Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства - Михаил Федорович Ненашев на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

3

Долгие, длиною в 18 лет, годы учебы стали лишь прелюдией к взрослой жизни, где надо было отвечать не только за себя. В июле 1956 года, после того как была представлена в Ленинградский университет для защиты кандидатская диссертация, я вернулся в свой город Магнитогорск, где определилось мое призвание и которому обязан был заплатить по счетам, заплаченным за меня. И неожиданно получил оплеуху по своему честолюбию. Правда, время лечит от всех обид, и позднее, спустя годы, начинаешь понимать, что и неприятности полезны: честолюбие нельзя излишне холить, лелеять, ибо тогда оно станет слишком много занимать времени. Город, который, как мне казалось, должен был так высоко оценить благородство моего возвращения, встретил меня без всякой сердечности. Горно-металлургический институт, куда я имел направление на кафедру общественных наук, отказался зачислить меня в штат. И только через два месяца под давлением горкома партии, защитившего молодого специалиста, с 1 сентября 1956 года я был принят ассистентом и начал читать курс лекций по истории КПСС первокурсникам.

Общественные науки в этом институте, как, впрочем, и во многих других, где главное было подчинено подготовке инженеров-металлургов, горняков, строителей, не пользовались большим авторитетом. Кафедра общественных наук, в то время объединяющая все предметы: историю КПСС, политэкономию и философию, стремилась свое место в институте отстоять, рассчитывая больше на власть и авторитет партии, чем на познавательный интерес студентов и научную эрудицию преподавателей.

С позиций недавнего студента я не рассчитывал ни на какие авторитеты и с самого начала пытался привлечь своих слушателей искренностью своих намерений, чтобы ввести их в тот круг знаний, которые накопил за годы учебы, убедить их откровенностью и правдой, открытой XX съездом КПСС. Серьезно помогали семинарские занятия, где шел откровенный разговор, разговор о культе личности, героях и толпе, вождях и массах, на дворе был 1956 год.

Здесь я не могу обойтись без признания. Задним числом, конечно, легче быть прозорливым, судить о прошлом, глядя вниз с вершины высотой в 35 лет, когда завершается 1992 год и наше критическое отношение к прошлому уже давно не откровение, а марксизм разоблачен и представлен вредным заблуждением. Каково же было тогда молодому преподавателю общественных наук в его первых шагах на ниве просвещения и науки! Размышляя теперь над тем, выдержал ли испытание временем этот педагог, прихожу к выводу, что нет ничего более вредного, чем огульное, безапелляционное или, пользуясь философской терминологией, зряшное отрицание той или иной мысли, того или иного учения. В марксизме, застывшем от многолетнего догматизма, многое устарело, и наши усилия представить его тогда единственно верным учением на все времена ничего, кроме иллюзий, не приносили обществу и людям. Это учение не могло быть единственным, ибо было естественным и органическим продолжением тех знаний, которыми располагало общество. Марксизм, сколько бы мы его теперь ни обличали, был неизбежным и значительным этапом в развитии общественной мысли. Убежден и в том, что диалектический метод марксизма был и остается одним из важнейших инструментов познания. Свое назначение как педагога-обществоведа я видел тогда в том, чтобы будить мысль, научить слушателей самостоятельно оценивать то, что происходит в жизни.

Уже тогда я знал истинную цену научной деятельности в области общественных наук. Опыт защиты диссертации, которую после Ленинградского университета пришлось через год снова защищать уже в ВАКе, многому научил. Я понимал, что есть лишь один автор, имеющий монопольное право толковать догматы марксизма-ленинизма, имя ему – ЦК КПСС. Отчетливо представлял я себе и причины бесплодия общественных наук. Они состояли в том, что не было в них самого главного: борьбы мнений, полемики, инакомыслия. Без этого они неизбежно превращались в кладбище, где не было места ничему живому.

Повседневные вузовские заботы, нелегкие первые месяцы освоения курса лекций, подготовка к семинарским занятиям, кафедральные обязанности – все это заставляло в первое время жить преимущественно интересами и заботами института, на другое просто не хватало сил. Однако и в стены института врывалась повседневная жизнь большого рабочего города и требовала участия. Дыхание времени особенно отчетливо ощущалось в работе со студентами вечернего факультета, который в институте, учитывая запросы металлургического комбината, известного в стране треста «Магнитострой», других крупных предприятий, составлял не менее трети. Студенты-рабочие приносили в институт трудные проблемы жизни, не прикрытые дипломатией острые оценки, настроения, которые пробудил в людях XX съезд КПСС.

Среди проблем, которые по мере «оттепели» в общественном мнении звучали все острее, в Магнитогорске особое значение имела проблема экологии. Город был построен ценой неимоверных жертв и испытаний народа, в короткие сроки и с самого начала стал заложником гигантского металлургического комбината, ибо строился прямо у его забора. Со времени пуска первой домны и первых мартеновских печей и особенно вредоносных обогатительных фабрик у горы Магнитной, обжигающих руду для плавок чугуна, сотни тонн вредных выбросов из труб комбината, и особенно ядовитого сернистого газа, были обрушены на жителей города. И по мере увеличения мощностей комбината, увеличения числа доменных печей до 10, а мартеновских до 35 в городе создавались невыносимые условия для проживания.

А между тем только после Великой Отечественной войны город начал строиться на правом берегу Урала, но и это всего лишь 3–4-километровое удаление от металлургического комбината не приносило большого облегчения людям, ибо никаких технических мер по ограничению выбросов длительное время не принималось. Пишу об этом, ибо сам в полной мере испытал воздействие этих вредоносных выбросов и в годы учебы в педагогическом институте (1948–1952), и во время жизни и работы в городе.

Экологические бесчинства еще чем-то можно было оправдать в 30-х годах, в годы войны: стремлением создать промышленный потенциал – основу независимости страны, выжить и устоять в годы войны. Однако и впоследствии эти экологические бедствия стали постоянными спутниками индустриального развития страны и принесли народу огромные беды. Острота их не спадает и поныне, ибо их скорое решение оказывается во многих случаях просто невозможным. Как это ни горько признать, но по своей сути экологические бедствия – порождение нашего деформированного за годы советской власти образа жизни.

Я назвал только одну острую социальную проблему жизни города. Таких проблем было много. Люди долгое время терпеливо относились к своим невзгодам и лишениям и оттого, что понимали их природу, но больше оттого, что в условиях жесткого административного режима просто боялись выразить свое мнение и свой протест. Теперь же, когда на пути к свободомыслию была взорвана главная плотина – признание вредного влияния культа личности, люди не хотели молчать. Для них становилось очевидным, что в обществе, где провозглашен лозунг: «Все для человека, все во имя человека», не могут быть терпимы те условия, в которых они живут. В городе сохранялись сотни бараков-времянок, воздвигнутых в 30-х годах, без элементарных бытовых удобств (знаю это по собственному опыту, ибо в первый год, не имея квартиры от института, жил в таком бараке у родителей жены): без канализации, центрального отопления, с общими казарменными коридорами и комнатами-клетушками. В них продолжала жить в 60-х годах примерно треть населения города. Не могли быть терпимы острая нехватка детских учреждений – яслей и садов, школьных зданий (многие школы работали в три смены), плохое медицинское обслуживание, ибо больницы тоже были расположены в тех же самых бараках у стен комбината. Город, в котором уже тогда проживало более 300 тысяч населения, не имел своей гостиницы, драматического театра, стадиона, два единственных вуза находились в аварийном состоянии.

Острые вопросы жизни города и страны становились предметом жарких дискуссий на семинарских занятиях по общественным наукам. На них нельзя было не отвечать, ибо они были больными и очевидными. Причем отвечать надо было без лукавства, откровенно, иначе преподаватель не мог рассчитывать на доверие студентов. Именно в это время для меня, как, наверное, и для многих других, кто профессионально занимался вопросами образования и воспитания, становилось очевидным наличие серьезного противоречия между реальной внутренней политикой, проводимой партией в стране, и тем, как мы ее стремились представить в глазах общественного мнения. Реальная жизнь, наполненная острыми проблемами и конфликтами, неизбежно обнажала противоречия между пропагандой и практической жизнью, между словом и делом. Осознание этих противоречий не могло не вызывать неудовлетворенности в педагогической работе, где преобладали старые, привычные подходы, где за общими декларативными положениями о преимуществах социализма, победоносных деяниях нашей партии на всех этапах ее истории мы скрывали правду жизни и правду истории. С другой стороны, осознание этого противоречия, острота, с которой эти назревшие вопросы все чаще ставили люди от доменных и мартеновсих печей, достойные лучшей жизни, созвучные тому, что было заявлено на всю страну на XX съезде КПСС, укрепляли веру в неизбежность перемен.

Не все в институте получалось легко. Педагогическая работа требовала не только большой эрудиции, а ее явно не хватало, не только умения проникнуть в сознание и душу своих слушателей, но и обязательного присутствия постоянной неудовлетворенности и в том, что ты знаешь, и в том, что ты умеешь, чтобы тебя слушали, понимали. Педагог, чтобы состояться, должен быть человеком неравнодушным ко всему тому, что происходит в жизни, и к тому, чем живут его воспитанники. Из своего скромного опыта вынес: без сопереживания чужим бедам и невзгодам, острым событиям, происходящим в твоей стране, учитель вызывать доверия и пользоваться уважением не может. Понимаю, что в этих суждениях я повторяю всем известные истины. Но ведь каждый их постигает заново. И я возвращаюсь к ним потому, что убежден – педагога нельзя подготовить ни в институте, ни в аспирантуре. Педагогом в школе, вузе можно стать только тогда, когда в человеке действительно существует потребность им стать, не жалея и не щадя себя, и еще если от рождения (от матери) в нем заложены те качества и черты, особенности и свойства характера, которые в совокупности составляют то, что обычно называют природным даром.

Магнитка стала для меня городом, где произошло мое гражданское и профессиональное рождение. Без уроков Магнитки я не смог бы одолеть те крутые повороты в жизни, которые суждено мне было пройти.

Среди всех приобретений, которым я обязан Магнитке, может быть, самым важным для всей последующей жизни была моя семья. Вся она из Магнитки. Здесь я нашел свою любовь, здесь родились мои дети. Всегда считал неверным часто повторяемое утверждение: семья – надежный тыл. Семья не тыл, а фронт каждого из нас, ибо в ней заложены наши потенциальные успехи и поражения, она – плацдарм, откуда начинаются наступления и прорывы, готовятся операции, накапливаются силы, залечиваются раны.

Надежный мой соратник и единомышленник – моя жена Тамара Даниловна Волкова – так давно идет со мной рядом, что я порой думаю, а было ли вообще время, когда ее не было и я шел один. Отрок войны, чье возмужание было ранним, ибо старшие по возрасту деревенские парни ушли на фронт, а мы, заменяя их и взяв на свои узкие подростковые плечи их дела и хозяйственные заботы, одновременно и для оставшихся девушек были отрадой в дружбе и любви. Поступив в институт, я уже был многократно целован деревенскими девушками и обладал мужским самомнением, явно преувеличенным. И студентка литературного факультета, всего на один год позднее меня поступившая в институт, отличавшаяся большой строгостью и чистотой во всем, как-то незаметно заставила поступиться самомнением и стала той единственной, с которой мы идем по жизни уже без малого 40 лет, разделяя и радость, и горе.

Знаю, об этом не принято говорить и признаваться считается предосудительным. Однако буду откровенным, как и обещал, и поэтому скажу: мужчины моего поколения, из тех, кому довелось не по своему выбору, а часто по воле свыше менять, и неоднократно, сферу своих профессиональных занятий, место работы и жизни, находятся в неоплатном долгу у своих жен, ибо чрезвычайно многим обязаны им. Знаю, без их участия многие из нас не могли бы выдержать экзамен (случалось, и не выдерживали) трудного становления на новом месте, устоять, когда было особенно трудно. Да и не каждому по силам без умной жены, скажу это тоже не таясь, были испытания на власть, на славу, на чиновничьи привилегии.

Хотел бы здесь заметить, что административно-партийная система была весьма суровой во взаимоотношениях людей, крутой и безжалостной в иерархии подчинения, и не каждый без поддержки семьи мог выдержать условия жесткой дисциплины. Ради справедливости скажу также, что жены от перемен и переездов обычно больше теряли: привычную работу, профессию, часто отказываясь от собственной карьеры, оставаясь лишь женой, помощником своего мужа. Так было и у меня, перемены в работе и переезды мешали жене проявить свои способности, занять достойное профессиональное место. Больше отдавать другим и меньше брать себе – удел сильных. Наши жены, признаюсь и в этом, во многом были сильнее и мужественнее нас. И сегодня, когда нам особенно тяжело жить, обеспечивать семью, защищать ее от навалившихся бед, от нищеты, от унижения, еще больнее и горше от того, что уже никогда нам не вернуть тот долг, в котором мы навсегда останемся перед нашими матерями и женами.

Когда я размышляю над этой темой, я думаю о том, что во все трудные времена, выпадавшие на долю нашей многострадальной страны, мы смогли выдержать, устоять, победить, в этом нетрудно убедиться, если вспомнить годы Великой Отечественной войны, благодаря терпению и мужеству наших женщин. В известном утверждении, что во все смутные и тревожные времена Отечество наше держалось на российских бабах, много правды. Бывая в свое время часто за рубежом и наблюдая, как устроен быт семей, как организована торговля, меня обычно (думаю, в этом я не одинок) не покидало чувство стыда и вины перед нашими женщинами, сознание того, что им никогда, во всяком случае при моей жизни, не доведется жить в таких условиях и пользоваться такими благами. Это чувство вины и обиды за наших людей, живущих в нищете, постоянно пребывающих в состоянии беспредельного дефицитного унижения, под гнетом во все времена господствующей и царствующей торгово-бытовой мафии, не дает мне покоя всю жизнь.

Теперь о детях. Дети – наше повторение, в них мы перечитываем себя, узнаем свои черты, обнаруживаем недостатки и отчетливо видим, чего нам не удалось им передать, от чего избавить из собственных пороков. В нашей семье детям повезло, ибо самый ответственный ранний детский и школьный период они жили в условиях ощутимых материальных трудностей. Заработок родителей был весьма скромным. Благодатным было и то, что каждый год, в летнее время, 3–4 месяца они находились в деревне. Общение напрямую с природой, щупая теплую землю и мокрую траву после дождя босыми ногами, первые наблюдения за тем, как и какой ценой добывается все то, чем живет семья, университеты бабушки и деда – все это формировало первые представления моих детей, оставляло, как я теперь вижу, добрые следы на всю жизнь. Растить детей – дело трудное, и только когда они вырастают, становится очевидным, как много мы им не смогли передать. Оправдывает, может быть, только неизбежное: когда они появляются на свет, родители сами еще молоды, плохо устроены в жизни и часто просто не могут им дать всего того, в чем они нуждаются.

Воспитание – дело тонкое, ювелирное: и невмешательство, и чрезмерный родительский диктат одинаково вредны. Понять и найти эту грань, отделяющую одно от другого, непросто. Дети, рожденные одной матерью, в одной семье, оказываются совсем разными. Дочь, Наталья, с детства унаследовав от мамы большое чувство ответственности и скромности, до болезненной застенчивости, училась в школе легко, во многом избежав ее пороков и педагогических несуразностей. Смогла она сохранить семейное чувство справедливости в большом и малом, любознательность, интерес к знаниям. К чести своей и радости родителей, смогла она вырваться из гуманитарного плена семьи и поступила в Челябинский медицинский институт, а при вынужденном переезде смогла успешно завершить с 3-го курса медицинское образование во втором Московском медицинском институте. Нашла она себя и как практикующий врач-аллерголог, а став специалистом и накопив опыт, защитила кандидатскую диссертацию и ныне в должности и звании доцента несет свой тяжелый крест милосердия, совмещая врачебную практику с преподаванием на кафедре аллергологии Центрального института усовершенствования врачей. Будучи лидером и по складу характера, и по своим моральным запросам к тем, кто живет с нею рядом, смогла она, не без трудностей и ошибок, создать свою семью и подарить нам то, что сразу стало центром нашего семейного мироздания, – внука Данилу.

Сын, Константин, моложе дочери всего на пять лет, но у него уже другой характер и другой стиль жизни. Будучи по характеру более мягким, с детства не очень волевым, не смог он противостоять нашему школьному насильственному обучению, основанному не на интересе, а на педагогической принудиловке. Очевидно, поэтому с самого начала лютой ненавистью невзлюбил школу и все десять лет мучительно, год за годом, как неизбежное наказание, отбывал тяжкое пребывание в ней. В отличие от дочери он унаследовал гуманитарные склонности, и это в немалой степени стало причиной последующих сомнительных родительских экспериментов в поисках его призвания. Среди многочисленных родительских ошибок две были особенно очевидными и принесли сыну в дальнейшем многие неприятности и страдания.

Первая из них состояла в том, что родительское вмешательство привело к тому, что он должен был отказаться от своего длительного и традиционного от уральского происхождения увлечения хоккеем, которое он приобрел еще в Челябинске и сохранил при переезде в Москву, продолжив свои занятия в спортивной школе. В 10-м классе этот интерес был прерван при категорическом родительском аргументе – хоккей мешает закончить школу. А вслед была совершена еще более серьезная ошибка, когда, опять же вопреки его воле, решено было осуществить педагогический эксперимент – повторение пути родителей. После окончания школы в Москве мы посчитали полезным направить его для продолжения учебы, учитывая его гуманитарные склонности, в Магнитогорский педагогический институт, на литературный факультет. В этом, неожиданном для него, решении поначалу, казалось, было много обнадеживающего и логичного – институт в Магнитке был уже другим, вновь отстроенным, с хорошей материальной учебной базой и условиями быта. Институт находился в городе, где была, в отличие от Москвы, здоровая рабочая атмосфера, к тому же в нем сохранилась добрая память о его родителях.

Все это, как казалось, должно было оказать на сына благотворное влияние. Но это присутствовало лишь в нашем представлении. Не было учтено самое главное – интерес сына к педагогическому призванию. Этого интереса, как мы вскоре смогли убедиться, не было, и, проучившись всего один год, закончив 1-й курс, он отказался продолжать учебу.

Насилование воли другого, даже если он твой сын, всегда наказуемо. Вернувшись в Москву, он не захотел где-либо продолжать свою учебу. И в год Московской Олимпиады пошел служить в армию. С первого дня и до конца службы испытал досыта все прелести жестокой солдатской педагогики по имени «дедовщина», был многократно бит и унижен, но вынес все и сохранил свое достоинство. Сын вернулся из армии человеком, который теперь владел своей тайной, имел свой взгляд, свое отношение к жизни, сформированное не из родительских представлений, не из того, что несла официальная пропаганда, а свою правду, выстраданную и осознанную жестокой ценой «дедовского» мордобоя, унизительной солдатской круговой поруки, всеобщего пьянства и офицерского невмешательства. К счастью, эти познания жизни такой, как она есть, без прикрас, не сломали его, хотя и ожесточили. Он теперь уже сам поступил в Московский университет на факультет журналистики и вскоре одновременно начал работать в многотиражке автомобильного завода «ЗиЛ». По-прежнему учеба не смогла его полностью увлечь, помочь ему преодолеть старый школьный антагонизм к принудительному обучению, зато серьезно помогла работа, где он нашел себя в добывании журналистского хлеба. Его непростые поиски себя и своего дела еще не закончены, но он твердо стоит на ногах и имеет свой взгляд на жизнь, который заслуживает уважения уже потому только, что он свой, самостоятельный.

Самым главным членом семьи, как того и следовало ожидать, с самого рождения, стал внук Данила. Названный в честь деда, отца жены, человека удивительно русского, с тяжелой, но типичной для его нации судьбой. Участник Первой мировой войны, он полной чашей испил тяжкую солдатскую долю русского экспедиционного пехотного корпуса, брошенного волею его императорского величества в 1915 году на защиту союзницы – Франции. Затем пережил восстание в лагере Куртин, был отправлен за это в числе других смутьянов из Франции в исправительные лагеря в Алжир и вернулся на родину только в 1920 году. Эта дорогая цена, заплаченная во имя своего Отечества, сформировала его как большого патриота своей страны, своего народа, сохранившего до конца жизни поразительную неприхотливость и философию мудрого, спокойного отношения ко всяким невзгодам, выпавшим на его долю. Как бы я хотел, чтобы мой внук позаимствовал хотя бы малую часть характера, терпения, доброты от прадеда Данилы.

Внук – убедительное свидетельство педагогической классики. Все в нем доказывает, что вкладывается все разумное и вечное в маленького человека только тогда, когда он еще способен улечься поперек кровати. Именно в это время все, что он осознал, усвоил, понял, становится его сутью, а потом все это только обрабатывается, шлифуется суровой школой жизни, увеличивается или уменьшается, приобретая индивидуальные черты личности.

Еще одно удивительное открытие внука. Он неожиданно открыл в нас с женой неведомые нам богатства нерастраченных родительских чувств и способностей, обнаружить которые в себе мы совсем не ожидали. Сколько оказалось сохраненной доброты, привязанности к этому маленькому человеку, сколько желания передать ему все тo, что мы сами не смогли получить. Понимаю, когда росли собственные дети, мы были еще слишком молоды и нам не хватало мудрости, терпения, и только теперь пришла осмысленная взрослая любовь к тому, кто будет нас продолжать. Думаю, что любовь эта от позднего (к сожалению, свойственного всем нам) осознания, что вырастить детей, внуков достойных, способных сделать больше и пойти дальше, – главное твое назначение на земле. И когда меня спросили в одной из недавних бесед с журналистами: «Есть ли у вас теперь, когда большая часть активной жизни пройдена, мечта?», я ответил: «Есть такая мечта – передать своему внуку все, что я знаю, умею, чтобы, взяв от меня и усвоив все, чему я научился и понял в этом мире, пошел он дальше меня, прожил жизнь более интересную и более счастливую».

Глава II

У партии на службе

Приходит время, когда начинаешь задумываться над тем, как измерить свою жизнь, какими вехами ее обозначить. Конечно, у каждого своя мера и свой взгляд. Такими вехами чаще всего становятся крутые повороты жизни, когда приходится изменять ранее намеченные планы, профессию, привычное место работы и многому учиться заново.

Я готовился быть учителем в школе, преподавателем в вузе, в этом видел свое призвание, посвятил ему многие годы учебы. Работа в институте приносила удовлетворение, позволяла реализовать многое из приобретенного на пути к профессии. Но судьба распорядилась по-своему. В январе 1963 года на партийной конференции меня избрали секретарем Магнитогорского городского партийного комитета. Это неожиданное событие разрушило многие намерения и стало началом первого крутого поворота в жизни.

1. Партийная провинция: облик, обычаи

Насколько готов и расположен был я к деятельности профессионального партийного работника – партократа, как принято теперь говорить?

В своей педагогической профессии к этому времени я был уже достаточно опытным. Стаж вузовской работы приближался к восьми годам. За эти годы прошел все должностные ступени педагогической деятельности – от ассистента до старшего преподавателя, доцента. Последние два года заведовал кафедрой общественных наук. А вот знаний профессиональных канонов партийной деятельности, конечно, не было. Однако читатель может меня понять: когда тебе только чуть за тридцать и кажется, что вся жизнь еще впереди, когда бушуют неутоленные страсти честолюбия, а желание утвердить себя, измерить свои, еще не изведанные возможности, силы, по сути, безгранично, этот крутой поворот в жизни не представлялся в облике большой беды.

Признаюсь, беспокоило совсем другое, то, к чему не был привычен. Впервые приходилось приступать к новой работе не по собственному выбору, а по воле людей, стоящих у партийной власти. Это многое меняло, особенно для человека, уже познавшего пусть относительную, но все же реальную вузовскую самостоятельность. С этого времени я становился работником так называемой партийной номенклатуры, и за меня теперь в обкоме, ЦК КПСС решали, как распорядиться моей судьбой.

В отличие от многих других ведомств и организаций партия довольно серьезно занималась отбором кадров для профессиональной партийной и государственной работы. Отделы организационно-партийной, а по существу кадровой работы, самые многочисленные по составу и самые влиятельные в партийных комитетах, внимательно анализировали и регулировали движение кадров, изучали социальный состав, профессиональные качества работников, активно использовали в этих целях курсы повышения квалификации, высшие партийные школы, Академию общественных наук при ЦК КПСС. Правда, в самих кадровых решениях о персональном перемещении работников было много субъективного, ибо принимались они изначально первыми лицами и только затем утверждались вышестоящими партийными органами, но это была хорошо отработанная система, действовавшая многие годы.

Думаю, не будет большим откровением мое признание, что в уставном руководящем принципе демократического централизма самого демократизма было меньше всего. Первый секретарь райкома, горкома или обкома КПСС подбирал себе ближайших сотрудников, сообразуясь со своими интересами, профессиональными и личными пристрастиями, и основное слово в этом, несомненно, принадлежало ему как первому лицу, хотя, разумеется, какие-то коррективы могли внести и иногда вносили вышестоящие партийные инстанции. Что касается выборов партийных комитетов снизу доверху, то тоже, не стану лукавить, влияние их было не столь значительным, ибо они практически не допускали какой-либо альтернативы. Список кандидатур в состав партийного комитета обычно вываривался в глубокой тайне весьма ограниченным кругом лиц, и партийный актив мало что мог изменить в этих безальтернативных выборах.

Централизм представлял не единственное препятствие партийной демократии. Серьезно мешала декларированному демократизму и строгая закрытость деятельности партийного аппарата, начиная от обязательного грифа «секретно» на каждом партийном решении от райкома и выше и кончая заседаниями бюро, партийными совещаниями различного уровня, которые тоже строго регламентировались, и персональным составом участников и дозированной гласностью о них в средствах массовой информации. Я обращаю внимание на это обстоятельство для того, чтобы сказать: только изнутри, работая непосредственно в партийном аппарате, можно было понять профессиональные особенности и все своеобразие содержания партийной работы.

Горком Магнитки, где я начинал свою профессиональную партийную работу, в отличие от других партийных комитетов городов областного подчинения, имел свои особенности. Главная из них состояла в том, что это был город-завод. Основным промышленным предприятием города был крупнейший в мире металлургический комбинат, выпускающий около 14 миллионов тонн стали в год, многие миллионы тонн различного профиля проката. На этом гиганте работало более 40 тысяч человек. Вся жизнь города, его энергетическое, коммунальное, транспортное обеспечение полностью находилось в руках металлургического комбината. В городе работали и другие крупные предприятия: метизно-металлургический, калибровочный, цементный заводы, однако они не могли даже сравниться с металлургическим комбинатом, влияние которого было всеобъемлющим. Это означало для горкома партии необходимость поступаться своей партийной властью, уметь ладить, быть в хороших деловых отношениях с руководителями металлургического комбината. К тому же по давней традиции директор Магнитогорского металлургического комбината был членом ЦК КПСС, и это ставило его в табели партийного ранга выше первого секретаря горкома КПСС. Помогало то, что директором комбината был человек с большим опытом, профессиональным и общественным авторитетом, который умел проявить необходимый такт, чтобы не допустить возникновения конфликта с партийной властью. В то время директором Магнитогорского металлургического комбината работал Феодосий Дионисович Воронов – человек среди металлургов страны известный, крупный специалист в области сталеплавильного производства. Он был членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета РСФСР, позднее работал в Москве первым заместителем министра черной металлургии СССР. Взаимоотношения с ним не были безоблачными, но понимание существовало. Вторым по значимости хозяйственным руководителем города считали управляющего строительным трестом «Магнитострой». Это был тот самый трест, который построил гигант металлургии и город Магнитогорск. В годы войны «Магнитострой» возглавлял известный в стране хозяйственник, Вениамин Эммануилович Дымшиц, ставший позднее заместителем Председателя Совета Министров СССР. Управляющим трестом «Магнитострой» в это время работал Леонид Григорьевич Анкудинов, человек, прошедший путь от первостроителя-землекопа Магнитки до первого руководителя треста. Человеком он был скупым на слова, но заботливым и щедрым в делах.

Очевидно, еще не наступило время, чтобы можно было беспристрастно оценить, кто они были на самом деле, партийные работники провинции. Какие черты времени несли в своем облике, образе жизни и деятельности эти самые партократы, кого сегодня называют виновниками всех бед нашего Отечества. Нужно было пройти профессиональную школу Магнитки, чтобы на собственном опыте понять то, что было присуще всему нашему обществу, – партия была основным механизмом административной системы, который управлял всеми сферами жизни огромной страны. Для меня, человека, пришедшего на партийную работу из института, вопрос о том, чем является партия, впервые стал вопросом непосредственной профессиональной практики. Вся хозяйственная сфера города практически напрямую управлялась партийной властью, советская же власть постоянно пребывала в роли просителя и щедро критиковалась со всех сторон. Это вызывало много вопросов, на которые трудно было ответить. На живом примере Магнитогорска, рожденного в годы советской власти, было особенно заметно противоречие между интересами производства и человека. Во всех декларациях партия утверждала, что главное в ее деятельности – человек и забота о нем. В жизни же складывалось так, что человек с его интересами и нуждами отодвигался далеко на задний план.

Я уже говорил о той острой проблеме загазованности и запыленности города Магнитогорска, которая вела к серьезным конфликтам, ибо мощности комбината увеличивались, а очистные сооружения практически бездействовали. Усилия же горкома партии максимально направлялись на дальнейшее развитие металлургического комбината: строительство новых доменных печей, листопрокатных цехов. В то время на Магнитке вступили в строй крупнейшие в стране прокатные цехи по производству белой жести и широкополосного листа для изготовления кузовов автомобилей, завершено было строительство самой мощной в стране 9-й доменной печи с годовым производством более миллиона тонн чугуна и сразу же начато строительство 10-й домны. Партийные работники месяцами сидели на крупных стройках, выступая в роли главных администраторов и снабженцев строительства. С не меньшим старанием горком и его аппарат обеспечивали решение всех других производственных вопросов, где самым первоочередным было выполнение планов поставок металла в сотни адресов. Десятки телеграмм поступали ежедневно со всех концов страны, и с ними не покладая рук работали в роли толкачей работники промышленного отдела.

Партийный комитет города, выступая в роли главного административно-распорядительного органа, идеологическую деятельность рассматривал лишь как вспомогательную, призванную обеспечивать выполнение производственных дел. Хотя было очевидно, как велики и невосполнимы потери от невнимания к людям, неспособности решать многие острые вопросы быта, образования, культуры трудящихся. С болью я думал и открыто говорил тогда в своих выступлениях в обкоме КПСС о непропорциональных затратах средств, направленных на развитие производства и социальные нужды жителей города. Предприятия Магнитогорска приносили стране сотни миллионов прибыли, объемы производства города в денежном выражении, в ценах того времени, составляли более 2 миллиардов рублей, а затраты средств на решение жилищных нужд, медицинское обслуживание, народное образование составляли в сравнении с прибылями нищенские суммы.

Учреждения культуры и искусства в городе были самыми нищими и без поддержки предприятий существовать не могли. Многое в городе держалось только на энтузиазме подвижников культуры, людей бескорыстных, самоотверженных. В городе популярен был драматический театр, возглавляемый преданным своему делу главным режиссером, заслуженным артистом РСФСР Анатолием Андреевичем Резининым.

Пользовалась любовью горожан Государственная хоровая капелла во главе с народным артистом РСФСР Семеном Григорьевичем Эйдиновым. Капелла в немалой степени благодаря его высокому дарованию была в числе известных профессиональных хоровых коллективов страны. В городе же Семена Григорьевича знали как человека, отдававшего все свое время музыкальному просвещению. Актеры, музыканты, работники домов культуры, клубов, библиотек – сколько доброго, светлого несли они людям и как мало получали в ответ.

Настоящим генератором культурной жизни города была Наталья Павловна Платонова – заведующая отделом культуры горисполкома. Это редкой души человек, отличающийся удивительным бескорыстием и добротой. Многолетняя дружба с ней, с тех пор и до сего дня, помогает мне и моей семье в самые тяжелые времена сохранять веру в добрых людей.

С того давнего времени помню, как много приходилось партийным работникам провинции тратить сил, проявлять терпения и такта, чтобы убедить хозяйственных руководителей в том, что не хлебом единым жив человек. При всех усилиях отдача не была велика, так что нынешнее пренебрежение властей к культуре – явление не новое.

Памятным для этих лет было проведение весной 1966 года первой Всесоюзной встречи первостроителей Магнитки. Это были удивительные встречи с теми, кто в тяжелых 30-х годах создавал металлургический комбинат и город Магнитогорск в степях Южного Урала. К слету был воздвигнут памятник первостроителям, сооружена на правом берегу Урала бетонная палатка, созданные известным уральским скульптором Львом Головницким. Теперь здесь вырос парк первостроителей Магнитки.

Среди ветеранов присутствовал прекрасный поэт Магнитки Борис Ручьев, человек с трудной, трагической судьбой, испытавший многолетние муки ГУЛАГа и вернувшийся в Магнитогорск только после 1953 года. Своим светлым поэтическим талантом Б. Ручьев получил широкую всесоюзную известность. До сих пор я слышу его хриплый, простуженный в сибирской тайге голос и стихи:

Мы жили в палатке с зеленым оконцем,Промытой дождями, просушенной солнцем,Да жгли у дверей золотые кострыНа рыжих каменьях Магнитной горы.

Вспоминая о Борисе Ручьеве, не могу не сделать одно короткое отступление. В одной из наших бесед я спросил его о том недобром чувстве, которое он должен испытывать к старшему поколению, по чьей вине он, самый молодой в 30-х годах член Союза писателей, рекомендованный М. Горьким, и участник I съезда писателей СССР, затем на много лет безвинно, по злой воле был брошен в лагеря ГУЛАГа. Он помолчал и сказал: «В этом вопросе вижу, как ты еще молод и как в тебе еще бушует безоглядность. А я думаю, нельзя судить впереди идущих, ибо надо всегда помнить, за тобой тоже идут».

Известно, что для торжества зла необходимо лишь одно условие, чтобы хорошие люди молчали и не перечили тому недоброму, что происходит в жизни. Теперь, когда так много намерений порушить все связи поколений, ожесточить людей к прошлому, я думаю о Магнитке и старшем поколении. В чем может быть вина этого поколения перед нынешними молодыми хозяевами жизни? В том, что они, недоедая и замерзая в холодных бараках, в суровых 30-х годах построили этот гигантский металлургический комбинат и громадный город, где живет теперь более 400 тысяч человек. Они искренне верили, что построили не просто город, а создали стальное сердце Родины, трудовым ритмом которого живет вся огромная страна. От того, как билось это стальное сердце, во многом зависело, отстоим ли мы страну в смертельные годы Великой Отечественной войны. Старшее поколение жило трудно, оно многого не знало из того, что знаем мы, оно многого не получило из того, что заслуживало, но оно умело работать так, как не работал никто. Нет, не верю я в то, что разрушится связь времен и молодые перестанут уважать и ценить тех, кто шел по трудной дороге впереди.

Прошло четыре года с того времени, как пришлось изменить профессию и весь образ жизни. Время было насыщено до предела совещаниями, собраниями, встречами с людьми. Пребывание в самой гуще бытия города, многообразные заботы, которыми приходилось заниматься ежедневно по 10–12 часов, давали немало пищи для понимания тех проблем, которыми жили люди. Признаюсь, что перегруженная до предела многочисленными повседневными заботами работа секретаря горкома не располагала к тому, чтобы размышлять и анализировать те сложные процессы, которые проходили в жизни страны, ибо больше была рассчитана на исполнение указаний свыше. А между тем это было время бурной реформаторской деятельности Н. С. Хрущева. Время шумных, широко рекламируемых межобластных совещаний по проблемам сельского хозяйства, на которых Н. С. Хрущев строго экзаменовал на познание сельскохозяйственных проблем областных руководителей. Жертвами такого экзамена в Свердловске в 1962 году стали первые руководители Челябинской области – первый и второй секретари обкома Н. В. Лаптев и В. В. Русак, председатель облисполкома А. А. Бездомов.

Это время известно проведением одного из самых оригинальных по форме и самых нелепых по сути экспериментов разделения партийных комитетов в каждой области на городские, промышленные и сельские, аграрные. Нелепость такого разделения была очевидна, ибо, с одной стороны, еще больше усиливалось превращение партии в хозяйственно-административную структуру, а с другой – еще больше становился разрыв между городом и деревней, который для отсталого сельскохозяйственного производства был просто губительным. Однако, повторюсь, думать провинциальным партийным работникам было некогда, да и не приучены мы были серьезно размышлять над тем, что происходит в партии и в стране. Поэтому с одинаковым усердием по указанию ЦК КПСС на местах сначала создавали, а потом ликвидировали сельские обкомы, комитеты партийного и государственного контроля, совнархозы, привычно аргументируя одними и теми же ссылками на положения и цитаты В. И. Ленина.

Признаюсь, так же спокойно и буднично было принято в партийной провинции к исполнению осенью 1964 года и решение об освобождении от должности Н. С. Хрущева. Произошло это не только оттого, что в партии преобладало бездумное послушание, но связано было и с тем, что бесконечные реформы и перемены вызывали беспокойство и неуверенность в партийных комитетах. А между тем дела в народном хозяйстве, в жизни советских людей от этого не улучшались, а ухудшались, обещанные же Никитой Сергеевичем народу пироги и пышки задерживались. Зла большого на Н. С. Хрущева не держали, но и верить ему перестали, и потому освобождение его не воспринималось тогда как заговор и переворот, а встречено было как естественный уход человека, потенциал которого как первого руководителя был исчерпан.

Перемены в партийном центре неожиданно оказали влияние и на мою судьбу. В октябре 1967 года я был утвержден заведующим отделом науки и учебных заведений обкома КПСС и переехал в Челябинск. Признаюсь, что, как ни сложна была работа в горкоме, я был там более самостоятельным в своих действиях и мне не хотелось его покидать, а главное – тяжело было оставлять город, которому так многим был обязан, но делать было нечего, партийная дисциплина обязывала к послушанию.

Переезд мой в Челябинск, как позднее стало известно, был связан с предстоящим отъездом в Москву Е. М. Тяжельникова, работающего в это время секретарем Челябинского обкома партии. Так и произошло, что его должность в обкоме КПСС в июне 1967 года довелось унаследовать мне. Работа в Челябинске в обкоме КПСС имела и свои преимущества. В немалой степени я это связываю с появлением в руководстве Челябинской областной партийной организации Н. Н. Родионова, человека с немалым интеллектуальным и профессиональным потенциалом. До Челябинска Николай Николаевич Родионов уже был известен как первый секретарь Ленинградского горкома, второй секретарь ЦК Казахстана в период освоения целины. Не поладив с местными лидерами в Казахстане, он вернулся в Ленинград в совнархоз, а в 1966 году по воле случая был рекомендован в Челябинск первым секретарем обкома партии.

Челябинская область среди других отличалась прежде всего гигантскими объемами промышленного производства, ибо входила в десятку самых крупных в стране. Кроме Магнитогорска в стране были известны такие города, как Златоуст, Копейск, Миасс, ряд закрытых, но всем известных городов, специализирующихся на производстве грозного атомного оружия. Вследствие этого жители области первыми в 50-х годах испытали страшные, подобные чернобыльским последствия радиационных катастроф. Всем известны были и крупные промышленные предприятия: Челябинский тракторный завод, Челябинский и Златоустовский металлургические заводы, Челябинский трубопрокатный, Миасский автомобильный заводы и десятки других. Область отличалась своими замечательными делами, особенно в военные годы, когда Челябинск стал одним из основных арсеналов оружия и широко известен был во всем мире под именем Танкограда.

Челябинцы оставили благодарную память тем, что в самые тяжелые для Отечества годы войны и послевоенный восстановительный период многое сделали, чтобы создать в области могучий промышленный потенциал, который ценой многих неоплаченных жертв простых людей служил стране, помог ей устоять и победить в тот ответственный период, когда была утрачена индустрия западных регионов. Известный в прошлом, а ныне оболганный ретивыми обличителями принцип моего поколения – раньше думай о Родине, а потом о себе, – пожалуй, в самой наибольшей мере был свойствен тем, кто жил и работал в Челябинской области, определяя их главную особенность и образ жизни. Тружеников области и ее руководителей отличала традиционная скромность и неприхотливость, неумение отстоять свои интересы перед центром, в отличие от своих северных соседей, свердловчан, оттого, думаю, так трудно челябинцам и сегодня защитить свою самостоятельность и решать оставшиеся от прошлого многочисленные и трудноразрешимые социальные проблемы.

Обком партии, сосредоточив в своих руках всю наличную власть, проявлял ее и в Челябинске, и в других регионах прежде всего в меру тех волевых и профессиональных качеств, которыми обладал первый секретарь. В то время, чтобы та или иная область нормально развивалась, нужна была очень сильная личность первого секретаря партийного комитета, и потому так много зависело от того, повезло или не повезло области с тем, кого назначали первым секретарем обкома. Не случайно говорю о назначении, ибо от других секретарей обкома и тем более от коммунистов области это мало зависело. Решалось такое назначение на самом высшем уровне, в Политбюро ЦК КПСС, рабочие же предложения обычно готовил организационный отдел ЦК КПСС, другие отделы ЦК в этом чаще всего не участвовали. Уходящий же первый секретарь обкома, если он, конечно, перемещался, а не освобождался, в лучшем случае мог высказать лишь свои пожелания, но не больше.

Челябинскому обкому в то время, когда я начал там работать, действительно повезло, ибо первым секретарем был рекомендован Н. Н. Родионов. Будучи человеком образованным, сведущим в производственных и социальных проблемах области, он настойчиво ставил их в ЦК КПСС, в Совете Министров СССР, больше, чем кто-либо другой до него, серьезно заботился о решении таких вопросов, по которым область значительно отставала от других, – в сфере науки, образования, культуры. Терпеливо учил он и нас, молодых соратников – секретарей обкома, отстаивать интересы области в Москве, посылая стучаться в двери ЦК КПСС, Госплана, центральных министерств. Помню свои многократные поездки для того, чтобы «пробивать» в высоких инстанциях открытие в Челябинске университета, новых институтов, строительство театра, студенческих общежитий.

При участии Н. Н. Родионова нам удалось в то время открыть в Челябинске университет, два новых института: культуры, физкультуры и спорта, завершить строительство зимнего Дворца спорта, начать строительство нового драматического театра. Н. Н. Родионов не просто по должности, как первый секретарь, выступал в роли покровителя искусства. У него была свойственная далеко не многим партийным работникам органическая потребность заботиться о культуре, защищать ее. Связано это было с пониманием места и роли культуры в жизни людей и с тем, что он сам любил театр, искусство, много читал, посещал все театральные премьеры, концерты известных мастеров. Работать с ним было нелегко, особенно занимаясь вопросами образования, науки, культуры, но поучительно и интересно.

Время обычно отсеивает частное, второстепенное и оставляет для памяти только то, что приносило удовлетворение от полезных дел, радость от общения с интересными людьми. Время работы с Н. Н. Родионовым навсегда осталось в памяти как насыщенное многообразием дел, счастливое добрым товариществом. Из пятнадцати лет служения партии эти четыре года в Челябинске считаю для себя наиболее плодотворными для дела, которому служил, и полезными в осознании своих возможностей делать доброе, нужное для других.

Работа в Челябинске осталась в памяти и как время прямых, откровенных человеческих отношений. Эти отношения определялись теми людьми, что жили и работали в городе и области. Челябинск был расположен к доверию. Здесь я оставил товарищей, дружба с которыми сохранилась поныне и теперь уж навсегда.

В обкоме судьба меня свела с Шарковым Петром Павловичем, который заведовал отделом пропаганды, человеком удивительно добрым, щедрым, открытым для других. Не озлобился он от своей тяжелой судьбы – прошел фронт, попал в окружение, воевал в партизанах, испытал послевоенное подозрение и недоверие, но остался искренним, порядочным, добрым.

Таисия Федоровна Тихоплав, секретарь райкома в Челябинске, заведующая отделом культуры в обкоме, участник войны, нелегко у нее складывалась жизнь, как и у всего ее девичьего фронтового поколения. Но она всегда жила и ныне живет заботой о других, я, наверное, не смогу назвать человека более бескорыстного, чем она.

Римма Сергеевна Алексеева, врач, кандидат медицинских наук, заместитель председателя исполкома областного Совета, человек прямой, острый на словах, но всегда дружелюбный и надежный в отношениях. Она многое сделала для защиты в области многострадальных и обездоленных здравоохранения, народного образования, культуры.

Большой художник и интересный человек, известный на Урале и в стране скульптор Лев Николаевич Головницкий; прекрасная поэтесса Людмила Константиновна Татьяничева, работавшая последние свои годы в Москве, здесь и умершая безвременно. Дружба с ними приносила радость, делая жизнь насыщенной, интересной.

Не знаю, всегда ли я был полезен тем, с кем делил трудные будни партийной работы. Для меня же общение и дружба с людьми, которые открыли мне Челябинск, стали бесценным достоянием на всю жизнь. Многое понял и многому научился я у этих открытых и щедрых людей. Знаю, как не любим мы в этом признаваться, а между тем всю жизнь учимся у других, перенимая все лучшее, чем богаты и интересны окружающие нас люди.

Многих из тех, с кем тогда довелось мне работать в Челябинске, судьба по воле ЦК КПСС разбросала по разным сторонам. Их много, достойных доброго слова. Среди них Константин Ефимович Фомиченко, воспитанник челябинского ФЗО, а потом секретарь обкома КПСС. Он успел после Челябинска поработать секретарем ЦК в Киргизии, послом СССР в Эфиопии, Монголии и заместителем министра внешних экономических связей СССР.

Виктор Петрович Поляничко, один из наиболее молодых и способных воспитанников Челябинского обкома КПСС, начинал после комсомола профессиональную партийную работу в Челябинском горкоме КПСС, затем, поработав в Оренбургском обкоме КПСС, полной чашей испил от имени и по поручению ЦК КПСС всю горечь трагедий и утрат в Афганистане, Азербайджане и Нагорном Карабахе, вынес вместе с другими крушение былых партийных авторитетов и иллюзий, был многократно и жестоко бит противоборствующими сторонами в печати и на телевидении. Я не назвал многих из тех, с кем вместе проходил и усваивал уроки Челябинска. Надеюсь, они поймут меня и не осудят. Мы редко теперь встречаемся, ибо живем в режиме выживания, на встречи и воспоминания ни сил, ни времени не остается. Однако осознание того, что рядом с тобой живут люди с присущей челябинцам редкой человеческой надежностью, очень помогает нести свой крест. Не будь их, трудно было бы выдержать те нравственные испытания и перегрузки, которые обрушились на нас в это смутное время.

Я не разделяю мнения о том, что для добрых отношений, для дружбы мы открыты лишь в молодые годы. Думаю, многое здесь зависит не только от твоей личной расположенности, а больше от той атмосферы отношений между людьми, в которой ты живешь. Зависит от того, что больше преобладает в этих отношениях: корысть, подхалимство или искренность, доверие. Отношения эти формируют и ту среду, в которой или рождается дружба с доверием и верой в людей, или торжествует принцип «ты мне, я тебе», где бескорыстию места не остается. В челябинской провинции в личных отношениях между партийными работниками преобладало доверие, и потому так было много места отдано бескорыстию – крестной матери дружбы между людьми.

Историку Карамзину принадлежит мысль: «Россия сильна провинцией». Кем же они были – партийные работники провинции? Служивыми удельных партийных князей, опричниками сурового партийного режима, как нередко теперь их представляют в глазах общественного мнения, или страдальцами – жертвами и заложниками сурового времени?

Время обмануть нельзя, оно, рано или поздно, всех расставит по своим местам. Определит оно свое место и партийным работникам провинции. И тогда станет ясно, что они больше других заслуживают и сочувствия, и уважения за то, что несли на своих плечах все несуразности тяжелого партийного прошлого. Они тоже повинны в грехах партии как исполнители ее недобрых дел. Но они же исполняли и все ее добрые дела. Эти люди не умели себя жалеть, беречь и работали обычно столько, сколько требовало дело, не требуя вознаграждения и не получая его. Партийные работники на местах, если пользоваться инженерной терминологией, были теми несущими конструкциями сложного, гигантского партийного механизма, которые своей надежностью и своими повседневными усилиями обеспечивали его прочность и жизнестойкость.

В своем большинстве это были люди высоких профессиональных и деловых качеств. Они обеспечивали ценой неимоверных затрат и усилий жизнедеятельность городов и сел, заботясь о том, чтобы из скромных фондов, дарованных центром, накормить, одеть, обогреть. Не врут критики нынешних управителей, судя по Москве, Ленинграду и многим другим городам и весям, когда говорят, что делали они это куда с большим старанием и умелостью. Они всегда были больше тактиками, и стратегические беды экономики не их вина. В их деятельности я вижу ответ на вопрос, который сегодня не сходит со страниц печати, передач радио и телевидения: почему у административной власти в провинции вновь в руководителях оказались представители партократии? Если не политиканствовать и быть честным, то следует признать неизбежность этого обстоятельства: у руководства оказались те, кто лучше других знал положение дел и кто лучше был подготовлен к управлению регионами в это сложное время.

Наконец, будем справедливы и признаем, что эти люди куда меньше были связаны с большой политикой партии, чем мы им приписываем. Доподлинно знаю, что у них никто не спрашивал, как поступать с Чехословакией в 1968 году и стоит ли вводить войска в Афганистан. В моем представлении они всегда были больше технократами, чем партократами, чернорабочими, а не элитой партии.

Взгляд из провинции формировал свое видение, свои оценки людей. Эти оценки не всегда совпадали с теми, что были распространены тогда в общественном мнении. Хорошо помню встречи в Челябинске с Сергеем Павловичем Павловым как секретарем ЦК ВЛКСМ, а затем и председателем Спорткомитета СССР. В отличие от распространенного среди многих партийных функционеров мнения о нем как о лидере молодежи с большим самомнением и малым образованием, я встречался и разговаривал с человеком искренним, открытым, интересным. Это, конечно, делало его как руководителя молодежи куда более уязвимым, чем Е. М. Тяжельникова. Мне он показался человеком с большим природным дарованием, любознательным, доброжелательным в своем отношении к нам, провинциальным работникам. Что-то в его натуре было от неуемного, широкого, есенинского. Немилость, в которой он оказался в связи с приходом к власти Л. И. Брежнева и его команды, он воспринял с горечью, но понимал, что иного исхода быть не могло. Все происходило так, как и должно было происходить в то время, – новый первый руководитель должен был иметь новых барабанщиков, близких ему по характеру и духу.

Часто наведывались в Челябинск председатели Совета Министров России – Г. И. Воронов и М. С. Соломенцев. Г. И. Воронов, внешне импозантный, представительный, при внимательном наблюдении – в беседах и выступлениях – не производил впечатления умудренного государственного деятеля. Его встречи и выступления перед партийным активом вызывали странное впечатление: он много говорил о внимании к сельскому хозяйству, особенно животноводству, нудно и утомительно поучал, демонстрировал фотографии породистого скота канадской породы, показывая перед нами свою ученость. Он больше напоминал манерного провинциального лектора, чем государственного деятеля масштаба России.

М. С. Соломенцев бывал в области ежегодно, ибо много лет избирался от города Миасса депутатом Верховного Совета России. Человеком он в обычном общении был весьма скучным, круг его интересов ограничивался сугубо производственными вопросами. По своей психологии он был типичным для своего времени хозяйственным руководителем – директором завода, председателем совнархоза в Челябинске. Позднее, уже в Москве, часто встречаясь с ним на заседаниях Совета Министров РСФСР, я имел возможность наблюдать за ним много лет. Отличаясь хозяйственной дотошностью, пытаясь в меру своих сил отстаивать интересы России, он в то же время был послушным, хорошо понимал ограниченность своих возможностей. О таких людях обычно в характеристиках говорят: службу знает, ничего лишнего не позволит. Остротой и настойчивостью в постановке наболевших российских проблем М. С. Соломенцев никогда не отличался и был лишь добросовестным исполнителем, хорошо понимающим свое место в иерархии партийного и государственного руководства, впрочем, как и весь Совет Министров России того времени.

Всем известно ныне деструктивное влияние уродливо воспринятой идеи суверенизации, провозглашенной в июне 1990 года Первым съездом народных депутатов России и ставшей необратимой в своем разрушении единого Российского государства. Об этом уже сказано и написано немало. Однако куда меньше сказано о причинах и истоках этой идеи. А между тем если быть объективным, то надо признать, что были и весьма серьезные основания для формирования идеи российского суверенитета, связанные с многолетним бесправием РСФСР в единой семье союзных республик. Наверное, меня могут обвинить в российском великодержавии, но я не могу не сказать о том, в чем убежден. Всем известно, что промышленный и интеллектуальный потенциал союзных республик многие годы в немалой степени создавался за счет России, оскудения и обнищания исконно российских территорий – обезлюдевшее, обескровленное Российское Нечерноземье убедительный тому пример. Говорю об этом не понаслышке и не без горечи, ибо в течение восьми лет, будучи главным редактором газеты «Советская Россия», почти еженедельно присутствовал на заседаниях Совета Министров РСФСР, был свидетелем проявления этого откровенного бесправия и как следствие беспомощности российского правительства, независимо от того, кто его возглавлял: Г. Воронов или М. Соломенцев, В. Воротников или А. Власов.

Учитывая мое происхождение, меня много раз спрашивали: «Чем отличается партийная провинция от партийного центра?»

Отвечу на этот вопрос откровенно, не скрывая свою пристрастность. По сравнению с центром провинции более свойственна искренность и непосредственность в повседневных отношениях, в ней меньше лицемерия и больше доверия между людьми. Однако я не собираюсь идеализировать провинцию, ибо это значило закрыть глаза на ее многочисленные пороки. Среди них всем известное традиционное послушание и почитание центра, старательность в том, чтобы завоевать его расположение исполнительностью, дисциплиной. В своей ретивости во всем повторять центр провинция отличалась большим чинопочитанием, которое было мучительным для любого человека, склонного к тому, чтобы иметь собственное мнение. Вспомним мудрость классика: «Служить бы рад, прислуживаться тошно».

Чинопочитание в провинции было одновременно мучительным и всемогущим, ибо чаще всего зависело от вельможной спеси первого партийного лица. А сама вельможность меньше всего зависела от заслуг личности, ибо просто была непременным атрибутом партийной власти. Из собственной практики знаю, что всегда находились умелые приближенные, которые очень быстро создавали вокруг первого секретаря ореол исключительности, особого положения и прав, создавая в этих целях определенный ритуал поведения, который строго поддерживался самим лидером и становился строго обязательным для соблюдения: первый секретарь всегда шел первым, садился на заседании первым, имел машину 00–01, у второго – 00–02… Вспоминаю, у меня часто возникало страстное желание еще более усилить нелепость этого уродливого ритуала и ввести секретарям и членам бюро обкома порядковые номера на спину, по типу хоккеистов, чтобы не путать, кто какое место занимает в табели о рангах, и соответственно отпускать им полагающиеся почести.

То ли от перелома в возрасте, в Челябинске мне исполнилось 40 лет, то ли от природы, от родительских генов, но меня все больше угнетала эта провинциальная партийная чванливость, чинопочитание, которые вызывали не только чувство досады, раздражения, но и нестерпимой обиды за свое униженное достоинство. В эти моменты мне всегда становилось стыдно перед собой. Все чаще чувствовал себя в стремлении противостоять этой затхлой атмосфере послушания беспомощным, одиноким. Вспоминалось написанное Е. Евтушенко как раз в это время:

Сорокалетье – странная пора,Когда ты еще молод и не молод,И старики тебя понять не могут,И юность, чтоб понять, не так мудра.

Чтобы петь в хоре чиновничьего послушания, нужен не голос, а умение раскрывать рот вместе со всеми. Вот этого умения, к несчастью, а может быть, к счастью, Бог мне не дал, оттого, видно, и были так круты повороты в моей жизни.

Но не буду только гневаться и плакаться и ради справедливости признаю, что российская партийная провинция была скромнее центра и проще в своем повседневном бытии. Известно, как много копий было сломано в средствах массовой информации по поводу привилегий партийных работников. Что скрывать – основания для этого, разумеется, были, но только большей частью применительно к центру, в этом я и сам смог убедиться позднее. В партийной же провинции, я имею в виду прежде всего практику Челябинской области, каких-либо привилегий просто не было: заработная плата секретаря обкома была значительно, почти вдвое, меньше зарплаты хозяйственного руководителя самого среднего предприятия; никаких пайков спецдовольствия не практиковалось; дачи Челябинского обкома, в мое время летнего типа, лишь с очень большой оговоркой по московским меркам можно было назвать дачами. Традиционные правила партийного бытия в Челябинской области, таковыми они были, насколько мне известно, и повсеместно на Урале, были довольно строгими. За все время работы в провинции я не могу вспомнить ни одного случая каких-либо серьезных злоупотреблений своим партийным положением, которые бы были специально рассмотрены тогда в обкоме КПСС.

Между тем время моего пребывания в Челябинске приближалось к концу. Не скрою, я это предчувствовал по тем беседам, которые у меня состоялись у П. Н. Демичева, в то время секретаря ЦК КПСС, ведающего вопросами идеологической работы, разговорам в отделе пропаганды ЦК у заместителей заведующего отделом А. Н. Яковлева, Г. Л. Смирнова. В этих беседах шел разговор о целесообразности перехода для работы в аппарат отдела пропаганды ЦК КПСС. Тогда, в 1973 году, я свой отказ объяснял коротким временем пребывания в Челябинском обкоме и необходимостью дать мне возможность еще поработать в области. Однако беседы эти были продолжены и в 1975 году, после того как в отделе пропаганды уже не стало А. Н. Яковлева, а П. Н. Демичев был переведен из ЦК и назначен министром культуры СССР. Дальнейший отказ все труднее было объяснить.

Изменилось положение и в Челябинском обкоме после того, как в 1973 году Н. Н. Родионов был переведен на работу в Министерство иностранных дел СССР, на должность заместителя министра. Это сразу повлияло на всю атмосферу Челябинского обкома КПСС. Работать стало неинтересно, мое стремление к самостоятельности все чаще оценивалось неодобрительно. И когда в августе 1975 года я был снова приглашен в ЦК КПСС и прошел по восходящей партийные этажи власти: сначала был у И. В. Капитонова, затем у А. П. Кириленко, а в заключение у М. А. Суслова, у меня уже не оставалось другого решения, как согласиться переехать в Москву и приступить к работе в отделе пропаганды ЦК КПСС в должности заместителя заведующего отделом. Так началась моя служба в партийном центре, которая принесла мне так много горестей и так мало радостей.

2. Партийный центр: Старая площадь и ее обитатели

Провинциалу в столице, особенно в самом начале, бывает тяжело, неуютно. Все вокруг оказывается непривычным и необычным. Становится понятным, что переезд в зрелом возрасте в неизвестный для тебя город, если к тому же таким городом оказывается Москва, дело не только не простое, но и рискованное утратой самого себя.

Позволю себе сделать отступление и поделюсь впечатлениями, которые вызвало у меня московское житие в самом начале. Чтобы жить в Москве, не замечая того, что ты не приемлешь, нужно в ней родиться. В столице ново-житель встречается с многочисленными проявлениями неискренности, лицедейства, групповыми интересами, пристрастиями. В отличие от принятого на Урале, Москва не приемлет прямых отношений, отдавая предпочтение скрытым, где откровенность считается признаком плохого тона. Думаю, что не случайно «Москва слезам не верит», ибо сострадание и соучастие у нее не в почете. Оттого и сейчас, в столь тяжелое для страны время, в Москве человеку особенно трудно противостоять унижению и сохранить свое достоинство. Грустно было наблюдать, как отношения, присущие Москве, начинают оказывать весьма быстрое влияние на перемены в людях, которые раньше тебя оказались в столице и довольно быстро освоили привычки столичного общежития. Происходило это потому, что привыкшему к послушанию провинциалу трудно было сохранить свою самостоятельность, к тому же, как часто говорил мой дед, казачий урядник: «Дурное дело – нехитрое, и освоить его большого ума не требовалось».

Может быть, я и пристрастен в своей неприязни к столице, однако надеюсь, что всякий наблюдательный человек со мной согласится в том, как извращены в Москве отношения людей, как преобладает в них необязательность. Посмотрите, читатель, вокруг себя, и вы увидите, как в виде заклинания звучит при всех встречах знакомых традиционный призыв: надо бы встретиться, пообщаться. Заканчивается всегда этот ритуальный, взаимный призыв заклинанием – обещанием: созвонимся. Но проходят недели, месяцы, никто не звонит, и никто не назначает встречи. И ты в провинциальном недоумении остаешься один на один со своими заботами, неурядицами, постепенно привыкая к тому, что помощи и участия ждать тебе в столице неоткуда и рассчитывать ты должен только на себя.

Часто мне приходило тогда на память известное остроумное определение: «Зануда – это человек, который на обязательный формальный вопрос при встрече старых знакомых: „Как живешь?“ – всерьез и обстоятельно начинает объяснять, как он живет». Вот таким занудой выглядел я в первые месяцы жизни в Москве, осуждая свою провинциальную непосредственность и проклиная тот час, когда решил переехать в центр.

Формализм, показуха проявляются в столице в большом и малом. Помню, 6 ноября 1975 года, первый Октябрьский праздник в Москве, мы с женой встретили во Дворце съездов, на торжественном заседании, таких же испуганных провинциалов – Н. И. Рыжкова и его жену, Людмилу Сергеевну. Они тоже только что приехали в Москву, где Николай Иванович начал работать заместителем министра тяжелого машиностроения. Будучи знакомыми по Уралу, мы встретились как родные, ибо было видно со стороны, что они так же, как и мы, здесь, в столичном мире, одинокие и чужие. Тогда же я заметил, а понял позднее, с женами на торжественные заседания ходили чаще всего тоже только провинциалы.

Становление в аппарате ЦК КПСС, в отличие от Челябинского обкома, было мучительным. Размышляя над этим спустя 16 лет, вижу, что связано это было не просто с другим стилем работы, но и с совсем иными правилами взаимоотношений, другими, весьма строгими требованиями подчинения на всех должностных ступенях, от инструктора и до секретаря ЦК. Старая площадь и ее обитатели жили по своим особым законам и обычаям, известным только им и исполняемым безукоризненно.

За долгие годы монопольного положения партии в руководстве всеми сферами жизни общества был создан механизм аппарата, действующий на основе жесткой дисциплины и послушания отлаженно и почти без сбоев. В аппарате ЦК не принято было никоим образом выделять персонально деятельность того или иного работника, каждый был лишь маленькой частью, тем самым пресловутым винтиком большого механизма, результаты работы которого были обезличенными и считались коллективными.

Право на имя, на авторство имели преимущественно лишь секретари ЦК, хотя доклады, с которыми они выступали, статьи, публиковавшиеся от их имени в печати, были всегда результатом работы большого количества рядовых работников аппарата.

Не могу не признать, что работа в аппарате ЦК КПСС была хорошей школой укрощения гордыни, воспитания организованности, дисциплины, позволяла владеть анализом тех процессов, которые происходили в стране. Однако утраты были тоже немалые, ибо, с другой стороны, она лишала работника всякой самостоятельности, отучала от инициативы. Превыше всего в аппарате ЦК ценились послушание, исполнительность. Любые попытки каким-то образом выразить свое особое мнение или заявить о своей позиции в выступлениях перед аудиторией или в прессе встречали сначала неприятие, затем сопровождались осуждением, а закончиться могли отлучением от должности. Все эти варианты отношения к инакомыслию мне довелось испытать на собственном опыте.

Существовала лишь весьма небольшая группа работников аппарата, принадлежащих к элите, – это были помощники генерального секретаря, помощники секретарей, членов Политбюро – М. А. Суслова, А. П. Кириленко, – имеющих практически неограниченные права на интеллектуальную эксплуатацию любого из работников отделов, на использование творческой собственности, принадлежащей инструктору, консультанту, завсектором, заместителю или заведующему отделом. Время партийного правления Л. И. Брежнева, особенно в последние годы, с большим основанием можно именовать временем аппаратного всемогущества помощников. Думаю, это было неизбежно, ибо, чем инертнее и беспомощнее в интеллектуальном и физическом отношении оказывались хозяева, тем ретивее, смелее становилась челядь, особенно из числа особо приближенных к первым лицам.

Подобное положение неизбежно приводило к разделению работников на подмастерьев, подносчиков снарядов, и мастеров, имеющих право на окончательное формулирование и отработку материалов докладов, партийных решений. Уже через короткое время пребывания в аппарате ЦК КПСС становилось понятным, что здесь заранее и навсегда определено место каждого работника, и только в рамках отведенного ему пространства он мог двигаться, поворачиваться, иметь мнение, вносить предложения, не переступая установленные барьеры. Строго была установлена и иерархия партийной власти, подчинения и зависимости, оставаясь незыблемой многие годы. Только самые чрезвычайные обстоятельства или события, ставшие достоянием широкого общественного мнения, могли внести изменения в этот нерушимый порядок.



Поделиться книгой:

На главную
Назад