Помоги проекту - поделись книгой:
Незамысловатые ходики – их переводят, подкручивают, – вот и кончился день, а завтра – будет новый. И так будет в этом мире и завтра, и послезавтра. И для живущих в этом мире это означает – жизнь.
А они, со своей единицей времени, оказываются вне этой жизни, простой и понятной, но им недоступной.
Вроде бы и у них прошёл день, но они его не ощущают, потому что не было в нем зарубин их народа. Вроде бы и они ждут завтра, но ждут не новый день, а будет ли новая зарубина их народа?
И так из поколения в поколение – не живут, а присутствуют от зарубины до зарубины.
Незамысловатые ходики – что означает их время, когда просыпаешься не в своем доме? Может быть, хозяева дома недовольны, что рано встал и нарушил их сон, а может быть, они недовольны, что до сих пор не встаешь? Прислушиваешься к каждому скрипу, шороху, пытаясь разобраться, что происходит в доме, в котором присутствуешь.
Но однажды мы проснёмся и увидим те же незамысловатые ходики – часы нашего дома. И с первой секундой нового дня мы впервые ощутим, что то, что с нами может произойти, произойдёт, как происходило, происходит и будет происходить с каждым в его собственном доме.
И эти первые ощутимые секунды начнут складываться в ощутимые минуты, часы, дни, годы, века. И восстановится наша связь с миром, в котором те же самые единицы времени, что и у нас.
И мы начнем жить.
Декабрь 1971
Я кручу колесо времени, чтобы ворваться в будущее и ощупать неровности – нет ли новых зарубин моего народа, а оказываюсь в нашем доме: неровности есть, но зарубин нет. Только на пороге нашего дома есть какие-то неровности – не они ли зарубины? Значит, в будущем мы уже переступили и такой порог, – никому еще не давался легко свой дом, а нам это будет особенно нелегко, потому что мы сознаем себя только теми, кто мы есть.
Мы будем сознавать это, пока тянется за нами через века сплошная зарубина из обвинений в убийстве, предательстве, коварстве, шпионаже, вредительстве, агрессии, неурожаях, болезнях, политических неурядицах, экономических трудностях и вообще в сговоре с всякими тёмными силами против всяких светлых сил.
Мы будем сознавать это и поднимаясь на порог нашего дома.
Но, уже переступая порог нашего дома и всё ещё сознавая себя теми, кто мы есть, мы впервые начнем обретать земное счастье: сознавать себя людьми, как сознают себя итальянцы в Италии, русские в России, греки в Греции.
И если в нашем доме случится голод, мы будем голодать.
И если на наш дом нападут, мы будем защищаться.
Но отчего это у тебя? как? когда? – спрашивают глаза мамы, а в них смешались радость, страх, гордость.
Мама, она все понимает, это она себя спрашивает.
Плачь, мама, ведь это счастье, что возвращается высший смысл нашей жизни, который должен нам помогать.
Но не плачь, что он возвращается только сейчас.
Из письма Мариэтте Шагинян, автору книги «Человек и время»:
«Не смущает такая заданность книги: "И на меня нахлынули гены тысячевекового бродяжничества армян по лицу нашей земли, постоянного снятия с этой земли всем домом и скарбом, заселения новых земель, их любовного обхаживания, их покрытия садами и снова снятия, передвижения… с вечной стабильностью мечты о родине, звездой освещающей путь вечных передвижений. Я очутилась в царстве генов, разноголосица которых забила мне уши, как морской шум забивает раковину".
И вот что интересно – как и когда пробудились гены у героини?
С пробуждением генов у ребенка, над которым вдруг осталось крохотное небо, обрамлённое рожицами юных сверстников, загнавших его в яму и распевающих над ним ещё не понятные гнусности, и каждый раз, когда он выкарабкивается, чтобы снова увидеть всё небо, и снова сталкивается вниз, – с таким пробуждением генов просто и понятно.
Поэтому скорее дальше по дороге генов героини – это жизненно важно ставшему взрослым бывшему ребёнку: "Русское начало проникало во все поры нашего дома: русские кормилицы вскармливали нас своим молоком… русская няня была главным звеном нашей связи с внешним миром".
И вот ей тридцать лет, и она бродит по древней столице армян – Ани: "Столицу Ани, вернее то, что от неё осталось, я увидела собственными глазами, – не очень, правда, переживая в те времена встречу с ней".
А вот как на вершине лет ей видится та же древняя столица, которая уже по ту сторону границы: "И для меня сейчас, когда оживляю пережитое в памяти и перевожу его тонкою нитью времени из прошлого – в познаваемое будущее, в движение мысли и пера вперёд, – это увиденное когда-то скопление улиц, районы рабочих цехов, людского жилья, бань, площадей, судилищ, торжищ, знатных дворцов и нищих караван-сараев становится исходом моих далеких предков, землёй, которую кровь моя, откликаясь, чувствует своею, кровной".
И понимая, что на вопрос вопросов надо ответить и себе и людям, героиня поясняет: "До чего узко понимаются учёными эти самые гены, как если бы генеалогия каждого из нас начиналась с бабушек и дедушек, а не с Адама и Евы!"
И никчемными становятся: отчего? как? когда? Просто гены. Они у всех одинаковые, даже и у тех, над которыми всегда было большое небо.
И ставший взрослым бывший ребёнок, над которым однажды вдруг осталось крохотное небо, окунается в нахлынувшие на героиню гены как равный, не думая больше о своей ущербности».
Человек и время взаимосвязаны.
Сегодняшнее время – раскрепощённых генов.
Сегодняшнее время требует:
Отпусти народ мой!
Январь 1972
Я вырываюсь из темноты и разрываю танцующий и поющий круг, и руки справа и слева ложатся мне на спину и плечи, подхватывают меня, и мои руки ложатся на спины и плечи – и вот я втянут во вращение круга, а круг рвется и ширится, захватывает всю улицу, выскакивает на тротуары, убыстряет вращение и ритм танца и песни, но как хорошо поддерживают меня чужие руки, лежащие на спине и плечах, как уютно моим рукам на чужих спинах и плечах, – и не чувствую своих ног, хоть никогда не был танцором, не пугаюсь своего голоса, который обычно портит песню, и как хочется, чтобы никогда не кончались танец и песня, чтобы всегда ощущать единственные руки, плечи, спины, на которые можно положиться, – чужие все лица, но все родные и дорогие, с печатью одного прошлого и одного будущего, одной заботы и одной надежды, одного горя и одной радости, в темноте освещающей изнутри наш танцующий и поющий круг.
Это в свой праздник гены, изголодавшиеся и истосковавшиеся, вывели нас на сцену из затворничества приглушённых песен и тостов.
Невидимые и неосязаемые, они сильнее нас, их не сдержать.
Но неуютно на этой сцене под сверлящими нас из темноты зала глазами, а их много, этих глаз, – весь зал – пытливые глаза.
Для этих глаз танец и песня вроде бы те же, над которыми они ещё недавно снисходительно подсмеивались, когда подгулявшие растратчики смысла своей жизни, шутовством прикрывая потерянное свое человеческое достоинство, танцевали и пели отходную себе, но настораживают эти глаза новая динамика танца и новое звучание песни, – и нет больше в этих глазах унизительной для нашего человеческого достоинства снисходительности, её заменили поднимающие наше человеческое достоинство – раздражение и беспокойство: отчего это у них? как? когда?
А мы танцуем и поем, что в новом, неведомом ранее нам твердом и прочном переплетении рук танцующего и поющего круга утверждается живучесть нашего народа, способного на осуществление главного тоста на нашем празднике – тоста нашей надежды:
В будущем году в Иерусалиме!
И мы танцуем и поём, что наши дети в нашем зале, на светлой сцене привычно положат руки на спины и плечи друг друга и под прихлопывание и подпевание всего зала так закрутят танцующий и поющий круг, что взлетит над залом песня, рождённая привычным для наших детей твердым и прочным переплетением рук.
И возвестит эта песня о празднике, ярче нашего, – так всегда должно быть у счастливых детей.
А нет для народа большего счастья, чем счастливые дети.
И полетит над землёй песня счастливого народа.
И мы танцуем и поём, смеёмся и плачем от счастья.
Песня будущего летит к нам.
Февраль 1972
Я слышу песню будущего и иду на нее, как идёт в темноте на огонёк путник, не знающий дороги.
Путник хотел бы устремиться прямо на огонёк, но вокруг пни, коряги, камни, ямы, и он идёт осторожно, ощупью, что-то обходит то в одну сторону, то в другую, и порой ему кажется, что огонёк даже вроде бы удаляется, но путник идёт, держит направление на огонёк, – и вдруг чувствует, что идёт по тропе.
Если есть впереди огонёк, то должна быть к нему тропа – пусть неприметная, не многими хоженая, но это тропа.
И чтобы не сойти с тропы, путник не будет обходить препятствия, а из-за усыпленной осторожности, что теперь, наверное, дойдёт до огонька, может упасть и разбиться, – но это тропа, по которой можно дойти.
И хоть теперь порой кажется, что огонёк не становится ближе, путник чувствует, что это та самая тропа, которая ведёт к огоньку и другой полегче нет и не должно быть – откуда быть другой тропе, если всего один огонёк во всю ширь тьмы.
Так и я, как путник на огонёк, иду на нашу песню будущего.
Ты слышишь песню будущего, и твои руки обнимают ребенка не как обнимали меня руки мамы, будто укрывали от опасности. Ты тоже чувствуешь опасность, и в твоих глазах ещё вечный страх матерей нашего народа за своих детей, но твои руки не укрывают.
В таких руках матерей нашего народа должно быть много детей.
И с первым прикосновением таких рук к ним прикоснётся земля, дающая их матерям такие руки, и если придётся защитить эту землю, им не нужны будут доказательства необходимости жертвы, каждый раз новые, – доказательством станет своя земля.
А мне не придётся разрывать твои руки, обхватившие их шеи, и ты не будешь цепляться за их одежду, не желая отпустить, пусть бы горел весь мир, но без твоих детей.
И если случится горе, оно может нас убить, лишить рассудка, ведь мы не каменные, но горе не превратит нас в животных, попавших сразу в несколько капканов и не понимающих, что с ними происходит.
Не допустит этого обретённый смысл нашей жизни – напротив, он даст нам силу, если глаз уже не сможет вести прицельный огонь, а рука не сможет держать оружие, – он поможет выдернуть чеку из гранаты и замахнуться.
И не будет колыхаться чужая земля над закопанными стариками нашего народа.
Как мать, накроет нас родная земля.
На этой доброй земле будут жить дети наших детей.
И как с молоком матери впитываются живительные силы, так и от святой матери-земли они впитают величие своего народа, который дал мудрость человечеству.
Они напишут свою книгу.
У каждого времени своя книга.
И, может, войдёт в ту книгу одной страницей огромная книга, которую сейчас пишет наш народ и одной страницей которой является моя книга.
И мы не кончимся.
Мы уйдём в вечность.
Март 1972
Немало прошёл я разных троп.
Но в конце каждой тропы меня мучил вопрос: а что дальше? И появлялась новая тропа, чтобы кончиться всё тем же мучительным вопросом: а что дальше?
А вокруг было много альпинистов, я спрашивал их, спустившихся с гор и счастливых: а что дальше? Дальше у них были новые горы. А что дальше? И дальше – у них были новые горы.
И я завидовал тем, кто жили, как альпинисты, пока не понял, что, идя от тропы к тропе, уже давно иду по главной тропе моей жизни.
Слились все прежние тропы, как сливаются на оконном стекле дождевые капли, и где была первая капля, давшая начало скатывающейся струйке, уже не видно, как не видно, где были услышаны обнаружившие слух первые слабые, разрозненные звуки, от тропы к тропе звучавшие громче и яснее и наконец слившиеся в песню будущего моего народа, ведущую меня по новой тропе.
И нет больше мучительного вопроса: а что дальше?
В главной тропе моей жизни есть новая тропа, самая лучшая.
Немало прошёл я разных троп.
И всегда было так: лучше пройденных троп – только новая тропа.
Но однажды новой тропой становится та, о которой и не мечтал.
С такой тропы приходишь другим.
Немало прошёл я разных троп.
Была у меня борода, она означала нелегкость тропы и мою непреклонность пред ней.
Теперь она означает новое – мудрость шагов по этой тропе. В этой мудрости неизбежность и неотвратимость тропы для моего народа.
Тропа очистит его, как однажды фильтровали пески пустыни несколько поколений.
Вот он идет. Уже не по тропе – её он прошел. Это – дорога победы. Маленькая дорога самой большой победы – над собой.
Руки тянутся к нему, много рук, и его руки тянутся к нам, но руками уже не дотянуться – надо пройти всю тропу до конца, чтобы оказаться по ту сторону невысокой решётки, которую можно взять одним прыжком, но эти тянущиеся руки ещё крепко стиснут друг друга, и мы вспомним тропу, породнившую нас, как может роднить опасность вставших перед ней во весь рост.
И нет ни наших посиневших от холода рук, нет ни автобуса, который возвращает нас на тропу, нет ни времени.
Есть только тропа.
Немало прошёл я разных троп.
И было не раз, что нет ни дня, ни ночи, ни жары, ни холода, ни жажды, ни голода, – ничего нет, кроме тропы, которую надо взять.
И во всём мире – только тропа и ты.
Поделиться книгой: