: «Я понимаю восстановление частной собственности, строгой законности и непреклонного порядка, обеспечение личных прав и личной свободы, свободы национальности и религии». Форма правления для Кирилла Владимировича в будущем будет повторяться младороссами, но его словами: «Царь — это парламент. Каждая национальность посылает своих лучших людей, которые собираются вокруг него и поддерживают его политику», но при этом в государстве следует поддержать «расширенную децентрализацию». В отношении земли Великий Князь также был немногословен и посчитал, что земельный вопрос можно решить только чтобы «каждый крестьянин получил столько земли, сколько он и его семья смогут обработать»[231]. По всей видимости, данная беседа все же вышла за рамки интервью один на один, но непонятно, в каком конкретно издании она была опубликована, по всей видимости, в иностранном, потому что должного эффекта в периодической печати не имела.

А как реагировала эмиграция на эти заявления Великого Князя Николая Николаевича? Еще до официального объявления «политической программы» сторонников Великого Князя группа «Крестьянская Россия» (такое название она получила с июня 1923 года[232]) в своем периодическом «Вестнике» (данный журнал печатался в Берлине с февраля 1925 года[233]) за апрель 1925 года вышла с весьма примечательной передовой статьей «Ставка на деревню». Приведем отрывок из журнала, по возможности, без сокращений: «До последнего времени разнообразные правые круги, вплоть до тех, которые соорганизовались вокруг императоров Николая III [Великого Князя Николая Николаевича. — В. Ч.] и Кирилла I, вводили в свои программы в соответственной форме пункты, касающиеся крестьянства. Нередко аграрные требования выдвигались ими на первый план с явным подчеркиванием отказа от старопомещичьих вожделений („земля — народу“, „к старому возврата нет“ и проч.). В программах или манифестах Кирилла I и в заявлениях Николая III „ставка на деревню“ заявлена совершенно ясно; нужды крестьянства стоят не только на первом плане, но и сопровождаются демагогически разукрашенными обещаниями.

При всем том замечалась крайняя нерешительность в политических требованиях („ни царь, ни республика, а будь что будет“) или, на худой конец, согласие возглавить монархию в России, „если мужик позовет“.

За последнее время нерешительность заметно исчезает, туманные обещания заменяются определенными лозунгами и даже делаются попытки открыто ввязаться в происходящую в России борьбу.

Кроме „всероссийского“ крестьянского союза в Праге, затем существующей там же правой организации „Русскій Земледелец“, намеревающейся превратиться во всероссийскую земледельческую партию, особенно характерна попытка „николаевцев“…

Не ожидая, когда „мужик позовет“, группа лиц в Париже, в орбите Николая III вращающихся, объявила себя обладательницей мандата от всероссийского крестьянского союза, имеющего там, в России, уже выбранное крестьянское правительство, которое успело даже переговорить с большевиками о сдаче ими власти, впрочем, с отрезанием, в результате переговоров, языков своим собеседникам»[234].

Весьма жестко на деятельность правых «Крестьянская Россия» нападала и в вопросе создания парижской еженедельной газеты «Родная Земля», которая редактировалась донским атаманом А. П. Богаевским и И. П. Алексинским. «Крестьянская Россия» открыто обвиняла этот орган в том, что он имеет «дело с национально-монархической пропагандой, исходящей из соответственных монархических сфер, в окружении Николая Николаевича находящихся»[235].

Вот что говорили авторы «Крестьянской России» о культе «Вождя» в эмиграции, оговаривая это звание как «полубога»: «…„Полубог“ управится с большевицкой Россией, наведет монархический порядок в преклоненной России и будет по человечески понятным причинам не спешить с земским собором: и совершенно естественным окажется, если он просто забудет об этом соборе. Мы, за границей, знаем, о каком полубоге и диктаторе идет речь, и потому можем прийти на помощь Богаевскому в его программном словоблудстве. Речь ведь идет о возглавлении России полубогом Николаем Николаевичем, с которым конкурирует уже просто бог или, во всяком случае, помазанник божий Кирилл I»[236].

Данные отрывки были нами приведены с целью показать значительное отличие от того, что было ожидаемым со стороны эмигрантского сообщества, и на что со стороны политических эмигрантов была направлена критика. Как мы можем заметить, в итоговом «политическом манифесте» Великого Князя вопроса о крестьянстве вообще нет. В данном случае крестьянство и сам крестьянский вопрос был обойден достаточно гибко. Будет даже справедливо сказать, что политическая программа «николаевцев» носила весьма общий характер, она не конкретизировала значительную часть положений. По всей видимости, данный вопрос был грамотно обойден, это говорит о том, что сторонники «Национального Вождя» понимали: любая неосторожная формулировка может вызвать шквал критики. Кроме того, становится понятно, что, в принципе, не вся эмиграция относилась положительно к действиям правых.

Не менее интересна реакция на объявление «Вождя» со стороны главных политических соперников П. Б. Струве — П. Н. Милюкова («Последние Новости») и А. Ф. Керенского («Дни»).

Реакция «Последних новостей», как и следовало ожидать, оказалась незамедлительной. Уже на следующий день 21 июня 1925 года очередной № 1582 открылся статьей «Мифология» на первой странице. Можно согласиться с П. Н. Милюковым в том, что вышеприведенная беседа «вышла весьма „дипломатическая“». Разбирая «Возрождение», Павел Николаевич заметил, что само слово «мифология» он взял для названия передовицы из лексикона П. Б. Струве, который был им использован во время участия в правительстве генерала барона П. Н. Врангеля и агитации за идеи учредительного собрания в эмиграции. «Задача теперь труднее, — продолжает Милюков, — потому что прежде „мифологией“ вводилась в политическое заблуждение Европа, теперь же делается ввести в заблуждение Россию». С нескрываемым удивлением лидер РДО говорит, что для него и его соратников не очевидно, что Великий Князь реален для общества, ведь «„Главнокомандующий Николай Николаевич“ есть почти традиционное звание, сохранившееся от времени турецкой войны». Как кажется главному редактору «Последних новостей», для П. Б. Струве в этот момент было важнее обращаться к идее, а не к личности Великого Князя Николая Николаевича-мл.[237] По поводу вопроса о земле Милюков тоже сказал несколько слов. «Беседа, — по его мнению, — заключает в себе очень знаменательное умолчание… ни звука не говорится о том, что всего важнее для России: о земле [выделено автором. — В. Ч.]». Именно данное «замалчивание» Милюков считает показателем того, что программа Великого Князя носит «классовую подоплеку»[238].

«Дни», в свою очередь, отреагировали на официальное объявление главой русской эмиграции Великого Князя Николая Николаевича-мл. более сдержанно. Именно этот вопрос был поднят в весьма характерной статье «Укротитель зубров», которая была посвящена, однако, персоналии главного редактора «Возрождения». Признавая заслуги П. Б. Струве «как укротителя зубров» (примечательно, что под словом «зубры» автор, наряду с В. В. Шульгиным, упоминал и Н. Е. Маркова 2-го, которого еще с дореволюционных времен называли «курский зубр» его соратники[239]), автор «Укротителя зубров» констатировал: «Политически мы всю затею с „национальным вождем“ считаем нелепой и в высшей степени для освобождения России от беспримерного в истории коммунистического ига вредной [курсив автора. — В. Ч.]. Однако есть водители и водимые, и их национальная идеология существует и будет существовать как исторический пережиток прошлого еще, вероятно, достаточное количество времени. Ведь Бурбоны и Орлеаны [бывшие правящие фамилии Франции. — В. Ч.] имеют до сих пор своих представителей в парламенте Французской республики [некоторые депутаты открыто выражали свою поддержку бывшим фамилиям. — В. Ч.]. Для России же, для русских общественных отношений, совсем не безразлично, на каком уровне [курсив автора. — В. Ч.] государственной культуры и культуры вообще будут стоять последние отпрыски славных некогда российских зубров»[240].

Таким образом, формирование облика Великого Князя Николая Николаевича как «Вождя» проходило достаточно длительную внутреннюю эволюцию, только к июню 1925 года оно было окончательно поднято в качестве «знамени» объединения эмиграции. Интересное замечание по поводу в целом идеи монархии в эмиграции мы встречаем в еще одном издании. Белградское «Новое время» почти накануне Зарубежного Съезда в марте 1926 года вышло с символической статьей «50 и 5», отмечая 55-летний юбилей, оговаривая, что 50 лет «Новое время» работало в России, а последние 5 лет, с 1921 года, в эмиграции. Автор статьи сотрудник «Нового времени» В. Гордовский писал: «Слово „монархия“ неразрывно связано с „Новым Временем“, тогда еще не произносилось громко старыми монархистами. Оно было выброшено из русского лексикона нашей революционной и европействующей интеллигенцией. Его произносили только шепотом и озираясь по сторонам». И далее: «Новое время» «„легализовало“ в общественном мнении зарубежной России монархическое движение и дало надлежащее место этому историческому национальному течению среди других течений политической мысли». «Теперь мы не одиноки, — заключал публицист. — Большая часть зарубежной русской печати не боится уже слова „монархия“, и даже некоторые бывшие социалисты произносят его с уважением»[241]. Появление такой статьи можно считать еще одним признаком того, что «Новое время», освещавшее подготовку к съезду в КСХС, придерживалось не только принципов поддержки «Верховного Вождя». Общественное мнение отчасти отождествляло его роль с «монархом». Фактически же такого заявления сделано, по понятным причинам, не было.

Не менее любопытный пример формирования образа Вождя — обращение к нему по случаю праздников. В качестве примера можно взять дату тезоименитства бывшего Верховного Главнокомандующего. Тезоименитство Великого Князя Николая Николаевича было отмечено в Александро-Невской церкви на улице Дарю 9 августа 1925 года по инициативе I отдела Русского Общевоинского Союза во Франции (который с 31 июля того же года в соответствии с приказом барона П. Н. Врангеля находился под руководством генерал-лейтенанта И. А. Хольмсена[242])[243]. Официальные поздравления лично на Высочайшее Имя сопровождались выпуском газет с сообщением об этом событии. Так, очередной номер газеты «Возрождение» вышел с портретом Великого князя на передовице. Поздравления, которые сделали представители группы патриотических деятелей в лице А. Ф. Трепова в виде телеграммы, были встречены взаимной благодарностью Великого Князя, который «выразил надежду, что Русский Зарубежный Съезд состоится и поведет к благу Родины»[244].

Эмигранты формируют органы власти

Деятельность инициативной группы является, как и в целом история Съезда 1926 года, «белым пятном» в историографии. Попытаемся понять, на каких основах работал данный орган, кто из деятелей эмиграции в него входил, и какие цели его участники ставили перед собой.

По опубликованным материалам инициативной группы из архива ДРЗ можно сказать, что деятельность инициативной группы началась с сентября 1923 года, а заседания проходили на частных квартирах членов данного органа. Первый известный нам журнал датируется 15 сентября 1923 года, председателем собрания был избран Н. Н. Шебеко. Несмотря на то, что данное заседание считается первым, следует обратить внимание, что подобные заседания проходили и раньше. Так, член Русского Национального Комитета (далее — РНК) М. М. Федоров делал свой доклад в этот день «согласно просьбе нескольких участников предыдущего собрания группы»[245]. По данному свидетельству можно точно говорить, что группа собирались и ранее, но, по всей видимости, заседание 15 сентября стало первым организованным, когда уже стал вестись протокол заседания. В состав инициативной группы на первом организованном заседании вошли: граф В. Н. Коковцов, Н. Н. Шебеко, А. Ф. Трепов, генерал Е. К. Миллер, С. Н. Третьяков, М. М. Федоров, А. Н. Крупенский, князь Оболенский, В. И. Гурко и Н. В. Савич. Точно установить имя князя Оболенского по журналу не представлялось возможным, но следует предположить, что с большой долей вероятности это был либо князь Николай Леонидович (1878–1960) как начальник канцелярии Великого Князя Николая Николаевича-мл., либо князь Николай Сергеевич (1880–1948), который в будущем станет одним из собирателей средств для «Особой казны» Великого Князя. Примечательно, что оба князя Оболенских являлись делегатами не от Франции на Съезде 1926 года. Первый избран от Русского комитета в Югославии, а второй был избран от Польши[246]. Ответ на наш вопрос дает Н. В. Савич, который отмечает: «Утром был у меня кн. Оболенский. Он теперь не живет у Н. Н., но продолжает говорить, как бы передавая мысли Н. Н., которых он уже не знает»[247]. Речь в данном случае идет о князе Николае Леонидовиче Оболенском.

Обратимся к более ранним событиям. Наиболее наглядно работу по организации съезда показывает дневник Н. В. Савича. Нам представляется важным обратить внимание на частое упоминание в дневнике политика периодических заседаний «группы Шебеко», которые, по всей видимости, первоначально могли претендовать на роль своеобразного салона по политическим интересам, коих было много в дореволюционной России. В пользу этого утверждения может служить неоднородный состав группы, непостоянство его заседаний, отсутствие стенограммы заседаний группы. В то же время программы этих заседаний носили разнообразный характер: положение советской власти, монархическое движение в эмиграции, проблемы, связанные с принятием Великим Князем Кириллом Владимировичем титула «Блюстителя Государева Престола»[248]. Первое упоминание о «группе Шебеко» Н. В. Савич делает в апреле 1922 года. Можно при этом с уверенностью сказать, что данная группа была создана раньше и являлась неофициальным клубом[249]. В то же время первые серьезные политические проекты объединения эмиграции, согласно Савичу, начались с весны 1923 года. Тогда последовательно созывались подобные «группе Шебеко» собрания с участием А. В. Карташева, П. Н. Шатилова, И. А. Хольмсена, Н. Н. Шебеко и самого Н. В. Савича, которые ставили цель «создать единство фронта между разными организациями»[250]. Приблизительно с осени 1922 года начались собрания у Шебеко, по-видимому, в том же составе, но с участием других лиц, где поднимался вопрос о создании единого фронта вокруг Великого Князя Николая Николаевича-мл.[251] Но все же важно, на наш взгляд, отметить наблюдение бывшего члена Правительства Юга России о собрании 3 апреля 1923 года в стенах Торгово-Промышленного и Финансового Союза в Париже. По его словам, это «первое заседание приглашенных ею [торгово-промышленной группой. — В. Ч.] представителей разных организаций». Как отмечает Никанор Васильевич, «было человек 40, в том числе Гирс, Маклаков, Бернацкий». Особую роль на собрании отвели А. В. Карташеву, который в своей речи отметил следующие соображения о форме правления: «пора отбросить интеллигентские бредни о демократии, о четыреххвостке, об учредилке. Россия или погибнет вовсе, или станет конституционной монархией»[252]. С этого времени становится понятно, что вопрос о первоочередной роли учредительного собрания выносился далеко за рамки дискуссий. Объединение эмиграции следовало проводить на основе определенной программы, которая предполагала монархическую идею.

Но в то же время самым показательным сдвигом в сторону общеэмигрантского съезда можно считать прибытие под Париж Великого Князя Николая Николаевича в 10-х числах мая 1923 года, а также, и это симптоматично, поднятие вопроса о национальном съезде в кругах Русского Национального Комитета. «К удивлению моему, — записал в свой дневник 19 мая Савич, — Федоров от имени бюро сделал предложение не о съезде Национального Союза [Русский Национальный Союз создан в июне 1921 года. — В. Ч.], а о национальном общеэмигрантском съезде, куда вошли бы представители всех существующих партий и организаций, равно как члены Национального Комитета»[253]. Заметим, что последовавшие за этим заявлением на собрании РНК переговоры между различные деятелями эмиграции выявили некоторые ключевые фигуры объединения. Именно они будут впоследствии активно участвовать в подготовке съезда. Среди них был Н. Е. Марков 2-й, А. В. Карташев, Н. В. Савич, А. Ф. Трепов и др. Еще более открыто Савич отмечает тенденцию к политическому объединению в июле 1923 года. Он пишет: «Уже определенно наметилась необходимость создания двух таких организаций: одной тайной из лидеров разных организаций и второй явной из значительного числа делегатов от всех организаций. Первая должна вести секретную работу по пропаганде в России идей, способствующих организации там движения с целью свержения большевиков, а вторая должна быть ширмой для первой и внешним проявлением единого лица русской эмиграции… большую роль сыграли военные, а также имя в.к. Николая Николаевича. Именно на нем объединились, как на будущем правителе, и левые, и правые, т. е. от кадет до монархического блока»[254]. Последовавшие за этим обсуждения некоторых программ, воззваний и прокламаций проходили, по сути, в кулуарах, в Третьяковской группе, программы объединения эмиграции продолжали обсуждаться в «торгово-промышленном клубе», а также в группе Н. Н. Шебеко, куда с августа месяца вошли будущие основатели инициативной группы (см. выше). Свою роль в этом процессе играл герцог Г. Н. Лейхтенбергский, один из символов «Братства Русской Правды» и основателей монархического издательства «Денитец»[255], который, по словам Савича, пытался отговорить Н. Н. Шебеко от объединения с торговопромышленниками, кадетами и Комитетом Национального Союза. Наиболее интересное сообщение об инициативной группе Н. В. Савич делает 18 августа 1923 года в своем дневнике: «На заседании у Третьякова решили предпринять шаги по подготовке съезда беженцев, причем долго спорили, как назвать выделяемую ячейку. Решили назвать — Инициативной группой, куда вошли Третьяков, Гурков, Федоров, Трепов, Шатилов и я»[256]. Заключительное заседание перед созданием Инициативной группы состоялось у Н. Н. Шебеко. Здесь возникла весьма серьезная дискуссия по поводу окружения Великого Князя Николая Николаевича-мл. и того, как последний реагирует на поступающие сведения об объединении эмигрантов. Савич говорит, что после указанных вопросов было решено начать собрания с 15 сентября 1923 года, т. е. с тех событий, о которых мы упоминали вначале[257].

О факторах объединения «русских национально мыслящих организаций» еще в 1923 году говорил бывший председатель совета министров Российской Империи (1911–1914), а на тот момент председатель объединения русского финансового ведомства в Париже граф В. Н. Коковцов. Бывший премьер указывал на то, что факторов объединения эмиграции было два: первая идея заключалась в том, что «среди самой русской эмиграции развилась и окрепла мысль, что… пора перестать спорить и надо начать совместно работать», а вторым обстоятельством бывший глава правительства России называл «появление под Парижем Великого Князя [Николая Николаевича. — В. Ч.]». Сам Великий Князь первоначально жил достаточно замкнуто, а после «домогательств со стороны целого ряда лиц и организаций, патриотически настроенных» был фактически вынужден принять их предложение участвовать в борьбе «для спасения Родины»[258]. Третье обстоятельство — «отношение иностранцев». В данном случае речь идет о позиции стран, на территории которых проживала большая часть русской эмиграции, но в то же время и тех стран, которые имели серьезный «вес» на политической арене послевоенного мира. Неудивительно, что г-н Коковцов обратил внимание именно на позицию Франции, которая являлась державой Антанты и была естественным союзником эмиграции в борьбе с большевизмом. Не забудем также, что именно на территории Третьей Республики проживала одна из наиболее многочисленных диаспор русских беженцев. В этом плане весьма любопытно утверждение французского историка М. Ферро о том, что после 1917 года отношения между Францией и Россией (теперь уже советской) совершенно отличались от тех, которые были раньше. «Никогда еще расхождения и непонимание между русскими и французами не были столь значительными», — утверждает представитель третьего поколения «Школы „Анналов“»[259]. Но если историк в первую очередь обращает внимание на международные отношения, которые сложились между Россией и Францией после войны и революции, то отношения между официальным Парижем и неофициальной эмиграцией были схожие. И на это огромное влияние имело официальное признание в 1924 году Францией Советской России, что представлялось в среде русских беженцев как достаточно противоречивое обстоятельство.

Надо признать, что весьма поверхностно, но в то же время весьма последовательно процесс консолидации русских беженцев и работа, предпринимаемая членами Инициативной группы, освещены в соответствующей статье А. А. Корнилова и К. А. Лушиной. Они отмечают, что «объединительные процессы в парижской эмигрантской среде явились вполне закономерной реакцией на непростые вопросы, вставшие перед различными кругами эмиграции: военными, политическими, религиозными, культурными»[260]. Интересно, что параллельные процессы развивались и в среде российского дворянства. Об этом пишет в дополнениях к воспоминаниям общественного и политического деятеля князя А. Д. Голицына князь А. К. Голицын. Он, в частности, говорит: «24 мая 1925 года в Париже по инициативе русских дворян состоялось совещание с целью образования в эмиграции российской общедворянской организации. После всестороннего обсуждения основных вопросов было принято постановление о созыве проживающих в Париже представителей этого сословия на общее собрание, которое было назначено на июль месяц и проведено в срок. Одним из главных действующих лиц, инициаторов и организаторов создания Союза Дворян был… князь Александр Дмитриевич Голицын»[261]. Иными словами, процессы консолидации обратили на себя внимание со стороны всех представителей беженского контингента.

Не будем поэтому повторять уже ими сказанное, лишь за ними отметим, что деятельность Инициативной группы продолжалась в течение двух лет на протяжении 1923–1925 гг., когда в определенный момент данные заседания получили название «группы патриотических деятелей», которые продолжали свои заседания вплоть до создания Организационного комитета 13 сентября 1925 года. В то же время будет правильно отметить, что Инициативная группа под руководством В. Н. Новикова сложилась лишь в июне 1925 года и представила результаты своей организационной работы в сентябре 1925 года. Именно этому комитету и досталась ответственность создания тех программных документов, на основе которых впоследствии должна была проходить работа Съезда в 1926 году. Как сообщалось, «без возражений принимается численный состав Организационного комитета: 72 члена, с привлечением, кроме того, 25 иногородних и с правом кооптации 10 человек»[262]. В состав комитета вошли члены Торгово-Промышленного и Финансового Союза, Русского Национального Союза (он же РНК), Русской монархической партии во Франции, а также представители других организаций. «Возрождение» зафиксировало, что собрание 13 сентября «явилось значительным успехом идеи зарубежного съезда. На собрании сошлись представители самых разных политических воззрений… у всех участников преобладала серьезная готовность жертвовать частным для общего и сходиться на общем деле — борьбы с большевиками и восстановления Великой России»[263]. Главой Организационного Комитета был избран Председатель Совета Русской монархической партии А. Н. Крупенский, который вошел в его состав при поддержке 14 голосов[264]. В то же время в заседаниях группы патриотических деятелей Н. Н. Шебеко сообщал: «голосование 13 сентября имело непосредственным результатом образование среди членов Организационного комитета двух групп. Мы, находясь в центре, решили ни в какой организационный блок не входить и действовать самостоятельно, поддерживая самый тесный и дружеский контакт с другими группами, правее и левее нас настроенными»[265]. В то время как А. Ф. Трепов утверждал: «Союз Воссоздания России занимает середину и хочет мирить правых и левых… но никаких правых и левых нет»[266].

Что такое Российский Зарубежный Съезд?

Еще в июне 1925 года И. А. Ильин говорил читателям газеты «Возрождение» следующее: «Мы не „правые“ и не „левые“; мы — русские патриоты. И все, что спасительно и хорошо для нашей родины, — все это мы приемлем и отстаиваем. И все, что гибельно и вредоносно для нашей родины, — все это мы отвергаем»[267]. Такой принцип, который был заложен в основу объединения с легкой руки русского публициста, по сути своей и должен был объединить эмиграцию не по партийно-политическому признаку, а скорее на надполитической основе, охватывающей всю русскую эмиграцию без исключения. Однако, как показали дальнейшие события, в рамках предвыборной подготовки и самой кампании к Съезду 1926 года мнение И. А. Ильина оказалось несколько отдалено от той позиции, которая проявилась уже к ноябрю 1925 года.

Сплочение общественно-политических группировок вокруг идеи Российского Зарубежного Съезда на определенном этапе эволюции всего процесса по подготовке всеэмигрантского форума в Париже привело к проблемам организационным, где на первый план вышли вопросы, связанные с организацией выборов и представительства на съезде в Париже. Отметим, что принятое положение от 26 ноября 1925 года стало итоговым документом, на основании которого в разных местах «русского рассеяния» должны были проходить избирательные кампании. Но перед тем, как перейти к реализации «Правил о производстве выборов» на местах, обратимся к дискуссиям, которые предшествовали принятию данного документа.

Наиболее острые дискуссии о задачах Зарубежного Съезда состоялись между представителями Исполнительного Бюро и Организационной Комиссии по подготовке съезда и Торгово-Промышленным и Финансовым Союзом (ТОРГПРОМ) (см. приложение 3). Основанный в 1921 году в эмиграции, данный Союз ставил своей целью объединение наиболее крупных финансистов и торговопромышленников, которые оказались в эмиграции после революции и гражданской войны. В организации состояли Н. Х. Денисов, С. Н. Третьяков, А. О. Гукасов, Г. А. Нобель, В. П. и М. П. Рябушинский и др. Взаимоотношения между П. Б. Струве и ТОРГПРОМом были достаточно натянутыми. На протяжении ноября 1925 года конфликт между ними достиг своего апогея. 27 ноября 1925 года «Последние новости» даже вышли с соответствующей статьей «Торговопромышленники окончательно ушли». В «Беседе с В. П. Рябушинским», который был членом согласительной комиссии ТОРГПРОМа для оформления окончательной резолюции по решению организации о неучастии в съезде, в частности, говорилось: «…за участие в Съезде было, за малыми исключениями, исконное российское (не в племенном смысле) купечество. Против него, главным образом, то, что мы называем „иностранным“ купечеством». Но в то же время именно позиция «исконного» купечества, по словам В. П. Рябушинского, по второму пункту резолюции говорившей о том, что комитет ТОРГПРОМа может войти в состав Организационного комитета, «когда он по ходу дел признает это целесообразным», не могла исправить ситуацию. Таким образом, до января 1926 года члены ТОРГПРОМа не участвовали в работе Организационного комитета[268]. При этом также стоит отметить, что торговопромышленники продолжали «сочувственно относиться к объединению русской эмиграции путем созыва Съезда для активной борьбы с большевиками единым, широким фронтом»[269].

Таким образом, именно на фоне дискуссии русских торговопромышленников и политиков, сочувствующих идее Съезда, происходило принятие «Правил о производстве выборов», которые были утверждены Организационной комиссией 26 ноября 1925 года. Данные правила фактически разделены на два блока: выборы от организованной и неорганизованной эмиграции. К первой группе общественных организаций относились «все русские политические, профессиональные и бытовые организации… начавшие свою деятельность до 13 сентября 1925 года» (§ 3). Пропорциональность представительства от каждой организации (в т. ч. студенческой, согласно § 7) определялась по числу членов конкретной организации (§ 4):

Численность организации 25–50 человек — 1 представитель;

Численность организации 50–500 человек — 1 представитель на каждые 50 членов;

Численность организации свыше 500 человек — 1 представитель на 100 членов;

Численность организации меньше 25 человек — организации с таким количеством членов имеют право объединиться между собой и по вышеприведенной норме избрать представителей на съезд[270].

Право выбирать своих представителей получили также приходы и духовные общины, по принципу: численность общины (прихода) составляет 200 человек — отправляет 1 представителя на съезд, а если численность общины более 200 человек — 2 представителя (§ 5). Организованное казачество могло делегировать на съезд число представителей, составляющее 10 % от общего числа членов съезда (§ 6). В выборах могли принимать участие лица обоего пола, достигшие 21 года (§ 9).

Выборы представителей от неорганизованной эмиграции происходили при помощи выборщиков. В странах с большим скоплением беженцев должны «по возможности одновременно для всех пунктов скопления беженцев данной страны» происходить собрания, на которых происходит избрание выборщиков по принципу 200 человек — 1 выборщик. И уже на территориях этих стран происходит собрание всех выборщиков, которые решают, какие представители отправляются на съезд от неорганизованной эмиграции (§ 13)[271].

Во Франции и Югославии отдельно, но в то же время во всех странах были созданы свои комиссии по организации выборов на территории конкретной страны. Нами в периодической печати Франции было найдено положение о производстве выборов во Франции, в основных положениях повторяющее пункты «Положения о производстве выборов», утвержденного Организационным Комитетом (см. приложение 2).

Особым положением в системе избрания делегатов на съезд обладала Югославия, которая в общем и целом должна была представить на съезд более 50 делегатов. Особенности избирательной кампании в этом регионе можно достаточно легко проследить по «Новому времени». Здесь избрание представителей проходило на основе «прямой, всеобщей, равной и тайной подачи голосов одновременно на всей территории королевства по колониям»[272]. Не менее острой и с точки противодействия оппонентам здесь проходила борьба с Эмигрантским Комитетом. Другим противником стала также внепартийная группа списка № 2, говорившая, как можно судить из газет, что «на Съезде не должно быть допущено засилие одной какой-либо партии, иначе это будет провалом Съезда. Провал Съезда — наше поражение, свидетельство нашего неумения и бессилия»[273].

Общее представительство от конкретных стран с распределением на организованную и неорганизованную эмиграцию было опубликовано в газете «Возрождение» в феврале 1926 года (см. приложение 1).

Обратим внимание на общие принципы работы избирательной системы на съезд 1926 года. Изначально была представлена определенная квота для конкретных стран и категорий эмигрантов. Выборы на местах проходили по спискам выборщиков, это не были общеэмигрантские выборы в полном смысле этого слова, однако к выборам были максимально допущены все имеющиеся эмигранты. Были допущены пропорциональные выборы. Отдельные эмигрантские колонии в силу своей малочисленности выбирали наиболее оптимальные варианты. Бывший депутат Государственной Думы А. В. Еропкин по поводу организации выборов писал: «Прямая система выборов требует большой предварительной подготовки: партийной агитации, партийной дисциплины и партийных списков кандидатов. Ничего этого у нас теперь нет и быть не может. К тому же съезд предполагается, прежде всего, беспартийный». Сам Еропкин был сторонником двухступенчатых выборов: сначала эмиграция выбирает выборщиков, а уже затем выборщики выбирают отдельных представителей. Не уверенный в том, что большая часть эмиграции является неорганизованной, а организованная часть и вовсе собрана по случайному принципу, Еропкин доказывает, что такая система наиболее удобна для КСХС, где эмигранты живут колониями. Однако на выборах каждые организации и даже профессиональные объединения могли бы быть представлены отдельно, в том числе научные и ученые кадры, политики, церковники и другие[274]. В целом выборы проходили под руководством отдельных Русских Комитетов, которые даже идеологически в своей программе ставили вопрос об объединении эмигрантов под руководством бывшего Верховного Главнокомандующего. Интересно, что в выборах фактически не участвовали политические партии и группы. Выборы проходили на основе списков, где значились имена отдельных представителей эмиграции, за которых и происходило голосование. Поэтому позднейшее разделение на монархическую группу и представителей более левых взглядов на съезде и в Организационном Комитете происходило в ходе самой работы, а не предвыборной кампании. Следует также сказать, что дискуссии во время подготовки съезда велись весьма остро. Среди тех, кто отстаивал идею обязательности проведения подобного съезда, можно выделить и В. В. Шульгина, и И. А. Ильина, и Н. Е. Маркова, и многих других. Отдельные статьи во время подготовки съезда писал и Т. В. Локоть, который на страницах «Нового времени» опубликовал статьи «Представительство» и «Русские республиканцы». В данных статьях русский политик, осуждая Милюкова, писал: «Понимать монархию как наиболее естественный и выгодный для народа путь к дальнейшему его и России политическому развитию такие люди не хотят и не могут, и непонятно, для кого такие люди больше враги, для эмигрантов или советской власти»[275]. Для Тимофея Локотя было очевидно, что даже в случае самодержавной и абсолютной монархии при отсутствии «формального представительства» народ участвовал в жизни государства, а с появлением парламента система представительства лишь изменилась. Намекая на политический момент, Локоть говорит, что «прямое большинство осуществимо и применимо только в отдельных, строго ограниченных конкретных случаях и вопросах, как это бывает, например, при свободно проведенных референдумах и плебисцитах»[276].