Помоги проекту - поделись книгой:
Пролог
ПРОЛОГ
Лиепая
Янис Берзиньш
утро 8 июня 2022 года
— Я тебе без шуток говорю — бежать тебе нужно немедленно, время уже на исходе. Ты о блогере «хистори милитари» вспомни — думал, что у нас демократия царствует, только поздно «въехал», что к чему, когда за ним полиция нагрянула, на дому накрыли. И прямиком в тюрьму, на отсидку. Следствие надолго затянется, а там, в свете нынешних политических реалий, ему срок нехилый «отвесят».
— К этому все и идет, Саша, — Янис пожал плечами и сплюнул, наглядно продемонстрировал свое отношение к «правоохранительным» органам, которые сам давно и частенько называл «наше гестапо».
— Просто я латыш, а он русский — потому пока на свободе, однако это надолго не затянется. Только куда мне бежать с родной земли?! Ее на подошвах башмаков, как сказал Дантон, не унесешь.
— Тогда готовься к отсидке, Янис, — Александр Рахов, молодой парень двадцати пяти лет, усмехнулся, прищурив глаз.
— Прадед у меня в латышских стрелках Красной Армии служил, потом шесть лет в тюрьме находился. Дед тоже коммунист, отец в комсомоле был перед распадом Союза и не «перекрасился», когда все слюной исходили и били себя в грудь, громогласно заявляя, что всю жизнь мечтали «демократии» служить… с партбилетом в кармане. А я в свои тридцать три года не хочу мимикрией заниматься — нацистов нужно называть нацистами, если они таковыми и являются, а гомосексуалистов педерастами, а не лицами «нетрадиционной ориентации».
Янис задумчиво посмотрел на развалины когда-то мощных укреплений, построенных еще при последнем императоре — бетонные глыбы и обломки усеивали песчаный берег — следы давних мировых войн. Обернулся — за зелеными кронами деревьев торчали многочисленные белые «ветряки». Их лопасти еле шевелились, привычного для Балтики ветра не было — второй день царило затишье, как перед штормом.
— Я не коммунист, если брать взгляды, скорее социалист. Однако, не скрою — почему нельзя игнорировать мнение меньшинства, если оно истерично навязывает свои псевдо-«ценности» большинству?! Ты русский, Саша, хотя твои предки живут на этой земле еще со времен герцогства Курляндского, и имеешь полное право тут жить, как любой житель. Но попробуй только потребовать, чтобы с твоим родным языком считались, и русские школы не закрывали?! Пикет устрой хотя бы?! Сядешь на нары, как любили выражаться в «иные» времена, «всерьез и надолго».
— Это точно, — Рахов усмехнулся, — только маленькая поправка — корни мои из Инфлянтского воеводства, а в жилах у меня течет всякая кровь, даже от ливов — по фамилии. И польская есть, и латгальская…
— И что — разве это меняет дело — был Динабург, стал Даугавпилс. И кто там позволит русским чувствовать себя русским, если даже латгальцев в латышей «переписали», а истории «перекроили». Ты еще об автономии заикнись, потребуй создания «Латгальской народной республики» — тогда узнаешь, почем у нас фунт табаку.
— Это точно, придушат как курицу. Ты уж прости — однако народы, что обрели государственность всего сто лет назад, получив ее даром, стали до жути агрессивными к своим соотечественникам, что говорят на другом языке. Как сказал мне один психиатр — все это является производным от тщательно скрываемого комплекса неполноценности.
— Ты поосторожней — думать можешь о чем угодно, русский ты лив, но не вздумай сказать. Дед мне много раз говорил, что тут путь, по которому пошли правители моего народа, приведет рано или поздно к нацизму, к парадам эсэсовцев и к гонениям на русских жителей, что приходиться сейчас с горечью наблюдать. Нет теперь той Латвии, многонациональной и дружной, которую мы с тобой не видели, но слышали о ней от родителей. Исчезает она как наши сигареты «Элита» и «Рига», зато все европейское и американское в моде. Целый пласт истории не просто переписывают, старательно закапывают — а ведь больше трех веков прошло, как вместе с русскими живем. Три народа ведь — если вместе — горы свернуть можно…
Янис вытряхнул из пачки «Винстона» сигарету, предложил Александру, щелкнул зажигалкой — белый табачный дымок был подхвачен редким дуновением ветерка.
— Последние носители ливского языка умерли недавно — разве посетовали в сейме?! Латгальцам права прищемили, «плохими латышами» считают, на русский язык гонения. А вскоре и совсем придавят, благо война идет и повод как нельзя для них кстати. А то, что это будет «пиррова победа» над частью собственного народа — в головы не приходит. Путь в никуда…
Друзья докурили сигареты, Александр достал коробочку, положил окурки — когда выйдут в город, то выкинет в урну. Зачем мусорить там, где отдыхают тысячи людей — ведь недалекий от них карьер Беберлини для горожан любимое место проведения досуга.
— С тебя семьсот евро, Янис, — Александр пододвинул к себе небольшой чемоданчик, потрепанный долгой жизнью — в советские времена такие «дипломаты» шли нарасхват.
— Ты что-то стоящее нашел?! Тогда и тысячу отдам без скорби!
В голосе Берзиньша прорезался нескрываемый интерес — на русском языке оба говорили без акцента, весьма характерного для всех «коренных» жителей трех прибалтийских республик. Все двадцать лет дружбы они общались исключительно на нем из-за врожденной склонности к справедливости и природному упрямству.
— Ты про своего комиссара не забыл?!
— Ты меня интригуешь — если у тебя по коменданту укрепрайона что-то, то пятнадцать сотен немедленно получишь!
Берзиньш буквально просиял лицом — с детства он вместе с дедом собирал материалы по обороне Лиепаи в 1941 году, частью выставлял на сайты, даже статью написал. Ведение блога приносило доход, часто приторговывал раритетами минувшей эпохи. Куда без этого в определенных сферах бизнеса, особенно связанных с оружием прошедшей мировой войны.
— Твой комиссар в Павилосте скрывался целый месяц, и там его в конце июля айзсарги схватили. Ведь так?!
— Ты фсе правильно сказал, — в голосе Яниса впервые чуть прорезался акцент — настолько он был взволнован.
— Искать тот хутор подобно иголке в стоге сена. Я от обратного пошел — кто-то из латышей его скрывал столь долгое время, причем не мог не понимать, что за такое убьют. Выручил случай — месяц назад нашел материалы. Там на болоте айзсарги сожгли один дом, расстреляв хозяина, время как раз подходит. Съездил, посмотрел на месте. И точно — дом не сохранился, зато подвал кирпичный остался. А это хозяин недавно нашел за кладкой, хотел выбросить, но я выкупил у него за семь сотен. Хоть и жутко ненавидит русских, но деньги любит намного больше. Сам знаешь прижимистость хуторян — кое-как с ним сторговался. Смотри!
Замки «дипломата» щелкнули — Берзиньш невольно вскрикнул, и прижал ладонь к сердцу. Рахов разложил ветхую советскую гимнастерку, всю в прорехах, одного рукава не было. Но на уцелевшем втором, пусть порядком выцветшая, пламенела нашитая большая звезда, которую носили все политработники РККА в далеком 1941 году.
— Ее носил тифизионный комиссар Николаев, и никто польше, ошипки пыть не может…
Берзиньш то и дело раскрывал рот, как вытащенная на берег рыба. Александр смотрел на его побледневшее лицо с нескрываемой тревогой. Он впервые видел, чтобы друг был так потрясен — еле заговорил, причем с чудовищным акцентом. Дрожащей рукой Янис прикоснулся к пришитым к воротнику петлицам — на потускневшей ткани, прежде малиновой, отсвечивали красной эмалью ромбики, по два на каждой.
— В кармане была еще вот эта вещица, похожа на угунскрустс Перконса — наши языческие жрецы ему особенно поклонялись. Поверь как историку — этой бронзе тысяча лет, не меньше, — Рахов покрутил в пальцах небольшой медальон с рельефом «солнечного креста» необычной формы — контуры лишь угадывались, настолько он был истерт.
— Одно не пойму — зачем большевистскому комиссару носить в кармане языческий амулет, причем столь необычный — трискелион?! Откуда он его взял — такой образец я вижу впервые?! Да, что с тобой?!
Стоило Берзиньшу взять в ладонь древний артефакт, как его будто высоковольтным током ударило — Рахов даже не успел подхватить внезапно рухнувшего на песок друга…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ДЕСЯТЬ ДНЕЙ» Глава 1
12–14 июня 1941 года
Либава, «Старый город»
Комендант 41-го укрепрайона
дивизионный комиссар Николаев
— Товарищ комиссар! Что с вами?!
— Серафим Петрович, вам плохо?!
Женские голоса продирались сквозь сознание, как голая рука через заросли жгучей крапивы — медленно, и еле слышно. Голова гудела растревоженным набатом, будто снова получил контузию, как в далеком двадцатом, когда его саперный взвод попал под обстрел бронепоезда врангелевцев, столкнувшись с ним посреди таврической степи.
— Помогите, товарищу дивизионному комиссару худо!
Теперь он вполне не только расслышал голос, но узнал его — то была Ольга Владимировна, жена начальника штаба артиллерийского полка из 67-й стрелковой дивизии. Сделав над собой усилие, Серафим Петрович раскрыл глаза — и через муть, что плясала волнами, разглядел встревоженное лицо молодой женщины. А еще ощутил, что сам лежит на чем-то твердом, и мучительно застонал от нахлынувшего воспоминания.
«Шел себе, посмотрел город. Сердце, словно тисками сдавило. И мозг расплющило — как невыносимо болит голова. Что со мною случилось?!»
— Возьмите товарища комиссара, — в голосе женщины прорезалась властность. — Отведите в автобус!
Чьи-то руки бережно, но сильно подхватили его под плечи и спину, и Николаев понял, что его подняли на ноги, и крепко придерживают. Вместе с этим мутная пелена перед глазами потихоньку стала рассеиваться, и он разглядел блестящий в солнечных лучах автобус, из которого высыпали детишки в белых рубашках и с повязанными красными пионерскими галстуками. А с ними трех женщин в разноцветных летних платьях, и двух краснофлотцев в белых форменках. Они и подняли его сейчас на ноги.
— Зачем в автобус… Вы куда-то едете…
Слова давались ему с трудом — Серафим Петрович плохо понимал что происходит, голова надрывно болела.
— Так детишек везем в Палангу, в летние лагеря на каникулы. И семьи комсостава с ними тоже отправляем — мы вот сопровождаем до места. Автобусы из горкома направили…
От последних слов женщины мужчина содрогнулся — будто ток прошелся по всему телу. Мельтешение мыслей прекратилось, и будто мозаика в детском калейдоскопе, в мозгу стали проявляться картины, словно прокручивая пленку кинохроники.
Он увидел другую площадь Роз, чем та, что была сейчас перед его глазами — разрушенные артиллерийским огнем здания, обгоревшие стены домов, и многочисленные тела погибших, что лежали на разбитом тротуаре и почерневшей траве небольшого, но сейчас ухоженного парка.
Словно наяву разглядел фигурки солдат в немецких касках, что осторожно шли по улице и стреляли из винтовок. А еще сгоревший германский броневик, застывший на гусеницах у гостиницы «Норд» — «но ведь это далеко отсюда» — пронеслась мысль.
«Кинопленка» продолжала идти в мозгу — добавлялись все новые и новые кадры, от которых замирало сердце в груди. А еще появился целый хоровод букв, что торопливо выстраивались в слова — как страшные по своему смыслу, так и удивительные. Он их торопливо читал мозгом, но никак не мог им поверить, такое просто в голове не укладывалось.
— Сейчас мы вернемся обратно, доставим вас в госпиталь. А потом поедем в Палангу. Вы совсем плохи, Серафим Петрович.
Участливый женский голос снова пробился через его сознание, что сейчас было переполнено непонятно откуда-то взявшимися чудовищными картинками будущего — теперь комиссар был в этом уверен. При упоминании литовского курортного городка мужчина вздрогнул — в эту секунду он осознал, что видит многих собравшихся возле него в последний раз. Всем им, и женщинам, и школьникам, и подошедшим в это солнечное утро горожанам, уже судьбой отведена горькая участь стать первыми жертвами войны, которая должна неизбежно разразиться.
— Какое сегодня число?!
Вопрос прозвучал невнятно, голос охрип. Но потому как охнули женщины, и дрогнули руки моряков, что его поддерживали, Николаев понял, что его слова услышали.
— Двенадцатое июня, товарищ дивизионный комиссар, — негромко ответил один из краснофлотцев. Только сейчас Николаев обратил внимание на мичманские нашивки на рукавах их форменок, и вспомнил, что в местное училище ПВО и на корабли базы в мае приехали на стажировку выпускники ВМУ из Ленинграда, Севастополя и Владивостока.
— У вас апоплексический удар, господин офицер, сомнений нет, — с легко узнаваемым латышским акцентом произнес склонившийся над ним пожилой горожанин в белой шляпе. — Инсульт, если вам знакомо это слово. От него память порой пациенты теряют. Так-так, позвольте вас осмотреть — я врач из клиники Брема. Вас в больницу нужно доставить. Покой и уединение — вот что потребуется, молодой человек.
— Отставить госпиталь — в штаб дивизии…
— У вас кровь носом пошла, в клинику нужно поторопиться.
— В штаб дивизии! Отвезите в военный городок, в Каросту!
Вокруг стали собираться прохожие, и это Николаеву сильно не понравилось. Его в городе не знают в лицо, но прекрасно видят ромбы в петлицах. Лишь немногие осведомлены, что четыре дня тому назад он получил назначение на должность коменданта нового 41-го укрепрайона, предназначенного для обороны Либавы — города и военно-морской базы.
— Не спорьте со стариком.
— Серафим Петрович, но нельзя же так…
— В штаб дивизии! Это приказ!
Слова приказа дались с трудом, но тон подействовал. Жены военных прекрасно знают подобные интонации в голосе своих мужей, и, уловив в голосе металл, понимают, что служба сейчас важнее. А тем более рядом два мичмана, без пяти минут флотские лейтенанты — для тех за годы учебы приказ стал священным словом.
— Присаживайтесь, товарищ дивизионный комиссар!
Моряки за секунды подняли его в автобус, усадили на мягкое сидение — кожа противно скрипнула. Перед глазами плыл туман, в голове проносились мысли и слова, тревожащие его разум, страшные. Донесся женский голос, как через вату пробился.
— Дети, остаемся в парке — автобус за нами скоро вернется…
Либава, военно-морской госпиталь
Командир 67-й стрелковой дивизии
генерал-майор Дедаев
— Товарищ генерал, комиссара Николаева доставили в госпиталь полчаса тому назад. По всей видимости, с ним случился инсульт. Сейчас он находится в палате, состояние тяжелое, потеря сознания, бредит.
Начальник Либавского военно-морского госпиталя военврач 2-го ранга Чинченко говорил кратко, машинально пожал плечами, как бы молчаливо добавил — «мы сделали все возможное».
— Оперативному дежурному от вас телефонировали, что Серафим Петрович просил меня прибыть сюда немедленно.
Командир 67-й стрелковой дивизии генерал-майор Дедаев внимательно посмотрел на начальника госпиталя. Случившееся с комендантом укрепрайона его расстроило, и когда ему сообщили по прибытию в штаб, Николай Алексеевич немедленно отправился в госпиталь.
Вот уже десять лет как они впервые встретились в Москве. Оба были тогда слушателями. Дедаев заканчивал общевойсковую имени Фрунзе, а Николаев учился в военно-инженерной академии имени Куйбышева. С того времени и сдружились, а их жены позднее стали подругами. Разница в семь лет между ними не ощущалась, как и то, что он был тогда полковником, «краснознаменцем» с гражданской войны и командиром полка легендарной 1-й Конной армии, а Серафим Петрович лишь капитаном.
В тридцать седьмом году уже майора Николаева перевели на политработу, назначив комиссаром Дальвоенстроя. Через два года он носил на петлицах по два ромба, «обогнав» ставшего комбригом Дедаева. Да и должность до недавнего времени занимал весомую — член Военного Совета 11-й армии. Вот только по итогам совещания и проверки Серафиму Петровичу сильно досталось, слухи ходили глухие, а комиссар никогда не говорил ему причину отрешения от обязанностей. В начале месяца Николаева назначили, видимо, памятуя, что тот военный инженер, комендантом укрепрайона. Вот только 21-й УР числился таковым лишь на бумаге — кроме полностью укомплектованного штаба никаких частей и подразделений в нем не имелось, как и планов проведения будущих работ по возведению ДОСов.
Любой военный прекрасно понимает, что для столь резкого смещения и перевода на нижестоящую должность члена Военного Совета армии нужны веские основания. Видимо, характер сыграл свою роль. Дедаев был знаком с давней аттестацией своего друга, тогда еще старшего лейтенанта — «Обладает твердой силой воли, с большой разумной инициативой. Дисциплинирован, вежлив и аккуратен. Среди товарищей пользуется должным авторитетом, любит свое дело. К порученной работе относится добросовестно. Много работает над собою по повышению своих военных и политических знаний. Общителен, честен, прямой в своих суждениях».
Именно последнее качество, вероятно, и сыграло свою роль в случившемся. Серафим Петрович сильно переживал, вот и апоплексический удар с ним случился — подобных случаев Дедаев за последние пять лет службы видел множество, время на дворе такое.
— Комиссар Николаев пришел в сознание в приемном покое и потребовал, причем в самой категорической форме, дать ему бумагу и карандаш. Несколько минут писал, пока из носа не потекла кровь, приказал отдать письмо вам лично в руки, и потерял сознание.
— Где письмо?
— Оно лежит на столе — к нему никто не прикасался и не читал, как и было приказано дивизионным комиссаром. Дожидались вашего прибытия, товарищ генерал.
— Хорошо, — только и произнес генерал, подошел к столу, что находился рядом с дежурным по госпиталю — свернутый надвое листок был заляпан красными пятнами. Прикоснувшись пальцем, Николай Алексеевич мысленно отметил, что все произошло совсем недавно — кровь еще толком не свернулась. Свернул листок и засунул в правый нагрудный карман кителя, а затем вопросительно посмотрел на военврача.
— Как он сейчас?!
— Без сознания, находится в отдельной палате. Бредит постоянно.
— Что говорит хоть?
— Только поминает «десять дней» В штаб укрепрайона мы позвонили, нужно сообщить жене о случившемся.
— Супруга в Вильнюсе, должна скоро приехать — я знаком с их семьей. Позвоню сам, как только вернусь в штаб.
— Важно, чтобы близкий человек находился сейчас рядом с больным — возможно, это послужит первым шагом к выздоровлению. Мы пока ничего больше сделать не сможем. Однако, есть надежда — если в ближайшие дни состояние не ухудшится…
Врач не договорил, но все и так было понятно — как говорили лекари при царском режиме, когда он служил унтер-офицером в запасном полку — «остается уповать токмо на милость всевышнего».
— Спасибо вам. Если комиссар придет в сознание, пусть немедленно позвонят в штаб!
Поделиться книгой: