Литература с Дмитрием Быковым

«Филифьонка в ожидании катастрофы» – наверное, лучший детский рассказ, который я знаю. Что такое Филифьонка? Понятно, что все, кроме муми-семейства, которое основа мира, все остальные человеческие типажи у Туве Яссон – это разные модели одиночества.

Например, Мюмла – это абсолютно довольное существо, существо, которое из всего делает счастье, и, наверное, надо было бы это одобрить но это счастье замешано на таком самодовольстве, на таком богатстве примитивных физических ощущений, что как бы Мюмла, она и есть Мюмла. Она очень точно называется. Это одиночество, но одиночество, которое не понимает этого. Она вполне счастливый человек, у нее все в большом порядке.

Хемуль – существо, которое всех учит жить. Потому что само оно жить абсолютно не умеет. Вспомните описание, когда Хемуль просыпается. Сначала он решил почувствовать себя добрым и сильным Хемулем, которого любят все. У него ничего не получилось. Тогда он прижал колени к подбородку и представил себя бесконечно маленьким Хемулем, которого никто не любит, и тоже у него ничего не получилось. И тогда он с тоской приблизился к краю кровати, где простыня чуть похолоднее, немного успокоился, встал и начал отдавать всем не нужные распоряжения.

Еще один вариант, Ондатр. Тот самый Ондатр, который сел в торт. Помните: «Дяденька, не могли бы вы подвинуться?» – «Зачем? – спросил Ондатр задумчиво. – Я сижу себе и сижу» – «Дело в том, что вы сидите на нашем торте». Ондатр, который появляется в Муми-доле, потому что вода размыла его норку, как предвестник страшных событий. Он всегда читает только одну книгу – «О тщете всего сущего», Волшебник, перепутав, дарит ему книгу «О пользе всего сущего», чем Ондатр страшно разочарован. Это тоже такой момент одиночества, бесконечно одинокий человек, отринутый миром.

И конечно, там есть Филифьонка. Это существо, которое больше всего на свете ценит две вещи. Во-первых, личное пространство. Как всегда бывает у людей болезненно чувствительных, она хочет, чтобы все оставили ее в покое. И второе – Филифьонка очень ценит стабильность. И «Филифьонка в ожидании катастрофы» содержит отличный рецепт: выйти буре навстречу – потому что тогда больше можно ничего не бояться. Это терапия, которая излечивает.

Строго говоря, у Туве Янссон всегда одна мораль, и она очень проста: если тебя что-то пугает, пойди этому чему-то навстречу. И оно тебе обрадуется и для тебя станцует. Конечно, когда человек читает «В конце ноября» – а это очень страшная история, – он понимает, что здесь есть определенная сюжетная натяжка. То, что Муми-тролль выходит к Морре и устанавливает с ней доброжелательные отношения, это, конечно, неправильно. Во всякой сказке должен быть центр зла. Но мы узнаем, что Морра просто очень одинока, и поэтому ей так плохо. И она не воет, помните, в мемуарах Муми-папы мы все время слышим вой Морры, а так поет. Это ее способ выражать радостные чувства. Когда Муми-тролль, кстати, ни один из его родителей этого не заметил, устанавливает с Моррой добрососедские отношения, он сначала приносит ей свет, ведь она всегда гасит свет, потому что любит его. И умудряется сделать так, что Морра при его появлении даже не замечает, что он пришел без керосиновой лампы. Она так радуется Муми-троллю, что начинает плясать на одной ноге и радостно выть. И ее тяжелая склизкая оболочка развевается вокруг нее, как юбка. Конечно, это очень сильная натяжка. Но в этом вся Туве Янссон: если перед тобой ужас, шагни этому ужасу навстречу, и он для тебя споет и спляшет. Это такая скандинавская мужественная модель отношения к миру.

Туве Янссон пишет так, что оценить ее может только ребенок, взрослый пройдет мимо этого стилистического чуда, а мы, благодаря ей, вечные дети до сих пор этому радуемся.

С Филифьонкой все время происходят вещи, которые влияют на ее внутренний мир. В начале «В конце ноября» она наводит порядок у себя в доме и решает вымыть крышу. Конечно же, после того, как она эту крышу вымыла, она на ней поскользнулась, лапами кое-как уперлась в желоб водостока, удержалась, но попасть после этого в родное окно уютного домика она никак не может. И помочь ей никто не может. Дело в том, что Филифьонка благополучно избавилась от многочисленных родственников и докучных друзей. И поэтому могла сколько душе угодно наводить у себя дома порядок, бояться катастрофы и падать с крыши, если так случалось.

Но Филифьонке даровано спасение. В ее мире, полном зла, враждебности и опасности, когда она чудом юркнет к себе обратно в окно, наступает преображение. Она все видит, как бы заново. Она видит, что абажур у нее был не скучно-коричневый, а ярко-красный, видит, как прекрасна ее посуда. И кстати, как она избыточна, она открывает шкаф, чтобы сварить себе кофе, и думает: «Господи! Сколько у меня этих кастрюлек и тарелок, а ведь я ни одной из них не пользуюсь». В ее душе происходит некоторая спасительная подвижка.

Но к счастью или к сожалению, все филифьонки очень быстро это забывают, иначе, как пишет Туве Янссон, они не были бы филифьонками, а ведь филифьонкой может быть только филифьонка. Это тоже очень здравая догадка – сколько бы мы ни перевоспитывали, например, наших друзей, они всегда будут теми, какие они есть. Хотя у нас все-таки остается надежда, потому что «В конце ноября» все герои немножечко преображаются.

В творчестве Туве Янссон была долгая пауза, что в начале 60-х она вообще решила больше не писать, и только близкая подруга сумела ее убедить и заставила написать «В конце ноября» и «Папу и море». А после этого родились две, наверное, лучшие сказки цикла.

Но уже и в ранних вещах Туве Янссон поражает одно исключительное умение: она умеет и любит нагнетать страшное. Думаю, что мой личный интерес к триллеру, вся моя страстная любовь к этому жанру пошли от детского шока. Когда появляется Ондатр и говорит: «Это неестественный дождь», сразу становится очень страшно. А уж потом происходит чудо с грушами, после которого всякому ребенку становится понятно, что в Муми-доле что-то не так.

Что же там с грушами случилось, помните? Муми-тролль пошел околачивать груши. Он тряс грушу, и золотые спелые плоды выложились в картину. В хвостатую звезду. Страшное предвестие. А потом в небе появляется и рдеет маленькая красная точка. Бесконечно далеко, в огромном черном космосе появляется предвестие ужасной катастрофы.

И эта катастрофа несется к Земле стремительно и неотвратимо, и она ударит в Землю 7 августа, в 20 часов 42 минуты, или, возможно, на 4 секунды позже. Как говорит Снифф: «Мы там, уф, с профессором проделали наши вычисления». То, что практически ее день рождения объявлен днем катастрофы, для Туве Янссон очень важно. Потому что и свое пришествие на Землю она считала до известной степени катастрофическим. Приход человека в мир – это всегда катастрофа. И сгладить это как-то можно только уютом норы, уютом дома.

Что вообще делают все жители Муми-дола? Они пьют кофе. А если надо ночью дежурить, то режутся в карты и пьют пальмовое вино. А рядом стоит ужасная Морра, помните, и под ней заледеневает земля. Вот ужас мира, страшная точка одиночества.

Дальше Туве Янссон мастерски нагнетает ощущение ужаса. Надо заметить, что сказка «Муми-тролль и комета» полна таких деталей, которые тоже не всякий ребенок выдержит.

Помните страшный куст ангостуры? Ангостуру мы впервые увидели на рисунке Янссон, где куст с желто-зелеными глазами хватает маленькую фрекен Снорк. Снорк успевает предупредить: «Имей в виду, он страшно обидчив, этот куст», и Снусмумрик кричит: «Ругай, ругай его!» И Муми-тролль начинает ругать куст, обзывать щеткой для чистки ночных горшков. Это самое страшное оскорбление, которое знает Муми-тролль. После этого куст отпускает фрекен Снорк, и лапа его обвивается вокруг носа Муми-тролля. Но Муми-тролль, естественно, отчекрыживает ножом эту лапу. Он оставляет ангостуре две крошечные веточки, чтобы куст не был уж совсем беспомощным, потому что Муми-тролль очень добр. Но сама по себе эта история, конечно, еще добавляет готического ужаса.

А вспомните, как страшна красная выжженная земля, ждущая кометы! Комета занимает уже полнеба, и высохли все реки и моря, и фрекен Снорк концом своей ходули сбрасывает рыб в еще невысохшие лужицы, чтобы они хоть как-то пережили эту чудовищную засуху. Пожалуй, невозможно себе представить ничего более жуткого, чем этих крошечных существ на ходулях, которые бредут среди красного, абсолютно марсианского пейзажа по высохшему морю, бредут домой. И они не могут даже спеть под музыку, потому что горячим ветром кометы выдуло все ноты из губной гармошки Снусмумрика. Они только слышат вылетающие три слога из знаменитой песни «Эй, зверятки, завяжите бантиком хвосты». И поют: «Мы бредем, устали ножки, дом искать». А фрекен Снорк всхлипывает и говорит: «Ведь это у нас такие маленькие усталые ножки». Ну кто здесь не заплачет!

Там еще есть замечательная фраза: «Муми-мама выглянула в окно и увидела, что Муми-папа и Муми-сын сидят внизу, как две груши». Они действительно похожи на груши, это очень точно. Эти толстые пузатые носатые существа с коротенькими ножками – такой замечательный символ беспомощности, неуклюжести и при этом абсолютного бессмертия. Ведь Муми-мама – страшно ловкое существо. Что Муми-мама умеет делать лучше всего? Она прекрасно пилит. И когда они оказались на страшном острове, в «Папе и море», она целую норку напилила: из этих вот бревнышек, аккуратно ею напиленных, выстроила себе дом. Такая метафора дома, построенного собственным трудом. Беспомощное существо, которое тем не менее успешно противостоит страшному миру – разве это не лучшая метафора нашей жизни?

Конечно, проза Туве Янссон очень отчетливо делится на три периода. Первый – это период ошеломляющих ранних успехов. Сама по себе повесть «Маленький тролль и большое наводнение» не представляет собой ничего особенного. Там еще слишком много алогичных чудес, чудес, которые еще не вошли в норму.

Виктор Шкловский говорил, что, если курица превращается в чернильницу – это нельзя, вот если ведро в чернильницу – это можно. Так и здесь, слишком много чудес – строгий господин, его фруктовое или шоколадное дерево, – некоторый избыток ощущается. Но основы муми-тролльской космогонии уже там заложены.

Почему муми-тролли вообще пустились в плавание, странствие и почему они пошли искать себе Муми-долину? Дело в том, что они всегда жили за печкой. Как замечательно говорит Муми-мама, «с паровым отоплением мы, к сожалению, не ладим». Они вышли из-за печки, когда люди стали строить себе паровое отопление, и они были вынуждены искать себе новый дом. Они – тролли, домовые, такие добрые тролли, охраняющие дом. Потом, конечно, они стали пушистыми, звероподобными и гораздо больше, потому что вначале Муми-тролль был вообще с ладонь величиной. Муми-тролль в «Шляпе волшебника» уже примерно со стул. Собственно говоря, из этого расчета и выстроен Муми-музей. Вообще, муми-тролль перестал быть духом, троллем, стал полновесным животным мыслящим и, может быть, даже немножко человечком. Он стал живым существом, но изначально муми-тролль – это домовой, живущий за печкой.

Две лучшие ранние вещи – это, конечно, «Муми-тролль и комета», гениальная страшная сказка о мировой войне, и «Шляпа волшебника», замечательная вещь о природе творчества. Кстати говоря, именно в «Шляпе волшебника» начинаются игры Туве Янссон с читателем, ее прямые обращения. Ну, например, если хочешь узнать, во что превратились вставные зубы Ондатра, спроси у мамы, она знает. Сколько мам вынуждены были объяснять, во что превратились вставные зубы Ондатра! Я до сих пор помню, как мать рисовала мне это страшное существо, эти челюсти на ножках, которые там ходили.

«Шляпа волшебника» – это такая притча, абсолютно скандинавская, абсолютно символистская, о природе творчества. Это волшебное преображение, конечно, но ты никогда не знаешь, что получится в итоге. Иногда получается прекрасный рубин, а иногда из муравьиного льва образуется бесконечно печальный ежик. Помните, когда: «Ну, все понятно, – сказал Снифф, – Муравьиный лев превратился в воду». – «А по-моему, – сказал Муми-тролль, – в воду превратился песок, муравьиного льва мы еще увидим». После чего на полях Шляпы оказывается бесконечно печальный ежик, который уходит куда-то вдаль. Весь ужас в том, что обратно расколдовать Шляпа волшебника никого не может. Обратно расколдовать может всесильная Муми-мама, богиня-мать, которая, увидев жуткое существо с такими тарелками глаз, в которое превратился Муми-тролль, говорит: «Да это мой Муми-сын». И тут же хвост и живот увеличились, глаза уменьшились, и Муми-тролль предстал перед всеми. «Уж своего-то маленького Муми-сына я всегда узнаю», – говорит добрая Муми-мама.

«Шляпа волшебника» – это метафора творческой способности, которая преображает мир, но что получится, заранее никогда не знаешь. Думаю, что Туве Янссон меньше всего могла предполагать, что из ее воспоминаний об идеальном детстве в скульпторской семье – о братьях, сестрах, о маме – получится такая история. Она мне рассказывала, что весь собственно «Папа и море» получился из очень простой истории. Ее дядя боролся с контрабандистами, которых однажды выбросило на маленький остров. Из всей жидкости у них был спирт. И они вынуждены были его пить. И конечно, страшно перепились, и их в конце концов сняли с этого острова и отвезли на берег, где напоили уже водой. Вот из этого случая получилась история с ящиком, который море выбрасывает на берег Муми-папе. И вся история с островом, который сначала одержим ужасом, помните, деревья бегут в центр, потом останавливаются. Эта история с ужасным островом всего лишь отголосок той легенды о контрабандистах.

Художник всегда понятия не имеет, что будет с его головой, на которую надета волшебная шляпа. Помните, Муми-папа, надев однажды шляпу, отделался только одной легкой головной болью. Но тем не менее в нем проснулся писательский зуд, и следующая книга – это мемуары Муми-папы. Но лучшее, что сделала Шляпа, это тучки, которые получились из яичной скорлупы.

Потом наступает период самых веселых, самых беззаботных и несколько простоватых сказок. Это «Опасное лето», о том, как они играют в театр, и самая поэтичная и веселая «Волшебная зима», в которой Муми-тролль говорит, наверное, самые точные слова, определяя жанровую природу этой сказки. Помните, когда все спят, а он проснулся, пришел и сказал: «Вот теперь я не принадлежу ни к числу спящих, ни к числу бодрствующих». Сформулировал это он с обычной своей пузатой важностью. Так вот именно то, что автор этих сказок не принадлежит ни к числу спящих, ни к числу бодрствующих, ни к числу сказочников, ни к числу реалистов, это делает их столь универсальными и, может быть, столь печальными. Потому что он нигде не дома.

Там же, кстати говоря, есть еще одна великолепная метафора, одно великолепное существо, лучше которого Туве Янссон ничего не придумала. Это хатифнатты. То, что она придумала хатифнаттов, этот лейтмотивный, сквозной образ, который появляется во всех сказках и нигде не находит разрешения, – свидетельство того, что мы имеем дело с поэтическим талантом. Хатифнатты притягивают грозу, они такие носители небесного электричества. Но самое удивительное в хатифнаттах то, что они никогда не испытывают человеческих чувств. В этих белых длинных хатифнаттах, бесконечно путешествующих на своих плотах и поклоняющихся барометру, автор представила образ бесконечного странствия.

Скандинавская мифология являет собой суровый северный вариант греческой мифологии, главным персонажем которой тоже является море. Море дает нам пищу, странствия; море – наш контакт с миром; мы окружены морем; море – наш мир. В греческой мифологии очень много общего со скандинавской, только греческая вся в мажоре, потому что там солнце ярко светит. Скандинавская же мифология – это греческая в миноре.

Хатифнатты, которые вечно странствуют, это такой скандинавский вариант «Одиссеи». Вечное странствие непонятно куда. Странствие как самоцель. Как грек перемещается между мифологически богатыми, каждый со своими сказками, прекрасными островами Эгейского моря, так и хатифнатты, и Муми-папа в мемуарах и в «Папе и море» перемещаются по огромному морю с одинаковыми маленькими неприветливыми островами. Если в Греции образ дома – это такая вечная мечта Одиссея, ему так хочется домой и дом – это такой великолепный символ гармонии, то можно себе представить, во сколько же больше тоска скандинавского странника по своему несчастному уютному гнезду, в котором только камином все и озаряется. И конечно, никакая Морра не могла бы появиться в греческой мифологии. Но Морра – это отражение мойры. Это богиня судьбы, страшной судьбы.

Конечно же, хатифнатты – это вечные странники, вечные Одиссеи, с той лишь разницей, что у их странствия нет ни начала, ни конца, они бессмертны, их всегда одно и то же количество. И единственная радость, которая у них есть, – это барометр, который у них, кстати говоря, и украл Хемуль, после чего они сожгли челку фрекен Снорк. Помните, они там во время грозы всех окружили, и барометр им вернули. Там есть совершенно замечательная сцена, когда Хемуль, окруженный хатифнаттами, сидит на столбе, а они трясут уже этот столб, и он спрашивает Снусмумрика: «Что сделать, чтобы распугать хатифнаттов?» – «Покачай столб, они почувствуют вибрацию и испугаются». Снусмумрик очень долго обдумывает эту мысль и Хемуль, сидя на скользком столбе, кричит: «Мумрик, ты всегда так хорошо рассказываешь! Но, пожалуйста, покороче!»

После этого наступает период двух веселых сказок и относительно веселых мемуаров Муми-папы. А потом долгая пауза. Туве Янссон не знает, о чем ей писать муми-сагу дальше. И тогда Таутикке намекает ей, что дом муми-троллей не то чтобы стареет, он взрослеет. И появляются две повести, которые, по сути, дилогия, об одном ноябре, в котором муми-семейство в поисках мира и гармонии. Они все время ссорятся, им трудно, Муми-папе кажется, что его никто не уважает. Муми-тролль растет, испытывает муки переходного возраста. Они отправляются на далекий остров с давно потухшим маяком и пытаются его зажечь. Остров этот как раз и есть такая страшная пустыня непонимания, пустыня одиночества.

Там есть замечательная фраза: «Муми-мама думала, что остров – это такой сад, который надо всего лишь возделывать». Она начинает его возделывать. Нет ничего более трогательного, ничего более печального, чем эта маленькая Муми-мама, которая среди огромного неуютного мира начинает возводить свои жалкие укрепления. Она пытается пересадить в свой сад дикий шиповник, который растет в скалах, но он не приживается. Страшная Морра выходит и пугает всех, и темное око образуется в море от ее присутствия. Такая воронка, похожая на норвежский водоворот Мальстрём. Маяк никак не разгорается, и папа ничего не может с этим сделать. Маленькие беспомощные существа в огромном страшном мире. Только Муми-троллю, проявившему дружелюбие к Морре, удается хоть ненадолго этот ужас развеять. Деревья перестают собираться в центре острова, бежать от берегов и застывают каждый на своем месте. И Муми-мама говорит: «Слава богу, наконец эти деревья не оттаптывают мне ноги». Мир начинает входить в норму.