Анархия и демократия

Допустим, вы правы, что анархия – это лучший образ жизни, чем тот, который мы имеем сегодня, но каким образом можно свергнуть государство, если оно такое всесильное и репрессивное, как вы говорите?

Анархисты всегда размышляли на эту тему. У них нет одного простого ответа. В Испании в 1936 году, когда военные попытались совершить государственный переворот, было несколько миллионов анархистов и они боролись с фашистами на фронте, в то же самое время поддерживая рабочих в захвате предприятий. И они поддержали крестьян в формировании коллективов в сельской местности. Анархисты делали то же самое в Украине в 1918–1920 годах, где им приходилось сражаться и против белых, и против коммунистов. Но не так мы сломаем систему в XXI веке.

Посмотрите на революции, свергнувшие коммунизм в Восточной Европе. Там имели место насилие и смерть, где-то больше, где-то меньше. Но смыло прочь политиков, чиновников и генералов – тех же врагов, с которыми сталкиваемся и мы, – то, что большая часть населения просто отказывалась работать или делать что-либо ещё для сохранения гнилой системы в действии. Что оставалось делать комиссарам в Москве или Варшаве – сбросить на самих себя ядерное оружие? Уничтожить содержавших их рабочих?

Большинство анархистов уже давно считают, что так называемая всеобщая забастовка могла бы сыграть большую роль в обрушении государства. Иными словами – коллективный отказ от работы.

Если вы против правительства, значит вы против демократии.

Если демократия означает, что люди сами распоряжаются своей жизнью, то все анархисты были бы «бесстрашными джефферсонианскими демократами»[12] – как назвал их американский анархист Бенджамин Такер, – они были бы единственными истинными демократами. Но это не то, чем является демократия на самом деле. В реальной жизни часть людей (в Америке это почти всегда меньшинство) избирает горстку политиков, которые управляют нашей жизнью путём принятия законов и назначения неизбираемых бюрократов и полицейских, обеспечивая их правовыми санкциями, невзирая на то, нравится это большинству или нет.

Как писал французский философ Руссо (не анархист), в условиях демократии люди свободны только в момент голосования, а всё остальное время они являются рабами государства. Офисные политики и чиновники, как правило, находятся под сильным влиянием крупного бизнеса, а часто и под влиянием других групп, отстаивающих свои особые интересы. Точно так же в случае СМИ. Все знают об этом. Но некоторые молчат, так как получают подачки от власть держащих. Многие другие молчат, потому что знают: протестовать нехорошо и их могут объявить «экстремистами» или даже «анархистами» (!) если они назовут вещи своими именами. Большинство людей полагают, что, как говорят американцы, “you can’t fight city hall”[13]. Такая демократия!

Но если не избирать должностных лиц для принятия решений, кто будет этим заниматься? И не говорите, что каждый может поступать так, как нравится лично ему, не обращая внимания на других.

У анархистов есть много идей насчёт того, как будут приниматься решения в действительно добровольном и кооперативном обществе. Большинство анархистов считают, что такое общество должно основываться на местных общинах, достаточно малочисленных, чтобы люди могли знать друг друга, или там, где они, по крайней мере, хотели бы быть связанными узами семьи, дружбы, мнений или интересов почти со всеми остальными. По причине локальности люди в своём окружении разделяют общие понятия. Они понимают, что им придётся жить с последствиями своих решений. В отличие от политиков и чиновников, которые принимают решения за других людей.

Анархисты считают, что обычно решения должны приниматься на самом низовом уровне. Каждое решение, принимаемое человеком для себя и не имеющее отношения к другим людям, он должен принимать самостоятельно. Каждое решение, принятое в небольших группах (таких, как семья, религиозная община, рабочий коллектив и т. д.), должно быть решением их коллектива, если оно не затрагивает сторонних людей. Решения с гораздо более широким воздействием, если они имеют отношение ко всем окружающим, могут приниматься на специальных общественных ассамблеях.

Общественная ассамблея, однако, не является законодательным органом. Туда никого не избирают. Любой человек может там присутствовать, хотя никому это не вменяется в обязанность. Люди говорят сами за себя, а не за кого-либо другого. Но даже если они говорят о конкретных проблемах, они хорошо понимают, что их личное удобство – это ещё не всё. Они хотят, чтобы удобно было всем. Они ценят товарищество с соседями. Прежде всего они пытаются уменьшить непонимание и прояснить ситуацию. Одного этого часто достаточно, чтобы достичь соглашения. Но если недостаточно, они ищут компромисс. Чаще всего они его находят. Если же нет, то собрание может отложить вопрос, если он не требует немедленного решения, так что всё сообщество может осмыслить и обсудить его до следующей встречи. Если и так не получится, то сообщество будет думать, есть ли способ временного расхождения большинства и меньшинства, каждого по своим предпочтениям.

И даже после всего, если у людей остаются непримиримые разногласия по важному для них вопросу, меньшинство имеет два варианта. Оно может присоединиться к большинству на этот раз, потому что согласие в сообществе важнее, чем сам вопрос. Может быть, большинство сможет уступить меньшинству в решении другого вопроса. Если ничего не помогает и если вопрос настолько важен для меньшинства, оно может отделиться, чтобы сформировать отдельное сообщество, как бывает в различных американских штатах. Это не неудача анархии, потому что новое сообщество воссоздаст анархию. Анархия не является идеальной системой – она просто лучше остальных.

Мы не можем удовлетворить все наши потребности или желания на местном уровне.

Может быть и не все, но гораздо больше, чем сейчас. Существуют археологические данные о дистанционной торговле, на расстояния сотен и даже тысяч километров, в анархистской, доисторической Европе. Анархистские примитивные общества, которых изучали антропологи в ХХ веке, такие как охотники-собиратели сан (бушмены) и племена Тробриандских островов, вели такую торговлю между отдельными «торговыми партнёрами» – хотя это было больше похоже на обмен дарами, чем на привычную нам коммерцию. Практика анархии никогда не зависела от одной лишь локальной самообеспеченности. Но многие современные анархисты настаивают, что общины и регионы должны быть по возможности самодостаточными, чтобы не зависеть от дальних, безличных внешних поставок предметов первой необходимости. Даже при сегодняшних технологиях, зачастую разработанных специально для увеличения торговых рынков за счёт разрушения самообеспеченности, местная самодостаточность осуществляется легче, чем правительства и корпорации хотят, чтобы мы думали.

Одно из значений «анархии» – хаос. Не то ли это, чем анархия может стать – хаосом?

Пьер-Жозеф Прудон, первый человек, назвавший себя анархистом, написал, что «свобода не дочь, а мать порядка»[14]. Анархистский порядок лучше государственного насильственного порядка, потому что это не система принудительных законов, а то, каким образом сообщества людей, знающих друг друга, решают, как жить вместе. Анархистский порядок базируется на разумном жизненном укладе, на общем согласии и здравом смысле.

Когда была выработана философия анархизма?

Некоторые анархисты полагают, что анархистские идеи выражались древнегреческим киником Диогеном, Лао-цзы (легендарным основателем даосизма) в древнем Китае, некоторыми средневековыми мистиками, а также радикальными пуританами в годы английской гражданской войны в XVII веке. Но современный анархизм начался с «Политической справедливости» Уильяма Годвина, опубликованной в Англии в 1793 году. Затем анархизм возродился в 1840 году во Франции Пьером-Жозефом Прудоном («Что такое собственность?»[15]). Он вдохновил французских рабочих на создание анархистского движения, которое вскоре стало международным. В Германии Макс Штирнер в «Единственном и его собственности»[16] (1844) определил просвещённый эгоизм основной анархистской ценностью. В то же время американец Джошуа Уоррен независимо пришёл к аналогичным идеям и вдохновил тогда же крупномасштабное движение, основавшее тысячи американских утопических общин. Анархистские идеи были глубже развиты великим русским революционером Михаилом Бакуниным, авторитетным русским революционером и учёным Петром Кропоткиным, а также великим русским писателем Львом Толстым. (Несколько влиятельных американских анархистов, таких как Эмма Гольдман и Александр Беркман, также были выходцами из России.) Анархисты надеются, что их идеи продолжают развиваться в изменяющемся мире.

Вся эта революционная тема напоминает коммунизм, которого никто не хочет.

Анархисты и марксисты были врагами с 1850-х годов. Хотя они иногда объединялись против общих врагов, таких как монархисты во время русской революции и фашисты во время Испанской гражданской войны, коммунисты всегда предавали анархистов. Начиная с Карла Маркса и до Иосифа Сталина марксисты осуждали анархизм.

Некоторые анархисты, последователи Кропоткина, называют себя «коммунарами», а не коммунистами. И они противопоставляют их свободный коммунизм, возникающий снизу – добровольное обобществление земли, средств и труда в местных сообществах, где люди знают друг друга – коммунизму, навязанному силой государства, национализации земли и производственных мощностей, отрицающему все местные автономии и превращающему рабочих в бесправных государственных служащих. Можно ли найти более непохожие друг на друга системы?

Анархисты приветствовали и в самом деле участвовали в свержении европейского коммунизма. Некоторые иностранные анархисты (в отличие от американского правительства) помогали диссидентам Восточного блока на протяжении многих лет. Анархисты в настоящее время действуют во всех бывших коммунистических странах, а также в других бывших авторитарных странах (режимы которых правительство США поддерживало), таких как Греция, Турция, Испания, Португалия, Бразилия, Аргентина, Филиппины и т. д.

Коммунистический коллапс, конечно, подорвал авторитет большинства американских и европейских левых, но не анархистов, многие из которых вообще не считают себя левыми. Анархизм возник прежде марксизма и продолжает быть актуальным после него.

Анархисты оправдывают насилие?

Кто-нибудь оправдывает насилие ради насилия? Уж точно не анархисты. От анархистов меньше насилия, чем от демократов, республиканцев, либералов и консерваторов. Все перечисленные люди только кажутся отрицающими насилие, потому что они используют государство для выполнения своей грязной работы – быть жестоким вместо них. Но насилие есть насилие. Ношение форменной одежды или размахивание флагом ничего не меняет. Государство насильственно по определению. Полиция регулярно совершает насилие, которое называется преступлением, если совершается не полицейским. Без насилия в отношении наших анархистских предков (охотников-собирателей и фермеров) сегодня не было бы государства. Некоторые анархисты оправдывают насилие и некоторые из них его применяют – но все государства применяют насилие постоянно.

Некоторые анархисты, в традиции Толстого, принципиально являются пацифистами и отказываются от насилия. Относительно небольшое число анархистов не исключают переход в наступление против государства. Большинство анархистов полагаются на самооборону, а также допустят определённый уровень насилия в революционной ситуации.

Вопрос на самом деле заключается не в выборе между насилием и ненасилием, а в прямом действии. Анархисты считают, что люди – все люди – должны взять свою судьбу в свои руки, индивидуально или коллективно, законно или незаконно, с привлечением насилия или без оного, неважно.

Какова же в точности социальная структура анархистского общества?

Большинство анархистов «в точности» не уверены. Мир станет совсем другим местом после того, как правительство упразднится. Нам просто нужно будет взглянуть на мир вокруг, оставленный нам государством, и понять, что мы можем сделать с этим. Это то, что представляет собой анархия: решения для себя.

Анархисты, как правило, предлагают не проекты, а некие основополагающие принципы. Они говорят, что взаимопомощь (сотрудничество вместо конкуренции) является самой лучшей основой общественной жизни. Они индивидуалисты в том смысле, что они думают: общество существует для блага человека, а не наоборот. Они выступают за децентрализацию, а это означает, что основой общества должны быть локальные сообщества. Эти сообщества затем объединяются в федерацию – ради взаимопомощи – но лишь в целях координации той деятельности, которая не может быть прерогативой одной местной общины.

Анархистская децентрализация опрокидывает существующую иерархию. Сегодня чем выше уровень власти, тем больше там власти. При анархии высшие уровни ассоциации вообще не являются государственными органами. Они не имеют полномочий принуждения, и чем они выше, тем меньше компетенции делегируется снизу. Тем не менее анархисты осознают риск того, что эти федерации могут стать бюрократическими и государственными. Мы утописты, но мы также реалисты. Мы должны пристально следить за такими федерациями. Как выразился Томас Джефферсон, «цена свободы – вечная бдительность».

Что-нибудь напоследок?

Британский политик Уинстон Черчилль однажды написал, что «демократия есть худшая система правления, за исключением всех остальных». Анархия является худшей системой общества – за исключением всех остальных. До сих пор все цивилизации (государственные общества) рушились, за исключением сегодняшней. Государственные общества крайне нестабильны. Рано или поздно рухнет и наша цивилизация. И не будет поспешным уже сейчас задуматься, чем её заменить. Анархисты размышляли об этом на протяжении более 200 лет. У нас есть преимущество на старте. Мы приглашаем вас исследовать наши идеи и присоединиться к нам в стремлении сделать мир лучше.

Тезисы об анархизме после постмодернизма

1. Анархизм: 1) Учение о том, что общество без государства возможно и желательно – устар. 2) Власть анархистов.

2. Анархизм, правильно понимаемый, не имеет ничего общего с нормами и ценностями общепринятой морали. Мораль для разума является тем же, чем государство для общества: чуждым и отчуждающим ограничением свободы, извращением целей и средств. Анархистами нормы и ценности понимаются – а значит, чаще применяются – как подходы, рациональные методы, механизмы. Они могут обобщить какую-то житейскую мудрость, извлечённую из социального опыта. Но при этом они же могут оказаться своекорыстным диктатом власти или однажды полезным решением, которое в изменившихся условиях больше не служит ни анархистской, ни какой другой благой цели.

3. Говорить об анархистских нормах и ценностях не так уж бессмысленно – но это связано с зачастую ненужными рисками. В обществе, по-прежнему пропитанном христианством и его светскими суррогатами, существует риск, что традиционное абсолютистское использование этих поучающих слов распространится на то, как их используют анархисты. Это вы используете нормы и ценности или они вас? Как правило, лучше (но, конечно, отнюдь не всегда лучше) анархистам избегать предательских морализмов и просто сказать прямо, чего они хотят, почему они этого хотят, и почему они хотят, чтобы всем этого захотелось. Другими словами, выложить карты на стол.

4. Подобно нормам и ценностям, анархистские «измы», старые и новые, лучше всего рассматривать как средства, а не ограничения. Они существуют для нас, а не мы для них. Неважно, если я, например, вероятно, больше извлёк из ситуационизма, чем из синдикализма, в то время как другой анархист взял больше из феминизма, марксизма или ислама. Где мы были и даже откуда мы, менее важно, чем то, где мы находимся и где, если вообще доведётся, окажемся – в случае если мы идём в одну сторону.

5. Давайте «тип 1» отнесём к анархо-лефтизму, а «тип 2» – к анархо-капитализму. «Тип 3» будет метатипическим («не называйте меня никак»). Анархист третьего типа категорически отвергает классификации. Его «существование предшествует его сущности» (Сартр). Для него нет ничего обязательного и всё возможное возможно. Он считает, что принцип немедленных действий занимает слишком много времени. “She flies on strange wings” (Shocking Blue). Жена Уинстона Черчилля как-то пожаловалась на его пристрастие к выпивке. Черчилль ответил, что он взял от алкоголя больше, чем алкоголь забрал у него. Анархист третьего типа берёт из анархизма больше, чем анархизм забирает у него. И он пытается получить от жизни больше, чем жизнь забирает у него. Стремление к любви, чуткости, самоутверждению, хищности получает столько практического применения, сколько изобретательность и воображение, присущие типу 3, способны предложить.

6. В целом отказ от принципов универсального применения имеет универсальное применение. На практике каждый человек имеет свои ограничения и меняется в силу обстоятельств. Формулы успеха не существует, как не существует осознания, что нет никакой формулы успеха. Но разум и опыт выявляют некоторые сферы предполагаемой тщетности анархистской деятельности. Легко и целесообразно, например, анархистам держаться подальше от избирательной политики. Желательно, но не всегда можно, отказаться от работы, хотя, как правило, на некоторых рабочих местах можно без лишнего риска участвовать в некоторых видах сопротивления. Преступность, чёрный рынок, а также уклонение от уплаты налогов являются иногда как реальными альтернативами, так и дополнением к участию в санкционированной государственной системе. Каждый должен ясно оценивать свои обстоятельства. Делайте, что можете, и старайтесь не попасться. Среди анархистов уже достаточно мучеников.

7. Анархизм сейчас находится в переходном периоде, и многие анархисты испытывают беспокойство. Очень легко выступать за изменение мира. Но слова стоят недорого. Не так-то легко изменить свой маленький уголок. Различия между традиционными анархистскими направлениями не имеют значения, потому что традиционные анархистские направления сами по себе не имеют значения. (Для наших целей давайте игнорировать «тип 2», анархистских сторонников свободного рынка, которых, кажется, не так уж много за пределами США, хотя и здесь их мало и влияние их минимально.) По всему миру необратимый и давно назревший упадок левой политики ускорил и нынешний кризис среди анархистов.

8. У анархистов наступил кризис идентичности. Продолжают ли они оставаться левым крылом левого крыла и единственные ли они такие? Являются ли они чем-то большим или чем-то другим? Анархисты всегда делали для остальных левых больше, чем остальные левые делали для них. Любой анархистский долг левым уже давно выплачен в полном объёме и ещё больше в придачу. Теперь наконец анархисты вольны быть самими собой. Но свобода – это пугающая, неопределённая перспектива, в то время как старые левацкие клише и ритуалы остаются удобными, как пара старых ботинок (даже если это пара деревянных башмаков). Более того, с тех пор как левые перестали быть опасны, анархо-лефтистам не угрожают государственные репрессии, когда они вспоминают и восстанавливают свою древнюю, мифическую славу. Это так же революционно, как курить анашу, и государство одинаково терпимо к тому и другому.

9. Насколько же сегодняшний мир – «анархистский»? С одной стороны, очень даже анархистский, а с другой, совсем нет. Мир очень анархистский в том смысле, что, как считал Кропоткин, человеческое общество, вся человеческая жизнь всегда гораздо больше зависят от добровольных совместных действий, чем от любого государственного регулирования. При суровых государственных режимах – в бывшем Советском Союзе или в современном Нью-Йорке – сам режим зависит от повсеместного распространения нарушений его законов ради сохранения и поддержания своей власти. В ином смысле, мир совсем не анархистский, потому что нигде не осталось никакого человеческого сообщества, которое хотя бы в некоторой степени не находилось под определённым государственным контролем.

Война слишком важна, чтобы оставлять её генералам, и анархия слишком важна, чтобы оставлять её анархистам. Каждая тактика стоит того, чтобы её испытал любой человек, который в принципе склонен попробовать, хотя уже проверенных ошибок – таких как голосование, запрет книг (особенно моих), случайное насилие и союз с авторитарными левыми – лучше избегать. Если даже анархисты так и не научились со зданию революционных ситуаций, можно надеяться, что им хотя бы известны ложные пути в этом направлении. Этого недостаточно, но хоть что-то.

10. Разговор о приоритетных задачах – это облагороженный разговор о нормах и ценностях, хотя это понятие менее обременено моралистической окраской. Но опять же: это вы имеете приоритеты или же приоритеты имеют вас?

11. Самопожертвование контрреволюционно. Всякий, способный пожертвовать собой ради дела, способен пожертвовать ради дела другим человеком. Таким образом, солидарность среди жертвующих собой невозможна. Вы просто не можете доверять альтруисту. Вы не знаете, когда он учинит какую-нибудь благотворительную катастрофу.

12. «Борьба против угнетения» – какая хорошая фраза! Достаточно просторный цирковой шатёр, чтобы вместить туда все левые инициативы, и чем более они шутовские и чем дальше они от революции в повседневной жизни, тем лучше. Свободу Мумии[17]! Независимость Восточному Тимору! Медицину для Кубы! Запретите мины! Запретите порнографию! Вива Чьяпас! Лигалайз анаша! Спасите китов! Свободу Нельсону Манделе! – хотя, подождите, он уже на свободе, он теперь глава государства, и может ли жизнь любого анархиста оставаться прежней? Приглашаем всех желающих под большой купол, но при одном условии: воздерживаться от любой критики в чей бы то ни было адрес. Вы подписываете мое прошение, а я подпишу ваше…

Поддерживая имидж общей борьбы против угнетения, левые скрывают не только свою фактическую раздробленность, непоследовательность, слабость, но и – парадокс – то, в чём они действительно схожи: в своём согласии с основными элементами государства/ классового общества. Те, кто довольствуется иллюзией сообщества, не хотят потерять свои скромные удовольствия, а может и больше: не хотят переходить к реальным вещам. Все промышленно развитые демократии терпят левую лояльную оппозицию, которая удовлетворительна лишь тем, что она терпит эти демократии.

Анархизм после обамании

Ну, хорошо. Я возмущён. В этом факте нет ничего нового, но повод на этот раз ещё более раздражающий, чем обычно. Недавние выборы повеяли если не свежим, то определённо горячим воздухом в доселе заштиленные паруса либералов и – само слово вызывает у меня рвотный рефлекс – прогрессистов. Давненько они были в загоне, а теперь их час настал. Даже анархисты и прочие радикалы (если существуют какие-то прочие радикалы), в целом оказались сбиты с толку, попав под град уместных насмешек над всегда беспомощными демократами вообще и над Великой Частично-Белой Надеждой, Обамой, в частности. Я с сожалением подозреваю, что некоторые анархисты даже прокрадывались в кабины для голосования, чтобы помочь избранию (вроде как) чернокожего президента. Как я однажды язвительно заметил, тайное голосование придумано для людей, которым есть что скрывать.

Вообще, анархисты не могут в краткосрочной перспективе рассчитывать на успех, когда почти все, с надеждой или страхом, смотрят на президента-«преобразователя», привносящего какие-то охренительные преобразования. Конечно же, сейчас не время валить государство! Теперь оно находится в таких хороших руках.

В течение десятилетий я, изначально вдохновляясь Джоном Зерзаном[18], после каждых выборов регулярно торжествовал по поводу низкой и продолжающейся снижаться явки избирателей, и часто рассылал письма в редакции (иногда их печатали), начинавшиеся со слов: «Позади ещё один избирательный фарс…» Ну вот, ещё один избирательный фарс уже позади, но явка на последних президентских выборах в любом случае, на мой взгляд, чуть более 62 %. Даже такая цифра значительно ниже обычной явки в конце XIX и начале XX веков.

Это выше явки на государственных и местных выборах, на самом деле имеющих большее влияние на повседневную жизнь. И это значительно ниже явки в странах, более демократичных в своей многопартийности, в праве передачи голосования и системе пропорционального представительства в выборах. Даже не беря во внимание нелепые коллегии выборщиков, США, лидер предполагаемого свободного мира, являются наименее демократичной демократией на планете. Ещё более сомнительной эта демократия выглядит, если понять значение результатов выборов как выражения воли народа.

Естественно, я не имею в виду, что нам нужно больше демократии, как утверждают мнимые анархисты, вроде Ноама Хомского, Дэвида Грэбера[19], букчинистов и cинедриона АК Press[20]. Я не буду повторять здесь то, что я пытаюсь доказать уже более десяти лет, начиная с того момента, как я заметил, что бессмысленное (и по определению невозможное) утверждение об анархии как о высшем проявлении демократии, вошло в оборот. Это произошло после падения европейского коммунизма, в тот момент, когда у левых была дурная слава, остающаяся до сих пор. Левые пытались отмежеваться от коммунизма и даже от социализма. («Социалист» стало любимым оскорблением республиканца Ньюта Гингрича[21] – даже в отношении беззубых, ушедших в глухую оборону либералов. Как говорил Сол Алинский[22], либерал – это парень, который выходит из комнаты, когда спор доходит до драки. Кабинетные либералы сорок лет увиливали от борьбы. Барак Обама – если б было можно назвать его либералом – будет избегать всех важных схваток).

И вот, менее глупые, чем обычно, левые приспустили красное знамя революции и чёрное знамя анархии, и подняли вверх невообразимое звёздно-полосатое знамя демократии. Их интеллектуалы (значимость которых сильно переоценена) – скорее, академики – в своих текстах, никем не читаемых, кроме студентов, для которых это обязательное чтение, торжественно предлагают архаичные понятия общественной солидарности, гражданской добродетели и даже прямой демократии. Нет никакой общественной солидарности, никакой гражданской добродетели, и мало кому и мало где интересна представительная демократия. Идиоты, вроде Мюррея Букчина и Ноама Хомского, подписываются под этим жалким мошенничеством, левые пытаются выдать себя за патриотов, как это делали сталинисты в 1930–40-е годы. Но настоящих патриотов не обманешь; некоторые из них уже читают всякие обывательские книги и журналы, которые в этом смысле не отстают.

Самый интересный момент во всём этом искусном розыгрыше заключается в том, что, несмотря на последние выборы, сохраняется безразличие к демократии. Почти все взрослые могут голосовать, но до этих (президентских) выборов, большинство из них не делало этого на протяжении десятилетий. Лишь немногие люди самостоятельно интересуются партийной работой на местах или обращают внимание на уличные стенды или плакаты избираемых кандидатов (как в детстве это делал я, когда мой отец был мелким функционером в Республиканской партии). Проголосовало больше людей, чем обычно, но это только пассивное утверждение статус-кво.

На мой взгляд, чем меньше анархисты будут участвовать (мне надо бы принимать это как должное, но, увы, я не могу) в электоральной политике, и, что более важно, чем меньше людей вообще будут участвовать в выборах, тем лучше. Мы, вероятно, не придём к анархии посредством романтично-революционных баррикад в стиле XIX века – если только этот вариант не послужит контрольным выстрелом в голову разбитого режима. Но мы придём к ней, если это всё же получится, посредством массового народного отказа от государственных органов и частных организаций, которые и сохраняют наше общество в его нынешнем виде. Антикоммунистические революции Восточной Европы являются пока лучшим примером для подражания, какой история смогла нам предоставить. При нынешних условиях представительная демократия – это неверный путь.

Обама ещё даже не был приведён к присяге, как уже показал, что его первоочередная задача – как и задача Буша или Маккейна – укрепить капитализм в целом и финансовый капитализм в частности, хотя такой капитализм начал вскоре в открытую действовать вопреки интересам большинства людей, голосовавших за Обаму (как и вопреки интересам большинства голосовавших за Маккейна, но его электорат – это консервативные религиозные дураки, которых дурачить можно легко и надёжно).

Святой Обама активно выступал за изначальные 700 миллиардов долларов[23] для субсидии Уолл-стрит, чтобы предотвратить обвал экономики. Во время депрессии (но никто не осмеливается произносить это слово) – если вы неплатежеспособны, а ваши ипотечные кредиты безнадёжны, если фондовый рынок продолжает падать, и прежде чем улучшиться, всё может ухудшиться – что вы будете делать, если деньги свалятся на голову? Потратите? На то, что вероятно (опять же) упадёт в стоимости? Одолжите тем, кто (опять же) прогорит? Нет! Вы положите их в банк и будете крепко сидеть на своём месте. Если вы являетесь банком, вам даже не придётся покидать здание. Если показатели идут вверх, тогда вы возобновите инвестирование и кредитование – но не раньше. Было бы больше экономического смысла отдать 700 миллиардов, скажем, мне. Я бы их все потратил, кроме одного-двух миллиардов себе на безработную жизнь. (Я ещё точно не решил, но думаю, что купил бы небольшую страну Третьего мира, как, например, Белиз[24]. Глобальное потепление надвигается слишком медленно, чтобы удовлетворить меня.)

И вот страна достаёт из кармана 700 миллиардов долларов, а президенту Обаме с конгрессменами приходится начинать всё сначала и клянчить гораздо большую сумму на спасение экономики – они не скажут «депрессия», но скажут «триллион» – потому что государственные доходы снижаются, ведь снижаются все налоговые сборы правительства (валовая выручка, импорт и т. д.). Очевидный ответ, если он есть – это на помощь богатым. Но наш боевой прогрессивный президент предлагает только снять некоторые налоговые льготы для бушевских супербогатых, которые никак заметно не повлияют на экономику. Никто уже не говорит о столь очевидной политике восстановления несовершенной до-рейгановской налоговой системы, или о налогах на недвижимость и дарение, которые к 2011 году упразднятся даже для супербогатых. Сторонники Обамы сравнивают его с Рузвельтом, но обамовская система налогообложения будет, в лучшем случае, напоминать Рейгана, а не Рузвельта. Обама является подлинным наследником Рузвельта лишь в своих приоритетах немедленного и первоочередного спасения финансового капитала. Теория «просачивания благ сверху вниз» имеет родословную: «Новый курс» Уолл-стрит[25].

Вместо либерального курса «собрать налоги и потратить» Обама будет «брать взаймы и тратить» – либерально это? консервативно? – так раньше поступали Рейган, первый и второй Буши. Можно предположить, что правительство вернёт долг с учётом пени – те деньги, которые оно отдало банкам (если банки с ними расстанутся). Большая часть новых денег (будем считать, что они будут) придёт из-за рубежа, из Китая, Саудовской Аравии и других стран, едва скрывающих свое отвращение к США. В XVI и XVII веках золото и серебро от Мексики до Перу проходили через Испанию и доходили до Китая. В XXI веке, если даже золото из Форт-Нокса[26] не перетечёт в Китай, то большая часть американской недвижимости и ресурсов будет находиться в иностранной собственности. Глобализация уже разорила американский рабочий класс. Следом она может разорить американскую буржуазию. Может быть тогда у нас случится революция.

Анархо-либералы околдованы и очарованы, они видят только то, что хотят видеть (чернокожий стал президентом) и слышат только то, что хотят слышать (туманные обещания мира и социальной справедливости). Они получили то, что хотели видеть, но они не получат того, что хотели услышать. Идея Обамы о мире состоит в перемещении войск из Ирака в Афганистан, а не в окончании наших войн на Ближнем Востоке. В Афганистане, ставшем кладбищем для предыдущих империалистов, британских и русских, всё может закончиться ещё хуже. Естественно, не будет никаких средств, освободившихся за счёт сокращения военных расходов, тщетно ожидавшихся после нашего ухода из Вьетнама. Можно ожидать, что военные расходы увеличатся.

И не будет денег на большие социальные программы, вроде всеобщего здравоохранения (вы могли обратить внимание, что Святой Обама всё равно это не одобрит). До последних недель это – плюс вывод войск из Ирака – было центральной темой кампании Обамы, с её мощным призывом к десяткам миллионов незастрахованных американцев. Теперь всё, что мы слышим, это инвестиции в «инфраструктуру», которыми сейчас модно называть то, что раньше называлось «законодательной кормушкой». Каждый демократ в конгрессе после восьми лет дефицита белка[27] жаждет свинины для своего округа или штата. Нечего и ждать даже отчасти половинчатого экономического планирования, каким большинство европейских демократий занимались прежде, чем они были рейганизованы и тэтчеризованы. Бабки пойдут на тысячи эфемерных проектов, типа «Национальной безопасности», выделенные на которую деньги пошли не в синие штаты, вроде Нью-Йорка и Калифорнии, где действительно существует угроза терроризма, а в красные («быдло-штаты»), где нет такой проблемы[28].

При «Новом курсе» было так же, но в гораздо большем масштабе. По всей стране построены почтовые отделения и федеральные здания, являющиеся памятниками того времени. Тогда в «инфраструктуру» инвестировали больше, чем мы, вероятно, можем позволить себе сейчас. Общественные работы, однако, дают лишь временную занятость. Программы расходов «Нового курса» для общественных работ, социального обеспечения, сельскохозяйственных субсидий, грантов на искусство и т. д., никогда бы не вытащили страну из Великой депрессии. Это сделала только Вторая мировая. Но современные войны, от Вьетнама до Ирака, не активизируют экономику, а ослабляют её. Сегодня войнам не нужно такое количество рабочей силы, чтобы это позволило снизить уровень безработицы и поднять зарплату.

Вместо этого они оттягивают на себя финансирование социальных программ для бедных слоёв населения, которые вынуждены тратить все деньги, которые они могут заработать, что и необходимо в период кризиса. «Склонность к сбережению», которую первые экономисты капитализма приветствовали как силу буржуазии, в такой государственно-капиталистической экономике, как наша, является слабостью.

Какое отношение эти прогнозы имеют к анархистам? Они предостерегают от соучастия. Если анархистские аргументы что-то значат, если анархистские идеалы имеют хоть какое-то значение, то ничто в современной политике и экономике не умалит их. Анархисты должны придерживаться своего курса. При том, что им следует регулярно пересматривать свои теории и практики, они не должны впадать ни в битломанию, ни в обаманию или в другие временные увлечения. Ничего такого не случилось в прошлом году, что стало бы новым вызовом анархизму. И я готов поставить на кон мою дорогую задницу, что ничто, могущее стать таким вызовом, не случится ни в этом, ни в следующем году. Напротив, после того, как уляжется горячка, популярность Обамы пойдёт вниз, даже если он опровергнет все основания так полагать. Его болельщики слева замолчат первыми. И в их случае, молчание – золото.

Анархисты могут, если у них есть такая склонность, вести хронику измен, которые Обама, безусловно, совершал, хотя им, возможно, лучше всего отмечать их мимоходом, оставив ведение документации левым, для которых эти измены как нож по горлу – а впрочем, левые никогда не учатся ни на своём, ни на чужом опыте. Но лучше, если бы анархисты терпеливо продолжали развивать то, что испанские анархисты называли «идеей», на каждом уровне – теоретизирования, популяризации и, по возможности, прямого действия. Анархисты могут дотянуться до разочарованных демократов-обамистов, число которых будет постоянно расти, и объяснять им, почему государство – даже в маске демократии – это проблема или большая её часть, а не решение или любая его часть.

Крах европейского коммунизма и его сопутствующей идеологии, марксизма, открыл новые широкие возможности для анархистской деятельности во всём мире. И анархисты стали частью антиглобалистского движения потому, что изначально были его частью, и они направили его по пути дальнейшей радикализации. Хотя я бы не ожидал, что предстоящая дискредитация Обамы и его демократов способна зажечь сопротивление такого масштаба, в котором анархисты найдут своё место. Именно потому, что Обама (масштабы не следует преувеличивать) политизировал многих людей, которые раньше были аполитичны, эти люди, разочарованные один раз, могут стать восприимчивы к гегелевской (на самом деле, фихтевской) диалектике:

Тезис: аполитичный.

Антитезис: обамист политизированный (предполагающий, что это «не как обычная политика»).

Синтез: анти-политизированный (пассивный; активная версия – это анархист).

Несомненно, большинство из этих людей вернутся к своей изначальной политической апатии, что в результате, если не оптимально, то, по крайней мере, лучше их участия в выборах. Но некоторые из них окажутся, так сказать, на отскоке. Они были пойманы. Их поимели. Их может заинтересовать ясное объяснение того, как это произошло и почему. Анархисты предлагают лучшее объяснение. Они должны начать работу в этом направлении прямо сейчас.

2009

«Самосуд». Преступление как Анархистский источник общественного порядка

Вступление

Мы все слышали фразу «закон и порядок» – будто они идут рука об руку. Слоган предполагает, что закон способствует порядку, а преступление его разрушает. «Анархисты верят, что фраза “закон и порядок” является одним из самых крупных обманов нашей эпохи»1. Я собираюсь проанализировать лишь одну из двух причин, почему этот слоган – ложь. Первая причина в том, что закон сам по себе может породить нескончаемый беспорядок. Это известная анархистская тема2, на которой я не буду останавливаться. Другая причина, не самая известная, в том, что часто преступление способствует порядку. Преступление может быть источником порядка – особенно там, где бессилен закон – и это удивительно распространённое явление. Если преступление вообще может быть источником общественного порядка, то оно может быть только анархистским источником общественного порядка. Это будет моей темой.

До недавнего времени социологи признавали лишь один путь, которым преступление способствует порядку. Как написал Эмиль Дюркгейм, «преступление, стало быть, сближает и объединяет честные души»3. Общество объединяется против общего врага – преступника. Но недавно другой социолог Дональд Блэк (мой однофамилец) заявил, что некоторые преступления действительно помогают общественному регулированию. С преступностью можно бороться преступлением. Также можно использовать преступление для рассмотрения опасных действий, которые не являются преступлениями. Это гораздо более широко распространено, чем вы можете думать.

Источники общественного порядка

Мы уже по большей части живём в анархистском обществе, в том смысле, что государство играет относительно малую роль в контроле над антиобщественным поведением. Это классический анархистский аргумент4, но я думаю, что анархисты не извлекают из этого столько, сколько могут. Дональд Блэк пишет, что «в действительности, чем больше мы изучаем право, тем больше мы понимаем, как мало люди им пользуются, чтобы разбирать свои конфликты…»5

Вовсе не по причине страха перед наказанием большинство людей не убивают, не воруют, не употребляют героин, или не ездят на красный свет. Обычно для этого есть другие причины. Людей могут не интересовать эти вещи. На них могут влиять или их могут сдерживать образование, духовные ценности или сила привычки. Но более важно то6, что люди могут быть достаточно чувствительны к тому, что думают о них окружающие.

Без сомнения, закон в большей или меньшей степени навязывает какой-то порядок. Но кроме общественного порядка, принудительно обеспечиваемого законом, существует гораздо больший процент общественного порядка, привносимого вне зависимости от закона. И здесь есть место порядку, привносимому вопреки закону.

По известному определению Макса Вебера, государство «есть то человеческое сообщество, которое претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия»7. Он верно поместил «с успехом» в скобки, и написал всего лишь «претендует». Никакое государство никогда не было успешным в монополизации использования физического насилия. Лишь некоторые (если вообще таковые были) только попытались. В каждом обществе существует определённый элемент анархии8.

Также ещё меньше государство (любое государство) преуспело в монополизации «законного» применения силы, если это подразумевает, что граждане осознанно признают эту государственную власть – не только признают её в качестве жестокой сущности, но что они признают её в качестве права. Обычно мы становимся свидетелями того, что большинство людей часто уступают, они покорны государственной власти, что вовсе не является признаком поддержки государства, его законности, или его справедливости. Большая часть криминального насилия воспринимается насильниками – разумно это или нет – как законный общественный контроль9. Им представляется, что их насилие также законно.

Закон и анархия

Определение закона у Дональда Блэка ограничивается тем, что закон – это государственный социальный контроль10.

Всякий другой социальный контроль – это негосударственный социальный контроль, а значит, он по определению анархистский11. Блэк также вывел несколько суждений насчёт закона, например, такое: чем больше закона, тем меньше нелегального социального контроля, и наоборот12. Таким образом, «самозащита предпочтительна там, где закон бессилен»13. Когда не существует закона, остаётся лишь нелегальный социальный контроль, а значит, анархия. И Блэк не стесняется так говорить. Он опирается на хорошо известные ему исторические и этнографические свидетельства о жизнеспособных примитивных анархистских обществах. И он даже предполагает постепенную эволюцию в сторону возможной будущей анархии – по ту сторону современного государственного общества14.

Термин «социальный контроль» может показаться неподходящим. По определению Блэка, он относится к «любому процессу, когда люди определяют девиантное поведение и реагируют на него»15. Слово «девиантное» также может не нравиться, если вы узнаёте в нём себя. Вы можете назвать это по-другому, но Блэк всего лишь говорит, что когда одни люди делают что-то не нравящееся другим людям, то другие люди как-то отвечают на это или реагируют каким-либо способом. Это неизбежно. Вы можете упразднить закон, но не упраздните последствия. Пока общество состоит из межличностных взаимодействий и, определяя свои формы16, оно определяет границы, хотя такой экстремальный анархист-индивидуалист, как Рензо Новаторе, кажется, сожалел об этом17.

Некоторые анархисты, такие как Толстой, выступали за непротивление, но никто, насколько мне известно, не выступал за нереагирование. Даже расслабленность – это реакция. Даже подставить другую щёку значит отреагировать. Это есть попытки пристыдить обидчика или привлечь на свою сторону общественное мнение: мощный тактический ход. Социальный контроль – это необязательно принуждение. Это может быть просто влияние18.

Некоторых людей, вероятно, надо колотить, чтобы они вели себя вежливо, но для остальных достаточно убеждения, осмеяния, осуждения или игнорирования. Нет причины, по которой анархистское общество не может вообще упразднить социальный контроль, когда законный социальный контроль сойдёт на нет19. Более того, неправительственный социальный контроль не такой карательный, в отличие от закона. Он базируется на примирении, уравновешивании или оздоровлении20.

Преступление и предшествующие отношения

Полиция не всегда неэффективна. Она часто ловит преступников в таких случаях, как ограбление банка, фальшивомонетничество, а также угрозы президенту. Но можно определить сферы, где она наименее эффективна. Одна из них там, где у жертвы и преступника есть некие текущие и предшествующие отношения.