Там, впереди

— Ничего у вас не получится… Факты не обоснованы! Хотите, чтобы электростанцию построили… А может, в колхозе денег нет? Или, может, грунт у вас неподходящий. Откуда вы знаете? Электростанция по щучьему велению не строится…

— Грунт крепкий, — говорит Петька. — И мел мы разведали для извести… Под Белой кручей…

— Здравствуйте, разведали! — начинает раздражаться студент, натыкаясь на упорство ребят. — Эта Белая круча стоит тысячу лет, сам коленки там обдирал… Нашли топор за лавкой!.. Ну, какие еще у вас факты? Нету… А газету и так всяким мусором заваливают!..

— Вот и сходи на собрание за фактами, — ехидно советует Васька. — Ты большой, тебя пустят… Пять вас тут, студентов, на каникулах, а никому не поможете. На печке дрыхнете да за Наташкой бегаете…

— Это кто тебе сказал? — удивляется студент.

Натка Воронова — студентка из села, и действительно, если не все, то двое за ней, во всяком случае, ухаживают, в том числе он. Однако, по общему заблуждению молодости, ему казалось, что об этом никому не известно.

— Никто, — рубит Васька. — Сам видел, как ты ее за плечи хватал и уговаривал приходить…

— Вас что, на ябедников учат? — злится студент.

— А вас на ухажеров.

— Ты что это сказал? — с угрозой спрашивает студент. — Ну-ка, попробуй повтори!

— Глухому две обедни не служат! — с отчаянной храбростью дерзит Васька.

Темноглазый, худенький, он напрягся, как струна, он готов сейчас отомстить старшему брату за все обиды: и за то, что ему не купили коньков, и за то, что его выгоняют, когда приходят студенты, и за то, что нельзя слова громко сказать, когда брат спит днем, и даже за то, что не получается заметка, которую они собрались писать.

— Вот я сейчас тебе покажу, как со старшим братом разговаривать! Я тебя научу!..

— Иди Наташку учи…

— Ты замолчишь?

— Захочу — замолчу… Девчушник!..

Студент расталкивает белобрысых ребят и, нагибаясь через стол, пытается ухватить Ваську за чуб. Но потасовку в доме Крушининых портит Сенька. Увидев, что дело идет к драке, он поднимает такой крик, что сразу перекрывает и шум вьюги, и нытье в трубе, и треск льда на реке. Младший Крушинин гражданин чувствительный: он плачет, когда дерутся или возятся ребята, плачет, когда в книжках, которые ему читает Васька, обижают зайцев и медвежат, плачет и просто за компанию с другими, от доброты своего маленького сердечка. Вообще про братьев говорят, что они как горох из одного стручка, но наследники Крушинины овощи разные, и колючесть Васьки в доме с лихвой возмещается ласковостью и чувствительностью Сеньки. Что касается старшего, то его вспыльчивость равна его податливости…

— А-а! — вопит Сенька, вытирая слезы кулаками. — Ма-ма-аааа!

Студент досадливо машет рукой. Васька злорадствует:

— Напугал — теперь разгуливай его сам… Занимался ребенок, а ты лезешь… А еще называется советский студент!

Виктор идет к Сеньке, берет его карандаш и бумагу, рисует дом, елку, потом собаку. Сенька хнычет, но, уже затихая, косится на рисунки. Продолжая одной рукой вытирать слезы, другой он хватается за карандаш:

— Я сам!..

На несколько минут в доме наступает тишина, только слышно, как вьюга швыряет снег в стекла и стены, шипит, шарит, ищет щели… Васька хохлится, уткнувшись взглядом в плакат, призывающий разводить пчел; Виктор, глядя в половицы, теребит чуб. Белобрысые соседские ребята сидят тихо, выжидая, что будет дальше. Наконец студент поднимается, бросает снисходительно, в явных поисках примирения:

— Так это вы серьезно решили в газету?

— Серьезно, — отвечает Петька.

— Как будто в селе некому писать, кроме вас… Ваше дело учиться, пятерки домой таскать…

— Председатель нас вредными щенками обозвал, а мы…

— Ну ладно, слыхал уже! — отмахивается студент. — Вот кончим мы институты, приедем — такое развернем!..

— Приедете, жди! — уже с меньшей непримиримостью, но все еще обидчиво укоряет Васька. — Сколько наших пооканчивало, а никто не приехал, в городах живут или еще где на стройках. Отец говорил: не любите вы свою землю… Хоть травой порасти — лишь бы вам хорошая служба была!

— Что-то мне отец этого не говорил, — сомневается студент.

— Говорил, говорил, — подтверждает Петька. — Что вы — отрезанный ломоть…

— Ладно, сам спрошу, — прекращает разговор на эту неприятную для него тему Виктор. — Очень уж вы тут все грамотные стали… Ну, о чем хотели писать? Васька, давай ручку, помогу… Растопорщился, как вороненок в дождь!.. Заметку назовем так: «В отсталом колхозе». Возражений нету? Начали…

Студент устраивается поудобнее и начинает писать. Белобрысые ребята заглядывают сбоку, удивляясь, как быстро бежит перо и как ровно ложатся буквы. Даже Васька не может удержаться и, подперев кулаком щеку, с напряженным вниманием пытается читать перевернутые строки… Но творческий азарт студента длится так же недолго, как и ссора; чуть приоткрывается дверь, и сквозь облако морозного пара просовывается укутанная в шаль голова с красными щеками и лукавыми голубыми глазками:

— К вам можно?

— Можно, Нюра, заходи, — приглашает, отрываясь от тетради, студент. — Иди садись…

— А я не сидеть к вам… Меня, Виктор Николаевич, прислала Наташа, она сказала, чтобы вы шли…

— Дело какое, что ли? — нарочито строго спрашивает студент.

— Ага, дело… Наши ушли на собрание, а она скучает…

Чувствуя на себе язвительные взгляды ребят, Виктор кладет ручку, надевает пальто и шарф. Уже от двери, выпроводив посыльную Нюрку, он оборачивается и натыкается на три укоризненных взгляда.

— Завтра допишем, — говорит он и, чувствуя, что ведет себя предательски по отношению к интересам дела и к ребятам, неуверенно добавляет: — Я, может, на собрание зайду, факты соберу…

— Иди, иди, — ехидно разрешает Васька, — Наташка свистнула — и побежал!.. Вот тебе и факты…

— Как это свистнула?

— А так…

Видя, что пререканиям не будет конца, студент уходит, сердито хлопнув дверью. Через несколько секунд снова появляется Нюрка, показывает ребятам язык и, плутовато сощурив голубые глазки, исчезает. Васька вздыхает и сурово оглядывает своих белобрысых соратников, словно они именно и виноваты в таком неожиданном обороте событий.

— Начнем сначала, — говорит он. — Сперва напишем про электричество, потом про радио, а потом про председателя… Это будет наш план сочинения. Заметку назовем «В отсталом колхозе». Согласны?

Ребята кивают головой…

Васька, наклонившись над столом так, что еще заметнее выпирают худые лопатки, скашивает набок голову и пишет. По бумаге в клеточку медленно ползут одна за другой толстые, как майские жуки, буквы, собираясь в строки о том, что в селе речка есть и лес есть, а о строительстве никто не думает и что сосновским ребятам обидно перед всеми детьми страны; что председатель Иван Козлов, который похож на колодезный журавль, пьет водку и критики не слушает, а учеников семилетней школы обозвал вредными щенками за то, что они в школьной газете написали заметку про безобразия, и что это ребятам обидно, потому что они не кто-нибудь, а советские дети…

На стенке тикают ходики, словно подбадривая ребят: так-так-так… Сенька, исчертив со всех сторон свой лист бумаги, положил голову на руки и спит, временами тихонько всхлипывая. Наверное, ему снится, что волк обижает зайцев и медвежат. Все глубже зимний вечер, и за стеклами окон, на которых растут языки наледи, мечется вьюга. Сухой снег тучами несется с полей, перепрыгивает через плетни и крыши, крутится в улице со свистом и подвыванием. И словно кто-то большой и косноязычный, сердясь на закрытые вьюшки, гудит в трубе:

У… у… у!..

1954

АВГУСТОВСКИЕ ЗВЕЗДЫ

У колхозного наплавного моста из бревен, разведенного для пропуска плотов, лежит его сторож и начальник Егор Егорович Ястребов, мужчина лет тридцати пяти. Одна нога его обута в порыжевший от воды ботинок, вторая кончается самодельным деревянным обрубком с резиновой нашлепкой на конце. Темное, продубленное ветрами лицо его со множеством оспинок сосредоточенно и несколько угрюмо. Синеет река, все еще щедро печет августовское солнце. Над гребнем меловой кручи, с которой витками сбегает белесая дорога, виднеются несколько крыш и стайка тополей. Там же висит одинокое, подрумяненное с одной стороны облако, как бы раздумывающее, в какую сторону двинуться. Внизу справа, на отмели, усеянной галькой, двое мальчишек в трусах ловят пескарей, а чуть подальше молодая женщина в подоткнутой юбке, белея полными икрами, полощет белье… Подперев руками подбородок и сдвинув на затылок круглую соломенную шляпу, Ястребов неотрывно смотрит на женщину голубыми, потемневшими от волнения глазами. Ему хочется поговорить с ней, но он стесняется ребятишек, а кроме того, его отвлекают плотовщики, которые мечутся с шестами по бревнам, стараясь поаккуратнее проскользнуть в пролет моста.

— Левее, левее отжимай, дура! — злится Ястребов. — Тросы порвешь!..

— Не порве-ом, пронесе-от!..

Очередной плот уходит, помахивая бледным дымком костра, над которым покачивается закоптелый котелок, а следующий еще не вышел из-за поворота. Ястребов некоторое время размышляет, а затем кличет ребятишек. Они подходят, белобрысые, с шелушащимися носами и спинами.

— Ну? — спрашивает Ястребов, осуждающе глядя на полдесятка серых рыбок, нанизанных на лозовый прутик.

— Плохо она берет, дядя Егор, — оправдывается старший мальчик, почесывая ногу концом удилища. — И черви хорошие, в перепрелом навозе копали, а у нее аппетита нет.

— «Аппетита»! — передразнивает Ястребов. — Вы бы еще вон там, в пыли на дороге, половили, аппетита поискали… Места выбирать надо, сколько учил… Леща хотите выхватить?

— Да-а, выхватишь его!

— И выхватишь. Видите под кручей ракитник? Вот туда и топайте, сам утром с донкой сидел, берут… Трех поймал!

— Покажите, дядя Егор, — просят мальчики.

— А я их уже пожарил, — усмехается Ястребов. — Сразу же… Ну, идите, потом спасибо скажете… Шагом марш!

Ребята уходят, и скоро вдали из-за кустов виднеются только концы удилищ. Ястребов оглядывает безлюдную реку и, припадая на деревянную ногу, проворно спускается к берегу, где женщина, стоя по колени в воде, все еще полощет белье.

— Здравствуй, Марина, — снимает шляпу сторож, ощущая во рту непривычную сухость. Ему хочется сказать что-либо веселое, шутливое, но слова не идут с языка, застревают, как вата. — Передохни малость…

— Здравствуйте, Егор Егорыч, — поднимает голову женщина, в то же время инстинктивным движением руки опуская подоткнутую юбку. — Отдыхать некогда, после обеда бригадир наказал в поле быть…

Ей лет двадцать шесть — двадцать семь. Розовое от смущения и загара лицо ее красиво и строго, карие глаза из-под густых темных ресниц смотрят доброжелательно и чуть недоумевающе, словно спрашивая: может, не нужно все это? Тот, кто бывал подолгу в русских селах, знает, что девушки такого типа не броски по внешности, не верховодят на гулянках, не кружат головы гармонистам. Они цветут как-то ровно и чуть в сторонке, замуж выходят неожиданно, в семье живут хорошо, без ссор и скандалов. Горе переносят молчаливо и стойко… Они обычно почти незаметны рядом с красивыми, бойкими на слово подругами, чьи характеры похожи на реку в разливе, шумящую, быструю, но и опасную: ошибись — закрутит, понесет, а что из этого выйдет — неизвестно.

— Поговорить с тобой хочу, Марина.

— О чем, Егор Егорыч?

— Ну, как сразу объяснить?.. Четыре года, с тех пор как Василий помер, жду…

— Не надо, — опускает глаза женщина. Голос ее спокоен, но на шее, чуть ниже уха, часто пульсирует жилка. — Не к месту.

— Знаю, что не к месту, — торопится Ястребов. — А что делать? К тебе зайти — кумушки дочерна ославят, одна Семениха заплетет плетень на триста верст… А на гулянки мы с тобой отходили на веки вечные. Как быть?

— Не знаю… Живу — и все.

— Все живут… Я вот тоже, как вдовый аист у доктора, на ночь в хворостке один прилаживаюсь. Поворочаешься, похрустишь — и голову под крыло… А во сне тебя каждую ночь вижу. Ты вот побыла тут сколько ни есть, а мне на неделю праздник. Зажмурю глаза — все ты тут… Вон опять плот несет, доглядеть надо… Так как же, Марина?

— Да что я, Егор Егорыч… Не знаю я…

— Приходи вечером на мост, — зачем-то переходя на шепот, спешит Ястребов. — Как с коровами уберутся, так и приходи.

— Здесь машины ходят, — пугается Марина. — Фары — как прожекторы… Нехорошо получится.

— Не ходят машины, — шепчет Ястребов. — В грозу третьего дня гать порвало; пока не починят, ходу никому нет. А, Марина?

— Ладно, — алеет от смущения женщина. — Может, приду…

Приближается новый плот. Ястребов, постукивая деревяшкой, спешит на мост и оттуда подает команду:

— Отжимай, ребята, отжимай!.. Так!..

Его команды никто не слушает, плотовщики действуют уверенно и слаженно, давно знают все капризы течения, но сторож уже не может сидеть на месте.

— Много еще там вашего брата? — спрашивает он плотовщиков.

— Все. Запирайся, закрывайся и вались на боковую.

— Того же и вам!

— У нас поспишь! — сердито отзывается пожилой мужчина в брезентовых штанах и голубой майке. — Понастроили мышеловок, что ни верста, то мост или паром. Захламили реку!

— Ладно, ладно, — смеется Ястребов, — чего кипеть? Окунись на плесе — и все пройдет…

После этого, налегая на ворот, он заводит пролет моста, ставит на место клинья и замки — хитрую самодельную систему, скрепляющую воедино всю тяжелую громаду, затем берет топор и рубит лозняк, без всякой к тому надобности укрепляет шалаш, словно в ожидании бури. Между тем солнце спускается все ниже и ниже, проходит по вершинкам тополей, словно прожигая и обугливая их, уходит за кручу. По селу мычат коровы; облако розоватой пыли, поднятой стадом, переливается через гребень кручи на берег, и над рекой повисает запах поля и навоза.

Еще около часа с ближайшей улицы доносятся голоса спорящих женщин, плач мальчугана, совершенно не идущий к мирной картине вечера. Потом как-то очень быстро, словно с неба повалил серый пух, сумерки становятся густыми, и в них решительно врывается наигрыш гармоники, захватывая для себя весь простор между небом и землей. Кажется, что это вздыхает, жалуется, поет земля, расставаясь с летом… И в этот момент Ястребов замечает на береговой тропке одетую в темное фигуру.

— Марина, ты? — неуверенно окликает он.

— Я.

— Спасибо тебе… А я все на дорогу гляжу, гляжу — нету… Думаю, обидеть решила.

— Там людно, пристанут: куда, зачем…

Ястребов бежит в шалаш за ряднинкой, расстилает ее на затравеневшем бугре. Он садится рядом с женщиной, ощущая жар ее плеча, и некоторое время они молча смотрят за реку. Тихо журчит, словно старается что-то рассказать, вода; горьковато и сладко, щекочуще пахнет полынью. Июльские звездопады кончились, отпылали зарницы, и в низком холодновато-прозрачном небе ровно теплятся огоньки.

— Августовские звезды, — тихо вздыхает женщина. — Грустные…

— Почему? — недоумевает Ястребов.

— Не знаю. Яркие, а… Зиму предчувствуют, что ли?

— Марина…

— А?

— Четыре года жду… Ты думаешь, я только нынче глядел на дорогу? Я каждый вечер… Я тебя, бывало, когда ты еще на самом верху идешь, узнавал. Одно, Марина, меня мучает: что без ноги я… Похоронили мою ногу на Висле, под польским городом Сандомиром. Я тут, а она там… Свыкаться уже стал, а четыре года назад, когда Василий твой отошел, обнадежился, растревожил себя. Сильно поломала меня жизнь, как вон ту ракиту разливом; так она не чувствует, сломанная, а все растет. Человеку труднее…