Помоги проекту - поделись книгой:
Горький передал полученный сборник в Пушкинский Дом, ставший позже Институтом русской литературы (ИРЛИ), где тот находится и поныне.
В большой дом в московском Кривоколенном переулке, что стал для нее теперь родным, Елена Феррари вернулась в конце 1925 года. Думала продолжить службу в Разведупре. Судя по некоторым данным, попыталась вступить в партию — как член партии, тоже коммунистической, но иностранной — германской. Карл Петермайер должен был ее поддержать, подтвердив ее членство в КПГ, но у немецких коммунистов в это время случился очередной внутренний конфликт, и на нежной дружбе «Ирэн» и «Пэта» была поставлена если не точка, то многоточие[257].
В Москве Елене ожидаемо не понравилось. Ей показалось, что жизнь в советской столице выглядит несколько двусмысленно, если не сказать — лицемерно. Обращаясь к Горькому, она охарактеризовала это ощущение красиво: «…развилась центробежная сила — люди, от усталости, что ли, стремятся улизнуть каждый в себя, но это невозможно, жизнь тянет их кнаружи (!) и вот — качание вроде маятника». И тут же оговорилась — искренне ли, на всякий случай ли, неизвестно: «Впрочем в Европе почти то же».
Работы тут тоже оказалось не меньше, чем в Европе. Чтобы представить себе, чем занимался Разведупр в это время, а точнее, 3-й информационно-статистический отдел, сотрудницей которого стала Елена Феррари в Москве, посмотрим на цифры. Перед нами «Отчет о работе Информационно-статистического отдела Разведупра Штаба РККА за 1924–1925 операционный год (с 1/Х-24 г. по 30/IX-25 г.)»:
«…В центре внимания стояли следующие основные задачи:
1) изучение военной мощи и боевой готовности наших ближайших западных противников, которые с точки зрения современной политической конъюнктуры представляют наибольшую опасность для мирного существования нашего Союза;
2) внимательное и тщательное наблюдение за достижениями военной техники и промышленности в передовых капиталистических странах;
3) освещение новых форм организации, методов подготовки и новых идей в области боевого использования вооруженных сил в передовых в военном отношении государствах;
4) ориентировка в международном политическом и экономическом положении высшего командования С.С.С.Р. и анализ основных военно-политических проблем международного характера под углом зрения военной опасности для Советского Союза и
5) анализ и оценки с военной точки зрения национально-освободительных движений в странах Востока. <…>
3. Общие итоги работы в цифрах. Итоговые цифровые данные о работе Отдела за истекший год дают следующую картину размеров этой работы по важнейшим ее отраслям:
а) через агентурный аппарат Разведупра получено — 9851 (здесь и далее в документе выделено мной. —
б) Кроме того многие книги и журналы приобретались Отделом непосредственно на рынке, так что общее количество литературы, поступившей в библиотеку Отдела, составляет — 4275 книг и 9929 номеров журналов.
в) Отделом получалось и обрабатывалось 110 ежедневных иностранных газет и 247 журналов по 25-ти странам, на 24 различных языках.
г) Отделом было дано 10 000 оценок на поступившие материалы, а также 3156 заданий агентуре.
д) В течение минувшего года выпущено из печати 27 периодических изданий, с общим количеством 162,7 печатных листов и 36 изданий непериодических, с общим количеством 265,5 печатных листов, а всего 63 книги, с общим количеством 429,2 печатных листов — 36 621 экземпляров.
е) В течение года Отделом разослано было 25 076 экз. изданий Разведупра по 123 различным адресам.
ж) Кроме того к началу нового операционного года находилось в печати 11 трудов, с общим количеством 103 печатных листа, и 9 книг — в портфеле редакции или же заканчивающихся составлением.
з) Отделом за истекший год составлено и разослано 295 докладов и справок различным учреждениям военного ведомства и некоторым гражданским органам, не считая большого количества мелких и устных справок (по имеющимся данным, одних лишь зарегистрированных посетителей с 8-го декабря 1924 г. по 1/Х-25 г. прошло 1081 человек). Разослано центральным военным управлениям и научным военно-техническим учреждениям 359 материалов (наиболее крупных). Кроме перечисленных работ Отделу приходилось выполнять большое количество различных переводов — по заданиям Председателя и отдельных членов РВС СССР и по собственной инициативе.
Вся эта громадная работа выполнена при наличии штата 59 человек, из коих только 30 человек непосредственно работают над поступающими материалами… (сравним с 250 сотрудниками Берлинского разведцентра! —
Так что работа в Москве Елену Константиновну ждала адова. Но прежде, после возвращения из длительной зарубежной командировки, полагался отпуск, и она отправилась в военный санаторий в Ялте[259]. Разведупр в это время как раз вступил в стадию очередной реформы. Отныне центральный орган военной разведки СССР стал называться IV Управлением Штаба РККА. Снова были пересмотрены штаты, бюджет, отчасти — задачи. Как часто бывает, в ходе реформы стало ясно, что дел и забот — и в добывании информации, и в аналитической работе — у разведчиков станет больше, а вот количество сотрудников практически не увеличится. И ни во 2-м агентурном, ни в 3-м информационно-статистическом отделах места для Елены Феррари не нашлось. В июле 1926 года она была уволена из армии.
По версии Владимира Лоты, вернувшегося агента «Ирэн» уволили по состоянию здоровья, подорванному в результате «противоборства с контрразведывательными органами Германии, Италии, Турции и Франции»[260]. Что это значит?
В нашем распоряжении имеется копия «Автобиографической записки» Елены Константиновны, составленной 27 мая 1935 года. В ней содержится запись о состоянии здоровья нашей героини: «Весной 1920 поступила в распоряжение [разведывательных органов] Республики, работала по июль 1926 с перерывом около полтора года (так в документе. —
В любом случае возвращение в Москву вряд ли было радостным. В Италии, несмотря на противостояние с полицией (или благодаря ему?), «Ирэн» чувствовала себя важным человеком, сотрудником резидентуры и советской миссии, писателем и поэтессой. Ее согревало жаркое солнце, делая золото белым на темном загаре рук, будоражил душу чужой красивый язык, появлялись новые знакомства, выходила книга и писалась другая — это была
И тут снова, казалось бы, самое время вернуться к литературе, к стихам, к тусовке, в конце концов, но… по какой-то причине этого опять не произошло. Елена Константиновна продолжала изредка печататься в отнюдь не самых престижных и популярных с литературной точки зрения изданиях типа «Красной звезды» или «Красной нивы», но дальше этого не сделала ни шагу. Обещанная Горькому повесть так и не была опубликована. Стихи, проза, книги — все осталось в замыслах. Свободное время, видимо, полностью оказалось посвящено общению с друзьями, которых осталось совсем немного (да много, судя по всему, никогда и не было). Среди московских знакомых преобладали бывшие коллеги по службе, общение с которыми по понятным причинам было несколько стеснено. Оставались еще старые, проверенные Гражданской войной ветераны: Георгий Голубовский, Игорь Саблин да всегда бывший ближе всех брат — Владимир Воля.
По семейной легенде Голубовских, общение ставшего инженером Жоржа с Люсей тогда возобновилось с новой силой. Они вновь стали близки настолько, что считались семьей. Но весной 1927 года и здесь все изменилось. 2 мая Люся уехала в отпуск в Одессу[262]. Если верить все тому же фамильному преданию, Георгий позже отправился за ней следом, но, приехав, застал ее с мужчиной. Раздавленный увиденным, он отправился обратно, а по пути, не находя себе места, не в силах оставаться в замкнутом пространстве вагона, сошел на случайной станции. Там, гуляя по местному парку культуры и отдыха, познакомился с девушкой по имени Мария. При знакомстве выяснилось, что она происходит из обедневшего рода дворян Новгородской губернии Нарышкиных, бежавших после революции подальше в глубинку. Жорж пригласил ее в Москву, и девушка, к необыкновенному его удивлению, приехала, а через некоторое время вышла за него замуж. Эту историю спустя 93 года мне рассказала их дочь Елена. По ее словам, позже Жорж и Люся снова стали друзьями, но это произошло не сразу.
Товарищ по кавказским и турецким приключениям Игорь Саблин вернулся в Москву уже давно и стал журналистом и редактором. К 1925 году возглавил издательство «Недра», в котором одновременно руководил иностранным отделом. Ко времени приезда в Москву Люси пошел на повышение: до мая 1927 года работал политредактором Агитационного бюро Народного комиссариата финансов СССР, много писал для московских газет и журналов как автор и рецензент (не он ли способствовал устройству стихов Люси?). Еще в 1924 году в журнале «Смена» вышла подготовленная им вместе с Марком Михайловичем Пратусевичем приключенческая повесть «Дело Эрбе и Кº», основные события которой разворачиваются во время Гражданской войны в районе Батума и в которой он выплеснул на бумагу свои воспоминания о боевой юности. В те же 1920-е годы были опубликованы переводы Саблина романов пацифиста Джона Бересфорда «Революция» и шахтера-депутата Джеймса Уэлша «Морлоки» и другие работы. Летом 1922 года Игорь Владимирович женился на Марине Семеновне Богуславской (дальней родственнице или просто однофамилице Ксении Богуславской? — неизвестно). Общая с Феррари тяга Саблина ко всему иностранному, необычному, экзотическому проявилась в семейной жизни этого всегда романтически настроенного журналиста. В 1923 году у него родились девочки-близняшки, которым дали имена Ингрит и Майя, а родившуюся в 1927 году третью дочку нарекли Индианой[263]. Интересно, будь у Елены Феррари дети, как бы назвала их она?
Главный плюс от возвращения в Москву для нее — возможность снова встретиться и общаться с любимым братом Володей. «Вследствие климатических условий» он вернулся из Узбекистана, где, женившись, работал заместителем наркома социального обеспечения и продовольствия республики, еще осенью 1923-го[264]. В том же 1923 году у него родился сын. Вернувшись из Узбекистана, Владимир нашел работу в Москве и поступил на учебу в вечернюю совпартшколу при Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова, находившуюся тогда на площади Ногина{22} — совсем недалеко от его дома. Или… от их общего?
Очередная загадка в стиле Елены Феррари: во всех документах начиная с 1924 года ее домашний адрес указан следующим образом: Кривоколенный переулок, дом 5, квартира 25. Адрес Владимира Воли как минимум с того же года: улица Мясницкая, дом 22/2, квартира 25. Однако Кривоколенный, 5, и Мясницкая, 22/2, — это один и тот же дом, точнее, выражаясь современным языком, жилой комплекс, бывший доходный дом Сытова — Ускова, который состоит из нескольких корпусов, выходящих разными фасадами и на Кривоколенный, и на Мясницкую, и еще на Банковский переулок. Чтобы разобраться, как в 1925 году был организован жилищный учет в этом муравейнике, нужны специалисты. Мы пока можем констатировать: даже если Люся и Володя не жили в одной квартире, то все равно не дальше, чем в разных подъездах одного и того же дома. Эта удивительно крепко сплоченная семья снова была вместе, как до войны, как до революции. Только теперь не в Екатеринославе, а в Москве. И работали они уже не в маленькой типографии, а значительно в более серьезных организациях. Люся Ревзина — Елена Феррари — в Главконцесскоме.
Главный концессионный комитет при Совете народных комиссаров СССР (ГКК; Главконцесском) — специальное ведомство для привлечения и допущения иностранного капитала и промышленности к торговой и иной хозяйственной деятельности на территории СССР, организации предоставления концессий иностранным физическим и юридическим лицам для торговой и производственной деятельности и осуществления контроля за ними. Фактически управляло процессом аренды иностранными компаниями природных ресурсов Советского Союза. Образовано постановлением Совета народных комиссаров СССР 21 августа 1923 года, упразднено 14 декабря 1937 года.
При Совнаркомах союзных республик и при отдельных Народных комиссариатах СССР образовывались концессионные комиссии, действующие на основании распоряжений Главконцесскома. При торговых представительствах СССР за границей учреждались концессионные комиссии, подчинявшиеся Главконцесскому (например, в 1923 году были основаны концессионные комиссии при торговых представительствах в Берлине и Лондоне).
Комитет обладал монопольным правом на привлечение иностранных инвестиций в СССР. Ни одно ведомство не могло заключать с ними договоров без ведома Главконцесскома.
Эта совершенно забытая ныне организация, в 1920–1930-х годах игравшая, безусловно, исключительно важную роль в народном хозяйстве СССР, не была на слуху до тех пор, пока в мае 1925 года руководить ею родина не назначила большого политика — Льва Давидовича Троцкого.
Противостояние создателя Красной армии, одного из главных героев Октябрьской революции и Гражданской войны с правящей тройкой Зиновьев — Каменев — Сталин достигло к этому времени своего апогея. В 1925 году непобедимый, казалось бы, председатель Реввоенсовета Республики и нарком по военным и морским делам Лев Троцкий в одночасье потерял всю свою власть, лишился всех рычагов влияния на политику. Оставшись (формально и ненадолго) членом политбюро, ЦК и президиума Высшего совета по народному хозяйству (ВСНХ), он оказался пока что во «внутренней ссылке» — во главе мало кому известного Главконцесскома. Далекий от Москвы Днепрострой, председателем комиссии по постройке которого тоже был Троцкий, был куда больше на слуху, чем значительно более важный для страны Концессионный комитет, располагавшийся в самом центре столицы. Но Троцкий никогда не был просто функционером. Везде, где бы ни оказывался Лев Давидович, немедленно начиналась политика, и даже придя на службу в Главконцесском, он этого отнюдь не скрывал: «Свою новую работу я пытался связывать не только с текущими задачами хозяйства, но и с основными проблемами социализма. В борьбе против тупоумного национального подхода к хозяйственным вопросам („независимость“ путем самодовлеющей изолированности) я выдвинул проблему разработки системы сравнительных коэффициентов нашего хозяйства и мирового… По самому существу своему проблема сравнительных коэффициентов, вытекавшая из признания господства мировых производительных сил над национальными, означала поход против реакционной теории социализма в отдельной стране»[265].
Опала и одновременное формирование «внесистемной оппозиции» не помешали Троцкому взяться за дело предоставления концессий так же рьяно, как за любую задачу до этого. Он «переформатировал» структуру комитета, пересмотрел штаты и укрепил организацию своими людьми — либо по разным причинам преданными ему лично, либо просто родственниками. В секретариат Троцкого вошли 20 сотрудников (IV Управление могло только тихо завидовать такому размаху), в числе которых числились один помощник секретаря, один личный секретарь, два библиотекаря, 12 сотрудников для поручений, два курьера и референт. Всего же к тому времени, когда сотрудницей Главконцесскома стала Елена Феррари, штат этой организации насчитывал 117 штатных и пять внештатных сотрудников. В руководство комитета, помимо самого Льва Давидовича, вошли заместитель наркома иностранных дел Максим Максимович Литвинов{23}, замнаркома внешней и внутренней торговли Борис Спиридонович Стомоняков, зампред ВСНХ Георгий Леонидович Пятаков, несколько членов коллегий ведущих наркоматов и государственных организаций СССР, среди них знакомый нам по итальянскому периоду эмиграции Горького Яков Ганецкий из коллегии Наркомторга СССР — личность удивительная во всех отношениях.
Яков (Якуб) Станиславович Ганецкий (Фюрстенберг) (1879–1937) — польский и еврейский революционер, советский государственный деятель.
Родился в Варшаве в семье богатого торговца и промышленника. К революционной деятельности причастен с гимназических лет, за что был исключен из 6-го класса. В 1896 году вступил в ряды марксистской партии под названием Социал-демократия Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ).
Учился в Берлинском, Гейдельбергском и Цюрихском университетах. Один из организаторов и член Главного правления СДКПиЛ с 1902 года, соратник Феликса Дзержинского, вместе с которым участвовал в работе II съезда РСДРП и последующих.
Неоднократно подвергался арестам и ссылкам. Из ссылок бежал. Организовывал освобождение из тюрем известных социал-демократов, в том числе Владимира Ленина.
Летом 1912 года устроил переезд Ленина из Франции в Австро-Венгрию, став его доверенным лицом и помощником. Накануне Первой мировой войны жил вместе с Лениным, а когда после начала войны тот был арестован по подозрению в шпионаже, способствовал освобождению его из тюрьмы и переезду в Швейцарию.
В том же году стал исполнительным директором созданной Александром Львовичем Парвусом{24} экспортно-импортной фирмы «Фабиан Клингслянд». Совладельцем фирмы был старший брат Ганецкого Генрих, а ее представителем в Петербурге двоюродная сестра Ганецких. Одновременно Парвус назначил Ганецкого директором созданной им Торговой и экспортной компании, которая поставляла в Россию остродефицитные в годы войны товары, а вырученные деньги направляла на финансирование революционных организаций в России. Все вместе они поддерживали связь с революционными подпольными организациями (в каталогах товаров агентами Парвуса передавалась информация, написанная невидимыми чернилами, в том числе указания Ленина), координируя их действия и превращая разрозненные выступления в единое движение.
Через неделю после победы Октябрьской революции Ганецкий приехал в Россию и был назначен заместителем наркома финансов и управляющим Народным банком РСФСР. Входил в состав советской делегации на переговорах в Брест-Литовске в 1918 году.
В дальнейшем являлся членом правления Центросоюза и членом коллегий Наркомфина, Внешторга и Наркомата иностранных дел СССР (направлен туда Дзержинским для налаживания торговли с другими странами, где имел большие связи в кругах социал-демократических парламентариев). Один из руководителей и член коллегии Наркомата внешней торговли СССР. В 1930–1935 годах состоял членом Президиума ВСНХ РСФСР.
18 июля 1937 года арестован НКВД по подозрению в шпионаже в пользу Польши и Германии и 26 ноября расстрелян. В 1954 году посмертно реабилитирован.
Это был тот самый Яков Ганецкий, что совсем недавно посетил Италию и побывал в гостях у Горького, пытаясь (и, видимо, небезуспешно) склонить того к возвращению на родину. Как раз когда Люся Ревзина переходила на работу в Главконцесском — 23 июня 1926 года, ее учитель в очередной раз написал Ганецкому из Сорренто и просил банального — денег: «…занятый работою над романом, я не могу писать больше ничего, и поэтому заработок мой значительно сократился. Работа моя, поглощая все мое время, требует покоя, что недостижимо при постоянной тревожной мысли остаться без денег, прервать работу. Все это заставило меня просить Вас и А. И. Рыкова…
<…> Я повторяю: мне нужно обеспечить себя деньгами на год, чтоб не заботиться о них — и я Вас убедительно прошу помочь мне в этом. Вы знаете, что я не обременяю Сов[етскую] власть личными просьбами. Это случилось впервые. К Вам я обращаюсь не как к „вельможе“, а как к человеку мне симпатичному и уважаемому мною. Будьте добры, Яков Станиславович, помогите мне спокойно работать над книгой, на которую я возлагаю большие надежды и которая, вероятно, будет очень полезна».
Переписка велась через советское консульство в Неаполе и полпредство в Риме, но когда деньги не приходили (а их все не было и не было, и жить «Буревестнику» становилось совершенно невозможно), Горький напрямую телеграфировал Ганецкому в Москву с просьбой ускорить дело, а заодно делился с ним сокровенными мыслями[266]. Яков Станиславович, бывший когда-то «кошельком» не только революции, но и лично Ленина, умел располагать к себе самых опытных, недоверчивых, «прожженных» персонажей. Алексей Максимович, в свою очередь, тоже не считал большевиков совсем чужими и чем дольше жил в отрыве от них, тем больше питал на них надежды, особенно если среди них находились люди близкого ему образа мыслей. Когда-то он сам помогал большевикам добывать деньги и теперь, оказавшись в кризисной ситуации, вполне естественно ожидал, что они помогут ему. Ждал и верил. Ганецкому доверял настолько, что, когда в июле 1926 года внезапно умер Дзержинский, именно Якову Станиславовичу, тоже поляку и революционеру, Горький отправил свое очередное письмо: «Совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича. Впервые я его видел в [190]9 или [19]10 годах и уже тогда сразу же он вызвал у меня незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости. В [19]18—[19]21 годах я узнал его довольно близко, несколько раз беседовал с ним на очень щекотливые темы, часто обременял различными хлопотами… Он заставил меня и любить, и уважать его. И мне так понятно трагическое письмо Екат. Павловны, которая пишет мне о нем: „Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его“. Очень тревожно мне за всех вас, дорогие товарищи. Живя здесь, лучше понимаешь то, что вы делаете, и глубже ценишь каждого из вас…»
Но Ганецкий и в эту минуту оставался Ганецким — «кошельком», а потому заканчивалось послание ожидаемо: «Ну, уж, кстати, еще о „делах“: тов. Бройдо прислал мне 8 июня 1542 дол. и 28 июля — 1542, значит: 3084. Это меня не устраивает. Деньги уже разошлись на уплату долгов. Я хотел бы устроиться так, чтобы не отвлекаться на посторонние „заработки“ для того, чтобы свободно и без забот работать над романом… Вот почему я и прошу дать мне большую сумму, т[ысяч] семь, что ли в счет тех денег, которые я должен получить в июне [19]27. А то мне приходится „зарабатывать“ для того, чтобы работать… Нет, как неожиданна и несвоевременна и бессмысленна смерть Ф. Э. Чорт знает что!..»[267]
По мнению эмиграции, бывших белых и всех, кто не мог принять советскую власть, Ганецкий Горького тогда «подставил»: 11 августа две главные советские газеты — «Правда» и «Известия» — воспроизвели первую часть этого письма под заголовком: «Максим Горький о тов. Дзержинском». После такого панегирика в честь главы «кровавой Чеки» жить на Западе, как раньше, стало решительно невозможно, и Горькому пришлось энергично «сматывать удочки».
Знал ли Ганецкий Елену Феррари? Знал. Они могли встречаться еще в Риме, когда она служила в резидентуре, а он приезжал по своим финансовым делам в полпредство СССР. Вряд ли она имела отношение к его связям с писателем — иначе не писала бы Горькому сама, безнадежно дожидаясь ответа, да и не нужна она была ни тому, ни другому. Зато доверенным человеком Якова Станиславовича в Германии и Италии являлся Карл Петермайер — тот самый, «гражданский муж» нашей Елены Константиновны. Логично предположить, что они — Ганецкий и Феррари, несмотря на разницу в возрасте, общественном положении, на разницу абсолютно во всем, не могли не быть знакомы друг с другом, не могли не говорить на единственную тему, которая могла бы их объединить, — о Горьком. А потом, когда в судьбе Феррари настало время внезапных перемен, не исключено, что именно Ганецкий помог ей как старой знакомой найти новую работу. В пользу этого довода говорит еще одно малозаметное, в общем-то, обстоятельство: Елена Константиновна получила в Главконцесскоме скромную должность референта (фактически — переводчика и делопроизводителя) в информационном (под)отделе. Ее непосредственным начальником стала жена Якова Станиславовича Гиза Адольфовна Ганецкая[268], а среди коллег-референтов того же отдела числилась некая Софья Юльевна Животовская — вполне возможно, дальняя родственница главы Главконцесскома (девичья фамилия матери Троцкого — Животовская). Снова, как и прежде в разведке, Елена Константиновна оказалась на вторых, если не на третьих ролях, а знала и видела, наверное, многое из того, что предназначалось только для ушей и глаз тех, кто играл первую скрипку.
Хотела ли сама Елена Феррари выбраться наверх из забитого справками, сметами, отчетами и разнообразнейшей перепиской болота Главконцесскома? Вряд ли в этом приходится сомневаться. Слишком уж не был похож мир, в который она окунулась во второй половине 1926 года, на то, что окружало нашу героиню до сих пор. И весьма сомнительно, чтобы эти отличия пришлись ей по душе. Конечно, уже долгое время — около десяти лет — Ольга Ревзина скиталась по свету, как тот корабль, о котором она писала в «Принкипо», в поисках лучшей доли и острова с жирафами, а просто и честно говоря — спокойствия и причала в тихой бухте. И у нее действительно было слабое здоровье — все это верно, но… Во-первых, ей исполнилось только 26 лет — не самый подходящий возраст для выбора последней стоянки, и, как бы ни была она больна, до сих пор она не просто работала. В ее жизни непрерывной чередой сменялись путешествия, приключения, творчество, наконец. От этого тоже можно устать и можно захотеть отдыха, но ненадолго — на месяц, на два, на полгода, а не для последнего приюта. Во-вторых, даже с точки зрения выбора места своеобразного отпуска после разведывательной работы Главконцесском выглядел несколько странно. При чрезвычайно высокой общей загруженности бумажной работой тут еще и страсти должны были кипеть нешуточные — как и везде, где появлялся Лев Давидович.
Обстановка вокруг Троцкого становилась все тревожнее и мрачнее с каждым днем. Он и его бывший единомышленник по системной оппозиции и к тому же муж его родной сестры Лев Борисович Каменев (Розенфельд) в октябре того же 1926 года не по своей воле вынуждены были выйти из состава Политбюро ЦК ВКП(б). Каменева отправили полпредом в Италию. Троцкий пока оставался в Москве, и следующий год прошел относительно спокойно, если только так можно говорить, учитывая, что летом и осенью в стране начались рабочие сходки и маевки по образу и подобию тех, что проходили когда-то в царской России — их организаторы-троцкисты были еще живы и многое помнили. Появились нелегальные типографии для печати листовок — как десять лет назад, по испытанной схеме, однажды уже приведшей к смене государственного строя. Но Советский Союз не был Российской империей, а Сталин — Николаем II. «Вождь» не собирался терпеть несогласных бесконечно, даже если об их заслугах в разгроме Временного правительства и в Гражданской войне слагал хвалебные песни народ. Во время празднований десятой годовщины Октябрьской революции организованные оппозицией демонстрации столкнулись с атаками официальных демонстрантов. Дошло до того, что машина Троцкого была обстреляна в центре Москвы, и, хотя никто не пострадал, безрадостная картина острого политического противостояния проявлялась все резче и острее. В беспорядках тут же обвинили оппозиционеров, и ЦК немедленно потребовал прекратить «смычки» — нелегальные собрания троцкистов на частных квартирах. Через неделю, 16 ноября, Троцкий и третий член оппозиционной «тройки», тоже в прошлом ближайший соратник Ленина, а совсем недавно глава «штаба мировой революции» — Коминтерна, Григорий Зиновьев были исключены из партии большевиков («уход» Зиновьева предсказал не так давно Ходасевич при расставании с Горьким). На следующий день застрелился один из основных сторонников Троцкого, его заместитель в Главконцесскоме Адольф Абрамович Иоффе. Медленно, но неуклонно начались репрессии — чистки, увольнения, аресты. Наконец, взяли и самого Троцкого. Пока только для того, чтобы выслать его из Москвы. 18 января 1928 года его под конвоем отправили в Алма-Ату. Сторонников мятежного лидера рангом пониже отправляли в места, значительно более удаленные от столицы. Елене Константиновне пока везло.
В это же самое время в солнечной, хотя и фашистской Италии шла совсем другая жизнь: в конце 1926 года появились листовки, рекламирующие манифест итальянских имажинистов — газету «La ruota dentata» («Зубчатое колесо»). Еще до своего отъезда в их подготовке принимала участие Елена Феррари[269]. А в начале 1927 года вышел первый и, как потом оказалось, единственный номер газеты, в котором, помимо произведений таких известных фигур авангардизма, как Виничо Паладини и Умберто Барбаро, были опубликованы и ее произведения, в том числе стихотворение «Золото кажется белым…» («L’oro si discolora»). Кроме нее из русских футуристов в этом же номере было представлено и стихотворение Маяковского «Военно-морская любовь» («Amore navale-militare»), причем указывалось, что его перевел Умберто Барбаро (Феррари была упомянута без переводчика)[270]. Есть мнение, что Елена Константиновна имела отношение не только к подборке текстов, но и к финансированию этого проекта[271]. И, наконец, 27 мая впервые за последние семь лет все из той же Италии на родину приехал Максим Горький.
Остановившись ненадолго в Москве, он отправился вскоре в турне по Советскому Союзу и за лето побывал в Курске, Харькове, Ростове-на-Дону, Тбилиси, Ереване, Владикавказе, Царицыне, Самаре, Казани, Нижнем Новгороде и Крыму. Восторгался увиденными «потемкинскими деревнями», поражал встречающих «богатырской формой» и «крепким рукопожатием» (они не читали его писем Ганецкому, в которых он жаловался на совсем ослабшее здоровье), словом, он был прежний «Буревестник», который, как надеялся преданный ему народ, выбирал себе место для «гнездовья» на родине.
Искала ли наша героиня встречи с Горьким или ее совсем замело бухгалтерской пылью Главконцесскома? И если да, то что она хотела, что могла сказать ему при встрече? Показать публикации в журнале «Пионер»? И что мог сказать ей в ответ он? В любом случае, наверное, она хотела его увидеть — кажется, она все-таки считала его своим учителем, любила и уважала. Скорее всего, она хотела этой встречи и боялась ее — потому что говорить больше было не о чем. Литература так и не стала ее работой, биография взяла верх над мечтой. И даже романтическая — шпионская — часть жизни, и та осталась за кормой так и не доплывшего до жирафов корабля ее грез. В прошлом растворялись яркие впечатления и острые ощущения, дарованные жарким Принкипо, мусорным Константинополем, эмигрантским муравейником Берлина, тревожным Парижем и перченой Италией — все ушло, жизнь кончилась.
Еще одна загадка: по большому счету Елена Феррари могла писать, основываясь на воспоминаниях, как это делало большинство других советских авторов. Не захотела? Может быть, в эмигрантском Серебряном веке, при всей его дури, нищете и позерстве, живо было веселое озорство или эдакая инфернальная депрессивность, которые она на себя примеряла-примеряла, да так и не смогла решить: брать или не брать? А советской писательницей (поэтессой) — по примеру тех же Светлова, Багрицкого, Сельвинского и многих других — тоже становиться почему-то не захотела: почему? Слишком часто, гораздо чаще, чем хотелось бы, в случае с Еленой Феррари приходится делать всякого рода не подтвержденные ничем предположения: мало сохранилось документов, воспоминаний, очень мало сохранилось свидетельств о ней как о личности, но тем интереснее будет, если со временем мы узнаем новые, еще неизвестные нам подробности о ее жизни. А пока…
Горький покружил, покружил над Россией, да и вернулся в Италию. Потом приехал еще раз, но теперь уже по городам и весям его не пустили. Упаковали на пароход «Глеб Бокий» и отправили смотреть Соловецкий концлагерь, восторгаться методикой «перевоспитания преступного элемента». Классик послушно ахал и радовался — об этом написано немало. Соловки и другие острова постепенно выступающего на поверхность после отхлынувшего девятого вала революции архипелага с восторгом встречали Горького, других писателей, не забывая принимать новых колонистов. Трудно отделаться от ощущения, что сама Елена Константиновна чудом избежала встречи с мэтром в северных землях: круг ее общения — и на работе, и среди старых друзей — стал объектом пристального внимания ОГПУ, которое продолжало «вычищать» троцкистов по всей стране.
Даже если квартира в Кривоколенном, 5, и не использовалась, по старой привычке, для «смычки» сторонников Троцкого, оставаться вне волнений в партийной верхушке Елена Феррари не могла в силу своего положения — и как работница Главконцесскома, и как бывшая анархистка, среди знакомых которой до сих пор оставались люди, не согласные с генеральной линией партии большевиков. Заметный удар по ближайшему окружению Елены Константиновны был нанесен в мае 1928 года (по другим данным, это произошло еще раньше): взяли отца троих детей, журналиста и прирожденного оппозиционера Игоря Саблина. Он был арестован ОГПУ «по подозрению в попытке создания антисоветского анархического кружка» и вскоре осужден на три года ссылки с последующим поселением в Казахстане на тот же срок. Лишь в 1934-м вернется герой Гражданской войны в Москву и тихо устроится литературным и техническим редактором издательства «Физкультура и туризм» — ненадолго, чтобы вскоре снова быть арестованным. И все же Саблину — одному из очень немногих героев нашей истории — повезет пережить Большой террор и дожить до старости, проведя в общей сложности в сталинских лагерях около четверти века — поистине такое дано не каждому[272].
18 января 1929 года настала очередь главного оппозиционера: Лев Троцкий был приговорен Особым совещанием при коллегии ОГПУ к высылке за пределы СССР. 12 февраля на пароходе «Ильич», носившем когда-то имя Николая II, Троцкий отплыл из Одессы и в сопровождении сотрудников ОГПУ был доставлен в Константинополь, повторив отчасти маршрут армии Врангеля, выбитой когда-то из Крыма Красной армией, к созданию которой он приложил невероятные усилия. Троцкий даже успел пожить три месяца в бывшем российском императорском посольстве на берегу Босфора — совсем недалеко от того места, где всего восемь лет назад стояла на своей последней стоянке яхта «Лукулл». Покинув посольство, он отправился в другое, хорошо знакомое его бывшей сотруднице место: на остров Принкипо, где для проживания высланного из «социалистического рая» вождя был арендован особняк. Следующие четыре года он проведет там, ловя рыбу, изучая языки, воочию наблюдая «мадама», Фазилет, Джона и, возможно, даже лично познакомится с ослом Кемалем. Как и в случае с Еленой Феррари, Принкипо оставит в сердце Троцкого неизгладимый след, а в творчестве отзовется книгой. Как раз здесь Лев Давидович закончит и отправит в печать свой фундаментальный труд «История русской революции».
В 1933 году его выгонят и с Принкипо — Троцкий отправится во Францию, а из Италии в это же время окончательно вернется в Москву Горький. Все поменялись местами, все ехали навстречу друг другу, но никто ни с кем не встретился. Теперь уже и Феррари стало некогда: в 1930-м она окончательно рассталась и с Главконцесскомом, и с мечтой стать поэтом.
Люся Ревзина вернулась в разведку.
Глава четырнадцатая
«Люси́» и «Ольга» для «Фантомаса» и «Жиголо»
К марту 1930 года Елена Феррари уволилась сначала из Главконцесскома, затем из Фотокинокомитета, где проработала около месяца, и с 1 апреля поступила в распоряжение начальника IV Управления Штаба РККА. На первый взгляд следующие два года ее жизни выглядят для исследователей почти полностью белым пятном. Но только на первый взгляд.
Именно в это время была поставлена точка в ее прижизненной литературной судьбе. В рабочем архиве серии «Литературное наследство» Института мировой литературы имени все того же А. М. Горького сохранился двухстраничный документ под названием «Список лиц, выбывших из числа членов ВССП по перерегистрации, утвержденной 19 августа 1931 года». Под номером 96, между Андреем Васильевичем Успенским и Анастасией Ивановной Цветаевой, числится она — «Феррари Е. К.». ВССП — это созданный в 1929 году Всероссийский союз советских писателей, одна из многих писательских организаций, существовавших параллельно со знаменитой РАПП (Российской ассоциацией пролетарских писателей). ВССП был призван заменить ВСП — Всероссийский союз писателей, куда входили, помимо прочих, и Шкловский, и Ходасевич и который воспринимался как своеобразный профсоюз литераторов-«попутчиков», способных «перевоспитаться» и передать полезные навыки уже насквозь советской литмолодежи.
Понятно, что в 1920-е годы Елена Константиновна как-то тянулась к большой литературе — может быть, даже вопреки своей дружбе с футуристами, потому что с каждым годом ускорялся дрейф советских писательских организаций в сторону формализации профессии и принятия соцреализма как единственно верного метода отображения действительности на бумаге. Но то, что она вступила в ВССП (а это не могло произойти раньше 1929 года), показывает, что еще в конце десятилетия она надеялась вернуться в литературу — литературу уже абсолютно советскую, не предусматривавшую метаний — ни шага влево, ни шага вправо. Движение к приемлемым для власти (и власти необходимым) формам завершилось созданием в 1934 году Союза советских писателей под руководством Максима Горького, и на непростом пути к нему необходимо было время от времени проводить «чистки» — писателей становилось и многовато, и не все были властью поняты. Некоторых исключали за несоответствие формальным признакам, как, например, Анастасию Ивановну Цветаеву — за неорганизацию творческих вечеров. Некоторые потом были восстановлены, но даже те, кто не вернулся, продолжали издаваться — чистка не была фатальной. Не повлияла она и на карьеру Елены Феррари, она лишь поставила точку в ее литературной деятельности. Эпоха романтики, молодости, стихов окончательно ушла в прошлое. Настало время разведки.
С 1930 года наша героиня работала в Париже, хотя в популярной версии ее биографии местом командировки по неизвестной причине указана Италия[273]. Однако в представлении на награждение Елены Феррари орденом Красного Знамени сказано вполне четко и недвусмысленно: «С половины 1930 г. и по настоящее время (видимо, не позже февраля 1933 года. —
В 1927 году в парижской резидентуре IV Управления случился очередной провал. Когда Елена Константиновна только засела в Москве за подготовку справок о масштабах добычи нефти на Сахалине японскими концессионерами, тогдашний глава разведсети во Франции Стефан Узданский уже развернул бурную активность по вербовке и привлечению к работе в пользу советской военной разведки французских коммунистов. Причем Узданский и его помощник Гродницкий сделали своим доверенным лицом в этой работе члена ЦК и политбюро ФКП, секретаря профсоюза кораблестроителей и металлургов Жана Креме. Тот, в свою очередь, отнесся к работе на разведку как к очередному этапу профсоюзной деятельности, привлекая в нее все новых и новых людей без всякой проверки и не следуя в дальнейшем элементарным правилам конспирации. Неудивительно, что французская контрразведка с легкостью отследила всю цепочку и в апреле 1927 года арестовала более ста человек, работавших на советскую разведку, во главе с самим резидентом. Наручников удалось избежать только самому Креме, но удар по сети был нанесен сильнейший[275].
Новым резидентом был прислан Павел Владимирович Стучевский, который постарался учесть ошибки своего предшественника. Поначалу он максимально дистанцировался от французских коммунистов и членов профсоюзов, за которыми внимательно наблюдала местная полиция, но затем пришлось все вернуть на круги своя. Центр, одной рукой запрещавший всякие контакты с левыми, другой непрерывно требовал все новых сведений, получить которые можно было только от тех же левых, и в 1929 году Стучевский пошел на создание так называемой «сети рабкоров», то есть «рабочих корреспондентов» — формально газеты местных коммунистов «Юманите», а де-факто — советской военной разведки. Бывший рабочий из департамента Луара по имени Клод Лиожье, почувствовавший вкус к литературной работе и даже написавший роман «Сталь» (ох уж эта тяга коммунистов к черной металлургии!), занялся сбором информации, которую присылали в «Юманите» рабочие со всей Франции, рассказывающие о конфликтах между хозяевами и работниками, изменениях штатов, производственных заданий, оборудовании заводов и т. д. Используя специальный вопросник, подготовленный еще улизнувшим из рук полиции Креме, Лиожье выбирал из этой горы информации всё, что могло заинтересовать советскую разведку, и передавал сотруднику резидентуры по кличке «Фантомас» — Исайе Биру[276].
Провал этого очередного грандиозного мероприятия был лишь вопросом времени и удачливости разведчиков, в том числе Бира.
«Фантомас», согласно некоторым источникам, родился в Палестине, но считал себя поляком. По сведениям историка Дэвида Даллина, Бир был «лишен польского гражданства за уклонение от военной службы и приехал во Францию, чтобы изучать инженерное дело в Тулузе. Потом, начав свою разведывательную карьеру, он работал сначала на химическом, а потом на металлургическом заводе. В 1929 году, когда он стал главой группы советских агентов, ему исполнилось всего 25 лет. Молодой возраст членов группы (Бир был самым старшим среди них) представляется одной из интересных особенностей этой группы.
Бир жил в скромной комнате гостиницы, не получал почты и почти не принимал посетителей. Строго соблюдая инструкции, он назначал свои многочисленные встречи в парках и кафе. Его прозвали „Фантомасом“ из-за способности уходить от слежки и неожиданно появляться. Полиция не без доли восхищения не раз докладывала, как „Фантомас“ хитро менял автобусы, чтобы уйти от наблюдения, и как он ускользал через проходные дворы. Он никогда не появлялся в посольстве. Его связной была молодая девушка, которая приходила к нему только после одиннадцати часов вечера.
„Люси“ — под этим именем ее знали — предпринимала все меры предосторожности и никогда не попадала в поле зрения полиции. А в отеле ее ночные визиты принимали за любовные дела»[277].
«Молодой девушкой по имени Люси», умевшей грамотно уходить от слежки и никогда не попадавшей в поле зрения полиции, была она — тридцатилетняя Люся Ревзина, Ольга Голубовская, Елена Феррари.
В докладе «О работе Парижской резидентуры по данным на 1.IV-1931 г.» сообщалась детальная информация о помощнике резидента, связанном с «Фантомасом»:
«1. Люси: имеет большой стаж разведывательной работы, в наших органах работает, кажется, с 1920. Работала нелегально в Турции и Германии, а также в нашем представительстве в Риме. Хорошо знает немецкий, французский и итальянский языки, более слабо — английский. Имеет большие лингвистические способности и быстро усваивает языки вообще. Хорошая и энергичная работница. Состояние здоровья слабое (аппендицит, слабые легкие и т. д.). Живет по австрийскому паспорту (настоящий). Легализована как студентка в Сорбонне.
Люси: 603, 605, 609, 645, 657, 658, 660 (номера агентов, которых курировала Феррари. —
Помимо того, что мы уже о Феррари помним (например, о ее энергии и незаурядных лингвистических способностях), из этой характеристики мы узнаём, что она жила в Париже в значительно более опасных условиях, чем в Риме, где находилась «под крышей» советского представительства, и даже в Германии, где полиции в то время было не особенно интересно разбираться с гигантской русской диаспорой — хватало внутренних проблем. Поступившая в Сорбонну гражданка Австрии, чье имя по паспорту нам по-прежнему неизвестно (вряд ли она и здесь фигурировала как Феррари, хотя всякое возможно), рисковала в случае провала тремя-пятью годами тюрьмы — французские законы в отношении шпионов были не слишком суровы. Но все равно: тюрьма есть тюрьма, и попасть туда не хочет никто. А обязанности у «Люси́» были весьма опасными. Помимо связей с «Фантомасом», что само по себе было хождением по острию ножа, и с сербскими коммунистами, которых тоже немало осело во Франции, здесь и работа с фотолабораторией (то есть масса улик, которые в случае внезапного обыска трудно было бы уничтожить), и курьерская служба.
Технические возможности того времени не позволяли использовать для связи с Москвой радиостанцию, а значит, все документы приходилось передавать лично, переведя данные на бумагу или в микрофильмы. Курьер — судя по всему, часто это была сама Елена Феррари — с крайне опасным грузом, спрятанным на себе или в личных вещах, отправлялся поездом в Мец (Метц, Metz) на франко-германской границе, где встречался с другим курьером — из по-прежнему огромной (более двухсот человек) берлинской резидентуры. Тот отвозил передачу на автомобиле на 60–70 километров вглубь Германии, где передавал следующему, и т. д.[279]. Дополнительную опасность представляло и «окно» на границе — сам небольшой городок Мец. Интерес к нему проявляла не только советская, но и другие разведки, в том числе и французская. Здесь был расположен один из трех ее разведывательных центров, ориентированный на работу против Германии[280], и Мец — родина великого французского поэта Поля Верлена (знала ли об этом автор «Эрифилли» и «Принкипо», читала ли?) был наполнен «рыцарями плаща и кинжала», как средневековая Франция когда-то рыцарями настоящими.
Работа, сопряженная с постоянным стрессом и риском попасться, истощала сотрудника резидентуры — и физически, и психологически. А если вспомнить, что к этому добавлялись ночные визиты к «Фантомасу», а здоровье у нашей героини всегда оставляло желать лучшего, неудивительно, что на личной связи у Феррари состояло всего семь человек — невероятно мало в масштабах ее большой, аморфной и малоэффективной организации. О том, что гнездо советской разведки таковым и являлось, свидетельствовала профессиональная статистика: «Резидентура в Париже представляла собой громоздкую структуру с большим числом людей и разветвленным агентурным аппаратом. С 1931 г. по 1933 г. резидентурой руководили пять резидентов, сменяя один другого („Винтер“, „Мария“, „Марк“, „Катя“, „Ами“). При этом первые трое имели двух помощников, последние двое — по одному. Как следствие — чрезмерная перегруженность резидента и его помощников (помощника): 18–15 (так в документе. —
В агентурной сети парижской нелегальной резидентуры из общего числа агентов (в 1932 г. до первого провала было 45 агентов-источников, в 1933 — около 20) ценных агентов было не более семи человек»[281].
Елена Константиновна завершила командировку во Францию в начале весны 1932 года. В соответствии с одной из версий, это случилось, когда из шкафа памяти белогвардейской эмиграции на Феррари вывалился поросший ракушками остов яхты «Лукулл». «Операцией, по воспоминанию Феррари», руководил наш старый знакомый Николай Николаевич Чебышёв. Он же — в единственном числе — стал ее исполнителем.
17 октября 1931 года на четвертой полосе эмигрантской газеты «Возрождение» появился очерк Чебышёва под названием «Гибель „Лукулла“», посвященный десятилетию трагических событий на рейде Константинополя. Как и следовало ожидать, заметка прошла еще более незаметно, чем новости о самом событии десять лет назад. И подавно не вспомнили бы о ней сегодня и мы, если бы 2 марта 1932 года в одном из парижских баров не состоялась встреча Чебышёва с бывшим другом Горького поэтом Владиславом Ходасевичем, отраженная в дневнике последнего с пометкой «о Феррари». Спустя почти полгода (!), 25 июля, в день начала суда над террористом Павлом Горгуловым, убившим президента Франции (Чебышёв освещал процесс как журналист, а потом в числе немногих был допущен на казнь), Николай Николаевич вдруг, ни с того ни с сего, вернулся к теме «Лукулла», опубликовав в «Возрождении» на второй и третьей полосах тот самый текст, который вывел нашу героиню в бессмертие:
«Кстати, о гибели „Лукулла“, протараненного 15 октября 1921 г. на Босфоре итальянским пароходом „Адриа“ в таком месте, где „Адрии“ не полагалось совсем проходить. Имелись основания предполагать, что это сделано умышленно и на пользу большевиков. Только они одни были заинтересованы в несчастьи с Врангелем, который в момент потопления яхты, благодаря лишь счастливой случайности, на ней не оказался.
Но все исчерпывалось по вопросу о прикосновенности большевиков к потоплению „Лукулла“ этими предположениями до последнего времени. Над такими делами, однако, встает фатум, вдруг, откуда ни возьмись, пронесутся Ивиковы журавли, небесные обличители. И вот, уже здесь, в Париже, когда по случаю десятилетия крушения упомянули яхту главнокомандующего, шалость рока, точно набежавшая волна, прибила что-то, обломок чужого воспоминанья, улику против „советчиков“.
Один мой собрат по перу, человек очень известный, серьезный, не бросающий на ветер слов, умеющий и говорить, и внимательно слушать, — назовем его Ф. (позже, в книге Николая Чебышёва — „Х.“. —
Портрет этот подходил бы ко многим женщинам, хорошеньким брюнеткам. Но у Елены Феррари была одна характерная примета: у ней недоставало одного пальца. Все пальцы сверкали великолепным маникюром. Только их было — девять.
С ноября 1922 г. Ф. жил в Саарове под Берлином. Там же в санатории отдыхал Максим Горький, находившийся в ту пору в полном отчуждении от большевиков.
Однажды Горький сказал Ф-у про Елену Феррари:
— Вы с ней поосторожнее. Она на большевичков работает. Служила у них в контрразведке. Темная птица. Она в Константинополе протаранила белогвардейскую яхту.
Ф., стоявший тогда вдалеке от белых фронтов, ничего не знал и не слыхал про катастрофу „Лукулла“. Только прочитав мой фельетон, он невольно и вполне естественно связал это происшествие с тем, что слышал в Саарове от Горького.
По словам Ф-а, Елена Феррари, видимо, варившаяся на самой глубине котла гражданской борьбы, поздней осенью 1923 года, когда готовившееся под сенью инфляционных тревог коммунистическое выступление в Берлине сорвалось, уехала обратно в советскую Россию, с заездом предварительно в Италию. <…>
Слова Горького я счел долгом закрепить здесь для истории, куда отошел и Врангель, и данный ему большевиками под итальянским флагом морской бой, которым, как оказывается, управляла советская футуристка с девятью пальцами!»[282]
В истории с этой публикацией есть несколько загадок, не разрешенных до сих пор. Главных из них три (и в каждой по несколько своих, более мелких, «подзагадочек»):
Первая: почему Ходасевич молчал об услышанном девять лет и только теперь решил рассказать Чебышёву, с которым он регулярно встречался и раньше (это видно по дневнику), о якобы полученной когда-то от Горького характеристике Феррари? Может быть, он встретил ее случайно на улице (Париж был полон бывшими берлинскими соседями, и было бы странно, если бы они не сталкивались время от времени лицом к лицу) и… вдруг вспомнил?
Вторая: что в реальности слышал или не слышал о Феррари Ходасевич в доме Горького?
Третья: действительно ли у Люси Ревзиной — Ольги Голубовской — Елены Феррари не хватало одного пальца на руке, а значит, о ней ли вообще речь?
Время публикации Чебышёва — крайне непростой период в жизни Ходасевича. В 1925 году советское полпредство в Риме, где как раз тогда служила Елена Феррари, отказало ему в продлении паспорта, предложив вернуться на родину. Поэт и его жена стали эмигрантами, а участь эмигрантского поэта, как правило, горька. В этот же самый момент пережили стадию перелома его отношения с Горьким. Алексей Максимович начинал все больше склоняться к мысли о возвращении, что Ходасевич воспринимал как личное предательство по политическим мотивам: «…у меня произошел разрыв с Горьким, чисто политический. Лично мы ничем друг друга не обидели. Но я просто в один прекрасный день перестал ему отвечать на письма. Я устал от его двуличности и лжи (политической!), устал его изобличать. А делать вид, будто не замечаю, — не могу. Это значило бы — лгать самому, двуличничать самому. Он же лгал мне в глаза бесстыдно. Будучи пойман, делал вид, будто и не слышит, и лгал сызнова»[283].
Думаем, Ходасевич не просто «устал» от «двуличности» Горького. Он оказался недоволен тем, что тот не оправдал надежд Владислава Фелициановича, который сам себя полагал одним из трех последних великих стихотворцев России (формально — наряду с Андреем Белым и Анной Ахматовой[284], но внутренне — наверняка лучшим, единственным) и исполнителем особой миссии в отношении Горького: «…тут и причина моего разъезда с Горьким (при неомраченных личных, чаепитийных отношениях), и того, что уже больше года мы даже не переписываемся. Он недоволен мной, я — тем, что, признаюсь, за три года не добился от него того, что почитал своей „миссией“. Я все надеялся прочно поссорить его с Москвой. Это было бы полезно в глазах иностранцев. Иногда казалось, что вот-вот — и готово. Но в последнюю минуту он всегда шел на попятный. После моего отъезда покатился тотчас по наклонной плоскости и докатился до знаменитого письма о Дзержинском. Природа взяла свое, а я был наивен, каюсь»[285]. Теперь же, порвав с Горьким, Ходасевич почти полностью прекращает прочее литературное творчество и берется за… воспоминания о Горьком. Поистине странный ход для того, кто покидает врата темницы, остаться жить у этих врат.
И если в отношении самого «Буревестника» еще можно было бы ожидать от Ходасевича какого-то признания таланта и заслуг, то все остальные — ближний круг Горького, начиная с его сына, выглядящего порой, по Ходасевичу, не вполне психически нормальным чекистом, до дальнего, оказались достойны пера «стихотворца» лишь в уничижительном контексте. Даже само слово «большевичков», якобы употребленное Горьким в разговоре о Феррари, явно не из лексикона Алексея Максимовича, зато прекрасно «ложится на язык» язвительного до ядовитости Ходасевича.
Важный момент: Елена Константиновна, относящаяся к самому дальнему кругу, не удостоилась и упоминаний о себе, но вдруг… Да, вполне можно предположить, что Ходасевич случайно встретил ее где-то в Париже, или увидел в кафе, или услышал от кого-то о ней и, сопоставив гулявшие по Берлину 1922 года свежие тогда сплетни о «чекистском следе» в гибели врангелевской яхты, «слил» их Чебышёву. Надо иметь в виду также, что и сам Чебышёв — журналист «из адвокатов» и редактор, способный хоть куда-то пристроить работы Ходасевича, мог быть интересен Владиславу Фелициановичу с практической точки зрения. А вот для Чебышёва Ходасевич, скорее всего, ассоциировался с близким окружением пролетарского писателя, и тому еще надо было заслужить доверие бывшего врангелевского журналиста. Чем и как? Предположим, рассказом о роли «чекистов» в драме яхты «Лукулл» (которую Чебышёв принимал близко к сердцу), где сам эпитет «большевички» из уст Ходасевича заслуживал аплодисментов.
В способности Владислава Фелициановича высокохудожественно преображать действительность в личных целях не раз убеждались и его современники, и читатели последующих поколений. О способностях Ходасевича, основанных на его закомплексованности, обидчивости и злопамятстве, отношениях, например, с Валерием Яковлевичем Брюсовым, в которых такое умение раскрылось во всей красе, рассказал литературовед и историк Василий Элинархович Молодяков[286]. И это явно не единственный пример.
Что же касается Люси Голубовской, то мы помним, что в берлинский период она была довольно откровенна с Горьким и не особенно скрывала от него свои взгляды, политические убеждения и, возможно, какие-то упоминания об истинной цели нахождения в Европе. Мог знать что-то о ее работе и Максим Пешков — уровень конспирации в спецслужбах вообще был невысок: вспомним известное всем литераторам того времени хвастовство друга Есенина и Кусикова, убийцы посла Мирбаха Якова Блюмкина, обещавшего расстреливать и миловать каждого по собственному усмотрению, потому что он чекист, ему можно всё. Конечно, Люся Голубовская — не Блюмкин, но воспоминания о недавней Турции наверняка сочились не только из ее стихов, но и из уст при общении с людьми, близкими к Горькому, да и просто с берлинскими литературными соседями. По сути своей 23-летняя шпионка была еще провинциальной романтической барышней и не очень хорошо понимала, о чем можно говорить, а о чем лучше скромно умолчать — как и многие, куда более солидные и умудренные опытом разведчики тех лет.
С другой стороны, что́ бы такое ни услышал Ходасевич о Феррари или что́ передали ему о ней другие люди, особой веры Владиславу Фелициановичу тоже не было. Чебышёв пишет о нем: «Один мой собрат по перу, человек очень известный, серьезный, не бросающий на ветер слова, умеющий и говорить, и внимательно слушать», вероятно, в надежде, что это повысит уровень доверия к рассказу. Но этого не происходит — как и десять лет назад. И если тогда, когда таран яхты стал важной и шокирующей новостью, разговоры о нем утихли через несколько недель, то теперь столь важное и шокирующее, по мнению Чебышёва, признание и вовсе не встретило никакого отклика — совсем. Во-первых, что, как ни крути, все это уже стало историей, делом давно минувших лет. Во-вторых, не потому ли, что Ходасевича узнали, репутация «Ф»-«Х» как фантазера была прекрасно известна парижским эмигрантским кругам. И чем могли доказать свою версию причастности Елены Феррари к гибели «Лукулла» Чебышёв и Ходасевич? И кто это такая? И для чего вообще все это было написано?
Главным доказательством вины Феррари загадочным образом становится отсутствие одного пальца на ее руке. При этом, правда, не говорится, какого именно, на какой руке, что странно: Ходасевич был знаком с Люсей Ревзиной лично и уж хотя бы такую деталь должен был запомнить (многочисленные упоминания о левой руке возникли много позже). Ни по одной из сохранившихся фотографий нельзя понять, действительно ли это так, на самом ли деле пальцев было девять. На знаменитом фото, сделанном в Берлине, правой рукой Елена Константиновна опирается на лысую голову Шкловского, и, пожалуй, можно с уверенностью говорить, что на правой руке все пальцы в наличии. Левой она держит плакат «К фотографу», но пальцы видно плохо. Предположим, что их четыре, не хватает большого, но на одной из самых последних ее фотографий, где она запечатлена в объятиях брата, этот большой палец левой руки виден совершенно отчетливо, как и по крайней мере часть левого мизинца. В воспоминаниях всех семей, имевших отношение к Ольге Ревзиной, — Ревзиных, Малкиных и Голубовских, не сохранилось никаких упоминаний о том, что у «тети Люси» недоставало одного пальца, фаланги или вообще имелся в наличии хоть какой-то физический недостаток. Нет указания на эту, явно очень особую, примету и ни в одном из известных нам документов разведки. Рассказы о том, что палец ей оторвало во время боев на Украине, после чего она попала в госпиталь и благодаря этому там ее заметил бывший глава Региструпра Семен Аралов, стоит списать на бурную фантазию автора этой легенды — пока не представлено убедительных ее подтверждений. Во-первых, как мы убедились по фото, все пальцы на месте. Если такая травма и была получена, то Люся, скорее всего, лишилась не пальца целиком, а одной из фаланг кисти левой руки. Действительно ли кто-то верит, что в Гражданскую войну с таким ранением можно было попасть в госпиталь? Автор этой книги, работая в юности на заводе, отрубил себе палец фрезой. После двух часов ожидания в районном травмпункте и укола новокаина студенты-медики пришили палец на место (не очень удачно, надо признать), после чего отправили раненого домой. Никакой больничной койки, никаких генералов — хотя бы от производства. И это в мирное время. Правда, Ольга Голубовская могла попасть в госпиталь с другим ранением, например с контузией, и еще и с оторванной фалангой. Но не кажутся ли эти логические конструкции выполненными специально для того, чтобы убедить себя: пальца не было? Да и что в реальности могла дать эта информация читателям Чебышёва? Только навести на след Феррари, если снова, в очередной раз допустить, что она и Ходасевич встретились где-то в Париже и он знал места, где Елена Константиновна бывает. Но почему тогда газетный очерк, а не донос в полицию? И разве отсутствие одного пальца является доказательством того, что обладатель остальных девяти время от времени топит вражеские яхты? Уж Чебышёв, как бывший блестящий адвокат, должен был понимать нелепость этого обвинения. Или журналистский запал полностью вытеснил из его сознания здравый смысл?
Чебышёв и Ходасевич разговаривали о Феррари 2 марта 1932 года. Полный очерк появился только в июле, когда «Люси́» уже убралась из Парижа. Был ли ее отъезд связан с нависшей из-за белых журналистов угрозой? Велик соблазн ответить утвердительно. Тогда можно было бы сказать, что по результатам публикации не было принято никаких мер, потому что статья спугнула разведчицу и ловить стало некого. Но… мы знаем, что стандартный срок командировки за границу в советской военной разведке составлял два года — для Елены Феррари он истекал как раз в марте — апреле 1932-го. Кроме того, в одном из доступных нам документов (сообщении Центра в Париж от 29 марта) во вполне рутинном стиле сообщается об ожидаемом скором прибытии «Люси́» в Москву — никакого форс-мажора, никакой срочной эвакуации, ничего подобного. Да, Елена Феррари действительно в то время находилась во Франции на грани провала, но совершенно по иным причинам, а в Центре ее ждали с докладом не только по состоянию дел в парижской резидентуре, но и в связи с одной малозаметной тогда операцией, которой, вопреки ожиданиям ее участников, как раз и суждено было войти в историю.
В самом начале 1932 года Москва озадачила очередного резидента в Париже неожиданным указанием:
«…5. Просим поинтересоваться, не можете ли Вы при помощи Ваших связей найти среди журналистов, инженеров или коммерсантов — лиц, которые подошли бы для нашей работы и могли бы крепко осесть в Японии. Вопрос о посылке туда людей в настоящее время имеет для нас большое значение и поэтому этим нужно заняться серьезно…
21.1.32 г. Мальта»[287].
Поделиться книгой: