Книготорговец из Флоренции

Таким образом, богатство необходимо для здоровья и процветания города и государства. И впрямь, Флоренция стала прекрасной и могущественной благодаря состоятельности своих купцов. Великолепие городских церквей и внутреннее их убранство, защитное кольцо стен, могучие башни, красивые дворцы и другие благородные здания, радующие взор улицы и просторные площади – все это свидетельствовало не только об искусности флорентийских живописцев, ваятелей и зодчих, но и о возможностях, как финансовых, так и интеллектуальных, ее торгового сословия.

Перевод и комментарии Бруни вскоре стали одним из самых популярных и влиятельных трактатов века; из множества копий, сделанных в последующие десятилетия, сохранилось более двухсот тридцати. Дополнительный боезапас Бруни получил, сделав новый перевод «Никомаховой этики» Аристотеля, труда, в котором трата большого богатства названа добродетелью. Аристотель восхваляет «великолепного человека», который расходует свои деньги щедро (в противоположность человеку ничтожному, который «блистает роскошью невпопад… показывая свое богатство и надеясь вызвать этим удивление»). «Великолепный же подобен знатоку, – писал Аристотель, – он способен разуметь, что подобает, и большие средства потратить пристойно»[144]. Посему Бруни тепло писал о добродетели «великолепия» – совершении «великих и обширных трат» на новые театры, турниры и общественные пиры[145].

У Козимо был сделанный Бруни перевод «Никомаховой этики» (еще один его бестселлер, сохранившийся до наших дней в 285 копиях пятнадцатого века). Заверения, что его непомерное расточительство может считаться вовсе не пороком, а добродетелью, наверняка утешали Козимо в его роскошном флорентийском дворце, а также дворцах и виллах за стенами города.

И тем не менее некоторые обстоятельства тяготили совесть Козимо. По словам Веспасиано, его смущало происхождение собственного огромного богатства, нажитого в значительной мере «сомнительными средствами»[146], как осторожно выразился Веспасиано, то есть ссудами под проценты. Зарабатывать деньги торговлей или честным трудом – одно дело, ростовщичеством – совсем другое. Аристотель тут помочь не мог, поскольку объявил проценты противными природе, ведь деньги при этом делаются из денег, а не добываются в поте лица. На протяжении столетий церковь осуждала ссуды под проценты, особенно если при этом богатые наживались на несчастье бедных. К Средним векам это осуждение закрепилось в каноническом праве, которое категорически запрещало ростовщичество. В 1311 году Вьеннский собор постановил, что всякого, защищающего заимодавцев, следует карать как еретика. Примерно в то же время Данте поместил ростовщиков в седьмой круг ада, голую пустыню, где они сидят, рыдая, в пламени и у каждого висит на шее его кошель.

Так что Козимо, естественно, тревожился за свою душу. Как писал Веспасиано, «надеясь снять бремя со своих плеч, он обратился к папе Евгению, жившему тогда во Флоренции, и спросил, как ему облегчить совесть»[147]. Папа ответил, что довольно будет пожертвовать церкви 10 000 флоринов. Решение было далеко не новое: в прошедшие два века богатейшие люди очищали совесть и покупали себе защиту от посмертного воздания, жертвуя на благотворительность и совершая прочие добрые дела из тех, что Бруни приводил как примеры употребления богатства на службу добродетели, – на свои неправедные доходы строили и украшали церкви, часовни, монастыри и тем искупали такие грехи, как ростовщичество. В Падуе Энрико Скровеньи, чьи отец и дед были богатыми ростовщиками, сделал крупное пожертвование на капеллу Скровеньи (Джотто расписал ее между 1303 и 1305 годом на средства Энрико) «ради спасения моих предков»[148]. (Тактика, согласно Данте, не сработала: отец Энрико, Ринальдо, был в числе ростовщиков, скорчившихся в седьмом круге ада.)

Евгений предложил Козимо пожертвовать 10 000 флоринов монастырю – и точно знал, какому именно. Папа только что выселил горстку монахов-сильвестринцев из монастыря Святого Марка, удобно расположенного неподалеку от дворца Козимо на Виа Ларга. Сильвестринцы основали этот монастырь в 1290-м, однако за последнее время немногочисленные монахи, обитавшие в полуразвалившихся зданиях, заработали себе дурную славу роскошеством и невоздержанностью, живя «без целомудрия и бедности»[149]. Евгений вышвырнул сильвестринцев и отдал обитель благочестивым доминиканцам из монастыря Сан-Доменико во Фьезоле, на холме к северу от Флоренции. Доминиканцы прибыли в монастырь и обнаружили, что сильвестринцы, подтвердив свою скверную репутацию, забрали оттуда мебель, а напоследок еще и подожгли часть зданий. Новые насельники вынуждены были построить себе деревянные лачуги.

Евгений без труда убедил Козимо прийти им на помощь. Тот потратил на монастырь огромные суммы – куда больше 10 000 флоринов, о которых говорил папа. Он пригласил архитектора Микелоццо Микелоцци выстроить дормитории, церковь, ризницу и клуатры, а также расписать их фресками. Помимо этого, щедроты Козимо включали рясы для послушников, хлеб, соль, лекарства, а в непостные дни – дополнительные порции рыбы, яиц и вина для монахов. Он распорядился разбить для них прекрасный сад по собственному плану и даже попросил Микелоццо устроить ему двойную келью в верхнем дормитории, чтобы периодически удаляться туда для духовного созерцания.

Микелоццо в то же время трудился и над другим заказом: восстанавливал поврежденную пожаром библиотеку Санта-Кроче, куда должны были отправиться манускрипты Никколо Никколи. Вскоре после начала работы в Сан-Марко Козимо решил дать Микелоццо еще один заказ: вдобавок к дормиториям, рясам и лишней порции рыбы он хотел облагодетельствовать доминиканцев еще и публичной библиотекой.

Глава 5

Мудрецы с Востока

С переездом Римской курии во Флоренцию для тамошних книготорговцев начался бум; пятью годами позже, в 1439-м, когда Веспасиано было семнадцать, картолайи на улице Книготорговцев внезапно заполнились десятками еще более выдающихся ценителей, коих Веспасиано назвал «учеными мужами со всей Италии, а также из-за ее пределов»[150]. В числе прибывших были русские, армяне, болгары, эфиопы и жители Междуречья. Впрочем, бо́льшая часть ученых мужей прибыла из Константинополя – их великолепные одежды, густые бороды и степенные манеры придавали им в глазах флорентийцев сходство с библейскими пророками или греческими мудрецами.

Константинополь более тысячи лет назад основал первый христианский император Константин, назвав Новый Рим. Для новой столицы Константин избрал древнюю греческую колонию Византион (в латинском варианте Византий), занимавшую стратегическое положение на Босфорском проливе. Западная Римская империя пала в 476-м, однако на Востоке империя продолжала существовать, и преемники Константина на протяжении веков носили титул римских императоров. И если Константинополь претендовал, по крайней мере номинально, на величие Рима, то же относилось и к наследию Древней Греции. Всякий, посетивший Константинополь, видел в нем богатства Эллады – местное население говорило по-гречески, а сам город был исполинским хранилищем древнегреческой культуры и знания. К Средним векам константинопольские ученые принялись выискивать и копировать сокровища греческой литературы, явив такое рвение, что почти вся известная нам древнегреческая классика дошла до нас благодаря византийским манускриптам, скопированным в восьмом и девятом веках.

