Помоги проекту - поделись книгой:
Между 25 апреля и 28 сентября 1433 года Василий заключил мирный договор с Юрием и вернул себе великое княжение. Москва успокоилась, но ненадолго. 20 марта 1434 года Юрий, разбив у села Никола-на-горе в Ростовской земле войско Василия II, вновь начал осаду Москвы. На этот раз москвичи добровольно открыли ворота. Князь Юрий приказал отправить великих княгинь Софью Витовтовну и Марию Ярославну, по одним сведениям, в Рузу, по другим, — в Звенигород, и захватил казну великого князя. А сам Василий II после поражения на поле битвы бежал в Новгород Великий, потом в Тверь и, наконец, в Нижний Новгород, чтобы оттуда последовать в Орду.
Однако 5 июня 1434 года Юрий Звенигородский неожиданно умер. На память о его княжении москвичам остались монеты с изображением святого Георгия, убивающего дракона. После смерти Юрия Дмитриевича ситуация изменилась с точностью до наоборот. Согласно родовому принципу престолонаследия, который раньше отстаивали галицкие князья, все права теперь переходили к Василию II — старшему среди князей следующего поколения. А по семейному праву от отца — к сыну, которого держались московские князья, власть должен был наследовать старший сын Юрия — Василий Косой. Тот немедленно объявил себя великим князем, но его братья Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный отказались его признавать и встали на сторону Василия II. 6 января 1435 года Василий Косой потерпел поражение в битве на реке Которосль. Но еще два года он своими партизанскими набегами не давал покоя московскому князю. В один из таких тревожных дней зимы 1435/36 года, когда Василий Косой совершал свой очередной рейд по Заволжью, в Москву приехал Дмитрий Шемяка, чтобы пригласить Василия II в Углич на свадьбу с дочерью князя Дмитрия Заозерского Софией. Но великий князь, заподозрив неладное, велел заковать Шемяку и отправил его с приставом в Коломну. Отныне отношения между двоюродными братьями были испорчены бесповоротно. 14 мая 1436 года московский князь разгромил Василия Косого в решающем сражении, которое произошло в Ростовской земле на реке Черехе. Мятежник был пленен, а затем ослеплен в московской тюрьме, где провел остаток своих дней. После этого Василий II велел выпустить Шемяку и заключил с ним договор, который, однако, таил в себе повод для новой войны. Василий II оставил за собой города Звенигород и Дмитров, относившиеся к уделу Василия Косого, «что вынужден был сквозь зубы признать законным сам Дмитрий Шемяка»[76]. Назревала новая схватка за власть, едва не стоившая Василию II жизни и великого княжения.
Татары, пользуясь враждой среди русских князей, тоже не прекращали свои набеги. 3 июля 1439 года под стенами Москвы появился татарский хан Улуг-Мухаммад. Великий князь заблаговременно город покинул, оставив его на попечение своего шурина, литовского князя Юрия Патрикеевича. Десять дней продолжалась осада. Взять Московский Кремль татары не сумели, но разграбили и пожгли все посады. В городе стоял такой смрад от непогребенных, разлагавшихся тел, что Василий II в Москве жить не стал: «…а сам поживе в Переславли и в Ростове до зимы»[77].
Беда, как известно, не ходит одна. Зимой 1442 года от нестерпимых морозов погибло много людей. Что переживали москвичи в ту страшную зиму, можно представить по запискам англичанина Флетчера, который так вспоминал о зимней Москве: «Когда вы выходите из теплой комнаты на мороз, дыхание ваше спирается, холодный воздух душит вас. Не одни путешествующие, но и люди на рынках и на улицах в городах испытывают на себе действие мороза, одни совсем замерзают, другие падают на улицах; многих привозят в города сидящими в санях и замерзшими в таком положении; иные отмораживают себе нос, уши, щеки, пальцы, ноги и прочее. Часто случается, что медведи и волки (когда зима очень сурова), побуждаемые голодом, стаями выходят из лесов, нападают на селения и опустошают их: тогда жители вынуждены бывают спасаться бегством»[78].
Весной того же года от таяния «великих снегов» началось наводнение. Но настоящим злым роком Москвы, от которого не было никакого спасения, были страшные опустошительные пожары.
Летом 1445 года москвичам опять пришлось пережить дни смертельной угрозы. 7 июля войско великого князя было разбито татарами под Суздалем. Сам великий князь попал в плен, хотя сражался мужественно. По словам летописца, «на великом князе многи раны быша по главе и по рукам, а тело все бито вельми»[79]. «Плененный татарами, Василий II подвергся унизительной процедуре. С него сняли нательные кресты. Некий „татарин Ачисан“ отвез их в Москву и передал жене и матери великого князя. Этот зловещий „подарок“ привел в ужас весь двор. Весть о случившемся мгновенно распространилась и по городу. Началась паника, порожденная слухами о скором приходе татар»[80]. Великие княгини Софья Витовтовна и Мария Ярославна поспешили выехать со своим двором и боярами в Ростов. Это вызвало волнения в столице. Собравшиеся горожане завалили городские ворота, а «хотящих из града бежати начаша имати, и бити, и ковати». Когда попытки бегства были пресечены, жители сообща стали укреплять городские стены и сооружать временное пристанище для беженцев, которых в городе собралось множество. Они надеялись пережить нашествие под защитой белокаменных стен. Из-за летней жары и большого скопления людей в Москве начался пожар. За ночь город выгорел так, что в нем не осталось ни одного деревянного строения, рухнули некоторые каменные церкви и часть городских стен. «…а людей многое множество изгоре священноиноков и иноков, и инокинь, мужей и жен, и детей», — кратко и скорбно записал о том пожаре русский летописец.
Впоследствии Нил Сорский составил помянник усопших православных христиан. За основу он взял текст синодика святителя Кирилла Иерусалимского, но значительно дополнил его. Реалии, проступающие сквозь строки поминальной молитвы, оказались так похожи на русскую действительность, что русские книжники назвали ее «творением» старца Нила. Конечно, Нил переписал для себя эту молитву не случайно. В 1445 году будущему преподобному исполнилось 12 лет. Впечатления, полученные в эту пору жизни, глубоко западают в душу. И только молитва могла утолить пережитую скорбь: «Помяни, Господи, души всех людей православных, на ратях убитых и от язв умерших, и в городах и селах огнем пожженных, оружием и мечем убитых и всячески погубленных, тех, кто от рук безбожных и от междоусобной брани нужную (насильственную. —
К счастью, в те дни татары не пошли на Москву: полуразрушенные стены новой осады не выдержали бы. Великий князь вернулся в свою столицу только через пять месяцев, 17 ноября 1445 года. «Последствия страшного пожара всё еще давали о себе знать. Для великого князя даже не нашлось достойного пристанища в Кремле. Он вынужден был остановиться „на дворе матери своея за городом, на Ваганкове, а потом оттоле съиде в град, на двор княже Юрьев Патрикеевича“»[82]. Где в это время ютилась семья Майковых, мы не знаем. Вероятно, им приходилось часто покидать Москву и отстраивать свой дом заново после погромов и пожаров.
1446 год стал кульминацией братоубийственной вой-ны. (Нилу тогда исполнилось 13 лет.) Ночью 1 октября 1446 года жители Москвы в страхе проснулись, наблюдая необычное явление: колебались фундаменты домов и церквей. Даже в строениях Кремля ощущались подземные толчки. Казалось, сама природа предупреждала о грядущих несчастьях. «Злой бедой» назвал русский летописец события 1446 года. Накануне Великого поста Василий II поехал на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. «Заговорщики немедленно дали о том весть Шемяке и князю Можайскому, Иоанну, которые были в Рузе, имея в готовности целый полк вооруженных людей. Февраля 12 ночью они пришли к Кремлю, где царствовала глубокая тишина; никто не мыслил о неприятеле; все спали; бодрствовали только изменники и без шума отворили им ворота. Князья вступили в город, вломились во дворец, захватили мать, супругу, казну Василиеву, многих верных бояр, опустошив их домы; одним словом, взяли Москву. В ту же самую ночь Шемяка послал Иоанна Можайского с воинами к Троицкой лавре»[83]. Здесь великий князь был захвачен заговорщиками. Князя посадили в голые сани и повезли в Москву. Верные слуги спасли от расправы детей Василия — шестилетнего Ивана и пятилетнего Юрия, которые были вместе с отцом на богомолье. Воспитатель княжичей князь Иван Ряполовский вместе со своими братьями Семеном и Дмитрием вывез их в Муром.
В ночь с 16 на 17 февраля 1446 года великого князя ослепили. «Некоторые летописи сообщают страшные подробности этой казни. Дмитрий Шемяка велел своим людям приступить к делу. Они отправились в комнату, где находился князь Василий, набросились на него. Повалили на пол и придавили доской. Конюх по прозвищу Берестень ножом ослепил князя, при этом сильно поранив ему лицо. Сделав свое дело, палачи ушли, оставив потерявшего сознание Василия „яко мертва“ лежать на залитом кровью ковре»[84]. С тех пор великий князь стал носить темную повязку на лице, современники прозвали его Темным.
Князь Дмитрий получил желаемое великое княжение, а двоюродного брата сослал вместе с женой Марией Ярославной в Углич. Здесь 13 августа 1446 года у Василия Темного родился сын Андрей, впоследствии прозванный Большим. Трагически сложилась его судьба: он родился и умер в тюрьме. Но об этом рассказ еще впереди. В сентябре 1446 года Шемяка выпустил Василия II из заточения и дал ему в удел Вологду. Стремясь любой ценой освободиться из плена, слепой князь дал клятву на кресте в том, что не будет искать великого княжения. Поручителями за него выступили прибывшие в Углич епископы во главе с нареченным митрополитом Ионой. Шемяка отпустил пленника, и 15 сентября Василий Темный со своей семьей и людьми отправился в Вологду, а оттуда — на богомолье в Кириллов монастырь. Для православного человека клятва на кресте была священной. Ее нарушение считалось предательством Христа и воспринималось как грех Иуды. Казалось, ослепленный Василий II навсегда лишился возможности снова оказаться на троне. Так бы оно и было, если бы не поддержка его двора. Князь обладал удивительным даром окружать себя надежными и талантливыми людьми. В какие бы ситуации он ни попадал, неизменно бояре и служилые люди оказывали поддержку своему господину, чем обезоруживали его противников.
Современники по-разному оценивали личность Василия Темного. Кто-то не смог простить ему незаслуженных обид и называл Иудой; кто-то, наоборот, находил в нем множество достоинств. В Житии преподобного Мартиниана Белозерского отношение к Василию Темному неизменно уважительное. Да это и неудивительно: довольно продолжительное время игумен был духовным отцом великого князя. Оценки автора Жития, видимо, восходят к оценкам самого Мартиниана. В тексте говорится, что великий князь Василий Васильевич «во всем проявил себя как благодарный и храбрый человек, твердый сильной верой в Бога»[85].
Совершенно правы те историки, которые говорят, что за спиной Василия вставал Порядок. Но не тот порядок, который осознается людьми как отлаженный строй жизни. Его при Василии Темном как раз не существовало. Жить в Москве в те годы было все равно, что построить дом на склоне извергающегося вулкана. В любой момент можно было лишиться не только имущества и положения, но и самой жизни. Речь шла о Порядке другого — мистического — уровня. И настоятель Кирилло-Белозерского монастыря Трифон, и ферапонтовский игумен Мартиниан, к которым обратились за помощью бояре великого князя, это хорошо понимали.
Кирилло-Белозерский монастырь с первых лет своего существования был оплотом московских князей. Основатель обители, преподобный Кирилл Белозерский, был родственником Тимофея Вельяминова, окольничего Дмитрия Донского. Он хорошо знал сыновей великого князя. Василию I Дмитриевичу преподобный дерзал давать советы по управлению княжеством. Именно Кирилл Белозерский стоял у истоков формирования идеологической концепции, говорившей о богоизбранности московских князей, о божественной сущности их власти и их ответственности за эту власть. Обращаясь к Василию Дмитриевичу, он писал: «Ты же, господин, сам Бога ради будь внимателен к себе и ко всему княжению твоему, в коем Святой Дух поставил тебя пасти людей Господних, которых приобрел Он честною Своею Кровию (Деян. 20, 28). Ведь раз сподобился ты получить от Бога великую власть, то столь же большим воздаянием ты обязан Ему за это»[86]. «Преподобный Кирилл, называя людей Господними, возводит мысль великого князя от временного и преходящего порядка вещей к порядку вечному, Божественному. Подданные князя не только подданные сего временного правителя, но люди Господни, вечное достояние Царя царствующих, которых Он искупил ценой величайшей жертвы на Кресте»[87].
На Руси великих князей на иконах и на миниатюрах часто изображали с нимбом, даже если они не были канонизированы. Все человеческое и мелкое, все пороки и недостатки меркли перед святостью их великой миссии — быть государем Русской земли и защитником Православия. К тому же пережитые Василием Темным страдания — ослепление, ссылка, заточение, — несомненно, придали мученические черты его облику. Вскоре в Вологду стали стекаться верные московскому князю люди. «…и поидоша к нему множество людей со всех стран, князи и боляре, и дети болярьские, и молодые люди, кто ему служывал, и паки кто не служывал, вси, иже зряще на нь, плакахуся тако велика государя, честна и славна по многим землям, видяще в толице беде суща»[88].
Служилые люди помогли вернуть слепому князю престол. «Одновременно тайные гонцы были отправлены к тверскому князю Борису Александровичу и к серпуховскому князю Василию Ярославичу, находившемуся тогда в Литве. Вероятно, послан был надежный человек и в Кириллов монастырь для предварительных переговоров с игуменом Трифоном, — предполагает Н. С. Борисов. — Василий сообщал о своем намерении вновь вступить в борьбу и просил о помощи. Все эти тайные пересылки были, конечно, смертельно опасным делом. Василий Темный знал о том, что среди окружавших его людей были и осведомители Дмитрия Шемяки. Одного доноса или перехваченного письма было бы достаточно для катастрофы. Горький опыт недавнего прошлого требовал крайней осторожности. Поэтому князь Василий, по свидетельству В. Н. Татищева, „вся сия тако тайне содевая, яко ни княгине его о том ведучи, токмо сам и тии послании“»[89]. Обычно такими «надежными людьми» были дьяки. Сам Василий II в свое время жестоко наказал Кулудара, пытавшегося предупредить Шемяку об опасности. История не сохранила имени дьяка, который, рискуя собственной жизнью, вел переговоры с кирилловским игуменом. Трифон снял с великого князя вынужденное крестное целование. Грех за клятвопреступление игумен взял на себя и на свою братию, а московского князя благословил идти против Шемяки. Посетив белозерские обители, Василий Темный в Вологду не вернулся. Он отправился в Тверь к своему союзнику князю Борису Александровичу.
В ночь на Рождество Христово, 25 декабря 1446 года, московско-тверской отряд под командованием боярина Михаила Борисовича Плещеева и тверского боярина Льва внезапным наездом захватил Москву. 17 февраля 1447 года Василий Темный вернулся в столицу, однако война с Шемякой закончилась только в 1453 году. Великий князь, которому уже порядком надоела погоня за своим двоюродным братом, отправил дьяка Степана Бородатого в Новгород с тайной миссией отравить мятежника. Дьяк через новгородского посадника подкупил личного повара Шемяки, который имел весьма характерное прозвище Поганка (нельзя держать подле себя таких поваров), и тот поднес несчастному Дмитрию отраву «в куряти». Современники предрекали скорую смерть Степану Бородатому, однако он прожил долгую жизнь и сделал неплохую карьеру при дворе московских князей. И все-таки возмездие не миновало его, через пять лет после гибели Шемяки он потерял сына. «Илья Стефанов, сын дьяков» погребен в ростовском Воскресенском монастыре. В ростовском Кремле до сих пор хранится удивительной красоты белокаменный крест, который дьяк поставил на сыновней могиле.
Верность друзей и слуг, как известно, проверяется в беде. Все, кто оказал великому князю поддержку в годы династической войны, были им вознаграждены. Во всяком случае, те, кого мы видим в ближайшем окружении Василия II после 1447 года, появились там не случайно. Игумен Трифон был поставлен в 1448 году архимандритом кремлевского Преображенского монастыря в Москве (именно он венчал 4 июня 1452 года сына Василия Темного Ивана с княжной Марией Борисовной Тверской), ферапонтовский игумен Мартиниан стал в 1447 году настоятелем Троице-Сергиева монастыря и духовником великого князя. Летописи сообщают, что весть из Новгорода о гибели Шемяки привез подьячий Василий Беда, — «а оттоле бысть диак»[90]. Позднее он стал доверенным лицом князя, составителем его завещания. Возможно, что среди верных великому князю людей, бывших вместе с ним в изгнании, находился и Андрей Майко. Не случайно именно в 1453–1455 годах он впервые поставил свою подпись под грамотой Василия II.
Страшный суд
Яко несть в смерти поминаяй Тебе, во аде же кто исповестся Тебе.
Мы не погрешим против истины, если скажем, что Нил Сорский родился накануне Страшного суда, хотя звучит это парадоксально. Сегодня мы знаем, что тогда, в конце XV столетия, Апокалипсис не состоялся, но современники Нила осознавали время, в которое им довелось жить, как канун Конца света. Согласно ряду авторитетных пророчеств, известных по богословской литературе, он ожидался на исходе седьмой тысячи лет от Сотворения мира: 7000-й год исполнялся в 1492 году от Рождества Христова. Все пророчества не абсолютны. Отцы Церкви предупреждали, что времена и сроки знает только Господь, сотворивший мир. Однако приметы времени говорили сами за себя, и напряжение в обществе возрастало.
О том, насколько это ожидание прочно коренилось в умах людей, красноречиво свидетельствует такой факт: 1 сентября 1477 года великая княгиня Мария Ярославна вместе со своим дьяком Андреем Майко послала в Кирилло-Белозерский монастырь огромную по тем временам сумму — 495 рублей. «Стоимость же рубля того времени видна из того, что большая волость Буй-город с деревнями стоила полтораста рублей; двенадцать деревень со всеми угодьями в Звенигородском уезде — 200 рублей»; «две деревни с пустошью, и с лесом, и с рыбною ловлею, в Белозерском уезде — 15 рублей»; «лучший конь в седле — 6 рублей, лучший конь княжеский — 10»[91]. Деньги предназначались на помин души старца Пафнутия Боровского, великого князя Василия Темного и всех членов великокняжеской семьи сроком на 15 лет. «Все деньги, таким образом, должны были быть истрачены к 1492 г., — заметил А. И. Алексеев. — Это распоряжение великой княгини выглядит разительным контрастом по сравнению с практикой поминального ряда в XVI столетии, когда за сумму такого порядка предусматривалось поминание „ввек, доколе мир вселенная стоит“»[92].
Проводя много времени на церковных службах, внимательный отрок подолгу рассматривал фрески и иконы. На стене Благовещенского собора Феофан Грек написал Апокалипсис. Эта картина близкого Конца так поразила современников, что о ней сохранились отзывы даже в частной переписке: русский писатель-монах Епифаний Пре-мудрый рассказал о фреске Феофана в послании к Кириллу, игумену тверского Афанасьевского монастыря. Сколько бы раз потом ни перестраивался Благовещенский собор, эту композицию неизменно повторяли в его росписи.
Иконы с изображением Апокалипсиса все чаще стали появляться в московских храмах. Своим ярко-красным колоритом они притягивали к себе взгляд и тревожили душу[93]. Непростые сюжеты вызывали множество вопросов. Священное Писание рассказывает о событиях Апокалипсиса языком таинственных символов. В толкованиях преподобного Ефрема Сирина можно найти необходимые пояснения. В согласии с описанием сирийского пророка (так традиционно называли святого Ефрема), иконописец изображал, как наступит тот самый День, о времени и часе которого не знает никто. Вот по звуку архангельской трубы на Небе является знамение Креста, приготовляется страшный престол для Судии. В сопровождении ангелов, архангелов, херувимов и серафимов приближается сам Судия. Воскресают мертвые, земля и море отдают своих мертвецов. «Что растерзали звери, что раздробили рыбы, что расхитили птицы, все это явится во мгновение ока», — говорит преподобный Ефрем Сирин. «Ни в одном волосе не окажется недостатка»[94]. В среднем регистре картины Страшного суда изображаются люди, собравшиеся на Суд: «…все привлечены к суду — и епископы, и пресвитеры, и диаконы, и цари и князья, люди всех возрастов»[95]. Вот уже судьи восседают на своих престолах: «…и воссел Ветхий днями; одеяние на Нем было бело, как снег, и волосы главы Его как чистая волна; престол Его как пламя огня. Колеса Его — пылающий огонь. Огненная река выходила и проходила пред Ним; тысячи тысяч служили Ему, и тьмы тем предстояли пред Ним; судьи сели и раскрылись книги» (Дан. 7, 9–10). Согласно Небесной иерархии, под образом Ветхого днями в медальоне Славы изображается Спаситель, и Он же — Страшный Судия. По обеим сторонам от Его престола восседают апостолы. У них в руках раскрытые книги, в которых написаны не только все слова и дела, но и помышления людей. Тогда, во время Страшного суда, говорит святой Ефрем, «потребуются от каждого исповедание веры, обязательство крещения, вера чистая от всякой ереси, печать несокрушенная и хитон неоскверненный»
«Судия отделяет праведников от грешников: первым предоставляет Царство Небесное, вторым назначает муку вечную; последних демоны влекут в ад, во тьму кромешную или в геенну огненную, где скрежет зубов, огненное озеро, червь неусыпающий. Напрасно грешники умоляют Судию о пощаде, напрасно обращаются с мольбой о ходатайстве к пророкам, апостолам, мученикам, патриархам, преподобным, напрасно взывают к кресту, горнему Иерусалиму, раю сладости — Богоматери, отцам и детям»[96]. В ответ на мольбы грешников Господь отвечает им: «…идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его…» (Мф. 25, 41). «А что, братия, горше и тяжелее, чем этот страшный и грозный ответ и зрелище, когда увидим всех согрешивших и не покаявшихся отсылаемыми праведным судом Божиим в вечные муки, и тяжко трепещущими, вскрикивающими и безутешно плачущими», — напишет впоследствии Нил Сорский[97]. Эта картина, поразившая его воображение еще в детстве, постоянно представлялась внутреннему взору святого.
Перед тем, как навсегда оказаться в аду, осужденные «увидят ту радость, от какой отлучены. И увидят оный неизглаголанный свет, увидят красоты райския, увидят в той стране знакомых, увидят великие дары, какие приемлют от Царя Славы подвизавшиеся в добре; потом постепенно отдаляясь от всех праведников, и друзей, и знакомых, сокроются, наконец, и от самого Бога, потеряв уже возможность зреть радость и истинный оный свет»[98]. Ефрем Сирин подробно описал мучения, уготованные грешникам. Они различаются в зависимости от тяжести грехов: «…иное место ад, где пребывают грешники, и дно адово — самое мучительное место»[99].
От Божественного престола, «подобно свирепому морю», исходит огненная река, поглощающая грешников: «от огня сего реки оскудеют, источники исчезнут, звезды спадут, солнце померкнет, луна мимо идет, „и небеса“, по написанному, „свернутся как свиток книжный“» (Ис. 34, 4). Место мучений изображается в самом нижнем поле картины: «…среди грешников можно видеть и царя с царицею в диадемах, и епископа в омофоре, и монаха, и обыкновенного мирянина. В глубине ада во мраке сидит сам сатана в виде седого бородатого старика, на чудовищном звере; в недрах сатаны Иуда предатель; зверь, на котором сидит сатана, поглощает грешников»[100]. Торжествующие праведники стоят по правую сторону от реки. Они изображены в том же регистре картины, что и грешники, но огненную реку, разделяющую их, никому не дано перейти.
Явственные приметы Конца, ощущаемые жителями Москвы и Русского государства, делали более выразительным каждый образ, а слова древнего святого болью отзывались в душе. «Таких великих и страшных чудес не было от начала твари и не будет во все роды», — читал дома внимательный отрок, ближе подвигаясь к лучине. «Нередко ныне бывает, если сильнее обыкновенного блеснет молния, то всякого человека приводит она в ужас, и все преклоняемся к земле. Как же тогда перенесем, как скоро услышим глас трубы с неба, превосходящий всякий гром, взывающий и пробуждающий от века уснувших праведных и неправедных?» И простая молитва «Господи, помилуй!», многократно повторяемая на клиросе в церкви, обретала свой глубочайший смысл.
Детство и отрочество тех, кто завершил свой жизненный путь к концу XV столетия или в начале следующего, прошли в ожидании Конца света. Жизнь в такие времена требует необычайной строгости и внимательности к себе, к своим поступкам и помыслам. Может быть, именно поэтому XV век дал Руси наибольшее число ее святых[101]. Человеку свойственно искать точку опоры, он стремится создать свой мир, в котором может чувствовать себя в безопасности. Люди Средневековья были беззащитны перед стихиями природы, болезнями, моровыми поветриями. Нашествия иноплеменников и соплеменников в одночасье уничтожали то, что создавалось веками. Княжеская власть так же не представляла собой прочного основания для того, чтобы построить безопасный мир. Поэтому представители человечества чаще, чем сейчас, задавались вопросами о смысле бытия. Понятно, что не все оставляли мир и уходили в монастыри, находя за их мощными стенами искомую точку опоры. Но те, кто обладал тонкой душой и внутренним зрением, ясно видели черную пропасть, разверзающуюся под ногами. А трагедии, которые стали повседневностью, только добавляли резкости этому видению.
Постоянная, нависающая дамокловым мечом угроза вражеских набегов, разрушений и смерти формировала в человеке особое устроение души: она делала его мужественным и собранным. Тот, кто постоянно смотрит в глаза опасности, уже не дрогнет один на лесной дороге или в лесной хижине под вой волков.
О Флорентийской унии
Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей.
Православная вера была единственной точкой опоры русского человека, его прибежищем и надеждой. Без веры жизнь просто теряла всякий смысл и превращалась в страшную фантасмагорию. Когда верховная власть ослабевала, именно Церковь становилась гарантом стабильности. Время Дмитрия Донского не так давно миновало, и в народной памяти еще был жив образ митрополита Алексия, который стал регентом при малолетнем князе. Благодаря его поддержке Дмитрию удалось удержать власть, а потом и собрать силы для борьбы с Мамаем. В 1431 году в Москве были обретены мощи митрополита Алексия, и к раке святителя с мольбой о заступничестве потекли вереницы отчаявшихся людей.
2 июля того же года преставился митрополит Фотий. К усобице княжеской добавились нестроения на митрополичьей кафедре. В 1432 году в Москве был наречен митрополитом Киевским и всея Руси рязанский и муромский епископ Иона, однако константинопольский патриарх Иосиф II поставил на Русь своего кандидата — смоленского епископа Герасима. Осенью 1433 года митрополит Герасим вернулся в Смоленск, который в то время принадлежал Великому княжеству Литовскому. В Москву митрополит не поехал из-за того, что «князи русския воюются и секутся о княжении великом на Русской земли»[102]. В дальнейшей судьбе митрополита Герасима много неясного: в конце марта 1435 года он по каким-то причинам был схвачен и обвинен в организации заговора против великого князя Литовского Свидригайло, а 26 июля того же года сожжен в Смоленске. Русская кафедра вновь осталась без митрополита.
После трагической гибели Герасима великий князь Василий II отправил в Константинополь епископа Иону. Но добиться поставления русского кандидата не удалось. Еще до приезда посольства патриарх возвел на Киевскую митрополию грека Исидора. Новый митрополит приехал в Москву 2 апреля 1437 года. Он был весьма образован, знал несколько европейских языков, слыл знатоком античной литературы, особенно любил читать поэмы Гомера и речи Цицерона. Приехав в Москву, Исидор передал великому князю послания византийского императора Иоанна VIII Палеолога и патриарха Иосифа, в которых содержалась просьба отпустить его на Церковный Собор «утвержения ради православныя веры»[103].
Сама идея созыва восьмого Вселенского Собора была по сути еретической, так как еще на шестом (Трулльском) Вселенском Соборе в 692 году был утвержден состав канонических правил Восточной (Православной) церкви; этот Собор запретил «подделывать, или отвергать, или принимать другие правила, кроме предлежащих (то есть уже принятых)». Седьмой Вселенский Собор восстановил почитание икон, которое пытались искоренить византийские императоры-иконоборцы. Новый Собор, созывавшийся для соединения Греческой (Православной) и Римской (Католической) церквей, был в действительности обусловлен политическими расчетами, а не догматическими и каноническими причинами.
Положение Византийской империи день ото дня становилось все более безнадежным, турки сжимали кольцо вокруг Константинополя. Стремясь добиться от европейских держав военной помощи, император Иоанн VIII пошел на переговоры с Римским папой Евгением IV. В далекой Москве пока молча, но не равнодушно, наблюдали за происходящим. Напутствуя митрополита в дальнюю дорогу, великий князь, как рассказывает летописец, предупредил его: «При наших прародителях и родителях не бывало соединения церковного закона с римлянами, и я не хочу, потому что не принимали мы от греков быть в соединении с римлянами. Мы тебе не повелеваем идти на восьмой собор, да еще в Латинскую землю. Ты же, нас не слушая, хочешь туда идти. Но знай, когда оттуда возвратишься, принеси нам нашу христианскую веру греческого закона, какую приняли наши прародители от грек». Митрополит Исидор дал клятву в том, что будет крепко стоять за православную веру. 5 сентября 1437 года он отправился в Италию. В августе 1438 года русская делегация во главе с Исидором прибыла в Феррару. Однако здесь свирепствовала чума, поэтому в начале 1439 года участники Собора переехали во Флоренцию.
6 июля 1439 года Римский папа Евгений IV и император Иоанн VIII подписали текст унии. Заключив этот церковный союз, греки приняли католический догмат об исхождении Святаго Духа от Отца и Сына (в православном Символе веры сказано, что Святой Дух исходит от Отца: «иже от Отца исходящего»), признали папу Римского главой Церкви. Впервые в истории Византии император преклонил колена перед понтификом и поцеловал ему руку. В обмен на унию Евгений IV обязывался содержать в Константинополе 300 солдат и две галеры, а в случае необходимости выделить дополнительно еще 20 галер (к слову сказать, своих обязательств он не выполнил). Митрополит Исидор был одним из самых активных сторонников унии на Соборе. В награду он получил звание апостолического легата для Литвы, Ливонии, Руси и подведомственных ему мест Польши. На Русь он выехал уже в сане кардинала. Однако в Москву Исидор не спешил. Он отправился в Венецию, а оттуда — через Венгрию в Польшу и Литву (в пути посольство находилось 342 дня)[104]. В итоге митрополит отсутствовал в Москве около четырех лет.
19 марта 1441 года (преподобный Нил, наверное, хорошо запомнил этот день) жители столицы наблюдали необычную картину: в город въезжал русский митрополит, перед которым несли большой латинский «крыж» (в отличие от восьмиконечного православного креста он имел четырехконечную форму). В Успенском соборе Московского Кремля Исидор служил литургию не по обычаю Русской земли, на службе поминал папу Римского, а не патриарха Царьграда. После литургии митрополит зачитал буллу Евгения IV с изложением решений Ферраро-Флорентийского Собора. Митрополит поздравил свою паству с воссоединением Греческой и Римской церквей. В послании папы, вопреки учению Православной церкви, говорилось, что Святой Дух исходит от Отца и Сына, что хлеб «бесквасный» и «квасный» одинаково может претворяться в тело Христово. (Православная литургия совершается только на «квасном», то есть дрожжевом, хлебе; католики служат литургию на «опресноках», то есть «бесквасном» хлебе.) После чтения послания первым опомнился великий князь. Он отказался принять благословение Исидора, назвав его не пастырем, а волком.
Василий II передал «папино послание» на рассмотрение Собора русских епископов, которые его отвергли. Митрополит был арестован и заключен под стражу в Чудовом монастыре, откуда в ночь на 15 сентября 1441 года бежал в Тверь и дальше в Великое княжество Литовское. Его конечным прибежищем стал Рим. После изгнания митрополита-еретика Русь на семь лет фактически осталась без высшей церковной власти. Василий II отправил послания константинопольскому патриарху и византийскому императору, где объяснял, почему был отвергнут Исидор: «Не вемы же убо за кое дело (по какой причине. —
О научении книжном
Начало премудрости страх Господень.
Воспитанный в семье московских дьяков, Нил еще в отрочестве получил глубокие знания Священного Писания, любовь к книжному учению. Он был блестяще одарен в области литературы. В Средневековой Руси отношение к книге было совершенно иным, нежели в современном обществе. Книга являлась не развлечением, не отвлеченным чтением, а путеводителем по жизни. Она давала человеку правильную систему координат, сообразуясь с которой он находил свое место в мире и оценивал происходящее. Возможно, именно в детство уходит корнями особенность Нила Сорского выражать свои мысли и переживания чужими словами. Эта черта не имеет ничего общего с бездарным подражательством. Мир Средневековья строился на принципе уподобления высшему Совершенству — Христу. В понимании мировой истории отсутствовало такое понятие, как прогресс. Наоборот, чем ближе к началу, к истокам, тем больше люди знали о Боге, лучше понимали смысл бытия. Апостолы, видевшие Христа, древние святые, знавшие апостолов либо их учеников, — вот кому надо подражать, чтобы уподобиться Христу.
Основной круг чтения составляли книги Нового Завета, жития и поучения святых, толкования на библейские книги и, конечно, Псалтирь. Странники — калики перехожие — пели так: «Псалтирь книга — всем книгам мати». А святой Василий Великий говорил: «Псалтирь болше бо и выше есть всех книг». Псалтирь давала ответы на главные вопросы бытия: как относиться к богатству, внезапной болезни, предательству бывших друзей, несправедливому суду и поношениям врагов. Она давала пример покаяния и дерзновенной молитвы к Богу, живого разговора с Богом. «Вдохновенный, порывистый, полный многообразных красок, интонаций голос царя Давида, обращенный к Богу, заражал своей верой и взыскующим порывом, своей болью и гневом, своим благодарным восхищением»[106]. Строки и выражения из Псалтири превратились в русские пословицы и поговорки, прочно укоренились в обиходной речи людей.
Возможно, в доме Майковых была собственная небольшая библиотека, хотя книги в то время стоили чрезвычайно дорого. До Москвы докатывались волны из эпицентра грандиозных событий мировой истории. Они ставили такие вопросы, на которые никто не мог дать однозначного ответа. Это вызывало интерес к древней истории. Книги открывали окно в другой мир, который хотелось увидеть собственными глазами.
Отрочество, проведенное в семье дьяков, значительно расширило кругозор будущего святого. Если обычные люди судили о чужих странах и народах по слухам, много раз пересказанным, то дьяки имели возможность многое видеть своими глазами либо беседовать с очевидцами. Вот такие, к примеру, рассказы доводилось слышать Нилу Сорскому в стенах государевой казенной палаты: «…а за Египтом людей живущих нет, а до Махметова гроба (гробницы пророка Мухаммеда. —
В состоятельных семьях мальчиков отдавали учиться с семи лет. Возможно, будущий преподобный овладел грамотой дома. В то время учили читать по Псалтири. Грамотный отрок должен был уметь читать и петь псалмы, «стихословити зело добре и стройне»[108]. Так, с детства Нил, видимо, уже знал большое число псалмов наизусть. Псалтирь сопровождала его по жизни, с каждой новой ступенью духовного возраста он открывал для себя по-новому ее глубины. Впоследствии ежедневное чтение всей Псалтири стало основой его монашеского правила.
Учеба давалась ему легко. Нил обладал замечательной памятью: в своих сочинениях он часто цитировал по памяти творения святых отцов. И этот вкус к учению, неиссякаемый интерес к книгам он сохранил на всю жизнь.
Авторы житий часто говорят нам о том, что святые в детском и отроческом возрасте не любили детских забав, избегали игр со сверстниками. Подобные рассказы принято считать общим местом житий, топосом, но скорее всего, это тонкое психологическое наблюдение. Сосредоточенность на своем внутреннем мире, свойственная подвижникам, берется не вдруг и не сразу, она присуща им изначально. Будущий святой больше любил книги и домашнее уединение, чем катания с высокого берега Москвы-реки. В зимних сумерках дети резвились во дворе, катали огромные шары из снега, лепили замысловатые снежные фигуры. А юный отрок, задумчиво посмотрев в окно, снова вчитывался в вещие строки Псалтири. Детские картинки через десятки лет отзовутся в духовных сочинениях Нила Сорского. Впоследствии он будет сравнивать «нелепые идолы, во время зимы водруженные» (то есть снежные и ледяные фигуры), с нечистыми помыслами, возникающими у человека во время духовной зимы, когда он оставлен Божественной благодатью[109].
Вскоре отрок начал постигать азы ремесла. С юности ему, как и брату, предназначалось «держать дьяческий чин». Не исключено, что первоначальное профессиональное образование он получил в книгописной школе-мастерской, которая, как предполагают исследователи, существовала при казне Василия Темного в Московском Кремле. Здесь овладевал навыками книгописца будущий государев дьяк Василий Мамырев. Нил Сорский был ровесником Василия, родившегося в начале 1432 года. Во всяком случае, свои первые шаги на дьяческом поприще они делали одновременно. Поэтому любопытно будет познакомиться с историей жизни этого выдающегося человека.
Свой первый делопроизводственный документ Василий Мамырев написал в 1447–1454 годах: это данная грамота мелкого радонежского землевладельца Ивана Афанасьевича троицкому игумену Мартиниану на его вотчинное село Старое[110]. В это время Мамырев еще только писец, даже не подьячий. Как предполагает Е. Э. Шевченко, именно игумен Мартиниан, духовник великого князя, обратил внимание на каллиграфические способности молодого писца и способствовал его дальнейшей карьере[111]. Уже в 1455 году Василий Мамырев подарил Василию Тёмному переписанную им книгу Октоих[112]. Эта рукопись скромна по оформлению. «В ней нет пышных заставок, ни миниатюр. Тем не менее она привлекает красивым почерком, замысловатыми лигатурами, строго-геометрическим расположением письма на листах, прежде имевших широкие поля. Во всем этом сказалось мастерство Мамырева как писца-каллиграфа»[113]. Василий выучил пермскую азбуку, умел писать по-гречески, владел редким искусством златописца. Такие разносторонние навыки книгописания он получил, изучая книги в казнохранилище великого князя. Исследователи говорят, что «подражать византийскому минускулу XV столетия, раскрашивать инициалы синим, а не киноварью, как было принято на Руси, рисовать в качестве указателей рыбок на полях Василий Мамырев мог в том случае, если был знаком с греческими, сербскими и болгарскими рукописями XIV–XV веков». Подобные книги хранились в казне великого князя.
В 1467 году писец скрепил своей подписью первую великокняжескую жалованную грамоту: она предназначалась Троице-Сергиеву монастырю. А через четыре года, в феврале 1471 года, Мамыреву было официально пожаловано дьячество. С 1474 года он служил при казне великого князя и попутно исполнял множество важных и ответственных поручений.
Таковы были основные ступени карьеры, по которым восходили успешные дьяки Московской Руси. Их в свое время прошел Андрей Майко. Видимо, они же предназначались и Нилу: до пострига он был «книгочием судиям». Это известно из «Повести о Нило-Сорском ските» дьяка Ивана Плешкова. По какой-то странной закономерности именно дьяк первым записал краткие биографические сведения о Ниле Сорском и, проявив несомненную любознательность, составил описание его монастыря.
Обязанности «книгочиев» исполняли подьячие, которые подбирали необходимые документы для судей или прочитывали им готовые, уже написанные грамоты. Привычка к постоянному «книжному учению», точность и аккуратность в любом деле, целеустремленность и последовательность — эти яркие черты характера Нила были выработаны им еще в годы дьяческой службы. Он был усердным и способным книгочием, и «к приказному делу прочным», как говорили тогда. Но душа преподобного жаждала иного. Юный подьячий выбрал ступени монашеской «Лествицы».
Нил рано понял, что мир коварен и преходящ. Об этом он впоследствии напишет в своих посланиях к ученикам, убеждая их как можно раньше расстаться с мирскими привязанностями. Сначала мир, говорил преподобный, ласкает людей, привлекая их к себе своими видимыми благами. Но к концу земного бытия слава, честь и богатство «как сень мимо проходят и как дым исчезают». Одни люди быстро осознают пагубность жизни, проведенной в заботах о приобретении мирских благ. В их душе есть желание вести борьбу со страстями и оставить мир, но они не находят в себе сил избежать его коварства. Другие же, не чувствуя отвратительной (преподобный использует здесь даже эпитет «злосмрадной») сущности мира, думают только о своем телесном покое и о стяжании богатств. Нет безумнее тех людей, которые в земной жизни всё получили, а о будущем и нескончаемом блаженстве не постарались, считал старец Нил. Сам он еще совсем молодым, примерно в двадцатилетнем возрасте, оставил мир и принял постриг в Кирилло-Белозерском монастыре.
О падении Царьграда
Боже, приидоша языцы в достояние Твое, оскверниша храм святый Твой.
Бывают события в мировой истории, которые становятся фактами биографии каждого человека. Таким событием для русских людей стало падение в 1453 году под ударами турок столицы Византийской империи — Константинополя. На Руси его звали Царьградом. Вероятно, известие о падении Царьграда настигло Нила уже в монастыре.
Русские люди тяжело переживали это событие. С тех пор, как крестилась Русь, ее судьба была неразрывно связана с православной Византией. Читать и писать, строить храмы и рисовать иконы, совершать Божественную литургию, молиться и устраивать монастыри — всему Русь училась у Византии. Царьград был хранителем священных реликвий. Здесь находился престол византийских императоров, помазанных на царское служение в храме Святой Софии для защиты Вселенского Православия. Вся слава Константинополя, вся его неизреченная красота создавалась во славу величества Божьего, была отблеском на земле Его небесной славы и красоты. Паломник Стефан Новгородец так писал о Константинополе: «Много я видел в Царьграде, но не возможно всего описать. Так Бог прославил Святые места, что невозможно расстаться».
Теперь, после падения Царьграда, необходимо было объяснить себе, как Господь мог допустить такое осквернение «двора и святилища своего». Ответ напрашивался сам по себе: измена Православию, Флорентийская уния стали причиной падения великой христианской империи.
После памятного Флорентийского Собора события развивались следующим образом. В мае 1452 года бывший митрополит Киевский и всея Руси Исидор был назначен Римским папой легатом (посланником) к императору Константину XI. Византия должна была подтвердить свою верность Флорентийской унии, за что понтифик обещал императору военную помощь в борьбе с турками. «По пути в Константинополь Исидор, задержавшись в Неаполе, нанял там на деньги папы двести лучников. Он остановился также на Митилене, где к нему присоединился архи-епископ Хиосский Леонард, генуэзец по происхождению. 26 октября Исидор прибыл в Константинополь. Его военный эскорт был, несмотря на свою немногочисленность, символом того, что папа не оставит своими заботами народ, который признал его главенство, и этот жест не остался незамеченным»[114].
Население Византии разделилось, большинство отказывалось принять унию. В Константинополе появились воззвания, призывающие народ не предавать веру отцов в надежде на призрачную помощь. Но 12 декабря 1452 года в соборе Святой Софии была отслужена униатская литургия в присутствии императора Константина и всего двора. В молитвах поминали имена патриарха и папы Римского, а кардинал Исидор провозгласил Флорентийскую унию. Однако предательство не принесло желанных плодов. 2 апреля 1453 года турки осадили Константинополь. Город остался один на один со своим могущественным врагом, без помощи Запада и без помощи Божией. «Против султанской армии примерно в 80 тысяч солдат, не считая орд ополченцев, великий город, окруженный стенами протяженностью 14 миль, должны были защищать менее 7 тысяч человек»[115].
Интересно, что многие подробности осады Константинополя мы знаем со слов русского очевидца тех трагических дней. Некий Нестор Искандер, в молодости попавший в плен к туркам и обращенный в ислам, вел записки во время осады. Наиболее подробно Нестор Искандер освещает то, что происходило в турецком лагере, поскольку оттуда наблюдал за военными действиями. Его записки послужили основой Повести, которая вошла в состав русских летописей. Исследователи не раз отмечали ее достоверность. Повесть существенно дополняет сведения, сообщаемые другими свидетелями осады.
Понимая, что взять мощные стены города будет трудно, турки хорошо подготовились. Венгерского инженера Урбана с почетом приняли при султанском дворе. Под его руководством зимой 1452 года было отлито несколько пушек. Одна из них казалась современникам настоящим чудовищем — каждое ядро весило 1200 фунтов. Пушку тащили к Константинополю 60 быков, а 200 человек шли рядом, чтобы поддерживать повозку в равновесии. 2 апреля под стенами города показались первые вражеские солдаты. Самым слабым местом обороны был квартал Влахерны. Этот участок заметно выступал за общую линию сухопутных стен, к тому же стена здесь была одинарная. Под углом она соединялась с тройными стенами, возведенными при императоре Феодосии. Этот участок назывался Мириандрион. Именно здесь и на соседнем Месотихионе разыг-рались основные события исторической драмы, название которой — падение Константинополя.
Мириандрион защищал знаменитый генуэзский кондотьер Джованни Джустиниани Лонго, который во главе отряда из семисот солдат по собственной воле прибыл в город в конце января 1453 года. Джустиниани был особо искусен в защите крепостей, поэтому император Константин назначил его командующим обороной сухопутных стен. Сам император защищал второй опасный участок — Месотихион, где городские стены пересекали реку Ликос. Кардинал Исидор с двумястами солдатами занимал позиции у мыса Акрополя. Причудливые зигзаги вычерчивала линия его жизни. Судьба была неизменно благосклонна к бывшему митрополиту всея Руси. Исидору удалось бежать не только из московской тюрьмы, но и из разгромленного Константинополя. Но события тех трагических дней обнажили некую червоточину его души. Когда город оказался в руках турок, Исидор отдал свое пышное облачение кардинала какому-то нищему в обмен на его лохмотья. Нищий был схвачен и обезглавлен, и его голову выставили как принадлежавшую кардиналу. А Исидор за гроши купил молчание узнавшего его купца из Перы. Впоследствии ему удалось переправиться в Италию и продолжить свою церковную и политическую карьеру[116]. Но эти события были впереди. А 6 апреля началась первая бомбардировка города. К вечеру стена в районе Мириандриона уже была серьезно повреждена, но защитники за ночь сумели ее восстановить. 12 апреля бомбардировка возобновилась, основным ее объектом теперь стала низкая стена над руслом Ликоса.
Первый выстрел из пушки Урбана сразу разрушил стены на пять саженей, второй снес еще 7 зубцов. Но осажденные метким выстрелом своего орудия сумели повредить зелейник турецкой пушки, чем привели в ярость султана Мехмеда II. Он повелел починить пушку и отдал приказ о штурме города. 18 апреля после мощного артобстрела началось сражение. Под бой барабанов и звон цимбал янычары, экипированные крюками и лестницами, пошли на приступ стен Месотихиона. Защитники не слышали друг друга от грохота пушек и свиста пищалей, от криков и стонов раненых и умирающих. «И от множества огня и стреляния пушек и пищалей обоих стран дымное курение, сгустився, покры град и войско все, яко не видети друг друга, с кем ся бьетъ, и с зелейнаго духу многим умрети» — так описывал штурм русский очевидец тех событий. Император повелел звонить в колокола, чтобы все, кто мог носить оружие, поспешили на помощь защитникам города. Глубокие рвы вокруг городских стен заполнились доверху трупами людей, так что турки пробивались к самым стенам: «мертвыа бо им бяху мост и лестница ко граду». Наутро император Константин отдал приказ похоронить погибших, но некому было его исполнить: воины, утружденные тяжелым боем, спали прямо на своих постах. Тогда патриарх повелел священникам и диаконам собрать убитых. Понимая, что город продержится недолго, Джустиниани уговаривал Константина покинуть свою столицу. Но император решительно отказался.
7 мая начался новый штурм Месотихиона. Накануне всю ночь турки опробовали новую пушку, отлитую взамен прежнего монстра инженера Урбана. Они обстреливали полуразрушенные стены Месотихиона, не давая защитникам сооружать укрепления. На рассвете несметное число турок, вооруженных приставными лестницами и крюками за поясом, устремилось к стенам. Очевидец этого штурма описал подвиг греческого солдата по имени Рангавис, который разрубил надвое личного знаменосца султана Эмир-бея, но сам был окружен и убит.
Стремясь во что бы то ни стало разрушить стены Константинополя, турки пытались вести тайные подкопы, но эти работы заметили осажденные. Они предпринимали контрподкопы. Тайная война завершилась блестящей победой греков. Около рва были врыты сосуды с порохом, а на стенах приготовлены горючие смолы. Когда во время очередного штурма турки подступили к стенам, защитники подожгли горячей смолой взрывоопасные сосуды, и земля буквально взорвалась под ногами турок. На воздух взлетели люди, огромные деревянные туры, в которых нападавшие прятались от выстрелов осажденных. После взрыва начались переговоры о мире. Султан предложил императору сдать город и выехать беспрепятственно со всем двором, император настаивал на возобновлении прежде заключенного мирного договора. 23 мая было отвергнуто последнее предложение турок, сделанное Константину, — королевство на Пелопоннесе. Судьба города и империи была предрешена.
В эти майские дни жители Константинополя напряженно всматривались в ночное небо. Необычные атмо-сферные явления тревожили людей. 24 мая, в ночь полнолуния, произошло лунное затмение и в течение трех часов над городом царила полная темнота. На следующий день было решено обойти крестным ходом весь город: так всегда поступали в Константинополе в дни военных опасностей и моровых поветрий. Но 25 мая 1453 года над городом разразилась такая страшная гроза с градом, что крестный ход пришлось прекратить. «На следующий день, 26 мая, город окутал густой туман — явление, совершенно невиданное для этих мест в мае. Словно Богоматерь окутала себя облаками, чтобы не заметили, как она покидает город. Ночью вокруг купола храма Святой Софии заметили какое-то странное сияние». Согласно описанию русского очевидца, из верхних окон храма вырвалось пламя и собралось в единый столп вокруг купола церкви. Так продолжалось долгое время. Затем огненный столп достиг небес и стал невидим. Об этом необычном явлении упоминает не только автор русской Повести, но и секретарь императора Константина — Георгий Франтца. Его воспоминания заслуживают самого серьезного внимания. Всю осаду он провел в городе рядом с императором. После падения Константинополя Франтца попал в плен к туркам. Впоследствии ему удалось выкупиться из плена, около 1462 года он постригся в монахи на острове Корфу. Франтца упоминает, что поначалу свет над Софией испугал больше турок, нежели защитников города[117]. Лишь впоследствии, уже после падения Константинополя, это небесное явление в понимании людей, переживших катастрофу, приобрело свой символический священный смысл: в виде пламени от Святой Софии отошел ангел, охранявший Царьград со времен основания города.
В эти последние дни приближенные сделали еще одну попытку уговорить императора покинуть город, но он ответил: «Сколько великих и славных царей, бывших здесь прежде меня, пострадали за свое отечество; неужели я, последний, не поступлю подобно им? Нет, я умру здесь, с вами». Этот ответ был смертным приговором самому себе. Он потребовал от Константина такого напряжения душевных сил, что, произнеся эти слова, император упал без чувств.
Вечером 28 мая султан Мехмед II объезжал свои вой-ска: он решил предпринять еще одну, решающую атаку, и если она не удастся, — отказаться от Константинополя. В осажденном городе узнали об ожидавшемся нападении. Вечером того же дня торжественный крестный ход прошел по улицам и площадям Константинополя. Он завершился литургией в храме Святой Софии. «Император молился с великим усердием. Покинув императорский трон и приблизившись к иконостасу, он распростерся перед иконами Христа и Богоматери… На глазах своего духовенства, своих солдат, своего народа он готовился в час этой смертной литургии предстать перед Богом. Когда последний христианский император Константинополя повернулся и отошел от алтаря, где на протяжении стольких веков совершали богослужение его предшественники и их народ, все, бывшие в церкви, разразились громким рыданием… Затем все вернулись на свои посты между внешними и внутренними стенами и заперли за собой ворота во внутренних стенах, так что никакое отступление уже не было возможно.
Позднее вечером Константин сам покинул дворец, сел на своего арабского скакуна и в сопровождении своей свиты отправился в последнюю проверку. Ночь была темной и мрачной; падали крупные капли дождя, затем дождь перестал. Донеслись звуки с турецкой стороны — турки готовили лестницы по ту сторону крепостного рва. До пения первого петуха император уже занял свой пост у ворот Святого Романа… С первой полосой рассвета 29 мая началось наступление. Снова и снова атаковали турки под звуки литавр и флейт, под металлический лязг оружия, под грохот пушек и грохот снарядов; снова и снова отбрасывали их обороняющиеся, и они откатывались назад только для того, чтобы опять двинуться вперед под напором надвигающихся из тыла войск»[118].
В критический момент, когда был смертельно ранен командир генуэзцев Джустиниани, небольшому отряду турок удалось прорваться сквозь потайную калитку в башне Керкопорта, которую осажденные забыли закрыть после очередной вылазки. Одновременно другой отряд янычар под командованием воина гигантского роста и силы по имени Хасан пробился наверх сломанного заграждения. Раздался крик: «Город взят!» И другие турецкие части стали через горы трупов пробиваться на улицы Константинополя, на нескольких башнях появились турецкие флаги. «„Город взят, а я все еще жив!“ — таковы были последние слова императора Константина XI Палеолога, с которыми он спешился, отшвырнул от себя знаки царского достоинства, вступил в бой с янычарами и навсегда исчез во время их последнего броска»[119].
Защитники города сделали всё возможное, чтобы спасти империю. Они сделали даже невозможное: город долго и успешно оборонялся. «Но что мощно учинити противу такия силы, наипаче же противу гнева Божия грех ради наших?» — воскликнет потом автор русской Повести о падении Царьграда, комментируя эти события[120].
Верный Франтца рассказал в своих воспоминаниях о судьбе тела последнего императора Византии. Султан приказал произвести розыск, среди обезглавленных трупов было опознано тело Константина по золотым орлам на туфлях, какие имели обычай носить греческие цари. Мехмед II передал тело христианам, и те погребли его с почестями[121]. В конце XV века греки, жившие в Константинополе, возможно, еще могли показать могилу императора Константина. До сих пор в стене неподалеку от императорского Влахернского дворца существует тот самый пролом, через который турки прорвались в город. В стенах Семибашенного замка видны бреши от пушечных ядер, которые осажденные в перерывах между атаками заделывали всем, что попадалось под руку, в ход шли даже фрагменты античных колонн. Когда преподобный Нил посетил город, следы недавнего штурма были повсюду. Вполне возможно, что через двадцать — тридцать лет после взятия Константинополя Нил мог еще беседовать с очевидцами тех трагических событий.
К вечеру 29 мая или на другой день в город вступил победитель в сопровождении своих визирей, пашей и янычар. Он подъехал прямо к храму Святой Софии. Спешившись, Мехмед II ступил на порог храма, зачерпнул горсть земли и высыпал себе на голову в знак смирения перед Богом, даровавшим ему победу[122]. Затем он вошел в храм. В алтаре Святой Софии мулла провозгласил поклонение Аллаху. «Так великий храм, посвященный бессмертной мудрости Христовой, сердце христианского Константинополя, символ его глубочайших надежд и упований превратился в мечеть Айя-София мусульманского Стамбула»[123]. Византийская империя пала. В обращении к потомкам ее жители могли повторить вслед за святым Ефремом Сириным такие слова: «Дело ясно, — сами видите, как наказывает нас Бог посредством нечестивых… Вместо того, чтобы быть пшеницею, мы стали пылью: и вот внезапный сильный ветер от востока развеял нас. Мы не искали убежища в едином убежище спасения; — и нас не спасли самые укрепленные города. Наши пастыри из суетной славы стремились к высшим степеням: и вот они лежат поверженные на земле, или отводятся в страну магов»[124].
Русские люди буквально оплакали священный город. В Хронографе 1512 года сохранился лирический плач о падении Константинополя. Однако в душах жителей Руси осталась не только боль пережитой трагедии, но и страх. И кажется, из самых глубин сердца в тревожные дни 1480 года, когда татары стояли на реке Угре, у русского летописца вырвались такие слова: «О храбрии, мужествении сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русьскую землю, от поганых: не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения, и грабления святым церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания женам и дщерем вашим. Якоже пострадаша инии велиции славнии земли от Турков, еже Болгаре глаголю и рекомии Греции, и Трапезон (Трапезунд, захвачен в 1461 году. —
Часть 2. Монастырь
Послушник
Пути Твоя Господи, скажи ми, и стезям Твоим научи мя.
На берегах Босфора явно и грозно совершался Божественный Промысл о судьбах мира, а в далеком северном монастыре жизнь текла своим чередом. За Сиверским озером садилось солнце, окрашивая воду в нежные оттенки розового и лилового. Тихо и незаметно за буднями повседневности Господь вел каждого инока только Ему ведомыми путями.
Выбор обители чрезвычайно важен для человека, вступившего на монашеский путь. Ведь инок отдает себя в полное послушание настоятелю и братии обители, отныне он уже не властен в собственной жизни. От сделанного выбора во многом зависит, как сложится монашеская судьба. «С преподобным преподобным будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши. И со избранным избран будеши, и со строптивым развратишися» (Пс. 17, 26–27).
В середине XV века на Руси существовало много обителей, больших и малых, знаменитых и затерянных в лесной глуши. И почти в каждой из них можно было встретить святых в составе иноческого братства. Но монастырь должен был подойти молодому послушнику по тем методам духовного воспитания, которые были приняты у настоятеля и старцев обители. По словам Иосифа Волоцкого, игумен Тверского монастыря Савва бил нерадивых иноков жезлом. Кому-то такой принцип воспитания, возможно, покажется излишне жестоким, кому-то он будет просто необходим. Нил Сорский выбрал далекую, но знаменитую обитель на Белоозере.
Созерцательная природа, строгая жизнь братии привлекали в Кириллов монастырь многих подвижников. Здесь в свое время подвизались Савватий Соловецкий, Александр Ошевенский, Корнилий Комельский. Может быть, Нил побывал здесь и сам в памятном 1446 году, когда весь двор Василия Темного выехал вслед за князем в Вологду, и обитель тогда запомнилась ему. Возможно, он прислушался к совету своего брата.
Здесь снова наступило время вспомнить про друга Анд-рея Майко — Ивана Гавриловича Заболоцкого. Брат его деда, уже упоминавшийся боярин Иван Дмитриевич Всеволож-Заболоцкий, был женат на дочери Микулы (Николая) Васильевича Вельяминова, погибшего на Куликовом поле. А Микула Вельяминов, в свою очередь, приходился родным племянником Тимофею Вельяминову, чьим родственником и домоуправителем был преподобный Кирилл Белозерский. Наверное, Всеволожи хорошо знали свою родословную. Им было известно, что благодаря давней женитьбе своего прадеда они породнились с великим русским святым.
О Кирилле Белозерском Нил Сорский знал с детства. Живя в Кремле, он часто проходил мимо дома у Тимофеевских ворот, где когда-то жил святой. Ворота получили свое название по имени владельца усадьбы — окольничего Тимофея Вельяминова. Историки до сих пор точно не определили сущность этого придворного чина. «Этимологически термин восходит к слову „около“, а отсюда „окольный“ в смысле „приближенный“»[126]. Окольничие выполняли важные судебные и управленческие функции при князе. Косма (так звали Кирилла в миру) приходился, скорее всего, родственником не Тимофею, а его жене — Ирине[127]. Родители святого скончались во время морового поветрия, оставив малолетнего сына на попечение Вельяминовых. После совершеннолетия Косма стал казначеем обширного имения Тимофея; он совершал также сделки, связанные с великокняжеской недвижимостью. Сохранилась меновная (обменная) грамота Дмитрия Донского и чернеца Симонова монастыря Саввы, в которой упомянут казначей Косма[128]. Одни исследователи датируют ее составление временем между 1378 и 1383 годами, другие — периодом между 23 мая 1381 года и 23 августа 1382 года или промежутком между 1380 и 1382 годами[129]. Если учесть, что Кирилл Белозерский родился около 1337 года (он преставился в 1427 году девяностолетним старцем), то становится понятно, что в 1378 году, то есть в возрасте сорока лет с небольшим, он был еще мирским человеком. Это вполне согласуется с рассказом Жития Кирилла Белозерского, где говорится о том, что Тимофей долго не хотел отпускать в монастырь своего управляющего, но тот не оставлял своей мечты.
Однажды в дом к Тимофею пришел игумен Стефан Махрищский. Возможно, требовалось обсудить какие-то хозяйственные вопросы, ведь вотчины Вельяминова находились рядом с селами Махрищского монастыря. Косма, который ждал прихода игумена, припал к его ногам, проливая слезы. Он умолял Стефана постричь его в монахи. Махрищский игумен облек Косму в иноческие одежды — рясу и камилавку (то есть в рясофор) и нарек Кириллом. Однако эти превращения еще нельзя было считать полноценным монашеским постригом, так как Кирилл не давал монашеских обетов.
Преподобный Стефан постучал в дом Вельяминова в полдень, когда хозяин собирался отдохнуть от мирских забот. Когда игумен вошел, Тимофей встал и поклонился ему, прося благословения. Тогда старец сказал: «Богомолец ваш Кирилл вас благословляет». Тимофей в недоумении переспросил: «Какой такой Кирилл?» Стефан ответил: «Косма, бывший ваш слуга. Ныне ему захотелось стать иноком, служить Господу и о вас молиться». Вельяминов пришел в ярость, наговорил игумену всяких нехороших слов. Но Ирина, испугавшись того, что ее муж оскорбил святого, уговорила Тимофея сменить гнев на милость. Тот вернул Стефана, принес ему извинения и сказал, что он «предоставил Косме, нареченному Кириллом, жить по своей воле, как тот хочет»[130]. Так, Косма-Кирилл стал монахом Симонова монастыря, где архимандрит Феодор Симоновский, племянник Сергия Радонежского, постриг его в монашество уже полным чином. Пройдя долгий путь духовного возрастания и все виды монастырских послушаний, Кирилл в 1390 году стал архимандритом Симонова монастыря[131]. Однако в 1396 году из-за неких распрей и нестроений удалился на Старое Симоново — в малый приписной монастырь Рождества Пресвятой Богородицы, а затем вообще покинул Москву и отправился в Белозерье. Согласно Житию, Кирилл пришел на берег Сиверского озера шестидесятилетним старцем, то есть около 1397 года. По исследовательской версии, это событие совершилось еще позже — в 1407 году[132], то есть место своего духовного покоя подвижник обрел только в 70 лет.
Когда Нил был еще отроком, Кирилла Белозерского уже причислили к лику святых (в послании русского духовенства к князю Дмитрию Шемяке, написанном в декабре 1447 года, он упомянут как святой)[133]. Кто-то из Оптинских старцев в свое время сказал, что святые, ушедшие на Небеса, внимательно наблюдают за своими родственниками и помогают им в их земной жизни. Нил, конечно, не был родственником преподобного Кирилла. Однако Вельяминовы, Заболоцкие, Майковы составляли общий круг людей, связанных между собой либо дружескими, либо служебными отношениями. Поэтому Нил шел в Кириллов монастырь, как идут к себе домой, уповая на молитвы и заступничество своего кремлевского земляка.
Самый короткий и удобный путь из Москвы на Белоозеро лежал через Дмитров, который стоит на реке Яхроме. Здесь садились в насады или струги и по рекам Сестра, в которую впадает Яхрома, и Дубна попадали в Волгу, а далее по Шексне путь лежал на Белоозеро. Где-то в районе современных Гориц путешественники покидали свои насады и шли пешком около семи верст до Кириллова монастыря. Им было не миновать той самой горы Мауры, с которой когда-то преподобный Кирилл увидел заветный холм над Сиверским озером.
Само место, где стоит монастырь, кажется, отмечено Свыше особою печатью, и каждый, побывавший здесь хотя бы однажды, несомненно, почувствовал душой его необыкновенную благодать. Сербский монах Пахомий Логофет, искушенный красотами Афона, пришел в восхищение, увидев Белозерскую обитель. «Место сие зело красно, ибо со всех сторон яко стенами окружено водами», — записал он в Житии святого Кирилла и поведал монастырский рассказ о чудесном основании обители.
«Когда преподобный Кирилл жил в безмолвии на старом Симонове, ему пришла мысль поселиться где-нибудь вдали от мирской суеты, в глубокой пустыне, и там пребывать одиноко. Много он боролся с этим желанием и постоянно молился Пресвятой Богородице: „Ты веси, яко всю мою надежду по Бозе на Тебе возложих от юности моея. Ты убо, якоже сама веси, настави мя на путь, в нем же возмогу спастися“. Раз он стоял перед образом Божией Матери „Одигитрия“ на обычной вечерней молитве, кончил уже правило и стал петь акафист Божией Матери. И вот, когда дошел в икосе до места: „Странно рождество видевши, устранимся мира и ум на небеса преложим“, вдруг слышит ясный голос, обращенный к нему: „Кирилле, изыди отсюду, иди на Белоозеро, там убо уготовах ти место, в нем же можеши спастися“. Вместе с чудным голосом явился яркий свет. В изумлении отдернул преподобный волоковое оконце кельи и видит: сияет великий свет от Белозерской полуношной страны. Тогда он понял, что услышаны его молитвы: целую ночь с радостью в молитве благодарил и славил Бога.
Около того времени пришел с Белоозера инок того же Симонова монастыря Ферапонт, посланный туда архимандритом ради монастырских нужд. Совершив благополучно дальнее путешествие, он поспешил увидеться с преподобным Кириллом, имевшим с ним одно пострижение. В беседе с ним преподобный Кирилл узнал, что в Белозерских краях есть немало мест, удобных для пустынножительства. Согласились и пошли туда оба вместе. После многих дней пути они, наконец, прибыли на Белоозеро и здесь долго ходили, отыскивая удобное место для поселения. Достигши горы Маура, возвышающейся в местности, где теперь стоит монастырь, они взошли на нее. Окинув взором открывшиеся окрестности, преподобный узнал предназначенное ему место для безмолвия. Спустились с горы и остановились на небольшом пригорке, покрытом лесами и вдававшемся полуостровом в воды близлежащего Сиверского озера»[134].
За полвека, прошедшие с того времени, на берегу озера уже отстроился довольно большой монастырь. Его опоясывала высокая деревянная ограда. В центре обители на холме возвышалась, как «некое око, взирающее на монастырь», Успенская церковь. Рядом с церковью стояла небольшая звонница, а неподалеку трапезная палата. Монашеские кельи огибали Успенский холм полукругом с восточной стороны, так, чтобы монах в оконце мог всегда видеть храм и его святой алтарь. Все кельи были деревянные. Они были так же просты, как первая келья основателя обители, построенная им на месте его первоначального поселения. До наших дней сохранилась точная копия часовни святого Кирилла, которую кирилловские монахи устроили в XVII веке вместо древней, истлевшей от времени. Николай Константинович Никольский, выдающийся знаток истории Кирилло-Белозерского монастыря, предполагал, что это строение первоначально было не часовней, а кельей основателя обители (поскольку Пахомий Логофет в Житии святого не упоминал о часовне, но говорил только о келье).
Жилище преподобного Кирилла — «это обычная незатейливая северно-русская клеть. Из сосны, четырехстенная, рублено в замок из бревен, обтесанных как снаружи, так и внутри. Покрытие сделано из досок, скрепленных гвоздями со скалою на два ската. Небольшая низкая дверь с окном в виде малого отверстия ведет в помещение, имеющее в длину 3 аршина 14 вершков, а в ширину 3 аршина и 4 вершка и в высоту до кровли 4 аршина. В южной стене прорублено небольшое „оконьцо“, закрывающееся изнутри деревянной задвижкою. Потолка строение не имеет, а пол, находящийся здесь в настоящее время, сделан позже построения всего здания»[135]. В такой постройке мог поместиться только один человек. Впоследствии кельи стали делать более просторными, поскольку в них жили по два-три человека. К кельям пристраивали еще сени, в которых сооружали чулан и «предсение» — крытое крыльцо. Снаружи можно было расслышать, что говорили внутри. В верхней части стены делали волоковые окна (название происходит от слова «волочь»). Они были небольшими, чтобы сохранить в келье тепло во время сильной стужи, и в то же время достаточными, чтобы в них просунуть голову и поговорить с пришедшим братом. Рядом с кельями обычно стояли дровяники — сараи, где хранились дрова. Топили по-черному, дым выходил через окна.
С западной стороны обители, там, где на берег озера можно выйти через Водяные ворота, находились хозяйственные службы: поварня, хлебни, ледники, амбары. По справедливому замечанию Никольского, так строили намеренно. Монахи общежительной обители питались только в трапезной, есть в кельях или где-либо еще, а также иметь свои припасы запрещалось. Чтобы оградить братию от соблазнов и искушений, все службы, где хранили продукты или готовили пищу, устраивали в противоположной от монашеских жилищ стороне монастыря.
Стены вокруг обители были выстроены четырехугольником, что имело не случайный, но символический характер. Небесный град Иерусалим, в котором будут жить спасенные народы, описан в «Откровении святого Иоанна Богослова» как «четвероугольник», «и длина его такая же, как и широта» (Откр. 21, 16). «Он имеет большую и высокую стену» и «ворота на все стороны света: с востока, с севера, с юга и с запада» (Откр. 21, 12). Монастырь как земной образ Царствия Небесного строился по плану Небесного Иерусалима. Главные ворота, через которые входили в обитель, назывались Святыми.
В один из дней 1453 года (Нилу исполнилось как раз 20 лет, это был традиционный возраст ухода в монастырь) к Святым воротам подошел юноша и постучал. Привратник открыл ему калитку, он показал письмо для игумена Кассиана. Монах молча впустил его внутрь. Калитка скрипнула и закрылась за спиной юноши. Много раз он будет отворять и затворять эту дверь, пересекая незримую границу между монастырем и миром. Но в тот день она закрылась для него навсегда. Он ступил на первую ступень лестницы монашеских добродетелей, которая именуется удалением от мира.
Византийский святой Симеон Студит, обращаясь к своему ученику, намеревавшемуся покинуть мир, говорил: «Брат, вот что считай совершенным удалением от мира: всецелое умерщвление своей воли, затем беспристрастие к родителям, родным и друзьям и отречение от них. Также и то, чтобы обнажиться тебе от всего имущества твоего… и совершенно забыть всех лиц, которых горячо любил… В помысле же твоем надлежит тебе положить такое убеждение, что после твоего вступления в обитель умерли все родители твои и друзья, и только Бога и предстоятеля считать отцом и матерью»[136]. Мы не знаем, какой душевной болью досталась Нилу Сорскому эта непреодолимая для многих ступень, но любовь к Богу пересилила все.
Принимал Нила в монастырь игумен Кассиан. Пахомий Логофет так отозвался о настоятеле, с которым был лично знаком: «…по достоинству называвшийся игуменом, муж, состарившийся за многие годы постнических трудов». О жизненном пути преподобного Кассиана известно немногое. Свой монашеский путь он начал в Спасо-Каменном монастыре на Кубенском острове, затем перешел в обитель Кирилла Белозерского, где застал «чюдотворца Кирилла» еще живым. 11 апреля 1448 года ростовский, ярославский и белозерский епископ Ефрем возвел Кассиана в сан игумена Кирилло-Белозерского монастыря[137]. Источники сообщают, что он по благословению епископа Рязанского Ионы (будущего митрополита Киевского и всея Руси) и по велению московского князя Василия II дважды ходил в Царьград. Вероятно, Кассиан отвозил в столицу Византии грамоты великого князя, направленные константинопольскому патриарху в 1441 году и византийскому императору в 1443-м[138]. Речь в них шла о возможности получения митрополией Русской церкви автокефалии, то есть независимости от Константинопольского патриархата. Мысль о том, чтобы самим избирать митрополита, укрепилась на Руси после печально известного Ферраро-Флорентийского Cобора.
Поделиться книгой: