Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

Имея в виду, надобно полагать, преимущественно Кулиша, Костомаров рассказывал: «Главное, что поражает не знающего бессмысленность украинофильства, – это их преувеличения, с какими они посредственного писателя готовы поставить выше Шекспира и каждую песню считают превосходнее векового произведения искусства. Притом это остаток идеи народности, которая в образованном кругу перешла уже свою крайность, а в западной Малороссии еще не подчинилась истинной точке зрения» (КМТ-1: 299). То, что данные оценки не были сиюминутными или вынужденными лишь обстановкой следствия, подтверждают письма Кулиша Костомарову (к сожалению, ответные письма не сохранились). Так, 27 июня 1846 г. он писал из Петербурга, куда переехал, получив при содействии П.А. Плетнева преподавательскую должность в университете:

«Молодые люди, вдаваясь в изучение Малороссии, нисколько не лишают себя этим возможности усвоить образованность Европейскую. Зачем брать крайности? Можно любить свой буколический хутор и восхищаться блеском столицы еще больше, нежели человек, никогда на хуторе не живший. Можно знать наизусть все наши песни, предания и летописи и усвоить себе образованность Европейскую в высшей степени. Я не понимаю, как Вы одним решительно исключаете другое!.. Зачем вы говорите, что у нас, Украиноманов, идеалы в голове мужики, свинари, чумаки и т. п. рабы? Я в этих словах не узнаю вас. Это брань, и больше ничего. Украинец сочувствует и Ахиллесу, и Александру Македонскому, и Крестовым походам, и Генрихам, и Людовикам, и прочая, но следует ли из этого, чтоб он, оставив свое, писал о них? Пусть пишут о них Греки и Немцы, нам довольно знать это, – и мы знаем. Но оставить своих полуобразованных Гекторов и Ахиллов потому только, что мы не имеем Периклов, Сократов, Наполеонов, – верх безрассудства. И вы ли, Н.И., вы ли можете говорить эти ужасные слова: „Я не обвиняю тех, которые холодны к своему родному. Человек стремится к лучшему, а чужое лучше!“ Нет, у вас засохла живая струна, без которой никогда не будет гармонии в ваших ученых и поэтических действиях. Я обвиняю строго! и учить не быть холодным к своему значит то же, что сказать мертвому: воскресни!.. Если чужое лучше (в чем я не согласен), то следует ли этого, что наше ничего не стоит, не стоит усилий целой жизни таких ничтожных существ, как один человек сам по себе?.. Повторяю, довольно нам изучить иностранное, руководствоваться опытами веков, но действовать у себя дома. – Христианство же никак не должно охлаждать наше стремление к развитию своих племенных начал, ибо не без причины брошено в землю зерно и пустило уже глубокий корень. Потеря нашего языка и обычаев есть худшее, что может случиться: а вы говорите, что лишь бы мы были отличными христианами, это еще не несчастье. Не забудьте, что наш Украинец (простой) только до тех пор и христианин, пока все его обычаи и верования при нем. Вы говорите о нас, людях высшего полета, а для массы такое превращение невозможно. Ей нужны деды, батьки, обычаи, чтоб быть твердыми в добродетелях[96]» (Мiяковський, 1928: 53, 54)[97].

Шурин Кулиша, Василий Михайлович Белозерский, на следствии говорил: «Кулиш никогда не принадлежал ни к какой партии, а стоял почти всегда отдельно» (КМТ-1: 407) – последующая биография

Кулиша подтверждает эти слова: действительно, Кулиш никогда не примыкал ни к какой партии и если и пытался образовать какое-либо объединение, то, как правило, оставался его единственным членом. Следствие по делу Кирилло-Мефодиевского общества согласилось с этим утверждением – Кулиш был признан не состоявшим в обществе, в вину ему было поставлено, что, «любя пламенно свою родину – Малороссию, он в напечатанных им книгах с восторгом описывал дух прежнего казачества, наезды гайдамаков изображал в виде рыцарства, представлял историю этого народа едва ли не знаменитее всех историй, славу его называл всемирною, приводил песни украинские, в которых выражается любовь к вольности, намекая, что этот дух не простыл и доселе таится в малороссиянах, описывал распоряжения императора Петра I и преемников его в виде угнетений и подавления прав народных» (КМТ-1: 68). В результате, как показавший «искренное сожаление о прежнем своем заблуждении, происходившем от избытка любви к своей родине», он был приговорен к заключению в крепость на четыре месяца и ссылке «в одну из отдаленных великороссийских губерний на службу, но никак не по ученой части, с учреждением за ним строжайшего надзора, не увольняя его ни в Малороссию, ни за границу, и с тем, чтобы цензура обращала строжайшее внимание на его сочинения, если он будет печатать их отдельно или в журналах» (КМТ-1: 69), – утвердив данное предложение, император добавил к нему собственноручно: «Запретить писать».

Арест и ссылка стали важнейшим водоразделом в жизни Кулиша – многообещающий молодой исследователь и писатель в мгновение ока превратился в поднадзорного ссыльного с неясными перспективами, для которого первостепенной задачей стало теперь вернуть себе гражданский статус и получить возможность печататься. Первые несколько лет, тяжелые психологически, проведенные им в ссылке в Туле, когда он практически ни с кем не общался, оказавшись в глубокой изоляции в провинциальном губернском обществе (см.: Кулиш, 1897: 42–44, 243, Савченко, 1929: 20–21), представали скорее как пауза в его деятельности, но после разрешения вернуться в Петербург Кулиш столкнулся с совершенно иной проблемой: нахождения своего места в существующем интеллектуальном пространстве, выборе дальнейшего направления деятельности, так как на всю его прежнюю украинскую тематику было наложено запрещение (собственно, запрещение печататься также оставалось в силе до апреля 1856 г. – до этого времени он публиковался под именем своего петербургского приятеля, Николая Макарова, подписываясь «Николай М.»).

Приехав в Петербург в начале 1851 г., Кулиш, после неудач по службе (когда император, несмотря на представление начальства, отказывает в присвоении чина), в 1852 г. бросается с головой в журнальную работу в «Отечественных записках», а затем в «Современнике», где во второй половине 1852 – начале 1853 г. становится основным автором, публикуя две повести («История Ульяны Теретьевны» и «Яков Яковлевич») и роман «Алексей Однорог», не считая мелкой журнальной работы. Однако с журнальной редакцией долговременные отношения не сложатся – как беллетрист он не будет иметь особенного успеха у критики, роман, на который возлагались большие надежды[98], пройдет не замеченным читателями и даже не будет завершен, а фельетонная поденщина не устраивала Кулиша – да он и не имел к ней особенного дарования, писать в легком стиле он не умел, и, надо полагать, опубликованный фельетон («Прогулки по Петербургу», вышедший в № 1 «Современника» за 1853 г.) стоил ему несоразмерно много труда по сравнению со средствами, которые он мог выручить за подобную работу.

Кулиш с молодых лет мыслил себя как интеллектуального лидера и идеолога – журнальный труд, который к 1853 г. грозил свестись к «текучке», его не удовлетворял, давая слишком малый доход, дабы быть соблазнительным. Склонный к крайностям, Кулиш решает испытать себя в сельской жизни, бросив не дающее ни материального, ни интеллектуального удовлетворения петербургское существование, и в 1853 г. приобретает хутор, где попытается несколько месяцев вести самостоятельное хозяйство, вскоре обнаружив, что оно требует всех его сил, погружая в «животное» существование, и из хутора он вновь начинает рваться к городской интеллектуальной жизни, ища новых занятий. Поскольку дядя его жены, Н.Д. Белозерский, был близким приятелем Гоголя в их молодые годы, а еще в 1840-е годы Кулиш успел обзавестись более или менее близкими знакомствами со многими старшинскими семействами Гетманата (Новгород-Северщины, Полтавщины и Черниговщины), то у него в распоряжении оказывается достаточный материал для составления «Опыта биографии Николая Васильевича Гоголя», который он поместил в «Современнике» в 1854 г. Это была его последняя публикация в данном журнале, она окончательно испортила его отношения с редакцией, которые и ранее были весьма тяжелыми (до того он порвал отношения с «Отечественными записками» Краевского)[99].

Но именно это начинание станет важным событием в жизни Кулиша: составив «Опыт…», он задумал на его основе написать подробную биографию Гоголя, для чего предпринял поиск новых материалов, и вскоре сошелся с семейством Аксаковых. Напомним, что именно для Кулиша Аксаков-старший примется за диктовку «Истории моего знакомства с Гоголем», текст, не предназначенный для печати и впервые частично опубликованный только в 1880 г. в газете младшего сына Аксакова, Ивана Сергеевича, «Русь»[100]. Отношения, однако, быстро вышли за пределы рабочих – Кулиш был сердечно принят в аксаковском семействе, читал свои художественные произведения, делился мыслями и планами и был восхищен С.Т. Аксаковым. «Записки о жизни Гоголя», позволительно сказать, выходили под редактурой аксаковского семейства – Кулиш читал готовящиеся им разделы и вносил правку далеко не только стилистическую, проникаясь их взглядами и повторяя в письмах их оценки текущих событий. Так, 12 апреля 1855 г. Кулиш писал из Петербурга Аксаковым:

«Скажу только, что Москва расположила меня к созерцательной жизни и заставила меня войти глубже в собственную душу. Одно время я был в таком состоянии, которого давно уже не испытывал, какая-то юношеская свежесть сердца посетила меня, я был точно влюбленный, но предметом моей любви сделалась вся Россия. Это были чудные минуты!» (цит. по: Пирожкова, 2013: 428).

По получении этого письма В.С. Аксакова, дочь писателя, отмечала в дневнике, что письмо «очень умное и замечательное, он говорит о впечатлении, произведенном на него Москвою (он там встречал Святую), о том, что элемент общерусский начинает тесниться в его хохлацкую душу и что много благодарен Константину» (Аксакова, 2013: 187, запись от 18.IV. 1855).

В результате в 1856–1858 гг. Кулиш прочно войдет в круг московского славянофильства, не разделяя вполне их взгляды, но близкий к ним (подробнее мы оговорим данный аспект ниже) и связанный с их проектами, в первую очередь с изданием «Русской Беседы», в которой станет одним из основных авторов. В издаваемом и редактируемом А.И. Кошелевым[101] журнале была опубликована его повесть «Феклуша» (принадлежащая к тому же автобиографическому циклу, что и две повести, в 1852 г. опубликованные в «Современнике») (Кулиш, 1856), русский вариант романа «Черная Рада» (Кулиш, 1857), имевший характер манифеста эпилог к роману, задуманный как предисловие к отдельному изданию (Кулиш, 1857а), в двух книгах журнала за 1856 г. публиковались фрагменты «Записок о Южной России» Кулиша (в кн. II и IV), а в 1857 г. журнал опубликовал развернутую (на 21 страницу) весьма сочувственную рецензию на «Записки…», написанную Н.А. Ригельманом (Ригельман, 1857), хорошим знакомым И.С. Аксакова и близким знакомым Кулиша. В 1859 г., последнем году полноценного существования журнала[102], «Русская Беседа» опубликовала одну большую статью Кулиша (Кулиш, 1859) и его перевод польской статьи по истории общины (Мацеевский, 1869[103]).

Еще более сблизит Кулиша с доктриной московских славянофилов его первое заграничное путешествие, в которое он отправится в 1858 г. До этого времени он, как и многие из людей его круга, был склонен идеализировать Европу, противопоставляя ее России, достаточно характерна, например, его фраза из письма к П.А. Плетневу от 20 апреля 1857: «Когда-нибудь и для меня настанет время свободы, когда-нибудь вырвусь уже из этого ужасного государства» (цит. по: Петров, 1929: 364, прим. 1). И, как и многие из его современников, начиная с Герцена, попав в Европу, он испытывает разочарование в ней: оказывается, реальность далека от придуманного идеального образа, многие несовершенства жизни, которые представлялись особенностью «этого ужасного государства», столь же, если не больше, распространены и за его пределами, а на место иных, отсутствующих за границей, приходят другие – социальная несправедливость оказывается не менее вопиющей, о европейской публике Кулиш пишет:

«Город очень нравится ее эгоизму, это берлога, в которой богач защищен от братских притязаний бедняка на его имущество. Правительству тоже города необходимы» (цит. по: Петров, 1929: 373).

18/30 апреля 1858 г. из Страсбурга, приехав туда из Бельгии, Кулиш сообщает Плетневу:

«Брюссель скоро нам наскучил своим мещанством. Люди в Брюсселе не беседуют, а вечно считают деньги. Чуть только войдет в разговор предмет, не связанный с деньгами, разговор прекращается, приятели среди ночи желают другу божура и бегут туда, где пахнет выигрышем, доходом, спекуляцией. Предвидя в первые дни нашего пребывания, что долго нам не усидеть среди этого арифметического народа, я не решился беспокоить напрасно своим посещением сенатора, негоцианта и оружейника, к которому Вы, почтеннейший друг П[етр] Александрович], дали мне карточку» (цит. по: Петров, 1929: 370).

Добравшись же до Берлина, Кулиш пишет тому же корреспонденту: «В Берлине нищих нет, все одеты гораздо ровнее, нежели в Брюсселе, и вообще живут как-то дружелюбнее. Здесь богач топчет бедного равнодушно, роскошь не знает границ и не стыдится окружающих ее лохмотьев» (цит. по: Петров, 1929: 372)[104].

К 1860 г., когда Кулиш предпримет издание недолговечного журнала «Хата», а затем, с 1861 г., войдет в число основных авторов петербургского двуязычного журнала «Основа», издаваемого его шурином, Вас. Белозерским, на средства Н.И. Катенина, родственника жены последнего, система его взглядов определилась, оставаясь в своих основаниях неизменной на протяжении ближайших полутора десятилетий, а в принципе в базовых чертах сохранившись до конца жизни. Ее первый очерк дан в «Эпилоге к „Черной Раде“» (Кулиш, 1857а), а затем был развернуто изложен в «Письмах с хутора», публиковавшихся по-украински в «Основе» (Кулиш, 1861).

П.А. Плетневу Кулиш писал 3 апреля 1857 г.: «Меня запрятали в глушь, когда я ничего еще не сделал и только начинал учиться писать, а теперь уже посеянного мною из земли не выроют: возрастит его Господь, когда после зимы наступит весна и придет время посеву дать плод свой. Для вашего успокоения, однако ж, скажу, что, с одной стороны, времена в России переменились и людей мыслящих уже не преследуют (даже Шевченка освободили из заточения), а с другой – я теперь искуснее в управлении судном своим в житейском море и у людей истинно умных слыву не только не инсургентом, а, напротив, – Русским патриотом, что и справедливо, ибо, любя страстно Малороссию, я люблю то, что и составляет собственную Русь» (цит. по: Петров, 1929: 321). «Формула двузначная», как отмечает В. Петров, и именно в своей двузначности выражающаяся «суть кулешевой мысли» (Петров, 1929: 321). «Эпилог…» Кулиш завершал следующим принципиальным суждением:

«… мне хотелось доказать, что не ничтожный народ присоединился в половине XVII века к московскому царству. Он большею частью состоял из характеров самостоятельных, гордых сознанием своего человеческого достоинства, он, в своих нравах и понятиях, хранил и хранит до сих пор начала высшей гражданственности, он придал России множество новых, энергических деятелей, которых влияние немало способствовало развитию государственной силы Русского народа, он, наконец, пришел в единоплеменную и единоверную ему Россию с языком, богатым собственно ему принадлежащими достоинствами, которые в будущем, своенародном образовании литературы должны усовершенствовать орган русского чувства и русской мысли, – это великий орган, по степени которого ценятся историею народы» (Кулиш, 1857а).

В пояснение данного фрагмента уместно процитировать куда более позднюю мемуарную заметку Кулиша, в которой он говорит о Плетневе: «За его незнание малорусского языка я смотрел на него как на человека, не получившего вполне русского литературного образования» (Кулиш, 1885: 66). Поясняя свой взгляд, Кулиш пишет:

«Когда Южная Русь, или, как обыкновенно ее называют, Малороссия, присоединилась к Северной, или Великой, России, умственная жизнь на Севере тотчас оживилась притоком новых сил с Юга, и потом Южная Русь постоянно уже принимала самое деятельное участие в развитии севернорусской литературы. Известно каждому, сколько малороссийских имен записано в старых летописях русской словесности. Люди, носившие эти имена, явились на север с собственным языком, каков бы он ни был – чистый южнорусский или, как утверждают некоторые, полупольский, живой народный или черствый академический, – и ввели этот язык в тогдашнюю русскую словесность как речь образованную, освоенную с общеевропейскою наукою и способную выражать ученые и отвлеченные понятия. Природные Москвичи оставили язык своих разрядных книг и грамот для этой речи, и в Российском государстве, помимо народного северно– и народного южнорусского языков, образовался язык, составляющий между ними средину и равно понятный обоим русским племенам. Дойдя до известной степени ясности и полноты, он начал очищаться от старых, выкованных в школах и чуждых народному вкусу слов и оборотов, заменяя их словами и оборотами языка живого, которым говорит народ, – и тут приток севернорусского элемента в литературный язык сделался почти исключительным. В свою очередь Малороссияне отреклись от природного языка своего и, вместе с просвещением, разливавшимся по империи из двух великих жерл, Москвы и Петербурга, усвоили себе формы и дух языка севернорусского» (Кулиш, 1857а: 124).

Но развитие языка на этом не остановилось – и ресурсов севернорусского языка оказалось недостаточно, по крайней мере, явление Гоголя показало, «что Пушкин владел еще не всеми сокровищами русского языка… что вновь открылся на земле русской источник слова, из которого наши северные писатели давно уже перестали черпать» (Кулиш, 1857а: 125). Отчуждение образованного общества от родного языка – языка по крайней мере одной половины «Русского народа» – «с одной стороны… поселяет в доверчивом к авторитетам юношестве пренебрежение к предмету достойному самого прилежного, специального изучения, с другой – питает чувство племенного отчуждения, выражающееся у Малороссиян или в равнодушии ко всему, что немалороссийское, или безобразным карикатурам действительности» (Кулиш, 1857а: 127): подобно тому как не-русский язык образованного общества был символом отчуждения его от народа в глазах московских славянофилов, так для Кулиша чуждость украинскому языку – симптом разобщения, следствие социальной ситуации, а отнюдь не ее причина. Возвращение к украинскому языку, что означает его кардинальное изменение, дабы он мог выражать понятия современного мира, все потребности современной жизни, а не быть языком лишь низших слоев, языком плебеев, – это путь к воссоединению общества, так чтобы высшие слои стали понятны низшим и наоборот, а возникает это только в тот момент, когда возникает потребность во взаимопонимании, т. е. когда разные слои общества оказываются именно единым обществом. Как писал Кулиш Плетневу 4 декабря 1856 г., описывая свой опыт чтения крестьянам проповедей на украинском языке: «Я читал первые листы Малороссийским поселянам, и слезы их были для меня наградою. Если бы я знал чухонский язык, я писал бы для чухонцев, позабыв о Русской литературе, лишь бы мое слово трогало до слез читателей [выд. нами. – А.Т.]» (цит. по: Петров, 1929: 279). Отсюда и своеобразная литературно-языковая стратегия Кулиша, пытающегося охватить едва ли не все литературные страты, начиная от проповедей для крестьян, вплоть до перевода Библии и публицистики на украинском языке, не говоря об украинском романе или лирике: речь не только о том, чтобы крестьянин слушал проповедь на своем языке, а чтобы все слои народа могли изъясняться на нем, чтобы движение по социальной иерархии не приводило к необходимости отказаться от своего языка, а многоязычие (стандартное ведь для большинства помещиков или мещан) не становилось социальным многоязычием.

Однако значительно более важным индивидуальным вкладом Кулиша[105] становится его переработка славянофильской (московской) философии истории.

На смену расплывчатым, не имеющим шансов на реализацию и от того радикальным (как не имеющих «упора» в реальности) политическим настроениям середины 1840-х годов приходит отречение от стремлений к украинской самостоятельности, от мечтаний о независимой государственности, «славянской федерации» и т. п. – Российская империя принимается не только как существующий, но и как оправданный порядок вещей, требующий не разрушения/свержения, а перестройки. По мере того как во второй половине 1850-х – начале 1860-х Кулиш с более или менее близкими единомышленниками получает все больше возможностей для деятельности, происходит отказ от мечтаний о политической борьбе, поскольку ценой подобных стремлений станет утрата или по меньшей мере угроза уже существующим и продолжающим расширяться реально существующим областям деятельности.

В качестве своего рода сверхзадачи выступает реформирование Российской империи, где Украина займет центральное положение – вернет себе тот статус, который она в культурном плане занимала с присоединения к Москве вплоть до конца XVIII в. Логика подобных притязаний далеко не столь фантастична, как представляется с первого взгляда: структурным конфликтом восточноевропейской истории последних столетий выступает противостояние Польши и Москвы, в котором Украина делалась последовательно жертвой то одной, то другой стороны, деливших ее между собой или отдававших на разграбление орде, безначалию и т. д. (Кулиш, 1899: 314–315). С включением большей части Польши в состав Российской империи (к 1815 г.) конфликт никуда не исчез, став теперь внутренним напряжением в структуре Империи, вылившись в восстание 1830–1831 гг. (и затем, что подтвердит ход рассуждений Кулиша, в восстание 1863 г.). Польша и Москва не могут найти компромисс между собой, но эту роль может сыграть третья сила, Украина, оказываясь посредником между двумя ведущими частями империи, теперь лишь взаимно ослабляющими друг друга, когда силы Империи отвлекаются на удержание Польши (которую одновременно невозможно отпустить, так как это значило бы лишь преобразовать ее из врага внутреннего во врага внешнего, которого вновь придется покорять), вместо того чтобы быть направленными на внутренние преобразования (и, если угодно, на внешнюю экспансию). Польша и Москва находятся в противоборстве за находящиеся между ними земли и населяющие их народы – последние выступают лишь объектом властвования, становление их в качестве субъекта, появление их как действующих лиц не только снимает спор за обладание объектом, так как такового больше нет, но и вводит Украину как медиатора, культурного и социального[106] (см.: Петров, 1929: 290—300). В такой оптике Кулиш возвращается к тезису об отказе от «политического»^ к программе «культурничества», осмысляя украинский народ как народ «неполитический», т. е. не претендующий на самостоятельное господство. В данном рассуждении, развернутом в письме к М.В. Юзефовичу от 19 января 1857 г. (Кулиш, 1899: 313–316), славянофильская схема истории – с противопоставлением «Европа – Россия», начала «насильственного» и начала «мирного», выбора «правды внешней» (формальной) и «правды внутренней» (справедливости), описание народа как «безгосударственного», т. е. лишенного соблазна властвования, отдающего власть вовне, избавляющего себя от этого бременщ ради обеспечения внутренней свободы (см.: Цимбаев, 1986, Тесля, 2014а: 56–72, 80–99) – весь этот ход рассуждений переносится на историю Украины, теперь оказываясь противопоставлением двух «русских народностей», «Московщины – Украины»:

«Сонмы, сонмы великие дело делают, как настает великая година! Сонмы рождают из себя великих человеколюбцев, великих граждан, великих мудрецов! Из сей-то благодатной пашни вырастает питающее и плодотворящее жниво, а нигде не родится духовного жнива больше, чем на Украине, – только жнецов мало и нужно нам молить Бога, чтобы вывел больше жнецов на ниву свою. А пока что будет поступать так, как поступали наши предки. Москва их избегает, а они к Москве гребут, как тот брат, которого покинули родные братья в самарских степях, Москва их чурается, а они славят царя и мечтают поддаться под его руку, Москва раздирает Украину на части и одну часть кидает в жертву Ляхам, другую Туркам на надругание, третью сама обдирает, а они за зло платят добром и защищают ее от шведа, как защищали христианский мир от мусульман, а православный от католиков. Укоряет нас Шевченко „овечьей природой“, но как посмотришь на всю историю, то есть у всего этого сонма народного какой-то высший разум и не даром сказано: „Терпи, козак, – атаманом будешь!“

Придет время – и, может, уже скоро, – когда „кроткие наследуют землю“» (Кулиш, 1899: 314–315).

Таким образом, последовательная деполитизация украинофильства, проводимая Кулишем, выступает единственным способом достижения политических целей в существующих условиях Российской империи. Крайне малочисленное украинское национальное движение не имеет возможности выступать как политический субъект – любой конфликт с Империей приведет лишь к ограничению и без того малых возможностей, которыми располагают украинофилы. Объясняя свою позицию в 1864 г. в письме к жене от 5 марта, Кулиш с раздражением писал о радикальных настроениях в украинском петербургском кружке:

«Странно, что умные люди воображают, будто бы Россия находится накануне своего разрушения и что Украина готова выступить на политическое поприще во имя либеральных начал своей народности, тогда как потребны целые века невзгод и смут для разрушения того, что сложилось веками и выпробовано столькими испытаниями. Что же касается до Украины, то, допуская даже распадение России, я не вижу для нее другой участи, как сделаться игралищем соседних наций» (Кулиш, 1997: 196).

Напротив, возможность действовать появляется лишь тогда, когда Империя оказывается заинтересована в украинофилах, они должны выступать ее союзниками – например, в борьбе с польским влиянием на Правобережной Украине или выступая как ее агенты в проведении государственной политики в Царстве Польском, как и поступят Вас. Белозерский и сам Кулиш, заняв предложенные им должности. Данная политическая линия будет им отстаиваема вплоть до последних лет 1870-х годов, т. е. до того момента, пока, на его взгляд, пространство сотрудничества будет достаточным по сравнению с имеющимися ресурсами.

13. Неделимый Богдан

Интерес к прошлому в публичном пространстве практически всегда мотивирован внеисторическими причинами: разговор о былом – это форма разговора о современности, обозначения позиций и поиска единомышленников, придания значения одним событиям и игнорирования других, осмысления идей и поступков людей прошлого как имеющих непосредственное отношение к современности – в качестве примера, урока, предостережения и т. п.

Однако особенный интерес представляют, на наш взгляд, те ситуации, когда одно и то же событие или лицо выступают в качестве позитивно значимых одновременно для целого ряда весьма различных групп и сообществ. Здесь противостояние разворачивается не по поводу включения или исключения данного события или персонажа из списка памятных дат или героического пантеона, а о том, в каком качестве оценивать, например, это лицо, в чем именно состоит его героическая роль, тогда как сам героический статус роли сомнению не подвергается. Ярким примером последнего рода служит история интерпретации фигуры Богдана Хмельницкого в Российской империи второй половины XIX – начала XX века.

Для сложившейся к середине XIX в. официальной имперской историографии, отразившейся, например, в гимназическом учебнике Устрялова, который затем, во второй половине столетия, был сменен целой серией учебников Иловайского, Богдан Хмельницкий вполне традиционным образом выступал как один из ключевых персонажей отечественной истории, один из тех немногих деятелей прошлого, помимо государей, подробности биографии которого должны были быть известны ученику. В интерпретации, предлагавшейся Устряловым, акцент делался не на стремлении казаков или других обитателей Малороссии к соединению с Московским царством – последнее толковалось как единственный остававшийся у Хмельницкого выбор к 1654 г. Восстание 1648 г. представало следствием слабости польской королевской власти, в лице короля Владислава сочувствовавшей требованиям казаков, но не способной ничем существенным посодействовать (и тем самым косвенным образом утверждало благо сильной власти, отождествляемой с самодержавием), производного от слабости королевской власти «самовластия магнатов», одержимых своими частными интересами и забывшими о благе отчизны, «изуверства Езуитов, корыстолюбия Жидов». Казаки в этой логике «сражались за веру праотцов, за права, утвержденные Баторием», защита православия и защита своих прав оказывались в единстве, но первое превращало дело казаков в общее дело Малороссии. Единство России оказывалось обстоятельством, которое не требовало отдельного обоснования, оно представало естественным результатом исторического хода событий, Малороссия восставала против Речи Посполитой по своим собственным причинам, но удовлетворительное решение своих чаяний она могла найти в конечном счете лишь под властью Московского царя.

В принципе от интерпретации Устрялова не очень далеко отстоит известный памятник политической мысли казацкой старшины, созданный в 1820-х годах памфлет «История Русов», приписанный сочинителем авторству архиепископа Григория Конисского, почитаемого церковного деятеля Екатерининской эпохи. Если оставить в стороне разницу стиля и тона, вполне понятную между сухим учебным курсом и патриотическим памфлетом, с массой как реальных, так и вымышленных деталей повествовавшим о казацких подвигах, то для «Истории Русов» Хмельницкий – великое историческое лицо, добившееся для казачества наивысшей силы и славы. Расхождение между Устряловым и неизвестным памфлетистом – в приложении исторических тезисов к современности. В исторической оптике, предлагавшейся Устряловым, благо единства Руси не требует доказательств – оно свершившийся факт, исторический путь, пройденный от первоначального единства через разделение и затем собирание раздробленной Руси в руках двух держав – Московского и Литовского великих княжеств, из которых завершить дело объединения выпало на долю первой. То, каким образом конкретные земли вошли в состав империи, – предмет исторического любопытства, и если речь о делах сравнительно недавних, то и политических соображений, но ссылка на историческое прошлое сама по себе не имеет силы – условия первоначального вхождения многократно затем переменились обстоятельствами. То, каков был первоначальный статус, например, гетмана или условия, на которых Малороссия подпала под власть Московского государя, мало что могут сказать о современном положении. Напротив, для автора «Истории Русов», выражающего здесь мнение казацкой старшины, остро недовольной пересмотром ее статуса и унификацией управления областью бывшего Гетманата с внутренними губерниями империи, историческое прошлое свидетельствует об особом статусе Малороссии (которая в данном случае тождественна Гетманату) – история Богдана Хмельницкого и Переяславской рады должна свидетельствовать, что Малороссия вошла в состав Московского царства по соглашению, на основании договора, т. е. обе стороны приняли на себя обязательства, а последующая история должна была доказать, что малороссийская сторона свои обязательства добросовестно исполняла, тогда как московская их регулярно нарушала, что превращает «Историю Русов» в обвинительный лист против центрального правительства. Потому, например, для автора «Истории…» столь важно доказать, что к «измене Мазепы» было причастно лишь малое число казаков: несмотря на предшествующие насилие и утеснения, совершенные Москвой, казачество осталось верно договору. В этой логике речь, следовательно, идет не о привилегиях, дарованных Малороссии по тем или иным практическим соображениям, а о правах, ей принадлежавших и, следовательно, не могущих быть утраченными в результате какого-либо насилия или пренебрежения. Реагируя на унифицирующую и централизаторскую политику Российской империи 1-й половины XIX в., казацкая старшина пытается отстоять свое положение, апеллируя к прошлому, тогда как центральная власть отсылает к логике единого порядка, модернизации имперских структур и гражданского положения подданных.

Своеобразным наследником казацкой историографии стал Николай Костомаров: в 1856 г. на страницах «Отечественных записок» выходит его, готовившаяся с 1840-х годов, монография «Богдан Хмельницкий», имевшая столь широкий читательский успех, что уже два года спустя выйдет отдельное книжное издание – событие по тем временам весьма редкое. В глазах отечественной публики «Богдан Хмельницкий» останется одним из самых известных текстов историка, привлекательным для сторонников весьма разных политических воззрений. Богдан Хмельницкий в изложении Костомарова предстанет выразителем «народного духа» и «народныхустремлений» – для одних ключевым будет то, что он явился борцом за православную веру, для других основной станет характеристика последней в качестве веры народной, для симпатизантов раннего украинского национального движения, не говоря о ярком и привлекательном изображении героических страниц истории Малороссии, важным будет повествование об освободительном движении, тогда как сторонники имперского взгляда будут ценить у Костомарова антипольский пафос, актуальный в свете польского политического движения конца 1850-х годов и еще более повысившийся в цене после польского восстания 1863 г. Если, с одной стороны, Костомаров наследует «Истории Русов» в своем изображении фигуры Богдана Хмельницкого, то с другой – он демонстрирует, насколько «История…» осталась в прошлом – основным фигурантом исторического действия для Костомарова, в свете новых и исторических, и политических веяний, выступает не особое сословие (казачество), не привилегированные слои (казацкая старшина), а «народ»: Богдан Хмельницкий оказывается героической личностью именно потому, что способен, при всех своих недостатках и слабостях, вопреки всем ошибкам, выразить народную волю и возглавить народное движение. Образ, созданный Костомаровым, тем самым становится привлекательным и для тех, кому важно, что Богдан Хмельницкий – выразитель именно украинского народа, и для тех, для кого на первом плане стоит фигура народного вождя, закономерно, что Костомаров окажется одновременно и самым популярным автором среди разнообразных украинских националистических кружков и движений на протяжении последующего пятидесятилетия, и для российских радикалов, безразличных к националистической проблематике, но в высшей степени заинтересованных в истории народных движений. Неслучайно, что зачастую этот текст будет читаться в паре с вышедшим двумя годами позднее в тех же «Отечественных записках» «Бунтом Стеньки Разина» того же автора.

Если для Костомарова казачество и Богдан Хмельницкий как его персонификация будут воплощением духа свободы, то для Соловьева, профессора Московского университета и в недалеком будущем наставника наследника престола, обратившегося к этому сюжету в вышедшем в том же 1856 г. очередном томе «Истории России», казаки предстают началом «вольницы», принципа антигосударственного и анти-гражданского. Примечательным образом эти тезисы почти два десятилетия спустя возьмет на вооружение бывший друг Костомарова и один из наиболее известных деятелей украинского национального движения Пантелеймон Кулиш. В своей получившей скандальную известность «Истории воссоединения Руси» он представит своего рода обвинительный акт казачеству и лично Богдану Хмельницкому, которого обличит в целой череде пороков, начиная с частных, вроде невоздержанности в питье, и вплоть до общественных – неспособности к широкой государственной политике, своекорыстии и т. п. Целью Кулиша будет последовательная дегероизация казачества и ее символа в лице Хмельницкого, прославление мирной «культурной работы» и мещанства, которое занято было обустройством жизни и веры, в то время как вольное казачество оказывалось заинтересовано в первую очередь не в свободе, а в беспорядке, в котором оно имело наибольшие шансы что-то приобрести для себя.

Выступление Кулиша вызовет громкие протесты практически со всех сторон одновременно – московский историк Карпов незадолго до своей смерти напишет полемическую брошюру, целиком направленную против взглядов Кулиша, озаглавив ее «В защиту Богдана Хмельницкого», ранее, в своей диссертации, подвергнув сокрушительной критике «Богдана Хмельницкого» Костомарова. Для Карпова Хмельницкий выступает одной из героических личностей общей русской истории, великим деятелем, осуществившим присоединение Малороссии к России. Критические нападки Кулиша на Хмельницкого однозначно интерпретируются Карповым как «польская интрига», стремление представить Речь Посполитую и польскую шляхту государством и обществом более высокой культуры по сравнению с Малороссией или Московской Русью. По мнению Карпова, этот тезис дважды неверен: во-первых, культура эта католическая, проникнутая ложными началами – ив конце концов ведущая к культурному отставанию (отметим, что обычный упрек антипольских публицистов состоял в указании на «фанатизм», присущий католичеству, черту, относившую последний к «средним векам» – такого рода полемика с российской стороны обычно вооружалась просвещенческими принципами), во-вторых, она была культурой меньшинства – изысканность богатой шляхты оплачивалась невежеством народа, так что понижение высокой культуры далеко не всегда тождественно понижению культурного уровня простого народа. В свою очередь, еще ранее против Кулиша выступит Костомаров, защищая казачество и обвиняя своего бывшего приятеля в опорочивании исторического прошлого Малороссии.

В комбинации противостоящих сил альтернатива, которую в агрессивной манере пытался отстаивать Кулиш, оказалась не созвучной никому. Для Кулиша украинский народ выступал народом «безгосударственным», его национальное существование мыслилось в культурной и общественной работе, для чего он должен обрести простор в имперских рамках, а не стремиться к достижению государственной независимости, которая не может принести ему счастья и благополучия. Российская империя выступила тем политическим целым, в рамках которого украинский народ смог добиться реализации своих исторических задач – выхода к берегу Черного моря, хозяйственного овладения степью. Так что сожалеть об утрате былой автономности Гетманата не приходится, поскольку выгодами от него пользовался не украинский народ, а казацкая старшина, использовавшая автономию, дабы лучше защищать свое господство над простым народом. Еще в меньшей степени обоснованны сетования на неслучившуюся самостоятельность Малороссии, поскольку, сделайся подобная возможной в минувшие столетия, то это не позволило бы осуществить ни одну из стоявшей перед Украиной задач, тогда как и сейчас еще, на взгляд Кулиша, остается задача завершения собирания Руси (подразумевая восточную Галицию, находившуюся в составе Австро-Венгрии), что по силам только Российской империи.

Для сторонников украинского национализма в целом, независимо от его конкретных направлений, логика Кулиша была неприемлема уже потому, что лишала национальное движение исторического пантеона, подвергала радикальной ревизии корпус национальных героев – ив первую очередь сводила с пьедестала Богдана Хмельницкого, делая из него скорее антигероя украинского прошлого. Для официозной российской историографии неприемлемы были не только нападки на одну из важных фигур имперского пантеона, играющего роль связующего звена в разошедшихся некогда, согласно этому пониманию, ветвей русской истории, но и, что гораздо важнее, рассмотрение малороссов не в качестве одной из составных частей «большой русской нации», но как отдельного украинского народа, пребывающего в составе Российской империи. Если для русской историографии первых десятилетий XIX в. такое прочтение было приемлемо, то во второй половине того же столетия ситуация принципиально изменилась – Российская империя, быстро «национализируясь», стремилась к формированию триединой «большой русской нации», состоящей из великоруссов, малороссов и белоруссов, в качестве национального ядра разнородного пространства. В логике «большой нации» русские оказывались подавляющим большинством империи, тогда как логика разных «русских народностей» означала, что подобного подавляющего большинства нет и империя состоит из различных народов, ни с одним из которых она не может быть отождествлена вполне.

Зримым воплощением этого сложного единства политически расходящихся (вплоть до противоположности) позитивных интерпретаций образа Богдана Хмельницкого стал памятник, установленный ему на Софийской площади в Киеве в 1888 г. Первоначальный проект памятника, задуманного вскоре после Польского восстания 1863 г., на волне патриотического возбуждения, охватившего публику предполагал сложную композицию. Помимо самого Хмельницкого, изображенного верхом, Микешин изобразил скатывающихся из-под ног гетманского коня польского шляхтича, иезуита и еврея, а с противоположной стороны – укрытых под скалой и защищаемых сверху гетманом великорусса, малоросса и белорусса, слушающих пение слепого кобзаря, повествующего о гетманских подвигах и воплощающих идею триединого русского народа. В дальнейшем проект подвергся многочисленным переработкам, направленным в сторону смягчения, чтобы в результате принять знакомый ныне облик, лишившись нетипичной скалы, напоминающей «Медного всадника» (гетман перебрался с нее на курган, более привычный для среднего течения Днепра) и потеряв аллегорические фигуры. В комиссию по сооружению памятника вошли как государственные чины, так и известный борец за «русские интересы» в Южном крае Михаил Юзефович, и один из важнейших деятелей украинского национального движения Владимир Антонович. Открытие памятника было приурочено к июлю 1888 г., когда Киев стал центром общеимперского празднования 900-летия крещения Руси – тем самым подчеркивался конфессиональный характер национального единства, провозглашенного в надписях по двум сторонам памятника: «Волим под царя восточного, православного» и «Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия» (вторая из них была авторства Юзефовича). Если сам конный памятник при многочисленных последующих сменах режимов в Киеве не вызывал возражений, то о надписи подобного сказать нельзя – в итоге она была заменена на нейтральную: «Богдану Хмельницкому. 1888». Аналогичные сложности возникли и с направлением, на которое указывал бы своей булавой гетман. В исходном замысле это должна была быть Польша – Хмельницкий символически звал на борьбу с ней, что имело свой непосредственный смысл в контексте 1863 года и борьбы с польским влиянием в Киеве и в Юго-Западном крае Российской империи. Однако в таком случае конь оказывался повернут задом к Михайловскому монастырю, в связи с чем, во избежание соблазна, фигуру было решено несколько повернуть, и теперь гетман стал указывать куда-то на север, что, например, в последнем составленном еще при Российской империи путеводителе по Киеву, авторства Шероцкого, интерпретировалось как «в направлении Москвы». И историческая фигура гетмана, и киевский памятник ему стали актуальны в рамках попыток найти государственную традицию для украинского национального движения, придать ей недостающую временную глубину – в 1918 г. на Софийской площади Съезд хлеборобов провел торжественное «выкликание» гетманом П. Скоропадского, а в 2005 г., за день до официального вступления в должность президента Украины, там же выкликали на гетманство В. Ющенко, равно как в 1954 г. памятник и фигура гетмана стали одними из центральных точек в праздновании «трехсотлетия воссоединения Украины с Россией», где уже в самой формулировке празднования звучала официальная формулировка последних десятилетий Российской империи. Исторические споры, начатые вокруг фигуры Богдана Хмельницкого в «век национализмов», как традиционно принято называть XIX век, звучат по сей день именно потому, что он оказался амбивалентным персонажем – то, что мы знаем об исторической реальности малороссийского гетмана и его времени, дает удобный запас аргументов для любого рода воззрений, в равной степени грешащих лишь одним – историческим анахронизмом, стремлением прочесть события минувшего, прошлого так, как если бы они были современны нам и предполагали для действующих тогда лиц выбор в понятиях, привычных нам, но совершенно чуждых им самим.

Сведения о статьях, вошедших в настоящее издание

1. Об отсутствующем [под заголовком: О «русском мире»] // Ведомости, 2014, № 3658 от 22.08.2014.

2. Двенадцать тезисов о «русском мире» в позапрошлом веке // Интернет-журнал «Гефтер» [http:// gefter.ru/archive/15674]. – дата публикации: 31.07.2015.

3. «Речи к немецкой нации» Фихте: нация, народ и язык // Полития. 2014. № 1.

4. «Государство национальностей» и теория национализма Отто Бауэра // Вопросы национализма. – 2016, № 3 (27).

5. Национализм: консервативная критика // Интернет-журнал «Гефтер» [http://gefter.ru/archive/ 11050]. – дата публикации: 13.01.2014.

6. «Нация»: об истории и современности понятия // Интернет-журнал «Гефтер» [http://gefter.ru/ archive/19993]. – дата публикации: 14.11.2016.

7. О дружбе, или О нации // Общественные науки и современность. – 2017, № 4.

8. Соперник «Большой русской нации»: Украинское национальное движение 2-й пол. XIX – нач. XX в. // Вопросы национализма. – 2015, № 1(21).

9. «Все боги умерли» // Вопросы национализма. – 2017, № 1 (29).

10. Вариации на тему политической теологии: «Книга бытия украинского народа» // Социологическое обозрение. – 2015. Т. 14, № 2.

11. Национальный палимпсест // Портал Colta [http: //www.colta.ru/articles/literature/4311]. – дата публикации: 20.08.2014.

12. Федералист. – Первоначальный вариант статьи опубликован под заголовком: «Украинофил» в «общерусском» контексте: публицистика Н.И. Костомарова 1861–1883 годов // Новое литературное обозрение. – 2017, № 2 (144).

13. Молодой Кулиш // Вопросы национализма. – 2017, № 1 (29).

14. Деполитизация как политическое действие (к истории эволюции политических взглядов П.А. Кулиша 1840—1850-х годов) // Общественные науки и современность. – 2016, № 4.

15. Неделимый Богдан // КоммерсантЪ-Наука. – 2017, № 2.

Благодарности

Эта книга не смогла бы состояться без долгих бесед, обстоятельных обсуждений, дружеских разговоров – все ошибки и неточности, которые неизбежно присутствуют в ней, принадлежат мне, но если в ней и есть нечто стоящее и заслуживавшее внимание, то этим она обязана удивительно большому количеству людей, с которыми мне посчастливилось встретиться и радость общения с кем я имею счастье продолжать. Перечислить всех, увы, нет технической возможности, поэтому назову лишь немногих, но благодарность моя глубока и крепка по отношению ко всем. Прежде всего, я глубоко признателен тем академическим институциям и фондам, которые на протяжении этих лет давали мне возможность заниматься интересующими меня вопросами, – Тихоокеанскому государственному университету (ТОГУ, Хабаровск), Германской службе академических обменов (DAAD), Совету по грантам Президента РФ, Германскому исторический институту в Москве, Фонду Прохорова, Фонду Потанина, фонду «Институт социально-экономических и политических исследований» (ИСЭПИ).

Не могу не поблагодарить наставников, друзей и коллег, которые находили время и силы, делились своими знаниями, опытом и способами видеть мир – в его прошлом и настоящем:

– в Бохуме (Германия): Светлану Киршбаум (RUB) и Николая Плотникова (RUB), чьему гостеприимству я многим обязан,

– в Воронеже: Аркадия Минакова (ВГУ) и Станислава Хатунцева (ВГУ),

– в Екатеринбурге: Евгения Емельянова («Ельцин-центр»), Игоря Побережникова (ИИА УрО РАН), Елену Созину (УрФУ), Игоря Янкова,

– в Иркутске: Владимира Демчикова, Михаила Рожанского (ЦНСИО) и Сергея Шмидта (ИГУ),

– в Калининграде: Нину Дмитриеву (БФУ, МГПУ), Германа Кораева (БФУ), Александра Мамаева («Культпространство Катарсис»), Владаса Повилайтиса (БФУ, интернет-журнал «Русофил»), Вадима Чалого (БФУ), Владимира Шаронова (интернет-журнал «Русофил»),

– в Москве: Константина Антонова (ПСТГУ), Василия Ванчугова (МГУ), Светлану Волошину, Василия Жаркова (МВШСЭН), Андрея Игнатьева, Вячеслава Игрунова, Олега Кильдюшова (ВШЭ), Галину Козлову (Фонд Фридриха Наумана), Игоря Клямкина (фонд «Либеральная миссия»), Алексея Козырева (МГУ), Илью Кукулина (ВШЭ), Бориса Куприянова («Фаланстер»), Александра и Марию Марей (ВШЭ), Александра Маркова (РГГУ), Вадима (ИФ РАН) и Бориса (МГУ) Межуевых, Марину Пугачеву (ВШЭ, МВШСЭН),

Татьяну Резвых (ПСТГУ), Анну Резниченко (РГГУ), Александра Репникова (РГАСПИ), Александра Рубцова (ИФ РАН), Сергея Сергеева (журнал «Вопросы национализма»), Никиту Соколова (Вольное историческое общество), Максима Трудолюбова (газета «Ведомости»), Светлану Чернозуб (журнал «Общественные науки и современность»), Сергея Эрлиха (издательство «Нестор – История»),

– в Перми: Юрия Василенко (ВШЭ), Андрея Кабацкова (ВШЭ), Алексея Каменских (ВШЭ), Андрея Мальцева,

– в Санкт-Петербурге: Андрея Дмитриева (ИРАН РАН), Андрея Иванова (РГПУ), Александра Котова (СПбГУ), Артемия Магуна (ЕУ СПб), Дмитрия Оленева, Федора Пирвица, Александра Пученкова (СПбГУ), Евгению Резединову, Ольгу Фетисенко (ИРАН РАН), Леонида Юзефовича,

– в Уфе: Рустема Вахитова (БашГУ), Сергея Мотина (УЮИ МВД РФ), Артема Соловьева (БАГУС) и замечательных сотрудников Мемориального дома-музея С.Т. Аксакова,

– в Хабаровске: Леонида Бляхера (ТОГУ), Виктора Грибунина (ТОГУ), Викторию Вальковскую (ДВИ РАНХиГС), Александра Кима (Persona Grata Хабаровск), Михаила Ковальчука (ДВГУПС), Евгения Мазура (ТОГУ), Елену Мельничук (ТОГУ) и Максима Шишова. Отдельное спасибо коллегам по кафедре и университету, со стороны которых я встречал неизменную поддержку всем своим разумным начинаниям на протяжении этих лет.

Также не могу не поблагодарить Анатолия Ахутина (Киев), Александра Морозова (Вильнюс), Наталью Родигину (НГПХ Новосибирск), Татьяну Сабурову (Индианский университет, Блумингтон, ВШЭ, Москва). Постоянную поддержку и заинтересованное внимание мне неизменно дарила Ирина Чечель (интернет-журнал «Гефтер»), бесконечно многим я обязан Владимиру Камневу («Владимир Даль»), Глебу Павловскому и Александру Филиппову (ВШЭ).

И разумеется, главная моя благодарность – моим родным и близким. Без них все остальное не имело бы смысла.

Библиография

[Аксаков И.С., Самарин Ю.Ф.] (2016) Переписка И.С. Аксакова и Ю.Ф. Самарина (1848–1876) / Подгот. изд. Т.Ф. Пирожковой; О.Л. Фетисенко и В.Ю. Шведова, вступ. ст. Т.Ф. Пирожковой, подготовка текстов Т.Ф. Пирожковой и О.Л. Фетисенко, прим. Т.Ф. Пирожковой и В.Ю. Шведова. – СПб.: Пушкинский Дом.

Аксаков И.С. (1988) Письма к родным. 1844–1849 / Изд. подгот. Т.Ф. Пирожкова. – М.: Наука.

[Аксаков И.С.) (1906) Переписка И.С. Аксакова с Н.И. Костомаровым о Малороссии // Русский Архив. 1906. Т. СХХП. – С. 537–548.

[Аксаков И.С.) (1896) Иван Аксаков в его письмах. Т. IV. – СПб.: Императорская публичная библиотека.

Аксаков И.С. (1887) Сочинения [в 7 т.]. Т. 3: Польский вопрос и западно-русское дело. Еврейский вопрос. 1860–1886. —М.

Аксаков С.Т. (1960) История моего знакомства с Гоголем / Изд. поготовили Е.П. Населенко и Е.А. Смирнова. – М.: Изд-во АН СССР.

Аксакова В.С. (2013) Дневники. Письма / Изд. подготовила Т.Ф. Пирожкова. – СПб.: Пушкинский Дом.

Актон, лорд (2002 [1862]) Принцип национального самоопределения // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др. Пер с англ, и нем. Л.Е. Переяславцевой, М.С. Панина, М.Б. Гнедовского. – М.: Праксис. – С. 26–51.

Андерсон Б. (2002 [1996]) Введение // Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др. Пер с англ, и нем. Л.Е. Переяславцевой, М.С. Панина, М.Б. Гнедовского. – М.: Праксис. – С. 7—25.

Багалей Д.Н. (1883) Цельный период и его изучение // Киевская Старина, 1883, № 2.

Бауэр О. (1909 [1907]) Национальный вопрос и социал-демократия / Пер. с нем. М.С. Панина, предисл. Х.О. Житловского. – СПб.: Серп.

Белозерская Н.А. (1886) Николай Иванович Костомаров в 1857–1875 гг. Воспоминания // Русская Старина, 1886, т. 49, № 3.

Белозерская Н.А. (1886а) Николай Иванович Костомаров в 1857–1875 гг. Воспоминания // Русская Старина, 1886, т. 50.

Василенко Н.П. (1904) О. М. Бодянский и его заслуги для изучения Малороссии. – Киев, отдельный оттиск из журнала «Киевская Старина».

Гайм Р. (2011) Гер дер, его жизнь и сочинения / Пер. с нем. В.Н. Неведомского. Т. I. – СПб.: Наука.

Гайм Р. (2007) Романтическая школа: Вклад в историю немецкого ума / Пер. с нем. В.Н. Неведомского под ред. В.Ю. Быстрова, послесл. Ю.В. Перова. – СПб.: Наука.

Геллнер Э. (1991 [1988]) Нации и национализм / Пер. с англ. Т.В. Бердниковой, М.К. Тюнькиной, ред. и послесл. И.И. Крупника. – М.: Прогресс.

Гердер И.Г. (2007) Трактат о происхождении языка / Пер. с нем. Г.Ю. Бергельсона, вступ. ст. В.М. Жирмунского. – М.: Изд-во АКИ.

Готье Т. (2000) Путешествие на Восток / Пер. с фр. И. Кузнецовой и М. Зониной. – М.: Издательство им. Сабашниковых.

Гринфельд А. (2008) Национализм. Пять путей к современности / Пер. с англ. Т.И. Грингольц, М.Р. Вирозуб. – М.: ПЕР СЭ.

Грот Я.К. (1896) Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым. В 3 т. Т. II / Под ред. К.Я. Грота. – СПб.: Тип. Министерства путей сообщения.

Данилов В. (1907) Материалы для биографии Н.И. Костомарова // Украина, 1907, № 11–12.

Данн О. (2003) Нации и национализм в Германии. 1770–1990 / Пер. с нем. И.П. Стебловой. – СПб.: Наука.

Джозеф Д. (2005) Язык и национальная идентичность / Пер. с англ. А. Смирнова // Логос. – 2005. – № 4(49). —С. 20–48.

Джонстон У.М. (2004 [1972]) Австрийский Ренессанс / Пер. с англ. В. Калиниченко, лит. обработка

Л. Вязмитиновой. – М.: Московская школа политических исследований.

Житловский Х.О. (1909) О книге Отто Бауэра // Бауэр О. (1909 [1907]) Национальный вопрос и социал-демократия / Пер. с нем. М.С. Панина, предисл. Х.О. Житловского. – СПб.: Серп. – С. V–LIV.