В 1439-м Восточная Римская империя была под угрозой исчезновения. Ее владения быстро уменьшались из-за чумы, междоусобиц, а главное – под натиском турок-османов. К 1390-м годам султан Баязид I, прозванный Молниеносным, захватил почти все, что осталось от прежней славной империи. В 1390 году он осадил сам Константинополь. Несколькими годами раньше византийский император Мануил II Палеолог воззвал к Западу о помощи, и шестнадцатитысячная армия крестоносцев из Франции, Бургундии, Англии, Хорватии, Валахии, Трансильвании и Венгрии устремилась на восток, бахвалясь, что, если небо упадет, они удержат его на копьях. Мечта освободить Восточную империю закончилась в битве при Никополе, в которой войско Молниеносного разгромило крестоносцев. Тогда Баязид гордо заявил, что накормит своего коня овсом на ступенях собора Святого Петра в Риме, но затяжной приступ мучительной подагры не дал ему осуществить этот план.

В следующие десятилетия турки продолжали теснить византийцев. Внук Молниеносного Мурад II осадил Константинополь летом 1422 года, затем в 1423-м захватил Пелопоннес и в 1430-м взял Фессалоники. Сын Мануила Иоанн VIII, вступивший на престол в 1425 году, понял, что единственная надежда на спасение – Крестовый поход с Запада. Это и привело его вместе со свитой во Флоренцию в 1439 году.

Официально высокие гости прибыли на собор – общее собрание высших иерархов Греческой и Латинской церквей. Как Веспасиано кратко подытожил ситуацию, «Греческая церковь была долго отделена от Римской, посему папа Евгений пожелал, чтобы греки приехали в Италию ради воссоединения»[151]. И впрямь, две половины христианского мира, латинский Запад и греческий Восток, далеко разошлись за предыдущее тысячелетие. Разделение было связано с разницей в языке и обрядовых практиках – например, на Востоке носили бороды (что для латинян попахивало иудаизмом), а на Западе для литургии использовали хлеб без закваски (что попахивало иудаизмом для греков). Кроме того, римские папы утверждали, что стоят над константинопольским, антиохийским, иерусалимским и александрийским патриархами, с чем те были решительно не согласны. Окончательный раскол произошел в 1054-м, когда папа Лев IX и константинопольский патриарх Михаил Керуларий отлучили друг друга от церкви. С тех пор не раз предпринимались попытки воссоединить церковь, но все они терпели крах из-за непримиримых богословских разногласий – особенно из-за вопроса, исходит Святой Дух от Отца и Сына (как утверждали латиняне) или только от Отца (как считали православные греки).

Теперь ради военной помощи правителей латинского Запада византийцы готовы были предпринять еще одну попытку воссоединения. Они прибыли в Италию в начале 1438 года на собор в Ферраре: семьсот епископов, монахов, ученых и их слуг. Дело стало еще более спешным, когда в Ферраре император получил известие, что турки готовятся отправить на завоевание Константинополя флот из 150 судов и армию в 150 000 человек. И тем не менее переговоры двигались медленно. Тут в Ферраре началась чума, и Козимо Медичи щедро посулил участникам собора бесплатный стол и кров, а также 4000 флоринов на переезд во Флоренцию.

Иоанн VIII Палеолог въехал во Флоренцию со свитой в середине февраля 1439 года, во время карнавала. Император являл собой великолепное зрелище: красивый мужчина с греческой бородой, в дамастовом одеянии и шляпе с рубином, о котором изумленный свидетель написал, что он «больше голубиного яйца»[152]. Экзотический наряд дополняли ятаган, лук и колчан со стрелами. Веспасиано назвал его «императором Константинополя», что точно описывало его уменьшившиеся владения.

Императора встретили у ворот Флоренции многочисленные сановники, затем под огромным балдахином сопроводили в город, где Леонардо Бруни произнес приветственную речь по-гречески. Тут разверзлись хляби небесные, и участники торжественной церемонии бросились спасаться от дождя. Зрители на крышах и балконах попрятались в дома, а императорская свита в потоках воды, текущей по мостовым, поспешила в приготовленный для нее великолепный дворец, который очень вовремя освободился в 1434-м, когда Козимо отправил в изгнание его владельца, состоятельного купца. Ливень был лишь первым из дурных предзнаменований, в числе которых были две падучие звезды и неумолкающий вой императорского пса.

На гостей город произвел должное впечатление. Русский из свиты Исидора, митрополита Киевского, назвал «славный град Флоренцию» самым великолепным из всех, что он видел по пути через Италию[153]. Гости могли не только любоваться дворцами, церквями и, разумеется, огромным новым куполом, но и восхититься изобретательностью флорентийцев. Филиппо Брунеллески устроил воздушные акробатические спектакли в церквях Сантиссима Аннунциата и Санта-Мария дель Кармине. Русский епископ Авраамий Суздальский описал «великое и чудесное представление» Благовещения Пресвятой Девы в первой, где дети, изображавшие ангелов, парили вкруг озаренного сотнями свечей подобия небес, – «красивое и чудесное это зрелище!». «Вознесение Христа» в Санта-Мария дель Кармине было еще поразительней: молодого актера, игравшего Христа, на веревках подняли в небо к Богу Отцу, «хитрым устройством держащемуся» в окружении поющих ангелов и множества горящих свечей. «Не могу такого хитрого зрелища оставить в забытьи. Ради воспоминания написал, потому что чудное это зрелище и несказанное. И радостью оно преисполнено», – закончил свой рассказ Авраамий[154].

Иоанн VIII Палеолог (1392–1448): терпящий бедствие правитель, которого Веспасиано назвал «императором Константинополя»

Все это Авраамий видел в «славном граде Флоренции» – слова, которые повторяются во многих воспоминаниях. Молодой дипломат из Испании, завершая трехлетнее путешествие, в ходе которого посетил Рим, Венецию, Иерусалим, Каир и Константинополь, провел во Флоренции восемь дней, «осматривая город, один из самых красивых в христианском мире, как по красоте, так и по величию, и по богатству, и управлению». Он восхищался чистыми, содержащимися в порядке улицами, приятными домами, великолепными церквями и монастырями, башней, которая «вся доверху с узорами из мрамора», и «лучшими в мире» больницами. Его заворожила политическая система, в которой люди выбираются по жребию, «и иногда достается он сапожнику, а иногда кабальеро, но лучшего управления и не придумаешь». Он заключил, что флорентийцы воистину особенный народ, «и разве не будут вознаграждены столь благоразумные люди?»[155]

И еще одно во флорентийцах впечатлило и, возможно, изумило гостей. Византийский философ и богослов Геннадий Схоларий, знаток Аристотеля, писал своим ученикам: «Поколения итальянцев, которых мы некогда считали варварами, ныне занялись учеными штудиями»[156].

Если гости в 1439 году нашли Флоренцию удивительной, то и сами экзотические пришельцы произвели на горожан неизгладимое впечатление. В частности, флорентийцев зачаровал сорокашестилетний император в шляпе, чьи поля выдавались вперед, подобно носу корабля. Со временем и самого Иоанна, и его головной убор запечатлели на различных медалях и картинах, включая «Бичевание Христа» Пьеро делла Франческа.

Император был страстным книгочеем. Он поглощал труды по военной стратегии, но также ежедневно читал Платона и Аристотеля. Отец, которому он наследовал в 1325-м, полагал, что любовь к литературе и философии до добра не доведет: «Боюсь, что упадок нашего дома может проистечь из его поэм и дебатов»[157]. Однако в 1439-м для спасения Византии требовались люди образованные. Император привез с собой лучших философов и ученых, которые могли дискутировать с латинянами. Они, с их идеями и книгами, оставили еще более яркий след, чем императорская шляпа.

Эти ученые мужи уже показали себя в Ферраре. Весной 1438-го глава латинской делегации кардинал Чезарини давал в Ферраре пиры, на которые приглашал самых видных членов византийской делегации. В их числе были Георгий Гемист Плифон и его бывший ученик Василий Виссарион. Беседа естественно перетекала с богословских дебатов о чистилище и Троице к философским материям, Платону и Аристотелю.

Плифон, уроженец Константинополя, был любопытной фигурой. В Италию он приехал на девятом десятке в качестве императорского советника, однако не слишком утруждал себя вероучительными вопросами, ибо в душе был скорее язычником, чем христианином. Он полагал, что Бог, «правящий всем сущим и всё исполняющий своей божественностью», на самом деле не кто иной, как Зевс[158], и стремился к духовному возрождению, которое, как он думал, наступит, когда забудутся учения Христа и Магомета, а все народы мира обратятся к истинной теологии – платоновской. Его страсть к Платону была так велика, что он даже заменил свою фамилию Γεμιστός («Гемист», то есть «полный») на синоним Πλήϑων («Плифон», то есть «изобильный»), приятно созвучный имени «Платон». И впрямь, он казался возродившимся Платоном, путешественником во времени из золотого века Афин.

И если Плифон был путешественником во времени, то он контрабандой провез через века нечто невероятно ценное. На одном из пиров в Ферраре, если не раньше, кардинал Чезарини узнал, что Плифон владеет сокровищем, о котором покойный друг Чезарини, Никколо Никколи, едва ли смел мечтать: полным собранием Платона[159].

Труды Платона попали на Запад много позже сочинений Аристотеля. К середине 1200-х все сохранившиеся тексты Аристотеля были переведены на латынь. Некоторые, например «Никомахову этику», перевели даже на итальянский – знак, что он плавно входил в западное образование и культуру. Поначалу, впрочем, не все шло гладко. Отдельные идеи Аристотеля, в частности его возражения против бессмертия души, прямо противоречили христианству. В тринадцатом веке различные его утверждения (скажем, что Бог не мог создать ни пустоты, ни бесконечной вселенной) регулярно попадали под запрет в университетах Парижа, Тулузы и Оксфорда. Однако запреты оказались тщетны, и к середине столетия в этих университетах преподавали воззрения Аристотеля на все, от метафизики до медицины. В 1240-х его труды жадно поглощал блестящий молодой дворянин из Южной Италии, учившийся в Парижском университете, – Фома Аквинский. Доминиканский богослов и будущий святой, Аквинат стал рьяным последователем Аристотеля, которого называл просто Философ.

Аквинат ловко примирил философию Аристотеля с Библией. «Если мы находим согласное с нашей верой, то принимаем, – писал он, – а все, противоречащее соборной христианской доктрине, отвергаем»[160]. Фома нашел у Философа куда больше приемлемого, чем достойного отвержения. Он призвал Аристотеля на службу, чтобы подвести философское обоснование под христианское учение, мобилизовал его мысли, чтобы спорить о природе души, тайне Троицы и субстанции ангелов. В значительной мере благодаря Аквинату и университетам Аристотель приобрел в Западной Европе огромное интеллектуальное влияние. Примерно в 1305-м Данте назвал его «верховным философом», «наставником и вождем человеческого разума», чье учение «вправе называться как бы вселенским мнением»[161]. В 1367-м Петрарка усомнился в этом незыблемом авторитете, сетуя, что «так пленила их любовь к самому имени „Аристотель“, что они почитают кощунственным высказывать мнение, отличное от его, по какому бы то ни было вопросу»[162]. Или как жаловался флорентийский ученый почти столетием позже: «Весь мир захватили аристотелики»[163].

С Платоном в Средние века ознакомиться было несравненно сложнее. Не то чтобы его труды забыли окончательно[164]. Средневековые ученые знакомились с некоторыми аспектами его мысли не только через языческих авторов, таких как Цицерон и Сенека, но и через христианских, включая Иеронима и Августина. Портрет Сократа, наставника Платона и протагониста его диалогов, даже украсил фасад церкви в Шартре. Однако труды Платона не изучали в университетах, а из его тридцати шести диалогов до 1100-х на Западе был известен лишь «Тимей» (и то фрагментарно) в переводе Цицерона, а также в другом переводе, тоже фрагментарном, сделанном столетиями позже философом по имени Калкидий, о котором не известно почти ничего (в том числе для кого он переводил). К 1397-му, когда Мануил Хрисолор прибыл во Флоренцию, целиком были переведены лишь два диалога, «Менон» и «Федон», а также отрывки из «Парменида».

Из античных источников западные ученые знали, что труды Платона куда более многочисленны. Корпус его текстов чудесным образом сохранился целиком благодаря древним грекам, а также их византийским наследникам. Старейшие уцелевшие списки были сделаны в Константинополе в конце девятого века, по крайней мере четыре из них – одним писцом[165]. Один такой византийский кодекс – первое существенное собрание платоновских диалогов, попавшее на Запад, – сумел заполучить Петрарка. Манускрипт был неполон – Петрарке достался лишь второй из двух томов – и тем не менее содержал многие неизвестные на Западе творения Платона, включая «Государство». Однако Петрарка, к своему отчаянию, не мог разобрать в нем почти ни слова. После его смерти манускрипт затерялся в библиотеке Павии, где и лежал, нескопированный и непереведенный.

Приезд Хрисолора во Флоренцию означал, что тайны Платона мало-помалу приоткроются. Хрисолор не только составил для своих учеников греческую грамматику, но и начал переводить «Государство». Его ученики перевели на латынь еще десять диалогов, при этом вклад одного лишь Леонардо Бруни включал «Горгия», «Критона» и «Федра». Он же сделал новый, лучший перевод «Федона», а также «Апологии», речи, которую Сократ произнес в 339 году до н. э. на суде, обвинявшем его в неуважении к богам (где он произнес свои знаменитые слова, что «жизнь без такого исследования не есть жизнь для человека»)[166].

Хотя доступ к текстам появился, барьеры в понимании Платона не исчезли, поскольку ни Хрисолор, ни Бруни не были знатоками его философии. Перевод «Государства», законченный в 1402-м, изобиловал пропусками и ошибками, а у Бруни были сложности с терминологией и точностью деталей. Чуть легче стало, когда один из бывших учеников Хрисолора перевел другой труд. В 1433 году монах-камальдул Амброджо Траверсари завершил, по просьбе Козимо Медичи, первый полный перевод на латынь книги «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» Диогена Лаэртского. Это собрание биографий, написанное по-гречески в третьем веке нашей эры, привезли во Флоренцию из Константинополя в 1416-м. О Платоне в книге говорится много и подробно, поскольку Диоген считал его величайшим из философов, чье учение превосходит все остальные. Его жизнеописание Платона, переведенное Траверсари, дало флорентийцам понятную (хоть и довольно сумбурную) выжимку платоновской философии. Диоген не только кратко изложил учение Платона, но и привел массу биографических сплетен, например, что Платон был выдающимся борцом и на самом деле звался Аристоклом, а борец, у которого он обучался, прозвал его Платоном («Широким») за крепкое сложение. Прежде бывший лишь смутно различимой фигурой в философических дебрях, великий философ впервые выступил вперед и обрел человеческий облик.

Траверсари, посвятивший свой перевод Козимо, был в числе флорентийцев, приехавших на собор в Феррару. Он бывал на пирах, которые давал Чезарини, и с жаром писал другу о «замечательных томах», которые видел в Ферраре, в том числе о «томе Платона, содержащем все его труды и очень красиво написанном»[167]. Козимо тоже бывал на этих пирах, поскольку был флорентийским послом в Ферраре с конца января до начала июня 1438-го. Его заворожил не только кодекс Платона – который он вознамерился приобрести, – но и сам Георгий Гемист Плифон, чьим «пылким устам», по выражению друга, он внимал, покуда византийский волхв, «подобно новому Платону», толковал о платонических мистериях[168]. Вероятно, еще до отъезда из Феррары в начале лета 1438-го Козимо решил переманить собор и его блистательные умы с их заманчивыми библиотеками во Флоренцию. Чума в Ферраре и опустевшие сундуки византийцев позволили ему осуществить свой замысел.

Итак, император и его свита прибыли во Флоренцию во всеоружии – с греческими манускриптами и учеными, которых предстояло выставить в догматических спорах с латинянами. Кардинал Чезарини, организовавший переезд, вновь выступил в роли хозяина: он пригласил Георгия Гемиста Плифона в свой флорентийский дворец читать приватные лекции о Платоне и Аристотеле, и в частности о том, почему, по мнению Плифона, Платон выше Аристотеля. В назидание своим флорентийским слушателям Плифон составил короткий трактат «О том, чем различаются Аристотель и Платон».

Различия между Платоном и Аристотелем много обсуждались и прежде. Этот спор начался еще в Древней Греции, где Аристотель критиковал и поправлял Платона, наставника, у которого начал учиться в 367 году до н. э., когда ему было семнадцать, а Платону – около шестидесяти. Аристотель пришел в Афины из своего дома на севере Греции, где получил некоторые наставления в биологии от отца, который был врачом у деда Александра Македонского. К тому времени Академия существовала уже лет двадцать, с завершения «Государства» прошло почти десять лет. Хотя Аристотель оставался с Платоном еще два десятилетия, их непростые отношения отражены в рассказе Диогена Лаэртского, где упоминается о том, как Платон однажды пожаловался: «Аристотель меня брыкает, как сосунок-жеребенок свою мать»[169].

Платон и Аристотель, какими их изобразил Рафаэль на фреске «Афинская школа» в Ватикане

Аристотель и впрямь нашел у старого учителя много достойного критики[170]. В «Политике» он спорит с «Государством» Платона, в сочинении «О душе» отрицает взгляд Платона, что душа может существовать отдельно от тела, в «Физике» нападает на платоновские концепции времени и вечности. Самое знаменитое расхождение между Платоном и Аристотелем касается форм, абстрактных универсальных сущностей. Все вещи, по Платону, суть подобия этих нематериальных эйдосов; красивый предмет, например, обретает красоту через уподобление, или «причастность», Идее Красоты. Природный мир, который мы воспринимаем чувствами, есть неполное и ущербное подобие вечного и совершенного мира идей, а люди, словно узники в пещере (согласно знаменитой метафоре Платона), видят лишь тени настоящих вещей и по неведению ошибочно полагают, будто эти образы суть сами вещи.

Вскоре после смерти Платона Аристотель обрушился на его теорию в сочинении «О философии», а затем развил свою критику в «Метафизике». Он отрицал, что форма может существовать без материи, и не верил в объективное существование мира форм. Утверждать иное, по Аристотелю, значит «пустословить и говорить поэтическими иносказаниями»[171]. Полемизируя с идеализмом Платона, он выдвинул более научный, более эмпирический подход к знанию, направленный на частности, а не на универсалии.

И тем не менее у Платона, несмотря на его низкий философский статус, нашлись на Западе защитники. Одним из первых за него вступился Петрарка, отметивший, что и Цицерон, и святой Августин ставили Платона выше Аристотеля. Как написал Петрарка, «Платон восхваляем лучшими авторитетами, Аристотель – большинством»[172]. В открытой диалогической форме (или том, что о ней знал) он видел прекрасный противовес тому, что считал жестким формализмом Аристотелевой логики. Никколо Никколи также стал апологетом Платона, которого признавал (тоже полагаясь на свидетельства Цицерона и святого Августина) лучшим философом из двух.

Еще одним сторонником Платона был Амброджо Траверсари, переводчик Диогена Лаэртского. Поначалу Траверсари не хотел переводить жизнеописания языческих философов и взялся за этот труд, лишь вняв настоятельным уговорам Козимо. Впрочем, когда он приступил к работе, у него открылись глаза; к своему облегчению, Траверсари обнаружил, что «все наиболее выдающиеся философы в основном согласуются с христианской истиной»[173]. Из жизнеописания Платона, составленного Диогеном, Траверсари извлек некоторые ключевые факты, которые указывали на параллели и согласие учения великого философа с христианством: целомудрие, благочестие, аскетический образ жизни. Более того, согласно Диогену, Платон обладал аурой божественности: его мать Периктиона, которая вела род от морского божества Посейдона, родила его, будучи девственной. Диоген узнал об этом из похвального слова, которое произнес на тризне Платона его племянник Спевсипп. Тот рассказал, как отец Платона пытался овладеть прекрасной Периктионой, когда та была «в цвете юности», но безуспешно. Тогда ему явился во сне Аполлон, «после чего он сохранял жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем». Диоген отметил счастливое предзнаменование – Платон явился на свет в седьмой день месяца фаргелиона, когда отмечают рождение Аполлона[174].

Леонардо Бруни тоже поначалу предпочитал Платона, найдя его философию созвучной христианству. Первый свой перевод из Платона, диалог «Федон», завершенный около 1405 года, он озаглавил «De immortalitate animae», поскольку там приводятся доводы, доказывающие бессмертие души. Для верности он посвятил перевод папе Иннокентию VII. Затем, в 1409 году, он посвятил свой перевод «Горгия» – в предисловии к которому радостно сообщил, что писания Платона «согласуются с нашей верой»[175], – Иоанну XXIII, антипапе. Впрочем, ассоциации со столь суетным прелатом едва ли могли пойти Платону на пользу.

Однако заигрывания Бруни с платонизмом длились недолго. Человек, столько сделавший, чтобы познакомить западных читателей с Платоном, неожиданно сменил взгляды, перешел на сторону Аристотеля и сосредоточился на переводе его трудов. Бруни оскорбился, когда сделанный Траверсари перевод Диогена Лаэртского представил исключительно нелестный портрет Аристотеля: шепелявый, с худыми ногами и маленькими глазами, ставший любовником атарнейского тирана, евнуха и бывшего раба по имени Гермий. Диоген утверждал, что Аристотеля привлекли к суду за бесчестие и тот, дабы избегнуть наказания, принял яд. «Но аконита глоток избавил того от гоненья, в нем одоленье дано несправедливых обид»[176], – ехидно заключил Диоген.

Бруни благородно встал на защиту Аристотеля, составив новое жизнеописание, в котором опровергал (или просто оставлял без внимания) наветы Диогена[177]. Он полагал, что Аристотель лучше научит людей, как жить вместе в цивилизованном обществе, Платона же считал опасным мыслителем, чьи «мнения глубоко противны нашему обычаю и образу жизни»[178]. Бруни особенно смутило предложение, изложенное в книге пятой «Государства»: «Жены этих мужей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец»[179]. После того как Бруни раскритиковал Хрисолоров перевод «Государства» как «неумелый»[180], его попросили сделать свой. Бруни отказался наотрез: по его мнению, текст содержал слишком много идей, неприемлемых для западной морали.

Леонардо Бруни не первого терзали сомнения по поводу Платона. Хотя святой Августин и написал в сочинении «О граде Божьем», что платоники из всех философов его времени ближе всего к христианству, и хотя Амброджо Траверсари был убежден, что платоновская философия «в основном согласуется с христианской истиной», труды Платона давно подозревали в безнравственности и ереси. Первые полностью переведенные диалоги, «Менон» и «Федон», мало изучались из-за их вопиющих богословских промахов: согласно первому душа существует до рождения, второй отрицает телесное воскресение. В других трудах Платона, таких как «Федр», «Лисид» и «Хармид», упоминаются гомосексуальные чувства и отношения, а во многих диалогах Сократ хвалится, что слушался демония, – это и привело его к суду за попытку «ввести новые божества» и чаше с цикутой[181].

Даже если забыть про ересь и отношение к гомосексуальности, Платон вроде бы не должен был привлекать флорентийцев, которые давно похвалялись своей приверженностью политической свободе и народовластью. Аристократический снобизм Платона резко расходился с демократической культурой Афин. Он родился в семье олигарха и был племянником Крития, которого его современник Ксенофонт назвал самым алчным и жестоким из правящего совета «Тридцати тиранов», пришедшего к власти после свержения афинской демократии. Когда Критий и его приспешники (в числе которых был и еще один дядя Платона, Хармид) в 403 году до н. э. захватили власть, наступили полтора года террора, за время которого погибли тысячи. Платон разочаровался в их правлении, однако также разочаровала его и вернувшаяся демократия, которая в 399 году приговорила Сократа к смерти якобы за то, что он вводит новые божества и совращает юношество, а скорее всего, за связь с Критием и Хармидом. Платон еще больше разуверился в народовластии и стал считать политику игрой неуправляемых и бездумных страстей.

Отклик Платона на упадок Афин кардинально расходился с флорентийскими идеалами народного правления и патриотического гражданского служения. Для философа выходом стал отказ от участия в политике и добровольное изгнание из Афин. Он надеялся сбежать от невежества черни, заключенной в темницу своих чувств, совершив восхождение в вечное и неизменное царство идей – путешествие, которое в «Государстве» названо «подъемом души в область умопостигаемого»[182]. Такое возможно лишь для немногих, которые получат должное образование и подготовятся к задаче обобществлением жен, детей и собственности (рекомендации, которые так возмутили сперва Бруни, а затем, в двадцатом веке, антикоммунистов, боящихся отмены частной собственности)[183]. Еще Платон считал, что править должны философы, то есть те, кто любит созерцать истину, цари (или царицы), способные соединить мудрость и власть, а следовательно – видеть справедливость и вершить правосудие. Однако число таких людей, считал Платон, чрезвычайно мало[184].

Какие бы сложности и дилеммы ни были сопряжены с Платоном, после того как во Флоренцию прибыли Плифон и его бывший ученик Василий Виссарион – еще более могучий ум, – у философа появились новые влиятельные сторонники. Платону предстояло выйти из тени Аристотеля, чьи нападки на учителя до того времени определяли исход спора. В своей работе «О том, чем различаются Аристотель и Платон» Плифон выступил в защиту Платона (и особенно теории форм), придирчиво разобрав замечания Аристотеля. Плифон упрекнул Аристотеля в гордыни – он-де не признавал свой интеллектуальный долг перед наставником – и честолюбии, из-за которого он порвал с Академией и основал новую школу еще при жизни Платона. Плифон обвинил его в софистике – использовании множества мудреных слов, чтобы сбить с толку наивных. Аристотель хорош, признавал Плифон, когда обращается к таким предметам, как зародыши и устрицы, однако при всей своей зоркости к мелочам слеп, как летучая мышь при свете дня[185].

У неоязычника Плифона были свои причины ставить Платона выше Аристотеля. Противник предлагаемой унии между латинянами и греками, он надеялся разрушить интеллектуальное здание Римско-католической церкви, которое, как он правильно понимал, было воздвигнуто Аквинатом и другими на Аристотелевом фундаменте. Перевернув традиционную философскую иерархию, он объявил Аристотеля безбожником и всячески подчеркивал благочестие Платона. Плифон указал, что для Аристотеля Перводвигатель – первопричина всякого движения во вселенной – существует лишь в одной небесной сфере, что подрывает христианскую идею вездесущего Бога. Он разбил атаку Аристотеля на формы, говоря, что она равнозначна отрицанию вечных сущностей. И наконец, по утверждению Плифона, Аристотель, хоть и признает на словах различные божества, в конечном счете скатывается в безбожие. Платон же, с другой стороны, понимал Бога как Царя всего сущего, Творца творцов и Создателя создателей[186].

Не многие за пределом тесного кружка ученых могли прочесть короткий трактат Плифона, который тот составил на греческом. Впрочем, свои радикальные взгляды он развивал во время частных уроков, которые давал во дворце кардинала Чезарини, где Траверсари или кто-нибудь еще из знающих греческий переводил для таких слушателей, как Козимо. Развенчание Аристотеля, пошатнувшее основы средневековой христианской системы верований, стало началом долгого увлекательного процесса. Хотя сам Аристотель считал апелляцию к авторитету неубедительным доводом, по иронии именно он стал непререкаемым авторитетом. Его мнение, по словам Данте, «считалось вселенским», к его аргументам прибегали, чтобы опровергнуть любые другие доводы. Обычно считается, что конец этому положил в 1632 году Галилео Галилей, который в «Диалоге о двух главнейших системах мира» вывел пародию на философа, которому наглядно показали, что нервы выходят из мозга, однако он упрямо держится за Аристотеля. «Вы мне показали все это так ясно и ощутимо, – говорит философ анатому над вскрытым трупом, – что если бы текст Аристотеля не говорил обратного – а там прямо сказано, что нервы зарождаются в сердце, – то необходимо было бы признать это истиной»[187].

Однако двумя веками раньше и в своих писаниях, и на уроках, которые давал во дворце кардинала Чезарини, Плифон яростно нападал на философа, чьи труды стали таким непререкаемым авторитетом – опорой западного христианского мира. Так открылся путь для более свободного исследования философских вопросов, оставивший неизгладимый отпечаток на культурном ландшафте.

История не сохранила свидетельств, кто именно присутствовал на приватных занятиях во дворце кардинала Чезарини. Греческий исследователь Аристотеля (и следовательно, заклятый враг Плифона) утверждал – наверняка несправедливо, – что во Флоренции Плифона окружали «люди, смыслящие в философии не больше, чем он в танцах»[188], то есть ничего не смыслящие. Возможно, в числе этих философов-неофитов был и Веспасиано. Чезарини к тому времени хорошо его знал и вполне мог пригласить к чтимому учителю молодого человека, в чьем образовании и будущности был заинтересован. С другой стороны, Веспасиано в своей книге ни разу не упоминает Плифона – странное упущение, если бы он и впрямь видел бородатого византийского мудреца, который несомненно произвел бы на него сильное впечатление.

Однако Веспасиано точно познакомился с одним из участников Флорентийского собора – видным ученым и церковным деятелем Пьеро Донати, архиепископом Падуанским. Веспасиано позже описывал Донати как «венецианца, весьма сведущего в гражданском и каноническом праве, а равно в гуманистических науках». Более того, он владел тем, что Веспасиано назвал «огромным собранием книг»[189]. Архиепископ Донати и впрямь был страстный библиофил, его библиотека, включавшая более трехсот манускриптов, была одним из лучших частных собраний Европы. По поручению папы он ездил в Германию и Швейцарию, где сделал много открытий – например, нашел в соборной библиотеке Шпейера каролингский манускрипт о географии, с которого писец по имени Теренций сделал для него копию. С молодым Веспасиано Пьеро Донати, скорее всего, познакомил на улице Книготорговцев кто-нибудь из друзей-книгочеев, вроде Поджо Браччолини. В следующие годы архиепископ стал для молодого книготорговца очень важным заказчиком.

Летом 1439-го гости с Востока покинули Флоренцию и отправились восвояси. Падучие звезды и воющий пес не обманули: из Флорентийского собора не вышло ничего путного, во всяком случае для объединения Запада и Востока.

Да, 5 июля Унию подписали, а 6 июля после торжественной мессы в соборе Санта-Мария дель Фьоре кардинал Чезарини зачитал папскую буллу «Laetentur caeli», которую затем повторил по-гречески Василий Виссарион. «Да веселятся Небесная, – объявили они, – да радуются земная». Однако многие византийцы отказались причащаться пресным хлебом. Их делегация раскололась. Сторонников Унии возглавлял Виссарион, противников – другой бывший ученик Плифона, Марк Евгеник, митрополит Эфесский. В переговоры вмешалась трагедия, когда 10 июня семидесятиоднолетний константинопольский патриарх Иосиф II скончался в своих покоях в Санта-Мария Новелла. Перед смертью он написал последнюю волю, в которой объявил, что согласен со всем учением Римско-католической церкви, включая примат папы[190].

Для молодого книготорговца, вроде Веспасиано, Флорентийский собор был примечателен не только экзотическими нарядами и бородами многих его участников и даже не подписанием Унии. За месяцы дебатов стало понятно, что книги – это не просто украшение патрицианских библиотек или приятное отдохновение от повседневных забот. От этих хранилищ древней премудрости зависели насущные религиозные и политические вопросы и даже судьбы народов. Мало когда в пергаментные листы вглядывались так тщательно. Собрание множества ученых, вооруженных увесистыми томами и владеющих разными языками, означало, что авторитет древних источников можно оспорить, а точность перевода – проверить. Участники собора указывали, как много зависит от толкования, от того, как прочесть греческие слова и фразы в отдельных отрывках, как перевести их на латынь. Различные списки одного труда можно сравнить и таким образом выяснить, какие из них и впрямь древние, а какие – позднейшие копии, каким можно доверять, а в каких могут содержаться случайные или даже намеренные искажения.

Чтобы выиграть богословский спор, надо было найти наилучшие древние источники. Перед собором латиняне отрядили в Константинополь доминиканского богослова Иоанна Рагузского – отыскать греческие манускрипты, дабы проверить цитаты и укрепить свои позиции. Некоторое количество книг – в том числе прекрасно иллюминированные кодексы одиннадцатого и двенадцатого веков – он купил, другие переписал для него византийский монах. Тем временем с кораблями, доставившими в Италию византийскую делегацию, прибыла целая библиотека манускриптов, приобретенных Николаем Кузанским (бывшим учеником кардинала Чезарини), который тоже прочесывал константинопольские рынки и монастыри. Доставленные во Флоренцию в качестве доказательств, многие из них были переведены Амброджо Траверсари на латынь.

Траверсари был добросовестным ученым. Переводя Диогена Лаэртского (эта работа заняла у него почти десять лет, с 1424-го по 1433-й), он тщательно сличил два греческих кодекса и пришел к выводу, что ни тот ни другой не заслуживает доверия. Тогда он договорился, чтобы ему прислали третий, византийский манускрипт четырнадцатого века. Во время дебатов во Флоренции такого рода буквоедство и разглядывание переводов под лупой стали очень важны. Когда, например, один из латинских делегатов, доминиканский богослов Джованни да Монтенеро, в подтверждение того, что Святой Дух исходит от Отца и Сына, сослался на сделанный Траверсари перевод из Епифания Саламского, Марк Эфесский возразил: мол, перевод Траверсари неверен, поскольку сделан с манускрипта, пестрящего ошибочными вставками[191].

Латиняне не хуже греков умели выискивать ошибки и апеллировать к авторитету более древних и более аутентичных текстов. На следующем заседании Джованни да Монтенеро предъявил отрывок из труда Василия Великого «Против Евномия», который вроде бы подтверждал католическое учение о Святом Духе. Марк Эфесский вновь отверг этот довод. Он готов был допустить, что в некоторых списках «Против Евномия», циркулирующих во Флоренции и в Константинополе, и впрямь есть этот отрывок, однако конкретные слова, как он утверждал, были нарочно вставлены латинянами. «Весьма вероятно, этот отрывок был нарочно искажен каким-то защитником вашего учения», – заявил Марк Эфесский. В Константинополе, сказал он, можно найти тысячи копий, «в которых ни смысл, ни слова Святых Отцов не изменены»[192]. На сей раз Джованни да Монтенеро смог выдвинуть мощный контраргумент: манускрипт, из которого он цитировал, написан шестьсот лет назад, задолго до разделения церквей, и недавно привезен из Константинополя, так что слова Василия Великого изложены в нем совершенно верно.

Манускрипт Джованни да Монтенеро и его доводы вскоре убедили Виссариона, который (в отличие от Плифона) всегда ратовал за Унию. Виссарион полагал, что ключ к примирению содержится в философии Платона. По Платону, над областью чувственного опыта есть царство Форм, а все земное – в том числе символы, такие как сам язык, – лишь их бледное подобие. Слова просто не способны точно описать это божественное царство. Логика и разум аристотеликов уместны лишь в сфере чувственного опыта – того, что Плифон уничижительно назвал зародышами и устрицами. А значит, Аристотелева философия, на которую опирается Запад, непригодна для поиска вечных невыразимых истин. Неуклюжие формулировки догматов, литургий, Символов веры – не более чем тени на стене Платоновой пещеры; дебаты, построенные по Аристотелевым правилам, не позволят приблизиться к истинным формам.

А вот философия Платона с ее верой в единство разрозненных сущностей дает надежду на согласие между греками и латинянами. Виссарион и Траверсари быстро отыскали компромисс по острому вопросу об исхождении Святого Духа. Они придумали такой довод: поскольку святых Востока и Запада вдохновлял один и тот же Святой Дух, не так и важно, исходил Он от Отца и Сына или только от Отца. В конце концов, вопрос, считать ли «от» (εκ) и «через» (διά) одним и тем же, совершенно не существен. Как сказал Виссарион в контексте другого диспута, стороны «согласились по сути и разошлись только в словах»[193]. Тем не менее Марк Эфесский отверг компромисс и отказался ставить свое имя под Унией. Не все греки были столь же непреклонны, но многих византийцев, подписавших орос, на родине приняли враждебно. Особенно сурово обошлись с видным сторонником Унии Исидором Киевским, бывшим учеником Плифона. Он въехал в Москву вслед за латинским крестом, довольно недипломатично волоча следом закованного в цепи монаха – противника Унии. Великий князь Московский Василий II, несогласный с Унией, тут же посадил Исидора под замок как еретика и развратителя душ.

Что до самого Плифона, он покинул Флоренцию в июне, после похорон Иосифа II. Впрочем, в городе от него осталось собрание сочинений Платона, скопированное рукой писца и ученого Христофора Персоны, членом ордена отшельников Святого Вильгельма. Он родился в Риме в 1416-м, но много путешествовал по Греции и настолько овладел языком, что даже греки принимали его за местного уроженца. Неясно, был ли это манускрипт, который Плифон привез в Италию, или копия с него, сделанная Христофором, входившим в свиту Исидора Киевского. Зато точно известно, что летом 1439-го он был в собственности Козимо Медичи.

Глава 6

Веспасиано Mangiadore

Через несколько лет после Флорентийского собора в бенедиктинском аббатстве, расположенном в Ареццо, в сорока пяти милях к юго-востоку от Флоренции, монах написал другу письмо, в котором изложил свой план скопировать манускрипт. Этот монах, Джироламо Алиотти, аббат Санта-Флоры, дружил с Поджо Браччолини и другими флорентийскими любителями мудрости. Он и сам был не чужд научным интересам: копировал и собирал манускрипты, в том числе тома пространных писем, которые писал этим видным гуманистам. Впрочем, при составлении манускриптов Алиотти часто сталкивался с неразрешимыми трудностями, поскольку, как он жаловался, в Ареццо ему не удалось найти ни одного хорошего книготорговца. Еще он сетовал, что местные писцы пишут с ошибками и ужасным почерком[194].

Алиотти объяснил другу, что хочет заказать новый список древнего труда, одного из самых выдающихся сочинений, созданных в античном Риме: «Естественной истории» Плиния Старшего. Плиний, родившийся в 23 году н. э., воплощал римский идеал долга перед отечеством: он командовал конным отрядом, затем флотом, занимал высокие государственные должности. Еще он был великим ученым, которому его многочисленные служебные обязанности не мешали заниматься научными изысканиями в самых разных областях. Согласно его племяннику, Плинию Младшему, «был он человеком острого ума, невероятного прилежания и способности бодрствовать»[195]. Все свободное время он посвящал исследованиям, вставал до зари, требовал, чтобы ему читали книги за едой или когда его обтирали после бани. Итогом этой неутомимой работы стали записки обо всем – от грамматики и риторики до метания дротиков с коня. «А из тех, кто всю жизнь только и сидит за книгами, кто, сравнив себя с ним, не зальется краской, словно только и делал, что спал и бездельничал?»[196] – восклицал Плиний Младший.

Эта блистательная и плодотворная карьера закончилась в огне, пепле и ядовитых испарениях самого страшного природного катаклизма в истории Древнего Рима. В августе 79 года н. э., приметив из своего дома в Мизене странное, похожее на пинию облако, встающее над горой Везувий, Плиний, по словам племянника, счел это явление «значительным и заслуживающим ближайшего ознакомления» и переправился через пролив. Облако оказалось вулканическим извержением. Сойдя на берег в Стабиях, в четырех милях южнее Помпей, Плиний задохнулся от ядовитых газов[197].

За века все сочинения Плиния были утрачены, за исключением его величайшего труда – «Естественной истории», огромной энциклопедии античного знания, включающей, как хвастался сам автор, двадцать тысяч фактов – «предметов, которые интересно излагать и занятно читать»[198]. В их числе рассказы об удивительных людях, населяющих далекие земли: одноногих, которые «передвигаются прыжками с удивительной быстротой», и «скиаподах», которые в жару лежат на земле и укрываются в тени своих огромных ног[199]. Кроме того, Плиний привел великое множество практических рекомендаций – например, что для лечения водобоязни надо съесть собачью голову, а для гигиены полости рта – чистить десны змеиным зубом, а в качестве зубной пасты использовать толченую мумию. Женщинам, желающим сохранить упругие груди, он советовал натираться смесью гусиного жира и паутины. В качестве средства от поседения предлагалась зола земляных червей, а для удаления нежелательных волос на теле – депилятор из козьего молока, мозга летучей мыши и ежиной желчи.

Неизвестно, насколько всерьез относились к этим знахарским советам читатели, но книга пользовалась огромной популярностью. К середине 1400-х по Европе циркулировали примерно двести ее списков, старейший из них – девятого века. Поскольку производство книг не было массовым, каждый из этих двухсот манускриптов немного отличался от других: конкретный писец в конкретное время копировал работу другого писца и так далее. Манускрипты часто были ненадежны из-за ошибок и неточностей, скопившихся за века; из испорченного манускрипта рождалась еще более испорченная версия. Переписчиков часто ругали за безграмотность. Ученые постоянно сетовали на их невежество и неумелость, так раздражавшие Алиотти. Переписчики делают столько ошибок, жаловался Петрарка, что «автор не узнает собственного труда»[200].

В многочисленности описок не было ничего удивительного. Чтобы сделать копию, переписчик должен был прежде разобрать текст, написанный иногда за сотни лет до него и зачастую непривычным для него стилем письма. Писари при дворе Карла Великого с трудом разбирали почерк ирландских и англосаксонских монахов, путали r и n, r и p, n и p. Им приходилось расшифровывать необычные сокращения и словоразделения. Также сбивала с толку писарская стенография: per («через»), pro («для») и prae («до») обозначались символами – строчной p с чуть разными диакритическими значками – и выглядели очень похоже. И даже самый тщательный переписчик легко может пропустить фразу или целый абзац, если его глаз соскользнет дальше по странице (или в соседнюю колонку) на похожее или такое же слово, – ошибка, которая называется параблепсис (буквально: взгляд в сторону). Немудрено, что молитва о писцах времен Карла Великого призывала их «быть тщательными… дабы рука не совершала ошибок… Пусть их перо скользит верной дорогой»[201].

В некоторых монастырях существовал строгий контроль за качеством манускриптов. Суровое наказание ждало невнимательных монахов в знаменитом василианском монастыре Сан-Никола ди Казоле на «каблуке» Италии. Тот, кто недостаточно бережно обходился с греческими рукописями или допускал небрежности при копировании, должен был по уставу совершить сто тридцать μετανοίας («покаяний»), то есть земных поклонов в знак раскаяния. Устав также гласил: «Если в приступе гнева сломает перо, тридцать покаяний». Еще более суровая кара ждала того, кто отступал от правильного каллиграфического почерка, – его на два дня подвергали отлучению[202].

Некоторые университеты обеспечивали качество манускриптов, по которым обучались их студенты, с помощью стационария – лицензированного торговца, в чьем ведении находились рукописи. Университет одобрял копию, называемую exemplarium, и стационарий выдавал ее для переписывания студентам или писцам на короткое время, непереплетенную и маленькими частями, причем для получения следующей части надо было вернуть предыдущую. Поскольку таким образом каждый манускрипт могли копировать несколько человек сразу, университетские учебники размножались быстро и с меньшим числом ошибок. Эта практика была разработана в 1200-х в Болонье, там и появился термин «стационарий», указывающий, что это не бродячий книгоноша, а «стационарный» торговец, с лавкой в определенном месте, получивший лицензию от университета.

Помимо этого, существовала лишь одна система контроля и сверки – добровольные усилия ученых. Самые прилежные ученые сравнивали все манускрипты, какие могли добыть, в попытке выявить ошибки и выправить их в новой копии. В древности сам Аристотель выверил копию «Илиады» для Александра Македонского (который любовно держал свиток под подушкой, рядом с кинжалом). Святой Августин как-то вместе с сыном и учениками целый день проверял список первой книги «Энеиды» Вергилия; еще неделя ушла у них на следующие три книги. Средневековые монахи часто ставили на манускриптах свой знак качества: Legi («Прочел») или Emendabi semel deo gratis («Я вычитал это один раз, благодарение Богу»). Работа эта считалась настолько важной, что на могильном камне немецкого аббата Виллирама, умершего в одиннадцатом веке, гордо начертали: Correxi libros («Я правил книги»)[203].

Алиотти хотел, чтобы в его копии «Естественной истории» было как можно меньше ошибок. А значит, ему требовался «образцовый экземпляр» – манускрипт Плиния, который ученые признали самым надежным и авторитетным, наименее пострадавшим от писарских огрехов и неумелой редактуры.

Алиотти точно знал, у кого искать помощи в этой трудной задаче. «Наш Веспасиано, – писал он другу в 1446-м, – лучший проводник в такого рода вещах»[204].

Vespasiano noster qui est optimus huius rei explorator. Фраза изумляет. Аббат Алиотти написал свое письмо в 1446-м, когда Веспасиано было еще двадцать с небольшим. Очевидно, за двенадцать лет в лавке Микеле Гвардуччи молодой человек сумел очень хорошо себя зарекомендовать. Он уже не просто трудился в заднем помещении, орудуя лучковой пилой и молотком или сшивая листы пергамента. Он, в свои юные лета, в городе, славящемся учеными, стал признанным экспертом по манускриптам античных авторов.

К тому времени Веспасиано разбирался также в Платоне и Аристотеле. В тот же год ученый, живущий под Флоренцией, вернул список сделанного Бруни перевода «Федона» и попросил найти ему «Тимея»[205]. А в 1446 году Веспасиано за пять флоринов продал подержанную «Никомахову этику» в переводе Бруни французу, тридцатичетырехлетнему ученому монаху Жану Жуффруа. Пять флоринов были значительной суммой, учитывая, что домик на окраине Флоренции можно было снять всего за два флорина в год, а годовое жалованье мальчика на побегушках – каким Веспасиано был всего лет десять назад – составляло четыре флорина[206].

Как именно Веспасиано приобрел эти поразительные умения за столь короткий срок, остается загадкой. Добыть и сверить разные манускрипты «Естественной истории» Плиния было исключительно трудно. Веспасиано мог видеть в лучшем случае лишь несколько из примерно двухсот сохранившихся копий (несколькими годами раньше флорентийский ученый с хорошими связями и значительными ресурсами сумел сравнить лишь пять манускриптов Плиния)[207]. Даже в такой маленькой выборке расхождение между копиями могло быть очень велико.

Подобный профессионализм Веспасиано наверняка стал плодом тяжелого труда. Он должен был узнать про древних авторов как можно больше – отличать Плиния от Плутарха и Плиния Старшего от Плиния Младшего. Чтобы знать качество и местонахождение манускриптов, нужен был доступ к большому числу собраний. Если Поджо и Джованни Ауриспа прочесывали монастыри от Германии до Константинополя, Веспасиано охотился за манускриптами куда ближе к дому, однако это требовало такой же детективной работы, упрашиваний и уговоров. Библиотека Никколо Никколи, без сомнения, была доступна для Веспасиано как при жизни Никколи, так и после его смерти. К середине 1440-х он также сумел получить доступ к двум престижным собраниям – Колюччо Салютати и Леонардо Бруни, умершего в 1444-м. Наследники обоих поручили Веспасиано продать их манускрипты, что наверняка было огромным успехом для столь молодого человека[208].

Еще одно доступное ему богатое собрание хранилось в Бадии, бенедиктинском аббатстве на улице Книготорговцев, прямо напротив лавки Гвардуччи. Помимо скриптория, в Бадии имелась великолепная библиотека примерно с двумястами восемьюдесятью томами греческой и латинской классики. Их пожертвовал аббатству коллекционер Антонио Корбинелли[209]. Бывший ученик Мануила Хрисолора, Корбинелли дружил с такими учеными и библиофилами, как Никколи и Поджо. Он скончался в 1425 году, к большой скорби друзей. Однако то, что он завещал книги монастырю, разозлило Поджо, считавшего, что «двуногие ослы» в Бадии по своему невежеству не смогут даже прочесть, не то что понять бесценные тома. Завещание, жаловался он, «глупость», обрекающая книги «червям и пыли»[210]. Впрочем, драгоценное собрание не истлело в аббатстве, и в следующие годы монахи охотно предоставляли Веспасиано «образцовые экземпляры» для копирования.

У Веспасиано имелись и другие источники, включая многочисленных ученых друзей, у которых он мог спросить совета относительно манускриптов и места их поиска. Возможно, он консультировался и в других лавках на улице Книготорговцев. Два самых значительных книготорговца после Веспасиано располагались поблизости: Дзаноби ди Мариано тоже снимал помещение у Бадии, а лавка Пьеро Беттуччи, бывшего партнера Микеле Гвардуччи, и вовсе находилась в соседнем доме. Беттуччи многие годы продавал классические манускрипты и Никколи, и Поджо. И наконец, хотя Гвардуччи специализировался на переплетном деле, его влияние на Веспасиано не следует сбрасывать со счетов, – вероятно, он оказался хорошим наставником в приобретении книг.

Таланты молодого Веспасиано были таковы, что за советами по поводу манускриптов клиенты теперь обращались к нему, а не к Гвардуччи. Первая его известная самостоятельная сделка датируется 1442 годом, когда ему только-только исполнилось двадцать. Пьеро Донати, архиепископ Падуанский, уважаемый ученый и обладатель «огромного собрания книг», поручил Веспасиано найти манускрипт (или, возможно, изготовить новую копию).

Архиепископ заказал Веспасиано «Схоластическую историю» Петра Коместора – популярный компендиум библейских рассказов, составленный примерно в 1170 году для учеников школы при соборе Парижской Богоматери. «Коместор» – прозвище и по-латыни означает «обжора». Во Франции автора называли «Pierre le Mangeur», а в Италии – «Pietro Mangiadore», Петр Пожиратель, за ненасытный аппетит к книгам. Он был знаменит огромной эрудицией и тем, что проглотил и переварил не только Библию, но и умопомрачительное число других источников, включая множество текстов на древнееврейском.

Архиепископу Донати «Схоластическая история» была нужна для университета, который он собирался основать в Падуе, – Domus Sapientie, то есть Дом Учености, – где двадцать студентов будут изучать каноническое право. Неизвестно, нашел ему Веспасиано подержанную книгу или, купив пергамент и наняв переписчика, изготовил копию. Манускрипт Донати пропал – возможно, из-за обстоятельств его смерти, которые Веспасиано с большим прискорбием изложил в жизнеописании. Через несколько лет после заказа в Падуе началась чума, и архиепископ, у которого было «восхитительное имение» за городом, спешно уехал туда вместе со многими своими пожитками. Там, несмотря на все предосторожности, он все же заразился чумой. Покуда он лежал при смерти, домашние – многочисленные родственники и слуги – растащили все его имущество[211].

Подобно Коместору, Веспасиано тоже был mangiadore, пожирателем книг. Вскоре после архиепископского заказа у него появилась новая работа. В конце 1442 года он познакомился с другим выдающимся библиофилом, Уильямом Греем, двадцативосьмилетним выпускником Оксфорда, который незадолго до их встречи продолжил образование в Кёльне, где изучал логику, философию и теологию. Кёльнский университет специализировался на том, что один ученый позже назвал «силлогистическими уловками и диалектическим крючкотворством», другими словами, на Аристотелевой логике. Такими авторами, как Вергилий и Цицерон, писал он (на грубом антисемитском языке своего времени), там «брезгают, как еврей чурается свинины»[212]. Окончив в 1442-м Кёльнский университет, Грей решил приобщиться к гуманистическому знанию и отправился в Италию, «где, – писал Веспасиано, – было ему известно, лучше всего заниматься такими штудиями»[213].

Путешествие не обещало быть легким. Веспасиано писал, что Грей был «из королевского дома», то есть связан родством с Генрихом VI Английским. Мачехой его матери была Джоанна Бофорт, незаконная дочь Джона Гонта, прадеда Генриха VI. По материнской линии Грей происходил от графов Уэстерморлендов, одного из самых могущественных семейств на севере Англии, и герцогов Бекингемов, столь же влиятельных на юге. Семья отца, как было записано в папском реестре касательно дяди Уильяма Грея, епископа Лондонского, «вела род от благородных графов и баронов»[214]. Знатность предков не спасла отца Грея, сэра Томаса, которого в 1415-м четвертовали за измену Генриху V. Позже в «Генрихе V» Шекспир изобразил, как сэр Томас горько оплакивает свой «план проклятый», когда его волокут на казнь.