Помоги проекту - поделись книгой:
Сжигательный мотив в биографии Булгакова («Булгаковская энциклопедия»):
«1930, 18 марта — Булгаков получает из Главреперткома письмо, где сообщается о запрете „Кабалы святош“. Сжигает черновики комедии „Блаженство“, „романа о дьяволе“ („Копыто инженера“) и начало романа „Театр“.»
Афоризмы Булгакова. Знаменитое:
«— Осетрину прислали второй свежести, — сообщил буфетчик.
— Голубчик, это вздор!
— Чего вздор?
— Вторая свежесть — вот что вздор! Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!»
Этот пафос Булгакова по поводу единственной свежести выглядит довольно примитивным (или примитивность — это тоже только да-да и нет-нет, а прочее — от Воланда?). Намерение у Булгакова, конечно, похвальное, а вот реализация этого намерения — нет. Если наисвежайшую осетрину держать при температуре выше нуля градусов, её свежесть будет утрачиваться постепенно, а так как чёткая граница между свежим и несвежим отсутствует, то в какой-то промежуток времени осетрина будет ещё безвредная для употребления в пищу, но уже не свежайшая. Поскольку осетрину не отправляют из холодильника сразу в рот, а некоторое время держат на кухне и потом на столе, то, как ни крутись, а будешь пользоваться не первой свежестью, а в лучшем случае первой с дробью.
«— Простите, не поверю, — ответил Воланд, — этого быть не может. Рукописи не горят. — Он повернулся к Бегемоту и сказал: — Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.» (Ч. 2, гл. 26)
На этом месте полагается благоговеть и лирически задумываться. И ведь каждая интеллигентская дрянь отлично знает, что рукописи очень даже горят (если они на бумаге, а не на стене подъезда, конечно), но всё равно умиляется. Не верьте Булгакову, авторы. Делайте резервные копии своих текстов и прячьте их подальше во всякие надёжные места.
Кстати, о всё-таки горючести рукописей есть и у Булгакова, в «Жизни господина де Мольера» (предпоследний абзац):
«Итак, мой герой ушёл в парижскую землю и в ней сгинул. А затем, с течением времени, колдовским образом сгинули все до единой его рукописи и письма. Говорили, что рукописи погибли во время пожара, а письма будто бы, тщательно собрав, уничтожил какой-то фанатик. Словом, пропало всё, кроме двух клочков бумаги, на которых когда-то бродячий комедиант расписался в получении денег для своей труппы.»
Знаменитое в истинно-интеллигентских кругах:
«— Мы вас испытывали, — продолжал Воланд, — никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина!» (Ч. 2, гл. 26)
В действительности сам Булгаков ПРОСИЛ — и немало, и не всегда безуспешно. А если не просить, то ведь вряд ли предложат — потому что могут просто не догадаться о потребности — и уж точно ничего не дадут просто так.
Булгаков в своё время просил Ленина (а получилось — Крупскую) по поводу разрешения прописки в Москве у приятеля. А ещё просил Сталина — номинально по поводу эмиграции, но по сути намекал на потребность в помощи вообще. Оба раза он оказался не безуспешен. Но нам почему-то завещал не просить…
Я, кстати, тоже (давно, правда, — когда плохо разбирался в таких вещах) один раз просил (не за себя), а также несколько раз посылал особо большим начальникам какие-то свои претенциозные тексты, издалека намекая на общественную благостность моего трудоустройства в некоторые ключевые учреждения. Поскольку это не вызвало ни малейшей реакции, то я уже ничего не предлагаю и тем более не прошу — не потому, что решил, наконец, прибегнуть к рецепту Булгакова, — и даже не из гордости — а всего лишь потому, что опыт показал бесполезность подобных усилий. Вдобавок необходимый минимум благ, которого мне когда-то не хватало, я себе худо-бедно уже обеспечил другими способами.
Что толку ждать поддержки от людей, для которых я чужд фундаментально? Я — вне круга их понятий, так что я даже не враг им, а и вовсе никто: не более информативный, чем шум ветра.
Они меня не трогают, потому что я им пока что не очень мешаю. А я и не нарываюсь на то, чтобы они меня трогали: не имею резона жертвовать собой ради вырождающегося человечества. Время простых подвигов прошло. Теперь нужны подвиги сложные. Ещё одно висение на кресте ничего не даст — ни себе, ни людям. Нужны какие-то новые штучки. Ищу…
Булгаков о трусости:
«— Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
— Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
— К чему это было сказано? — услышал гость внезапно треснувший голос.
— Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.
— В чем странность?
— Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.»
Когда пытаются заглянуть в глаза, растерянно улыбаясь при этом, про такое обычно говорится: ЗАИСКИВАЮЩЕ.
«Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.»
«Если верно, что трусость — самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы.»
В общем, наблюдается некоторое подозрительное застревание Булгакова на указанном понятии.
Что же такое трусость? Варианты объяснения слова:
1) чрезмерная осторожность;
2) потеря контроля над собой в условиях опасности;
3) нежелание рисковать или жертвовать собой ради другого человека или ради общественных интересов.
Если человек чрезмерно осторожничает, он всего лишь оказывается в среднем менее успешным, чем мог бы. Если же он в принципе не собирается бросаться на вражеские копья (штыки, амбразуры), это скорее не трусость, а эгоизм и завышенная самооценка. А не желающий умирать за свои же убеждения, может быть, поступает так лишь потому, что не видит в них большого толку, коль скоро они не обеспечивают ему выживания.
Если пытаться выделить САМЫЙ ТЯЖКИЙ ПОРОК, то обнаруживается один, который перевешивает все прочие, поскольку обусловливает их все или хотя бы усугубляет. Этот порок — глупость.
По поводу упирания Булгакова в трусость можно только строить предположения. Возможно, он переживал из-за своего недостаточного бодания с «системой». А ещё нажимание Булгакова на трусость выглядит как провоцирование читателей на то, на что он сам не очень отваживался. Также можно заметить, что, не будучи мотивированным, оно выдаёт неспособность Булгакова смотреть глубоко в корень.
«Мастер и Маргарита» — роман про Иисуса Христа и Понтия Пилата, Москву 1930-х, Советскую власть, писательскую среду, Сатану, большую любовь, «квартирный вопрос», сложности существования творческого человека. Указанные темы вполне раскрыты, язык в целом очень хороший, герои яркие, стиль не без юмора, сюжет молодецки закручен, описания не раздуты, простоватая мораль не навязывается, так что роман, можно сказать, замечательный, только несколько мизантропический и сатанинский. Светлого пути он не укажет, но осознать проблемы поможет. Особенно «ложится» он на абсурдизированных интеллектуалов-алкоголиков с суицидальными наклонностями, поэтому ТАКИМ людям лучше в него всё-таки не вперяться, а остальным он очень даже рекомендуется как осветляющее чтиво, тем более если имеют место собственные творческие начинания.
Чему может научить Булгаков в «Мастере и Маргарите». Бережному отношению к творческим людям, небрежному — к их рукописям («не горят»), критичному — к Советской власти и к осетрине непервой свежести, внимательному — к Сатане, уважительному — к Христу, снисходительному — к сумасшедшим.
Если бы Булгаков оставил просто записки о московской литературной и театральной среде 1920-х, 1930-х, это было бы, возможно, поинтереснее, чем иносказания «Мастера и Маргариты» или даже «Театрального романа». Эти произведения так или иначе остались в своё время неопубликованными, зато сегодня дневники или мемуары были бы несколько информативнее.
Помимо непоследовательности в употреблении суффиксов причастий, у Булгакова ещё иногда проблемы с порядком слов в предложениях (русский язык в этом отношении не такой уж свободный).
К примеру, в «Жизни господина де Мольера» (предпоследний абзац) Булгаков пишет:
«Словом, пропало всё, кроме двух клочков бумаги, на которых когда-то бродячий комедиант расписался в получении денег для своей труппы.»
Лучше не «… когда-то бродячий комедиант расписался …», а «… бродячий комедиант когда-то расписался …», потому что «когда-то» может относиться и к «бродячему комедианту»: был человек когда-то бродячим комедиантом, а потом перестал быть, но ещё успел расписаться до того, как умер.
В рассказе «Стальное горло»:
«Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле неё.»
Вне контекста понять это можно только так: Лидка должна была впрыснуть кому-то камфару и потом по очереди возле этой впрыснутой камфары дежурить.
На самом деле камфару должны были впрыснуть Лидке, а потом дежурить возле Лидки же. На русском языке выражается это так:
«Повернулся, приказал впрыснуть камфару Лидке и после по очереди дежурить возле неё.»
…или так:
«Повернулся, приказал впрыснуть Лидке камфару и после по очереди дежурить возле девочки.»
От медицинских рассказов Михаила Афанасьевича у меня сложилось впечатление, что ему НРАВИЛОСЬ отпиливать людям конечности. Нет, сначала, наверное, совсем не нравилось, но потом наловчился, вошёл во вкус. Попадаются ведь неопределённые случаи: можно пилить, а можно и не пилить (причём не пилить, как я понимаю, бывает сложнее, чем пилить). Это ведь очень человеческое — отыскивать светлое в кошмарных, но неизбежных вещах (хотя бы для защиты собственной психики): придумываешь себе какой-нибудь красивый образ и далее в нём торчишь — творя при этом что-то или разрушая. Может быть, Булгаков, яростно пилюкая, думал о докторе Франкенштейне, а может, воображал себя инструментом судьбы. Кровь повсюду, растерзанная плоть, а он полубогом возвышается над этим с блестящей пилой в одной руке и блестящим скальпелем в другой.
Булгаков страдал в основном не от властей, а от более ангажированных и менее способных коллег-литераторов. Вообще, талантищи душатся больше талантиками, а не властями. Власть имущие обычно не в состоянии отличать талантищи от талантиков, зато сами талантики и талантищи вполне успешно определяют, кто есть кто.
Произведения Булгакова можно разделить на первичные («Белая гвардия», «Бег», «Собачье сердце» и пр.) и вторичные («Багровый остров», «Театральный роман», «Мастер и Маргарита» и пр.). Его вторичные произведения — это переплав впечатлений от сложностей с публикацией первичных. Кстати, вторичные публиковались ещё хуже, чем первичные.
Мизантропизм Булгакова является довольно заметным фоном в его лучших произведениях, но чёткие признания в нелюбви к человекам встречаются у него только изредка и по частным поводам. К примеру, в рассказе «Самогонное озеро» находим следующее:
«В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось моё мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла.»
Можно сказать, Булгаков стеснялся своего мизантропизма. Причины этого наверняка следующие. Во-первых, Булгакову не хотелось выламываться из ряда великих авторов, а среди них отъявленным мизантропом был разве что Джонатан Свифт. Во-вторых, в мизантропе видят в первую очередь озлобившегося неудачника, а не человека высоких требований, а ходить в неудачниках — это довольно неприятная прибавка к собственно неудачам. В-третьих, в советское время явно мизантропические произведения не имели ни малейшего шанса на публикование.
Некоторые ранние рассказы Булгакова написаны в БРЕДОВОЙ манере — в той самой, в которой в других своих рассказах («Записки на манжетах» и пр.) он передаёт именно бред. Впрочем, и некоторые небредовые страницы («Записок на манжетах» и пр.) напоминают бредовые. Наверное, это было модным в то время в его профессиональном кругу и считалось очень литературным.
Шероховатости в «Театральном романе».
Странности:
«Человек в золотом пенсне и тоже в зелёных петлицах, сидевший в КОНЦЕ этого ИДУЩЕГО ПО КРУГУ КОРИДОРА в кресле…»
Конец круга… (точнее, наверное, окружности). Но может быть, здесь попросту чертовщина, как в случае с безразмерной квартирой Воланда. Или (скорее всего!) коридор наверняка всего лишь шёл ПОЛУкругом.
Флоберизмы там же:
«Я переходил в другой мир, бывал у Рудольфи и стал встречать писателей, из КОТОРЫХ неКОТОРЫЕ имели уже крупную известность.»
Лучше бы «кое-кто из которых», к примеру.
«…а ВЕЧЕРОМ я отправился на ВЕЧЕРИНКУ…»
Можно было «а ближе к ночи».
«…заСТЕКЛенная матовым СТЕКЛом дверь.»
Эээ… ну как здесь выкрутиться? Наверное, просто «дверь с матовым стеклом»?
«Тут в дверь стукнули, и человек в зелёных петлицах ВНЁС ПОДНОС…»
Надо бы «притащил поднос» или «вошёл с подносом».
Придирки к «Белой гвардии».
«Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, и на снегу кровь и мозг.»
Не «мозг», а «мозги» (с ударением на последний слог): мозг — это орган, а мозги — просторечное название мозговой ткани (говорят ведь: «МОЗГИ тебе вышибу»).
По «Белой гвардии» легко заподозрить некрофильскую наклонность у Булгакова: слишком подробно он живописует некоторые сцены.
Николай Турбин отправляется разыскивать тело убитого полковника Най-Турса, предположительно оприходованное медицинским факультетом Киевского университета.
«Сторож отодвинул тяжелый засов, открыл чугунную дверь и опять щелкнул. Холодом обдало Николку. Громадные цилиндры стояли в углах черного помещения и доверху, так, что выпирало из них, были полны кусками и обрезками человеческого мяса, лоскутами кожи, пальцами, кусками раздробленных костей.»
«Вошли в огромную кладовую. Николка мутно видел то, чего он никогда не видел. Как дрова в штабелях, одни на других, лежали голые, источающие несносный, душащий человека, несмотря на нашатырь, смрад человеческого тела. Ноги, закоченевшие или расслабленные, торчали ступнями. Женские головы лежали со взбившимися и разметанными волосами, а груди их были мятыми, жеваными, в синяках.» И т. д.
Меня здесь возмутила утилитарность университетчиков: другие люди гибнут на улицах за идею, а эти радуются обилию бесхозных трупов.
Поделиться книгой: