Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

В том же году вышла и объемная статья, призванная раскрыть заявленные тезисы на конкретном историческом материале – «Черты народной южнорусской истории». В последующем Костомаров неоднократно затрагивал данную проблематику как в исторических сочинениях, так и в публицистически х откликах, однако основным положениям предложенной концепции он оставался верен вплоть до конца своей жизни.

Прежде всего, Костомаров предлагает видение единой русской истории – субъектом которой служит «народ». Само это единство не лишено проблематичности – т. е. оно является «складывающимся», «образующимся» в ходе истории, а не данностью: в этом случае можно видеть влияние Н.А. Полевого, о котором Костомаров упомянул в своей вступительной лекции в Петербургском университете в 1859 г. наряду с Карамзиным (Костомаров, 1861: 7), проблематизировавшим понятие «государства» применительно к русской истории и делавший предметом своего рассмотрения не только его историю, а историю его формирования – и, следовательно, ставивший вопрос о силах и условиях, приведших к образованию единого русского государства[59]. Трактуя по-своему содержание и смысл «Истории русского народа» Полевого, Костомаров утверждал:

«Названием, данным своему сочинению, он заявлял требование, что история русского государства недостаточна, необходима еще история народа… Одно только название более всего осталось много знаменательным для нас от этого творения талантливого писателя» (Костомаров, 1861: 7).

Но поскольку народ оказывается имеющим свою историю, он перестает быть «естественной данностью», и тем самым возникает вопрос о том, что привело его к единству и что удерживает, воспроизводит это единство вновь и вновь. Племенного родства самого по себе, как постоянно отмечает Костомаров, недостаточно – мало того что с течением времени оно, вне других фактов, способно лишь ослабевать, так и сами «племенные» или «народные» черты мыслятся им в качестве изменяющихся во времени. По крайней мере, на таком взгляде настаивал он в 1877 г., утверждая:

«Я всегда был далек от того, чтобы признавать за народами свыше данные им свойства, остающиеся неизменными при всяких видоизменениях их жизни и быта, напротив, думал и продолжаю думать, что всякие нравственные свойства, кажущиеся нам присущими какому-нибудь народу или обществу, есть последствие разных историко-бытовых условий течения предшествующей народной и общественной жизни. Иные остаются долговременнее и, так сказать, прилипают к народному характеру до того, что мы готовы в них видеть что-то судьбою данное, другие – быстрее стираются под влиянием новых поворотов истории» (Костомаров, 1928 [1877]: 260).

То, что позволило всем народностям, образующим «народную стихию общерусскую», называть и сознавать себя «Русской Землей», – это:

(1) происхождение, быт и язык,

(2) единый княжеский род и

(3) христианская вера и единая Церковь (Костомаров, 1863 [1861]: 24).

В числе общих начал, присущих всем славянам, Костомаров в первую очередь, «как коренное учреждение народное», называет «вече, народное собрание» (Костомаров, 1863 [1861]: 27). В данном случае Костомаров использует другой риторический арсенал и обращается к иной логике – логике «начала», т. е. подлинных свойств (что обусловливало, в частности, остроту споров о «начале Руси», «призвании варягов» и т. п., поскольку изначальное важно не только как обусловливающее последнее, но и как явление базовых свойств и качеств в их изначальной чистоте). Здесь можно видеть, как переопределяется «народность» – не только не отвергая, но и активно используя ключевое понятие официальной идеологии, Костомаров вкладывает в него совершенно иное содержание – теперь основной чертой народности оказывается «вече». Эта черта, как и целый ряд других (в частности, далее Костомаров говорит о «любви к свободе» как о «заветном чувстве всего своего [т. е. славянского. – А. Т.\ племени», которое «сохранялось долго у Русских Славян, несмотря на противодействующие обстоятельства» (Костомаров, 1863 [1861]: 28)), может быть утрачена в ходе исторической жизни, НО, поскольку речь идет о свойствах «племени», т. е. используется натурализирующая лексика, то утрата оказывается искажением подлинного, отклонением от природы. Вопреки приведенному выше социологизирующему суждению Костомарова, в его текстах как 1860-Х, так и последующих годов гораздо более отчетливо звучит язык натурализирующий, который не снимается приводимыми оговорками, обе логики сосуществуют не только в текстах, но и в концепции Костомарова.

Наиболее показательно в данном отношении обсуждение Новгорода и иных «северорусских народоправств» (т. е. Пскова и Вятки). С одной стороны, Костомаров вновь и вновь утверждает, что «вечевой уклад» – общий для всех русских земель и, следовательно, невозможно выводить вечевые порядки в Новгороде из особых свойств племени, напротив, по Новгороду можно судить о вечевых порядках в других русских землях, о которых в этом отношении нам известно гораздо менее, т. е. Новгород здесь выступает не как исключение, а, напротив, как типичный случай (Костомаров, 1868 [1863]: 55). Однако вместе с тем Костомаров подчеркивает:

«Новгород, – как и Южная Русь, – держался за федеративный строй даже тогда, когда противная буря уже сломила его недостроенное здание» (Костомаров, 1863 [1861]а: 244).

Объяснением этому становится предполагаемое Костомаровым родство славян ильменских с южно-русскими[60], причем и здесь возникает любопытная двойственность. С одной стороны, в практически синхронной с теми публикациями, где он развивает свои взгляды на «федерализм» в Древней Руси и историческое развитие русского народа, полемике с польскими публицистами Костомаров отстаивает принцип, согласно которому национальность определяется языком. Так, в том же 1861 г. он пишет в статье «Ответ на выходки газеты (краковской) „Czas“ и журнала „Revue Contemporaine“»:

«Великорусы – не Финны, а Славяне, потому что не знают Финских наречий, а говорят Славянскими [выд. нами. – Л. Т]. Правда, крови финской много вошло в великорусскую, но она ассимилировалась славянскою. Подмесь финского племени не осталась без некоторого влияния на материальный и интеллектуальный строй великорусского народа, но господство осталось за Славянскою стихией. Мы не можем называть Славянами Мекленбургцев на том лишь основании, что их предки некогда были Славяне, – хотя славянское происхождение Мекленбургцев видно и в их перерожденном виде: тем не менее как ни рассуждай, а все-таки они останутся немцами. Так же точно мы не считаем русскими тех фамилий, которые давно уже ополячились. Забытое происхождение ничего не значит и может составить сущность только археологических рассуждений [выд. нами. – А. Т.]» (Костомаров, 1928 [1861]: 79). И далее: «И что вы думаете выиграть, утверждая, что великорусский народ уральского происхождения? Этим не выкинете его из Славянской семьи, откуда бы ни происходили его предки. Будут ли Великоруссы – ославянившиеся Уральцы, или смесь племени, или, и что всего вернее, – Славянское племя с примесью Чудского и Тюркского, они все-таки останутся тем, что они теперь, т. е. Славянами, потому что говорят наречием славянского корня и никак не могут быть тем, чем, по вашим предположениям, были в незапамятные времена» (Костомаров, 1928 [1861]: 83).

Итак, «народность», «национальность», «племя» определяются по языку – собственно, таким образом Костомаров и доказывает родство новгородцев обитателям Южной Руси, – но следствием из, на его взгляд, доказанного языкового родства оказывается теперь уже общность происхождения, свойства природные. Так, поскольку «Великий Новгород в этнографическом отношении составлял ветвь несравненно ближайшую к Южно-Русской народности, чем к Великорусской и Кривской» (Костомаров, 1863 [1861]: 35), то «долго и постоянно склонялся к Южно-русской Земле, и только после внутренней борьбы, когда притом запустение Киева лишило его тяготеющей силы, начал тяготеть к Восточной Руси, но всегда с каким-то внутренним противодействием, с готовностью склониться в другую сторону, если бы представился случай» (Костомаров, 1863 [1861]: 34, ср.: Костомаров, 1868 [1863]: 58).

Как бы то ни было, «русский народ» оказывается осознающим свое единство благодаря трем указанным выше началам:

«…начала, соединяющие Земли между собою, хотя и были достаточны для того, чтобы недопустить эти Земли распасться, и каждой начать жить совершенно независимо от других, но не настолько были сильны, чтобы заглушить всякое местное проявление и слить все части в одно целое. И природа, и обстоятельства исторические – все вело жизнь Русского народа к самобытности Земель, с тем чтобы между всеми Землями образовалась и поддерживалась всякая связь. Так Русь стремилась к федерации и федерация была формою, в которую она начала облекаться. Вся история Руси удельного уклада есть постепенное развитие федеративного начала, но вместе с тем и борьба его с началом единодержавия» (Костомаров, 1863 [1861]: 56).

Ключевым понятием для удельно-вечевого периода выступает «Земля» – понятие это проясняется Костомаровым в работе 1870 г. «Начало единодержавия в Древней Руси»: «Каждый из народцев [в момент «призвания варягов». – А. Т.] составлял уже до некоторой степени политическую единицу под названием „Земля“» (Костомаров, 1872 [1870]: 6), принадлежностью которой было вече. Так, касаясь разнообразных единиц, на которые делилась Древняя Русь («Земли», «княжения», «волости»), Костомаров утверждает:

«Все эти единицы поземельного деления переплетались между собою, то совпадая одна с другой в своем значении, то отделяясь одна от другой, смотря по обстоятельствам, так как в период до татар все подлежало случаю и стечению обстоятельств, но всегда оставалось прежнее понятие: где Земля, там должно быть вече – земское собрание, ни волость, ни княжение не условливали непременного бытия веча, хотя и часто случалось, что на вече сходились люди, составлявшие одну волость, одно княжение, понятие о вече, однако, принадлежало исключительно только понятию о Земле. Вече было выражением автономии последней, а не волости, не княжения» (Костомаров, 1872 [1870]: 23)[61].

Естественный ход истории, согласно Костомарову, вел к тому, что федеративные начала с течением времени привели к образованию уже вполне отчетливой федерации, однако татарское нашествие переменило ход истории, нарушив баланс центробежных и центростремительных сил, дав в конечном счете решительный перевес вторым[62].

К 1870 г. Костомаров пересмотрел ряд существеных положений своей теории – как мы уже говорили выше, принципиально взгляд его не изменился, но внесенные изменения весьма значимы с точки зрения истории общественной мысли. Вопреки распространенному мнению[63], отнюдь не публичная речь о Константине Аксакове, произнесенная Костомаровым в 1861 г., – точка наибольшего сближения историка со славянофильской доктриной (хотя и является моментом максимальной его личной близости к славянофилам[64]). Теперь Костомаров говорит о безгосударственности как качестве, присущем славянам, воспроизводя известный славянофильский тезис – правда, в качестве «едва ли не самой чистой славянской нации» называя Польшу:

«Где только Славяне были предоставлены самим себе, там они оставались с своими первобытными качествами и не выработали никакого прочного общественного строя, пригодного для внутреннего порядка и внешней защиты. Только крепкое завоевание или влияние иноземных стихий могло бы привести их к тому. Шляхетская Польша, едва ли не самая чистая славянская нация, сохранившая в своем национальном характере те черты, которыми отличались славяне за тысячелетия, резко показала истории, к какому политическому и общественному строю способны прийти Славяне, предоставленные самим себе, свободно развивая свои древние национальные задатки. Польша выработала себе республику, но без тех свойств, которыми может держаться республика, дала своей республике монархическую внешность, но питала постоянное отвращение к монархии и вечно опасалась превратиться в настоящую монархию. Так делалось в той славянской стране, которая менее других подвергалась насильственному давлению иноземщины. В Чехии монархический элемент был вносный, немецкий. В Сербии он явился временным продуктом византизма и не представлял ничего прочного. Но Русь сроднилась с монархизмом более, чем все другие славяне, только здесь он вошел в плоть и кровь народа до такой степени, что русское политическое общество сделалось почти немыслимым иначе, как образе монархии [выд. нами. —А. Т]» (Костомаров, 1872 [1870]: 4).

Усложняется и трактовка «веча» – теперь Костомаров предлагает специфическое политико-правовое истолкование отношений «Земли» и «веча», где последнее «само по себе» не обладало верховной властью – «оно было только ее выражением, верховная власть по внутреннему смыслу оставалась не за вечем, а за Землею» (Костомаров, 1872 [1870]: 37), т. е. «вече» понимается как репрезентант «Земли». Более того, теперь Костомаров прямо воспроизводит примеры отсылки к «Земле», которые девятью годами ранее критиковал в работах Аксакова (ср.: Костомаров, 1861а: 26–28, 30–31), не приводя тогдашних оговорок:

«Так как в глубокой древности древлянские послы говорили Ольге, что их послала Земля, так в смутное время Московского государства, в начале XVII века, московские послы под Смоленском говорили полякам, что их послала Земля с своим приговором и они сами могут быть только слепыми исполнителями ее воли. Между тем в это время Земля уже составляла совокупность тех частей, из которых каждая считала себя некогда самостоятельной Землей, и притом уже в смысле единодержавного тела. Дело защиты отечества против поляков и восстановления престола совершилось именем всей Земли. Несмотря на самодержавную власть царей, они сами все еще иногда питали уважение к Земле, собирали земские думы и желали знать мысль и волю Земли, которой управляли. Только с преобразованием России на западный образец забылось значение Земли под влиянием новой бюрократии, не имевшей с Землей ничего общего по роду происхождения» (Костомаров, 1872 [1870]: 37).

Разумеется, нельзя сказать, что Костомаров отказался от своей критики К. Аксакова: если сличить соответствующие места в разборе исторических трудов последнего и соответствующие места из статьи 1870 г. о «начале единодержавия», то легко увидеть, что подход остался неизменным, но там, где ранее Костомаров подчеркивал различие, – в частности, толкуя сами «земские соборы» как такое явление, которое «могло также и не быть, но могло случиться и действительно случилось… Кажется, его вызывала не какая-нибудь законная потребность в истории народа, а аналогия с духовными соборами» (Костомаров, 1861а: 24), проявление «художественной натуры» (Костомаров, 1861а: 22) Ивана Грозного, – там теперь подчеркивается преемственность, наличие и среди единодержавия XVII в. следов иного, противоположного начала, а не только в Стеньке Разине и в понизовской вольнице (Костомаров, 1863 [1859]: 211–212), как склонен был считать Костомаров одиннадцатью годами ранее.

Украинофильство

Кратко изложенная выше «федеративная» теория русской истории не может, разумеется, объяснить накала страстей вокруг нее, если не ввести одно значимое уточнение. А именно, излагая свое видение русской истории, Костомаров утверждает наличие в удельно-вечевой период шести главных народностей (Костомаров, 1863 [1861]: 35):

(1) Южнорусской,

(2) Северской,

(3) Великорусской,

(4) Белорусской,

(5) Псковской и

(6) Новгородской.

Здесь сразу же обращает на себя странность произведенного разделения – из шести «народностей» «южнорусская» оказывается единой – уже внутри разделяясь на володимирцев, черниговцев и т. д., т. е. автор изначально утверждает наличие «южнорусской» народности в качестве макрообщности.

Еще больший эффект произвела публикация в том же году статьи «Две русских народности», уже в самом заглавии содержавшей вызов концепции единого русского народа. В ней, оформленной как «письмо к редактору» «Основы», Костомаров, начав с исторического экскурса, переходит к современности, описывая генезис и современное состояние двух «русских народностей» – южноруссов и великорусов, причем оговаривается об условности названия:

«В XVII веке явились названия: Украина, Малороссия, Гетманщина, – названия эти невольно сделались теперь архаизмами, ибо ни то, ни другое, ни третье не обнимало сферы всего народа, а означало только местные и временные явления его истории. Выдуманное в последнее время название Южноруссов остается пока книжным, если не навсегда останется таким, потому что, даже по своему сложному виду, как-то неусвоительно для обыденной народной речи…» (Костомаров, 1863 [1861]а: 232–233).

Поскольку все описание «двух народностей» строится на их последовательном противопоставлении, то удобно, на наш взгляд, изложить это в виде схемы – причем в первом столбце поместив качества, приписываемые великоруссам, поскольку характеристику южноруссов Костомаров последовательно стоит «от обратного».

Великороссы

Форма

Материальное

Внешняя религиозность

Практический рассудок

Польза

Аффектация

Нетерпимость

Предрассудок

[Предположительно: глубина]

Общинность

Общинное владение, «мир»

Единодержавие

Южноруссы

Дух

Духовное

Внутренняя

религиозность

Воображение

Добро

Искреннее чувство

Терпимость

Суеверие

[Предположительно: поверхность]

Свобода

Индивидуализм, частная собственность

Федерализм

Приведем в качестве примера один фрагмент, где, в отличие от большинства других мест статьи, Костомаров меняет порядок противопоставления – на сей раз начиная с характеристики южноруссов – и где можно наблюдать использование нескольких из приведенных выше ключевых пар понятий:

«…племя южнорусское имело отличительным своим характером перевес личной свободы, великорусское – перевес общинности. По коренному понятию первых, связь людей основывается на взаимном согласии и может распадаться по их несогласию, вторые стремились установить необходимость и неразрывность раз установленной связи и самую причину установления отнести к Божией воле и, следовательно, изъять от человеческой критики. В одинаких стихиях общественной жизни первые усвоивали более дух, вторые стремились дать ему тело, в политической сфере первые способны были создавать внутри себя добровольные компании, связанные настолько, насколько к тому побуждала насущная необходимость, и прочные настолько, насколько существование их не мешало неизменному праву личной свободы, вторые стремились образовать прочное общинное тело в вековых началах, проникнутое единым духом. Первое вело к федерации, но не сумело вполне образовать ее, второе повело к единовластию и крепкому государству: довело до первого, создало второе» (Костомаров, 1863 [1861]а: 264–265).

В своем схематичном противопоставлении Костомаров сводит воедино сформировавшиеся и ставшие общепринятыми в конце XVIII – первой половине XIX в. образы Малороссии (см.: Толочко, 2012), представляющие ее как страну классической древности и одновременно естественного состояния, «Аркадию», страну прошлого и воспоминаний и т. д., добавляя к ним свою собственную дихотомию «федерализм» vs «единодержавие». Если эксплицитно в тексте аналогия Греции/Рима как основы для пары Малороссии/Великороссии не проявлена, то она непосредственно присутствует, например, в опирающемся на дневниковые записи мемуарном воспроизведении Д.А. Корсаковым рассуждений Костомарова:

«Я убежден, что славянские племена ближе всех арийцев к грекам. Это доказывается как сходством старославянского, так называемого „церковного“ языка с древнегреческими диалектами, так и сходством первоначального общественного строя у славян и греков. Семейно-родовой быт одновременно с общинным строем легли в основу „народоправств“ (республик) и древнегреческих, и древлеславянских. Ничего подобного нет в Западной Европе. Нет у славян и аристократии в западноевропейском смысле, у славян аристократия везде является в социальном, общественном значении, а не в политическом. У великоруссов, в Московском государстве, аристократия существовала только в смысле высшего служилого класса, который был учрежден правительством для его военных и административных целей. Из всех русских племен нашего времени самый чистый славянский тип сохранился на Волыни. В южной Руси, в Киевщине и в левобережной Украйне замечается сильная примесь племен тюркских и татарских. Белоруссы (кривичи) – одного племени с первоначальными великоруссами, в которых впоследствии вошло немало крови финской и татарской. Позднейшие великорусом – это метисы из славян, финнов и татар, и в народном характере великоруссов, и в их общественно-политическом строе, выразителем которого явилась Москва, имеется большое сходство с древним Римом: недаром московские книжники XVI в. называли Москву „третьим Римом» (Корсакову 1906: 238–239, беседа относится к первым месяцам 1867 г.).

«Две русских народности» стали одной из наиболее громких публикаций Костомарова, если первоначально возражения против нее, раздававшиеся публично, были умеренны, то после 1863 г. и озвученных Катковым летом того года на страницах «Московских Ведомостей» прямых подозрений в сепаратистских тенденциях она стала одиозной. Впрочем, и непосредственно после публикации статьи Костомаров был вынужден оправдываться и объясняться – правда, не в публичном, а в частном порядке, отвечая на упреки, высказанные гр. А.Д. Блудовой, в письме к ней:

«Вы пишете, что коль скоро я выражаюсь „вы великоруссы, мы южноруссы“, то это уже факты разъединения. Разъединения в смысле политическом тут нет и тени: в отношении Франции или Италии – нет ни великоруссов, ни южноруссов, есть только русские, как нет ни Саратовцев, ни Ярославцев, ни Архангельцев и проч. А внутреннего разделения невозможно избежать: ведь так житель каждой губернии в отношении жителей другой соседней скажет „мы“. Что в круге администрации, то и в смысле народности: Россия единое государство и в отношении заграничного мира – она только Россия, но внутри она разделяется на провинции, имеющие известную степень отдельного от других подобных управления, и тут это единое государство представляется уже не единым, а разделенным. Так и Русский народ: в отношении не русского не более как единый русский народ, но внутри себя он имеет этнографические отличия и уже не имеет того единства, какое сохраняет в отношении всякого не русского народа. Но как разделение на губернии не заключает в себе признаков разложения государства, так и различие в народности не имеет зародышей разложения народа, ибо ни история его, ни географическое положение, ни главные соединительные черты, скрепляющие цельность народа, не дают ни малейших задатков к такому разложению» (Абрамович, 1926: 82) [65].

В российское публичное пространство Костомаров вошел, как мы уже отмечали, зрелым человеком – за его плечами была уже и кратковременная профессура в университете Св. Владимира в Киеве, и разностороння литературная деятельность, и, что важнее всего, он был одной из ключевых фигур в формировании раннего украинофильства, организатором Кирилло-Мефодиевского общества – прошел через арест, следствие, годичное одиночное заключение в Петропавловской крепости и ссылку в Саратов.

Следует отметить, что, вернувшись из ссылки в Петербург и получив возможность печататься, Костомаров не проявляет большого интереса к общественной деятельности – она вообще была далека от его характера, и самое большее, на что он был готов по собственной воле, – это эпизодические, разделенные большими промежутками выступления в печати.

Однако подобная слабая самостоятельная воля к общественной деятельности не означала, что он перестал быть украинофилом: напротив, на протяжении большей части своей саратовской ссылки он продолжал работать над «Богданом Хмельницким», трудом, за который он принялся еще перед арестом. М.А. Максимович, приветствуя выход книжного издания «Богдана Хмельницкого», писал, публично адресуясь к Погодину:

«…с сорокового года начался для нас прилив исторический, обнародованием памятников Русских и Польских, которые или совсем были неизвестны, или доступны были для весьма немногих. В том числе издано много памятников и об эпохе Хмельницкого, которые вызывали собою нового деятеля на новое повествование о Богдане, удовлетворительнее всех предыдущих. И кому же было взяться за это дело, как не тому молодому преподавателю Русской истории в университете св. Владимира, который с такою любовью и трудолюбием работал над изучением истории и этнографии Малороссийского народа! С удовольствием вспоминаю теперь тот вечер у г. Костомарова, в начале 1846 года, на Старом-Киеве, когда он прочел мне только что написанное им введение к истории Богдана Хмельницкого… И вот, через тринадцать лет, я с наслаждением прочел уже всю его историю, уже во втором издании» (Максимович, 1876 [1859]: 398–399).

Украинофильство в это время переживало второй период своего развития – выйдя из стадии тесного кружка друзей и единомышленников, оно вбирало в себя новое поколение – тех, кто воспринимал взгляды наставников и в то же время пытался соединить их или переинтерпретировать в духе последних веяний времени: сочетать националистическую программу старших украинофилов с радикальными настроениями.

Задачей, которая теперь стояла на повестке дня, было воспользоваться новыми общественными условиями – вывести украинофильство из состояния небольшого кружка лично друг с другом знакомых людей, сделать его направлением общественной мысли, способным привлекать единомышленников извне, а для этого требовался журнал. Потребность в нем осознавалась, например, П.А. Кулишем, многолетним другом, после ставшим врагом Костомарова, уже с 1856 г. – сразу после того, как изменение цензурных порядков перевело эту мысль из разряда фантастического в область возможного: в то время он надеялся обратить издаваемые им «Записки о Южной России» в род периодического издания, аналогичную попытку он предпринял и в 1860 г., начав издавать альманах «Хата». Впрочем, сугубо по личным качествам Кулиш не имел шансов осуществить свое начинание: будучи человеком невиданной энергии и трудоспособности, чрезвычайно разносторонним и богато одаренным в разных областях, он не умел работать с кем-либо вместе. Многие годы спустя Костомаров в письме к Ф. Г. Лебединцеву отзовется о бывшем друге весьма резко, но многочисленные отзывы других знакомых Кулиша подтверждают во многом справедливость данной ему оценки:

«Зная Кулиша, как редкий его знал, в течение лет тридцати с лишком, я скажу, что это человек с необузданным самолюбием, ему хочется быть чем-то необыкновенным, быть силою, духовным могуществом, и, к досаде его, ни у своих малоруссов, ни у москалей не получил он за собой признания такой власти, какой ему хочется» (Данилов, 1907: 254, письмо от 18 апреля 1882 г.).

Организация журнала удалась (во многом благодаря деньгам, одолженным у родственника) другому товарищу Костомарова по Кирилло-Мефодиевскому обществу, В.М. Белозерскому. Хотя сам журнал, получивший название «Основа», надеялись начать издавать с 1860 г.[66], подготовка затянулась, и первый номер вышел уже в 1861 г.

Значение Костомарова и для украинофильства в эти годы определяется не только масштабом его теоретического вклада или оригинальностью публицистических работ, но в первую очередь тем, что он был единственным из всех деятелей украинофильского круга, который обладал общероссийской славой и авторитетом в глазах как общественности, так и властей. Иными словами, он был голосом направления – независимо от того, в какой степени он сам желал быть таковым, – и, соответственно, был вынужден принимать на себя соответствующую ответственность и соответствующую роль: во многих случаях единственный или один из немногих шансов быть услышанными для его единомышленников – был воспользоваться его голосом, побудить его высказаться публично или использовать имеющиеся у него непубличные возможности воздействия и убеждения.

Отчасти и с этим, думается нам, следует связать весьма умеренную и в большинстве случаев очень осторожную позицию Костомарова: в отличие от других, менее заметных украинофилов, он ощущал ответственность не только за себя и за собственные слова, но в равной степени и за тех, кто с ним и с занимаемой им позицией ассоциируется.

Период с 1859 по 1861 г. был временем наибольшего (после ареста 1847 г.) радикализма воззрений Костомарова: так, если в подцензурной статье о «двух русских народностях» он говорит о едином «русском народе», то в написанном в 1859 г. и опубликованном в январе в герценовском «Колоколе» письме, подписанном им «Украинец», Костомаров выстраивает три народа однопорядково, заканчивая свой текст призывом: «Пусть же ни Великороссы, ни Поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом», а непосредственно перед этим пишет:

«В будущем славянском союзе, в него же веруем и его же чаем, наша Южная Русь должна составить отдельное гражданское целое на всем пространстве, где народ говорит южнорусским языком…» ([Костомаров], 1860: 503).

Здесь можно видеть, что чаемый союз мыслится не только как союз народов, но и «земель», так что, хотя, как мы отмечали выше, сам Костомаров отвергал упреки в стремлении к выделению территориальному, однако сомнения, возникавшие даже у весьма расположенных наблюдателей, были явно не безосновательными. Так, графине А.Д. Блудовой Костомаров в 1861 г. отвечал:

«Вы пишете, что южнорусская народность распространяет свои притязания на Екатеринославскую и Херсонскую губернии. Если бы могла быть речь о каком-нибудь размежевании и разделении политическом, тогда вопрос об отношении народности к территории мог сделаться вопросом важным, но как этого нет и быть не может, то для дела южнорусской народности вовсе не нужно определение территории в ином каком-нибудь смысле, кроме этнографического. Так как оба вида народности не два народа, но единый народ в двух видах, то естественно, что страна южнорусской народности есть та, где находится эта народность, как равно и великорусской народности край там, где она есть. Села великорусские в Черниговской губернии я присоединяю к понятию Великоруссии, равно села южнорусские в Саратовской губернии к Малороссии. Вообще в названиях наших народностей нельзя избежать неточности. Если мы говорим южнорусская, то разумеем здесь первоначальное гнездо, а в настоящее время – в Петербурге, в квартире редактора „Основы“ я считаю себя в Малороссии, и равно в квартире переселившегося в Киев москвича чувствую себя в Великороссии. Границ территориальных нет и быть не должно» (Абрамович, 1926: 82–83).

Вряд ли следует здесь видеть преднамеренную ложь или лукавство со стороны Костомарова, разумеется, вынужденного недоговаривать до конца своих мыслей, а вполне возможно, что и не до конца додумывать их – столь отдаленные и масштабные чаянья, как федеративный славянский союз или федеративное преобразование Российской империи и способы устройства этой федерации, были предметом разнообразных мечтаний, легко способных сменять друг друга – именно потому, что для них не находилось «упора» в реальности.

Необходимо отметить, что тяготение Костомарова к умеренным взглядам и стремление не противостоять, а по возможности найти поддержку у правительства или по крайней мере отыскать по отношению к нему некий modus vivendi вполне обнаруживается уже к 1862 г.: так, если весной 1861 г., отвечая на вопрос Д.Л. Мордовцева о распрях в редакции «Основы», Костомаров писал, что «трудно решить, кто виноват в том смятении, какое царствует в малороссийском кружке, о чем пишет вам Кулиш. Что касается меня, то я нахожусь и с Белозерским, и с Кулишом одинаково в хороших отношениях. У них разные вкусы» (Мордовцев, 1885: 628), то в декабре 1862 г., уже после прекращения «Основы», уведомлял А. Конисского:

«…с г-ном Белозерским теперь у меня ничего общего нет, и если Вы имеете к нему дело, то ему и пишите» (Возняк 1925: 73)[67].

Если многие члены кружка были в это время воодушевлены планами создания современной украинской литературы, то, согласно, например, воспоминаниям В.А. Менчица, суждения о перспективах украинского языка, высказываемые Костомаровым в Петербургской громаде, не отличались от тех, которые он защищал публично:

«Как-то громадяне обратились, помню, к Н.И. Костомарову с таким вопросом: „Каков ваш взгляд, Николай Иванович, на долю, которая ждет украинский язык и наши народные особенности?“ На это Костомаров ответил так: „Как ни печально, как ни тяжело будет вам, г. громадяне, выслушать, а мне высказать, но – „Платон мне друг, а правда – еще больший друг! – гласит латинская пословица… Я полагаю, на основе того, что мне довелось видеть, слышать, читать и изучать, что украинские народные особенности, такие дорогие нашему сердцу, сохранятся только до того времени, пока железные дороги, телеграф и другие достижения цивилизации не пройдут во все закутки нашей родной земли. А как это свершится, они полностью исчезнут с лица земли, как воск растопляется от огня. Ничего от этих особенностей не останется. Общий литературный русский язык целиком выдавит украинский язык, даже из семьи, отовсюду, даже из самых глухих углов. Таков мой взгляд“» (Менниц, 1925: 67—68).

Произошедшее разочарование и переход к последовательно умеренным взглядам на украинофильскую программу проясняет его письмо к Н.А. Белозерской от 4 августа 1864 г., в котором он делится своими наблюдениями над «чешским национальным возрождением»:

«Чехи меня приняли радушно. Мы каждый вечер гуляли по превосходным окрестностям Праги. Я, однако, вынес такое впечатление, что в этом народном возрождении Чехии много искусственного и, в сущности, сделано для него не так много, как может казаться с первого взгляда. Я был прежде в Праге в 1857, приехавши туда через семь лет, я мог заметить громадное распространение чешского языка. Все это так, но побуждение? Составляет ли он для образованных чехов необходимость, как для нас русский? Мало. Все они знают по-немецки, и не только знают – и мыслят, и живут, и чувствуют по-немецки: это немцы с ног до головы, надевшие на себя одежду дедушек и бабушек, выкопавши ее из старой кладовой. Для народа – иное дело, и то для сельского, а не для пражского. Чехи с своим возрождением то же, что наши малороссияне, которые мыслят по-русски и хотят преобразиться в то, чем перестали быть давно – немного разве дальше шагнули чехи. Доказательство, что многие патриоты пишут по-немецки, потому что это им легче, а читает лекции по-немецки большая часть. Но нельзя сказать, чтобы тут было только искусственное: есть много натурального, именно в том, что существуют массы народа, для которого чешский язык действительно необходимость. За этим и искусственность становится не так резкою» (Белозерская, 1886а: 328–329). И далее: «Истинное удовольствие я получил в Белграде… В Сербии совсем не то, что в Чехии, вот здесь живое, неискусственное славянство: и низенькие домики, и фонарей нет, и тротуаров почти нет, а если где есть, то на них удобнее падать, чем ходить, и лень, и беспорядок – вот здесь славянство, его и чуешь, и видишь, и слышишь, прибавим – тут и радушное гостеприимство и хлебосольство, и семейная простота жизни, и доброта с наивностью, все черты нравов славянского племени. Сербы славянее нас самих» (Белозерская, 1886а: 329–330).

В 1863 г. Костомаров убеждал в письме того же А. Конисского сторониться всякого радикализма и сепаратизма: «Больше всего нужно о том стараться, чтобы правительство на наше дело волком не глядело, чтобы не боялось никаких бунтов или кого там – сепаратизму и не мешало бы на нашем языке народу науку излагать» (Возняк, 1925: 75, письмо от 25 февраля 1863 г.). Собственно, эта программа на все последующие годы станет у Костомарова неизменной – в зависимости от политической ситуации он будет вынужден то молчать, то, полагая момент благоприятным, пытаться провести это воззрение в печати. Наиболее отчетливое выражение она получила уже в последние годы жизни Костомарова, в его программной статье «Задачи украинофильства»:

«Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая, так как и народа малорусского, кроме мужиков, почти, можно сказать, не осталось. А потому эта литература должна касаться только мужицкого круга. Есть два пути, на которых она может выказать свою деятельность. Первый путь – знакомить интеллигентное общество, как посредством произведений чисто научных, так и художественно-литературных, с народной жизнью во всех ее проявлениях. Второй путь – поднимать умственный горизонт самого народа, сообщая ему в доступной для него форме общечеловеческие знания» (Костомаров, 1928 [1882]: 296).

Украинофильство Костомарова носило во многом консервативный и временами антикварный характер – его демократизм был далек от радикализма 1860-х годов, отсылая более к образам старого, вольного быта, не скованного в формы современного государственного существования. В биографии Костомарова есть видимое рассогласование – будучи человеком 40-х годов, он оказался не только в центре общественного внимания, но и на некоторое, впрочем, весьма непродолжительное время стал кумиром молодежи в конце 1850-х – самом начале 1860-х годов. В результате многое из того, что он писал, воспринималось сквозь призму совершенно иных, ему чуждых, иногда непонятных, а иногда решительно им отвергаемых представлений. Так, например, антиклерикальные высказывания, весьма частые в его работах, критика религиозных воззрений, распространенных в народе и нравов в церкви[68], воспринималась как вольнодумство и едва ли не атеизм, в то время как сам Костомаров был ревностным прихожанином и богомольцем[69] и думал скорее о том, как изменить и приблизить к верующим церковную жизнь, занимаясь, например, переводом литургии Иоанна Златоуста (Корсаков, 1906: 249). Об этом расхождении сам Костомаров писал в «Автобиографии»:

«После святой недели ко мне явилась странная депутация из студентов с требованием объяснения, что это значит, что они видели меня в день великой субботы прикладывавшимся к плащанице и причащавшимся Св. Тайн. „Неужели, – спрашивали они, – я поступал с верою?“ Я отвечал им тогда же, что ничто не дает им права вторгаться в мою духовную жизнь и требовать от меня отчета, а их вопрос: поступал ли я так с верою и сознанием – меня огорчает потому, что я не из таких людей, которые бы без веры и убеждения притворялись для каких-то посторонних целей в священной сфере религии. Студенты объяснили, что они обратились ко мне с таким вопросом оттого, что мои лекции, пропитанные свободными воззрениями, слушанные ими долгое время, не заключали в себе ничего такого, после чего можно было бы ожидать от меня уважения к церковным обрядам, свойственного необразованной толпе. На это я заметил им, что читал им русскую историю, а не церковную, и еще менее богословие, следовательно, не мог, по совести, высказать им относительно своей собственной веры никаких ни приятных для них, ни неприятных убеждений, если же, по их словам, мои лекции отличались свободными воззрениями, то это одно побуждает меня требовать от них уважения к свободе совести. Я прибавил, что если меня возмущали и теперь возмущают темные деяния католической инквизиции, преследовавшие безверие, то еще более возмущала бы наглость безверия, преследующая, как нравственное преступление, всякое благочестивое чувство. „Если вы, господа, – сторонники свободы, то научитесь сами уважать ее для тех мнений, которые вам не нравятся и которых вы опровергнуть положительно научным способом не в состоянии“. Эта выходка студентов уже показала, что они во многом ошиблись относительно моей личности» (Костомаров, 1922: 299–300).

Исторически он оказался постепенно между двух огней – для русских националистов он был проводником опасного принципа, раскалывающего единую русскую нацию, ведущего к сепаратизму, в то время как для новых поколений украинских националистов он был «соглашателем», тем, кто подталкивает на путь «провансализации»: закономерно, что с 1880-х само понятие «украинофильства», связанное в первую очередь с Костомаровым, приобретает негативное значение, противопоставляясь «украинству» в смысле национального движения. Следует отметить, что со своей точки зрения Костомаров, последовательно и с негодованием отвергавший всякие обвинения в «сепаратизме», был прав – для него с 1850-х годов речь идет неизменно о том, как возможно достижение поставленных целей в рамках Российской империи, более того, ее миссия мыслится не законченной – так, во вступительной лекции в 1859 г. он говорит, что как «к единой истории свободной Греции будет всегда принадлежать судьба Фессалии и островов Архипелага, остающихся под властью Турции», так и, хотя «Червонная Русь в XIV веке выступила из политической связи с остальною Россиею, но судьба ее до тех пор будет принадлежать к русской истории, пока народ червоннорусский не потеряет русского языка и начал русской жизни» (Костомаров, 1861: 10). Так и мечта о славянском освобождении не оставалась для него только достоянием молодости – он вновь и вновь обращался к ней как к насущной и желанной задаче истории. В феврале 1863 г., сразу после начала Польского восстания, он писал в Харьков:

«Утихомирится вековая борьба русского мира с польским, научится народ уважать обычаи один другого, познается и услышится и разъяснится как должны между собой народы славянские соединиться, да поднимут великою силою и от векового сна Задунайщину – много чего можно сделать великого для Славянского мира через это дело южнорусское» (Житецъкий, 1925: 71).