Помоги проекту - поделись книгой:
История драмы и ее критический анализ, которые берут свое начало в Древней Греции, в значительной степени являются результатом добавления языка и культуры в наследственный и основанный на эмоциях исполнительский репертуар приматов Старого Света. Хочу здесь перейти к изложению моей собственной гипотезы, которая заключается в том, что вместе с языком и культурой над становлением драмы работали остатки инстинктов, и выразилось это в объединения определенных тем, которые вызывали к жизни определенные архетипы. В современную эпоху этот феномен выражается в совершенно четких тематических очертаниях снятых кинофильмов. Эта гипотеза основана на том, что, с очевидностью, во всей анатомии и физиологии наших тел прослеживаются отпечатки наследственных признаков наших животных предков. Почему же не будет логичным предположить, что точно так же эти признаки повлияли на некоторые особенности творческого начала человека? Этот вопрос можно также сформулировать в виде двух открытых вопросов, на которые я попытался ответить на предыдущих страницах этой книги и которые требуют исследования методами, объединяющими естественные и гуманитарные науки: «Что есть природа человека?» и «Почему природа человека выдвинула его на передовые позиции на Земле?»
18. Самый дальний остров
Позвольте мне проиллюстрировать возможность существования единого творческого начала в естественных и гуманитарных науках двумя рассказами. Первый относится к самому отдаленному острову в мире – он находится у Антарктического континента.
В современном английском языке слова skerry (шхера) и seastack (дословно «морской страж», «страж моря») встречаются весьма редко. Они пришли к нам из норвежского языка: шхера означает небольшой скалистый остров, а морской страж – это вырезанный волнами столбчатый утес, вокруг которого море уничтожило остатки возвышавшихся участков суши. Эти два слова оказывают на меня почти магическое влияние. Они призывают мой разум путешественника к таинственным забытым местам, они предлагают мне посетить святилища, расположенные где-то по другую сторону океана, на которые постоянно набегают волны и которые сами по себе представляют целые миры. И пусть такой островок слишком мал для того, чтобы на нем жили люди, я все равно хочу его видеть!
Да, признаюсь: я – несеофил, неумеренный любитель островов. Мой разум легко переносит меня к острову Салас-и-Гомес, шхере в умеренных южных широтах Тихого океана напротив побережья Чили. Островок площадью 15 гектаров и длиной 770 метров стоит в открытом океане в полном одиночестве; это один из самых маленьких океанических островов в мире. Он родился как подводная гора, одна из тысяч вулканических вершин, которые поднимаются со дна океана до разных глубин под поверхностью. Остров Салас-и-Гомес – это один из тех немногочисленных пиков в юго-восточной части Тихого океана, который вырвался на свободу и создал над поверхностью океана одинокую шхеру. Этот микроскопический участок суши является также самым изолированным островом в мире. Его ближайший сосед – остров Пасхи, самый изолированный обитаемый остров планеты, расположенный в двухстах километрах отсюда.
Будучи биологом и питая особый интерес к географии, я очень хотел знать, какие растения и животные ухитрились поселиться на этом почти внеземном месте и там выжить. Ответы на эти вопросы, как я обнаружил, были даны весьма немногочисленными гостями острова, которые сумели добраться до острова Салас-и-Гомес. Оказывается, эта шхера служит пристанищем для четырех видов наземных растений, в том числе для папоротника асплениума, который также находят на отдаленных островах Атлантики, в том числе на острове Св. Елены и острове Вознесения. В очень малых количествах на острове также присутствуют насекомые, которые питаются листвой растений (названий этих насекомых я найти не смог). В общей сложности на острове присутствуют двенадцать видов морских птиц – они отправляются туда откладывать яйца и выращивать своих птенцов. Наземных обитателей крупнее насекомых на острове нет.
Если мы исключим с десяток видов морских птиц, которые можно считать гостями острова, но включим в его фауну несколько еще незамеченных видов насекомых, крошечных нематод и коловраток, которые, возможно, присутствуют на острове, то количество видов наземных растений и животных в этом крошечном затерянном мире, вероятно, составит менее сотни. В сопоставимой по площади области тропических дождевых лесов количество видов может превышать это число в сто и даже в тысячу раз. Этот остров существует по крайней мере несколько веков – жители островов Пасхи посещали его еще в то время, когда путешествовали по океану на лодках-катамаранах. Почему же на острове Салас-и-Гомес не возникли колонии большего числа видов растений и животных? Почему он остается почти безжизненным?
Вероятный ответ, как теперь могут сказать вам биологи, заключается в том, что небольшое число видов фауны и флоры находится между собой в равновесии. Из-за больших расстояний, отделяющих остров от других участков суши, в течение длительных промежутков времени лишь очень немногие виды живых существ имели возможность добраться до шхеры, а небольшие размеры острова Салас-и-Гомес повышали скорость, с которой эти виды с него исчезали. Когда скорость иммиграции равна скорости вымирания, то число видов, присутствующих на острове в данный момент времени, остается очень низким. В результате этого Салас-и-Гомес добавляет к своему списку параметров самого скромного острова еще один пункт: этот остров имеет самую немногочисленную флору и фауну среди всех островов, находящихся за пределами полярных регионов Земли.
Люди тоже не могут жить на этом острове. А, может быть, если бы Салас-и-Гомес никогда не увидели, он бы и вовсе не существовал? Этот вопрос не такой уж бессмысленный, каким он может поначалу показаться. Это всего лишь вариант парадокса падающего дерева: «слышен ли звук падающего дерева в лесу, если в нем нет никого, кто мог бы его услышать?» Здравый смысл говорит, что ответ совершенно очевиден: дерево не может упасть, не отправив перед собой волны из сжатого воздуха.
Но «звук», который имеет значение для нашего вида, требует, чтобы человек услышал это изменение в воздухе. Физик и биолог вместе могут предсказать и смоделировать в мельчайших деталях первый треск сучка, легкий, но зловещий шорох при движении ствола к земле, наконец, окончательный удар дерева о землю. Но ни ученые, ни кто-либо еще не могут услышать, как на самом деле падает дерево, если их нет в лесу. Для регистрации этого звука требуется присутствие в лесу человека или записывающего устройства. В противном случае событие не имеет смысла. Ницше был близок к истине, когда устами Заратустры обращался к Солнцу: «Великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!»[19] А Уоллес Стивенс более подробно развил этот парадокс в своем стихотворении 1943 года Somnambulisma (то есть «Лунатизм»), использовав образы невидимого океана и неслышимого прибоя:
Критик Хелен Вендлер дает расширенный вариант ключевого для нас вопроса, который может быть сформулирован так: «А вот если бы не было всего этого, наплывающего на нас, – всех этих символических представлений, которые придумали в искусстве и музыке, религии, философии и истории, а потом всех интерпретаций и объяснений, на которых строилась научная деятельность, то какими мы были бы людьми?»
Ни этот вопрос, ни ответ на этот вопрос не являются риторическими. Не было бы литературы, было бы мало или вообще не было абстрактного или символического языка, не было бы никаких племенных правительств (по крайней мере, на масштабах крупнее дневного пешего перехода). Технология была бы палеолитической, а искусство осталось бы на уровне грубо сделанных фигурок и силуэтов охотников с палками, нарисованных на скалах, за которыми не было бы почти никакого скрытого смысла. Наука и техника состояли бы из затачивания копий, изготовления каменных топоров и – вполне возможно – просверливания раковин улиток для того, чтобы сделать из них ожерелья.
19. Ирония: победа разума
Тему гуманистической науки, превращающейся в научно обоснованный гуманизм, мы рассмотрим на примере баллады «Зовите клоунов», которую Стивен Сондхайм написал к бродвейской постановке «Маленькая ночная серенада». Песню, написанную в 1973 году для актрисы Глинис Джонс, потом исполняло множество ведущих артистов, а ее интерпретация, выполненная Джуди Коллинз, была названа Песней года на церемонии вручения премий «Грэмми», проходившей в 1976 году.
Главной героиней (с главной вокальной партией) мюзикла является Дезире, прекрасная и успешная актриса, которая много лет назад имела роман с адвокатом Фредриком и родила от него ребенка. Этот очаровательный молодой человек, даже не зная о том, что он отец ребенка, тем не менее предложил Дезире выйти за него замуж, но девушка, которая в это время строила карьеру, ему отказала. Пьеса начинается с того, что Фредрик оказывается в ловушке неудавшегося брака со столь же красивой и гораздо более молодой женщиной. На этот раз Дезире делает ему предложение о браке, но теперь отказывается Фредрик. Оскорбленная Дезире отвечает ему ироничной песенкой, которая начинается словами:
Легко предположить, что Дезире должна чувствовать себя побежденной и разочарованной, а в душе пылать гневом. Многочисленные артисты, исполнявшие эту песенку на сцене и вне ее, совершенно по-разному выражали чувства Дезире. Музыкальные критики, оценивавшие их исполнение, неизменно восхищались и часто недоумевали: при чем здесь клоуны? Ситуация стала немного более понятной, когда Сондхайм объяснил, что эта песня передает сожаление и гнев, а выражение «зовите клоунов» имеет корни в театральной среде. Оно означает, что если все идет плохо, то нужно шутить и дурачиться.
Сожаление и гнев, безусловно, ожидаемые эмоции в таком положении. Их бы почувствовал кто угодно – тем более такая выдающаяся актриса, как Дезире. Но мне кажется, в этом маленьком стихотворении в ритме вальса, написанном от имени человека, мужественно переносящего невзгоды, кроется нечто гораздо более весомое. Если воспринимать его прямо и логично, то, на мой взгляд, оно дает классический, как в учебнике, пример чистой иронии. Эмоции, которые выражает это стихотворение, возвращают нас к временам возникновения письменности и к древнегреческому термину eiröneia, что в широком смысле означает притворство, симуляцию, обман. Ирония развилась как эмоциональная черта, риторическая по своей природе и присущая только человеку.
Ирония – это такая конструкция в речи или тексте, в которой свойства процесса или сущности описываются их полной противоположностью. Среди примеров иронии можно назвать выражения «новое платье короля», «оглушительная тишина», «крупнейший городок», «миролюбие свернувшейся перед броском гремучей змеи», слово «соприкосновение» при описании сражения пехоты… И даже в величественном храме такой науки, как астрофизика, где иронии вроде бы не место, она присутствует: здесь допускается сосуществование бесконечной вселенной, которую мы можем видеть, и бесконечного числа параллельных вселенных. Ирония создает новый уровень смысла. Ирония развлекает, подчеркивает и смягчает жестокость реальной жизни.
Мне кажется, очень немногие из тех исполнителей песни «Зовите клоунов», чьи записи я слышал, выражают эти качества так, как они могли бы это сделать. В той или иной степени все исполнители переводят это чувство в те эмоции, которые они видят за иронией, и не выходят за пределы привычных для себя стилей исполнения. Джуди Коллинз предстает в песне теплой, ласковой и любящей женщиной. Из всех исполнительниц именно она представляется человеком, об уходе которого вы будете больше всего сожалеть. Барбра Стрейзанд демонстрирует сильную собственную музыкальность, ее голос и настроение по ходу исполнения резко поднимаются и резко падают. Глинис Джонс поражена недоверием и гневом, а Джуди Денч просто убита горем. Кэрол Бёрнетт создает образ разочарованного стоика. Кэтрин Зета Джонс украшает ее исполнение напряженной мимикой и тональными перепадами. Сара Воан наполнила исполнения нюансами, характерными для песни о любви, и джазовыми нотками. Фрэнк Синатра вообще ошибся полом…
И только Гленн Клоуз сделала все правильно от начала и до конца. Она – само совершенство (это исключительно мое личное мнение). Ее обращение с микрофоном, спокойная горделивая поза, ироничная улыбка – все изобличает в ней изысканную и очень умную женщину на грани «среднего возраста». Ее Дезире глубоко разочарована, рассержена и, возможно, уже смирилась со своей участью, но она все еще открыта для далекой, призрачной возможности того, что мир может пойти иным путем. Важность ситуации отражается в ее легкой манерности. Слово «клоуны» она произносит с осторожностью и с небольшим акцентом, четко проговаривая каждую букву. Ее Дезире – это сама трагедия, но ведет она себя как воспитанная, и потому еще более сильная женщина.
Гнев, ревность и возмездие – это эмоции животных. Они являются частью инстинктивных программ, уже установленных в гипоталамусе и других центрах эмоционального контроля наших предков десятки миллионов лет назад. Ирония – это нечто другое. Это тихое чувство принадлежит только нам, оно связано с мозгом, оно по существу сформировано культурной эволюцией в социальной среде, созданной языком. Чтобы объяснить эмоции животных, мы должны опираться на биологию, но, конечно же, привлекать к делу гуманитарные науки. Для объяснения иронии требуется рассматривать нечто обратное этому процессу.
20. Третья эпоха просвещения
Вопреки распространенному мнению, гуманитарные науки не отличаются от наук естественных. Ни в реальном мире, ни в мозгу человека между ними нет фундаментальных различий. Эти области взаимопроникаемы. Независимо от того, насколько явления, рассматриваемые научным методом, могут казаться отделенными от обычного опыта, независимо от того, насколько обширны или, наоборот, микроскопически малы рассматриваемые объекты, все научные знания о них должны обрабатываться человеческим разумом. Акт открытия – это полностью деяние человека. Рассказ о нем – это достижение человека. Научное знание – своеобразный, абсолютно гуманистический продукт человеческого мозга.
Из этого следует, что связь между естественными и гуманитарными науками является полностью взаимной. Независимо от того, насколько тонкой, мимолетной и персонализированной может быть человеческая мысль, под любой из этих мыслей лежит физическая основа, которую в конечном счете можно объяснить научным методом. Но если тем самым естественные науки являются основой гуманитарных наук, то гуманитарные науки идут гораздо дальше естественных. Если наблюдение методами естественных наук касается всех явлений, существующих в реальном мире, если естественнонаучные эксперименты затрагивают все возможные реальные миры, а естественнонаучная теория касается всех мыслимых реальных миров, то гуманитарные науки охватывают все эти три уровня и плюс еще один – бесконечность всех миров, которые создает фантазия человека.
В эпоху Просвещения в Европе, которая продолжалась с XVII по конец XVIII века, знания делились на три большие области: естественные науки, социальные науки и гуманитарные науки. К настоящему времени социальные науки в основном разделились, словно амебы, на две категории: одна из них связана с естественными науками, а другая по языку и стилю исследований тесно связана с гуманитарными науками. Результаты, полученные социальными науками первого рода, можно увидеть в таких ведущих журналах, как
Иными словами, естественные и гуманитарные науки пока все еще остаются обособленными, но все более тесно переплетаются между собой, причем степень их взаимосвязанности представляет собой континуум. На том конце, где представлены чисто естественные науки, типичный отчет об исследованиях, помещенный в уважаемом профессиональном журнале, является неумолимо фактологическим по содержанию, он отягощен результатами наблюдений и анализа, демонстративно осторожен в выводах и исключительно скучен для читателя. Все рассуждения (если автор вообще на них отваживается) должны быть представлены исключительно как гипотезы, подлежащие проверкам с помощью новых наблюдений и экспериментов. Метафоры, которые профессионалы этих наук считают чем-то вроде коробки спичек на бочке с порохом, должны встречаться редко и использоваться с предельной осторожностью.
На противоположном краю естественно-гуманитарного континуума, где обитают самые креативные из креативных искусств, – метафоры, напротив, являются самой полновесной монетой. Эмоциональные удары, которые наносят эти эстетические сюрпризы в литературе, музыке или изобразительном искусстве, и являются целью усилий художника, мерилом его новизны и мастерства. Знатоки естественных наук, как правило, в деталях обсуждают научное открытие, но не говорят о личности ученого. И наоборот: художественные критики много говорят о художнике, но не так много – об искусстве.
С течением времени естественнонаучный и гуманитарный компоненты все более перемешивались. Геологический разлом, который когда-то их разделял и который стал известен благодаря концепции «двух культур», сформулированной в 1954 году Чарльзом Перси Сноу, был преодолен не благодаря узкому мосту, а из-за того, что на границе между двумя подходами возникло множество новых научных дисциплин.
По мере сближения естественных и гуманитарных наук усиливается синергетический эффект взаимодействия между ними. Гуманитарные науки всегда считались комплексом дисциплин, которые объясняют, «что значит быть человеком». Однако это не совсем так. Они хорошо описывали условия человеческого существования, но по большей части не могли объяснить, что они все значат. Для достижения этой цели потребуется гораздо больше информации, взятой из естественнонаучных исследований, чем ее использовали представители гуманитарных наук.
Характерная черта поэтов и других творческих личностей высокого полета, а также лучших из критиков, оценивающих их работы, – это незнание биологии того, что они воспевают. Они неподдельно удивляются, когда сталкиваются с архитектурой человеческого тела, прорисованной от органа чувств до молекулы; когда узнают об истинном диапазоне человеческих чувств; когда знакомятся с турбулентной и всегда неопределенной историей эволюции и гоминин. И не в последнюю очередь они удивляются сложности мира живого, который дал нам жизнь и от которого зависит каждый наш вздох. И, как правило, они остаются совершенно невежественными в деталях, предпочитая общаться исключительно с себе подобными.
Вот, например: что именно мы узнали из той огромной библиотеки романов, которую поглотила читающая публика? Очень трудно опровергнуть оценку, которую дал в связи с этим Т. С. Элиот: «Знание жизни, получаемое из художественной литературы, возможно лишь посредством иного способа осмысления. Иначе говоря, оно может быть лишь знанием знания жизни других людей, а не знанием самой жизни»[21].
Заметной эмоциональной особенностью человеческой природы является желание пристально наблюдать за людьми, изучать связанные с ними истории, и, как следствие, оценивать их характеры и степени надежности. И, надо сказать, так повелось с плейстоцена. Первыми, кого представители рода
Основной причиной тревожного снижения уровней уважения и поддержки гуманитарных наук со стороны общества является их чрезмерно узкое сосредоточение на состоянии человека в нынешнее и недавнее по историческим масштабам время. Если следовать формальному определению гуманитарных наук как наук о человеке, то на первый взгляд такой подход может показаться приемлемым. Но он почти полностью ограничил гуманистическое сознание крошечным пузырем в обширном физическом и биологическом мире, в котором возник наш вид и в котором мы продолжаем существовать. Другой эффект этого узкого эпистемологического акцента заключается в том, что он в определенном смысле лишает человека корней, делает его безродным. Хотя гуманитарные науки великолепно захватывают и анализируют детали истории, они чаще всего не обращают внимания на эволюционные события предыстории, создавшие человеческий разум, который в свою очередь создал ту историю, на изучении которой сосредоточены гуманитарные науки. Кроме того, художественное творчество и соответствующий критический анализ оставляют в стороне и не упоминают большинство физических и биологических процессов, которые напрямую не связаны с человеком, но которые непрестанно протекают вокруг нас и влияют на каждого из нас. Мы по-прежнему в значительной степени остаемся слепыми по отношению к окружающей среде и к силам внутри нее, направляющим нас к той судьбе, которую мы заслужили своей деятельностью.
С другой стороны, эксперты в области естественных наук равным образом не готовы к сотрудничеству с творческими людьми и учеными-гуманитариями. Подавляющее большинство ученых естественников является ремесленниками, которые строят свою карьеру на небольших специализированных участках всей огромной области знаний и исследований (в наши дни их часто называют башнями или норками). Эти ученые могут рассказать вам почти все, что известно, скажем, о клеточных мембранах или о мигаломорфных пауках (пауках-птицеедах), или о каком-либо другом узком предмете, в котором они являются специалистами, но не о чем-то другом. Причина состоит в том, что настоящим ученым (а не журналистом, популяризатором или историком науки, причем независимо от степени одаренности) должен считаться тот, кто сделал достоверное научное открытие. Лакмусовой бумажкой в тесте на профессионализм ученого должна быть способность завершить предложение «Я обнаружил, что…» При этом важность открытия должны оценивать коллеги, которые обитают с этим исследователем в одной или в близлежащих башнях. Настоящие ученые ищут прежде всего признания и уважения со стороны своих коллег; одобрение полученных результатов широкой публикой – это дело вторичное. Иными словами, они предпочтут избрание в национальную академию наук получению премии как автору бестселлера. Именно такое – по необходимости строгое – определение подлинной науки является причиной того, что подавляющее большинство ученых довольствуется положением ремесленников. Верно и то, что для проведения оригинальных научных исследований требуется пройти стадию ученичества, в ходе которой вначале изучаются более широкие предметы, потом осваиваются методы работы и, наконец, в большинстве случаев, реализуются постдокторские исследования, проводимые в сотрудничестве со старшим коллегой или с группой ученых. Кандидат выбирает свою специализацию, исходя из личных интересов и возможностей. В биологии, которая, наверное, по своей природе и образу мысли ближе других стоит к гуманитарным наукам, молодой ученый должен для этого приобрести целый ряд навыков и опыта, которые были очень точно названы «чутье к организму». Поскольку большинство научных знаний растет экспоненциально, удваиваясь по любому предмету каждые 10–20 лет, то специализации внутри отдельных дисциплин множатся и одновременно сужаются. В начале 1950-х годов, когда я был аспирантом, типичный научный отчет по биологии обычно имел от одного до трех авторов. Историческая статья 1953 года в журнале Nature, в которой Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик впервые описали структуру ДНК, хорошо передает те возможности, которые открывались тогда для ученых, работавших в очень маленьких группах или самостоятельно. Сегодня, как правило, ученые работают в гораздо более крупных командах. Не является чем-то необычным статья с несколькими десятками соавторов, а в некоторых областях, например при описании полной ДНК какого-нибудь известного вида, их число может превышать сотню. Эрой героев в современной биологии были 1950–1960-е годы, когда небольшое число известных и выдающихся ученых в неблагоприятных условиях добились впечатляющих успехов. Возбуждение, которое они породили в обществе, нашло отражение даже в популярной культуре. В оригинальной версии фильма «Война миров», снятого в 1953 году, на Землю падает космический корабль инопланетян, встроенный в большой метеорит (разумеется, все это случается на юге штата Калифорния). Вокруг образовавшегося кратера собирается толпа местных жителей, которые пытаются понять, что бы это значило. При этом героиня Энн Робинсон, молоденькая учительница местной школы, которая отличается невыносимо приторной женственностью, популярной в 1950-х годах, говорит персонажу Джина Барри: «Сюда едет ученый из Pacific Tech[22], он нам все объяснит». Если бы ту же сцену снимали сегодня, то эта реплика должна была звучать так: «Сюда едут команды из NASA и Cal Tech[23]. Они попытаются понять, что происходит».
Как и в гуманитарных науках, вынужденная специализация привела к тому, что биологи и другие ученые-естественники оказались в постоянно сжимающихся научных областях. Сейчас значительная часть передовых методов и новых терминов одной отрасли в лучшем случае лишь частично понятна специалистам из других отраслей, пусть даже близких к первой.
Ждут ли нас в будущем новые эпохи торжества интеллекта? Я уверен, что определенно ждут, и особенно вероятно их появление в новых пограничных дисциплинах, которые будут сочетать научные открытия естественников с инновациями и знаниями представителей гуманитарных наук. Такого рода процессы будут иметь множество измерений – ведь вне нашего сенсорного пузыря существуют бесконечные перспективы для развития творческого начала. Задача состоит в том, чтобы ввести все ранее не воспринятое и не понятое в ограниченный аудиовизуальный мир человеческого сознания. Это продвижение также будет происходить на фоне все более ясного представления о биологическом происхождении самого человеческого сознания, что поможет привести предысторию в соответствие с историей. И, наконец, прогресс в этой области придет вместе с пониманием механизма действия эволюционной кузницы, в которой из животных инстинктов формировалась – медленно и часто болезненно – человеческая культура.
Установить взаимосвязь между эволюцией биологической и эволюцией культурной – это значит найти философский камень человеческого самопознания. Почему люди устроены и ведут себя именно так, а не как-то по-другому? Только сейчас, когда прошло две с половиной тысячи лет после афинской агоры, мы начинаем понимать причины, по которым некоторые из особенностей нашего социального поведения жестко связаны с инстинктами, другие приобретаются генетически предрасположенным обучением, а остальные являются продуктами культуры. Во всем этом можно по-настоящему разобраться только на базе изучения нашей долговременной эволюции, а не только путем описания современного состояния человека.
Между тем, нужно также признать (и говорить об этом более откровенно), что сейчас у философии имеется свой слон в посудной лавке – это организованная религия. Говоря точнее, понимание условий состояния человека, которое часто ведется как наукой, так и религией, тормозится привнесением в этот процесс сверхъестественных историй творения, каждая из которых относится к отдельному племени. Одно дело обладать и разделять с другими возвышенные духовные ценности религии как теологии с ее верой в божественное и в существование загробной жизни. Другое дело – принять конкретную сверхъестественную историю создания мира и человека. Вера в данную версию истории придает удобную форму осознанию принадлежности к данному племени. Но вместе с тем отсюда следует, что не все истории творения могут быть истинными, что лишь одна из двух таких историй может быть правдой и, что скорее всего, все они ложны, потому что каждая из них слепо поддерживает веру только своего племени.
Изучение религии давно является существенной частью гуманитарных наук. Вместе с тем необходимо также изучать религию как элемент природы человека и, следовательно, его эволюции, а не так, как это делается в христианских библейских колледжах или в исламских медресе, не в качестве пособия для продвижения вероучений, связанных с конкретными историями сотворения.
Человечество даже в нашем глобальном цифровом мире все еще охвачено животными страстями. Мы находимся в постоянном конфликте между тем, кем мы являемся сейчас, и тем, кем хотим стать. Мы тонем в море информации и страдаем от недостатка мудрости. Мне кажется, что в таких условиях было бы правильным вернуть философии ее прежние позиции уважаемой науки и сделать ее на этот раз центральной частью синтеза естественных и гуманитарных наук.
Как можно осуществить такую реставрацию? Вспомним, что периоды процветания философии в западной цивилизации приходились на времена двух всплесков творческого начала, которые продолжались примерно по 150 лет каждый. Их суть кратко описал Энтони Готлиб в книге «Мечта о Просвещении», где излагается история возникновения современной философии.
Первый такой всплеск пришелся на Афины времен Сократа, Платона и Аристотеля, то есть на период с середины V века до конца IV века до н. э. Второй возник в Северной Европе вслед за прошедшими там религиозными войнами и подъемом естественных наук после открытий Галилея. Он продолжался с 1630-х годов почти до Французской революции 1789 года. В этот относительно короткий период времени публиковали свои работы Декарт, Гоббс, Спиноза, Локк, Лейбниц, Юм, Русс и Вольтер – то есть большинство самых известных современных философов.
Второй расцвет философии, составившей основу второй эпохи Просвещения, в основном завершился в начале 1800-х годов, когда выяснилось, что естественные науки не смогли удовлетворить свои собственные грандиозные ожидания, и эта задача дополнительным бременем легла на гуманитарные науки. Нынешняя философия XXI века производит в основном размышления ученых мудрецов, причем комментарии по текущим вопросам дают главным образом специалисты в гуманитарных науках и экономике. Реальная ограниченность современной философии связана не со столкновениями логики авторов, а с непоследовательностью, обусловленной главным образом невниманием к естественным наукам. Это тем более странно потому, что мы живем в то время, которое называют эпохой точных наук. Чтобы вновь разжечь духовное пламя Просвещения, нам нужно соединить естественные и гуманитарные науки. Я верю в то, что если эти два компонента объединить для решения общей задачи, то они наконец смогут решить великие проблемы философии. Настало время снова, прямо и с большей чем когда-ибо уверенностью обратиться к великим вопросам, поставленным перед нами историей.
Главное – мы должны как можно глубже исследовать смысл человеческого существования. Почему мы существуем (а раньше никогда не существовали)? Далее: почему ничего даже отдаленно похожего на нас раньше на Земле не было? Грааль, который нужно искать, кроется в понимании природы сознания и того, как оно возникло. Не менее фундаментальной проблемой является происхождение и распространение жизни в целом.
Необходимо решить и более узкие проблемы. Как мы можем объяснить существование двух полов (ну или не менее двух полов, если учитывать тот диапазон проявления сексуальности, который признан сегодня)? Почему с самого начала возникло разделение по половому признаку? Ведь если бы мы могли размножаться партеногенетически или просто отростками наших тел, то жизнь была бы намного проще. Это не праздные вопросы, которые можно было бы оставить хозяйке какого-нибудь салона и ее гостям на разговор после ужина. Это не игры ума и не упражнения для тренировки логического мышления. Они в буквальном смысле затрагивают вопросы жизни и смерти.
Мы должны спросить не только о том, как, но и о том, почему мы должны умереть от старости, если раньше это не произошло по другим причинам? Более того, почему мы связаны точным генетически запрограммированным графиком роста и последующего упадка? И, наконец, сегодня, в эпоху искусственного интеллекта, мы вынуждены более точно определить, что есть человек. Сможем ли создать хотя бы одного такого человека с заданным геномом, взяв с полки набор химических веществ и доведя его хотя бы до стадии оплодотворенной яйцеклетки? А если это окажется невозможным (в чем я лично сомневаюсь), то нам нужно будет всерьез обсуждать возможность создания гуманоидных роботов, наделенных эмоциями и даже способностями к творчеству.
Как мне представляется, ученые-естественники и ученые-гуманитарии, работая вместе, станут лидерами новой философии, которая будет сочетать в себе лучшие и наиболее важные из этих двух великих областей знания. Их усилия приведут к началу третьей Эпохи Просвещения. В отличие от первых двух, третья такая эпоха может продлиться весьма долго. И если это случится, то наш вид, наконец, приблизится к пониманию воззвания к разуму, которое высечено в камне в числе других произведений Диогена из Эноады, – фрагменты оригинала надписи сохранились в Малой Азии, там, где в древнегреческой земле Ликия находилась Эноада.
Не в последнюю очередь эта надпись была адресована тем, кого называют иностранцами, но на самом деле они иностранцами не являются. Ибо в то время как различные территории на Земле заняты разными народами, сам компас, показывающий направление развития этого мира, дает всем людям направление на единую страну под названием Земля и на единый дом – наш мир!
Ссылки и литература для дальнейшего чтения
Bly, Adam, ed. Science is Culture: Conversations at the New Intersection of Science + Society. New York: Harper Perennial, 2010.
Boorstin, Daniel J. The Discoverers. New York: Random House, 1983.
Carroll, Joseph, Dan P. McAdams, and Edward O. Wilson, eds. Darwin’s Bridge: Uniting the Humanities and Sciences. New York: Oxford University Press, 2016.
Greenblatt, Stephen. The Swerve: How the World Became Modern. New York: W. W. Norton, 2011.
Jones, Owen D., and Timothy H. Goldsmith. “Law and behavioral biology.” Columbia Law Review 105, no. 2 (2005): 405–502.
Koestler, Arthur. The Act of Creation. London: Hutchinson and Co., 1964.
Pinker, Steven. The Language Instinct: The New Science of Language and Mind. New York: William Morrow, 1994.
Poldrack, Russell A., and Martha J. Farah. “Progress and challenges in probing the human brain.” Nature 526, no. 7573 (2015): 371–379.
Ryan, Alan. On Politics: A History of Political Thought, Book One: from Herodotus to Machiavelli; Book Two: from Hobbes to the Present. New York: W. W. Norton, 2012.
Sachs, Jeffrey D. The Price of Civilization: Reawakening American Virtue and Prosperity. New York: Random House, 2011.
Watson, Peter. Convergence: The Idea at the Heart of Science. New York: Simon & Schuster, 2016.
Wilson, Timothy D., et al. “Just think: The challenges of the disengaged mind.” Science 345, no. 6192 (2014): 75–77.
Altmann, Jeanne, and Philip Muruthi. “Differences in daily life between semiprovisioned and wild-feeding baboons.” American Journal of Primatology 15, no. 3 (1988): 213–221.
Ball, Philip. The Music Instinct: How Music Works and Why We Can’t Do Without It. New York: Oxford University Press, 2010.
Biesele, Megan, and Robert K. Hitchcock. The Ju/’hoan San of Nyae Nyae and Namibian Independence: Development, Democracy, and Indigenous Voices in Southern Africa. New York: Berghahn Books, 2011.
Cesare, Giuseppe Di, et al. “Expressing our internal states and understanding those of others.” Proceedings of the National Academy of Sciences USA 112, no. 33 (2015): 10331–10335.
de Waal, Frans. Chimpanzee Politics: Power and Sex Among Apes. New York: Harper & Row, 1982.
de Waal, Frans. The Age of Empathy: Nature’s Lesson for a Kinder Society. New York: Random House, 2009: p. 89.
Fox, Robin. The Tribal Imagination: Civilization and the Savage Mind. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011.
Gottschall, Jonathan. The Rape of Troy: Evolution, Violence, and the World of Homer. New York: Cambridge University Press, 2008.
Greenblatt, Stephen. The Swerve: How the World Became Modern. New York: W. W. Norton, 2011.
Hare, Brian, and Jingzhi Tan. “How much of our cooperative behavior is human?” In Frans B. M. de Waal and Pier Francesco Ferrari, eds., The Primate Mind: Built to Connect with Other Minds. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2012, pp. 192–193.
Kramer, Adam D. I., Jamie E. Guillory, and Jeffrey T. Hancock. “Experimental evidence of massive-scale emotional contagion through social networks.” Proceedings of the National Academy of Sciences, USA 111, no. 24 (2014): 8788–8790.
Krause, Bernie. The Great Animal Orchestra: Finding the Origins of Music In the World’s Wild Places. New York: Little, Brown, 2012.
McGinn, Colin. Philosophy of Language: The Classics Explained. Cambridge, MA: MIT Press, 2015.
Patel, Aniruddh D. Music, Language, and the Brain. New York: Oxford University Press, 2008.
Patel, Aniruddh D. Music and the Brain. Chantilly, VA: The Great Courses, The Teaching Co., 2015.
Thomas, Elizabeth Marshall. The Old Way: A Story of the First People. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2006.
Tomasello, Michael. The Cultural Origins of Human Cognition. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999.
Wiessner, Polly W. “Embers of society: Firelight talk among the Ju/’hoansi bushmen.” Proceedings of the National Academy of Sciences, USA 111, no. 39 (2014): 14027–14035.
Bickerton, Derek. More than Nature Needs: Language, Mind, and Evolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2014.
Boyd, Brian. On the Origin of Stories: Evolution, Cognition, and Fiction. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2009.
Carroll, Joseph. Literary Darwinism: Evolution, Human Nature, and Literature. New York: Routledge, 2004.
Eibl-Eibesfeldt, Irenäus. Human Ethology. New York: Aldine de Gruyter, 1989.
Gottschall, Jonathan. The Rape of Troy: Evolution, Violence, and the World of Homer. New York: Cambridge University Press, 2008.
Lamm, Ehud. “What makes humans different.” BioScience 64, no. 10 (2014): 946–952.
Murdoch, James. “Storytelling – both fiction and nonfiction, for good and for ill – will continue to define the world.” Time 186, no. 27/28 (2015): 39.
Pinker, Steven. The Language Instinct: The New Science of Language and Mind. New York: William Morrow, 1994.
Swirski, Peter. Of Literature and Knowledge: Explorations in Narrative Thought Experiments, Evolution, and Game Theory. New York: Routledge, 2007.
Tomasello, Michael. The Cultural Origins of Human Cognition. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999.
Tomasello, Michael. A Natural history of Human Thinking. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2014.
Wilson, E. O. Naturalist. Washington, DC: Island Press, 1994.
Baldassar, Anne, et al. Matisse, Picasso. Paris: Editions de la Reunion des musees nationaux, 2002.
Libaw, William H. Painting in a World Transformed: How Modern Art Reflects Our Conflicting Responses to Science and Change. Jefferson, NC: McFarland, 2005.
Поделиться книгой: