Рассыпается Фейерверк

– Нет, ничего такого нам не нужно, – теперь Пианистка трет закопченное дно куда более нервно. – У моих сыновей все есть. И у меня тоже, – поспешно добавляет она.

Кумушки с сомнением оглядывают застиранный фартук, раскиданное по берегу тряпье, латку на боку сапога Мальчика. Я хоть и далеко оттуда, но на всякий случай отряхиваю свой нарядный жилет. С них станется и меня пожелать замотать в какие-нибудь лежалые тряпки…

– Нет-нет, благодарю вас!

Пианистка поспешно покидает берег, не заметив, как дарит здешним русалкам пару чашек. Бежит по сходням. Едва завернув за стену кубрика, ставит посуду на ящик и закрывает ладонями лицо. Тарелки ползут вниз, но почему-то не падают. Кто-то подхватывает рушащуюся вавилонскую башню, делит на более мелкие.

У Пианистки стучат зубы. Слезы льются от малейшего волнения. Это раздражает, она яростно трет щеки, пытаясь перестать, но не может, в грудь словно набили мшистых камней и они трутся друг о друга, текут жгучей зеленой водой, давят. Палуба расплывается в глазах, руку саднит: содрала кожу о связку вилок. Внезапно зыбкие полосы серых досок пропадают, становится тепло. Пианистка плачет в крепких руках Рауля. Рауль не выносит чужих слез. Тогда он готов на все, чтобы прекратить это: даже опустить мост с неприступных бастионов своей тишины. Низкий голос успокаивает, и совершенно не важно, что он говорит. Главное – всеобъемлющее ощущение безопасности. Можно перестать сдерживаться, и именно поэтому плакать больше не хочется. Пианистка не замечает, что уже улыбается.

С блестящими от пролитых слез глазами и распушившимися волосами, ее можно назвать красивой. Рауль, скупо усмехнувшись, стирает пальцем последнюю слезинку, и тут Пианистка внезапно чмокает его в губы. Бука ошарашенно замирает, а она звонко смеется.

Отчего-то среди береговых бытует мнение, что если кто-то живет в дороге, то он непременно нищ и убог, нуждается в жалости и наставлении. Но первым делом мнимому страдальцу пытаются всучить ворох вещей, пропахших лавандой и нафталином, словно стараясь создать балласт, чтобы путешественника не унесло течением; приковать его к одному месту обилием скарба.

Пианистка, может быть, и легкомысленна, словно весеннее облачко, однако у нее есть гордость. Триединые благочестивые кумушки умело разожгли пламя первого смертного греха. Теперь она надевает свое синее шелковое платье, которое уже слегка тесновато ей в талии, гнев помогает затянуть капризный лиф, едва не вырвав при этом шнурки с мясом. Мальчик растерянно смотрит на мать, в третий раз застегивая не на те пуговицы горячую и паркую от утюга рубашку. Опасливо косится на нарядное соломенное канотье с зеленой лентой, которое Пианистка позаимствовала у Флавио. Они спускаются с “Травиесы”, а повозка уже готова. За годы жизни вместе мы научились понимать многое без помощи слов. Флавио сверкает зубами на козлах, белая кобыла трясет ленточками в гриве, тележка блестит свежим сеном и алой подушкой, сделанной (пока Карлос не видит) из свернутого бархатного занавеса. Но Пианистка еще стоит, теребя мизинец кружевной перчатки. Ее обгоняет Жанна и степенно усаживается в повозку: вся, от крохотной черной шляпки с вуалью и до алых каблучков – воплощение элегантности. Пианистка решается спуститься, тянет за собой сына: с таким авангардом ничего не страшно.

Этот захудалый городишко еще, верно, никогда не видал столь роскошного выезда. Ладно, я преувеличиваю, богачи точно пару раз в сезон выгуливают в здешних живописных местах какой-нибудь Вуазен. Но трещинки на боковинах нашей тележки затмеваются яркими узорами, которыми она украшена по бортам. Рубашка Флавио расстегнута больше, чем это прилично кучеру… да и вообще кому угодно, но кто станет считать крючки, когда чуть выше улыбается лицо порочного ангела?

Их нет до полудня. Карлос давно вернулся и наблюдает, как Вольфганг повторяет свой номер. Трубач дудит ему, лениво прислонившись к двери в камбуз и поглядывая за пыхтящими на плите кастрюлями Жозель. Капитан то и дело нервически постукивает пальцами по борту, бросая взгляды на дорогу. Панетта совмещает приятное с полезным: читает, меняя позы для растяжки. То сидит на шпагате, то закидывает ноги себе на шею. И не отрывается от книги ни на миг. Жозель возвращается в царство мясных ароматов и привносит с собой новые: свежей зелени и влажной земли. Сегодня в салате будут одуванчики. Вдалеке, наконец, показывается темный штришок повозки. Она приближается быстро. Карлос глядит, прищурившись.

В веселой кутерьме (с грозовой ноткой тревоги от укоризненного взгляда капитана) выясняется, что выезд таки произвел в городе фурор, Мальчик чуть не задохся в выходной рубашке, Томас наложил на центральной площади кучу, а дамы сделали покупки: Жанна обзавелась ядовито-оранжевым шелковым шарфиком (по ее словам, “томилась в этом унылом городе одна-единственная яркая вещь, и ту я у них забрала”), а Пианистка купила Мальчику самую дорогую пару ботинок, которая только нашлась в здешних магазинах. Подозреваю, что на этот спектакль ушла половина ее сбережений, однако не мне судить. Мы вообще стараемся не судить друг друга.

Карлос спускается по сходням, словно крадущийся к добыче волк. Флавио попадает под раздачу первым и, как ошпаренный, несется переодеваться к репетиции. Из их с Яреком каюты слышатся крики: итальяшке достается за отлучку еще и от напарника. Находясь на борту, гимнасты тренируются на специальных раскладных конструкциях, вынесенных за борт “Травиесы”. Это – самый крупный из механизмов Карлоса, обычно капитан предпочитает возиться с детальками, различимыми лишь в лупу часовщика. Но теперь парни идут к шатру: он готов и можно прыгать по трапециям под покровом, не устраивая бесплатного представления рыбакам на другом берегу реки.

Жанна реагирует на выговор капитана реверансом, предоставляющим отличный вид на содержимое ее корсажа. Карлос почти не запинается, но этого “почти” Жанне довольно для ехидно-торжествующей улыбки. Пианистка срочно собирает оркестр, Мальчику позволено сбросить с себя омерзительно-выходной костюм. Томаса уводит Мария. На барже остаемся лишь Жозель да я.

Жозель, должно быть, лет пятьдесят, она выглядит довольно-таки строго, почти чопорно, любит юбки до пола и приталенные жакеты; по праздникам пришивает к платьям кружевные воротнички собственного изготовления. Ее украшения – эмалированная брошь в виде кокона бабочки, который издалека выглядит как настоящий и серебряный гребень с мелкими розочками. Жозель любовно растит свою седую косу, которую укладывает короной вокруг головы, любит читать, сидя в кресле в больших очках, штопать чулки и вышивать гладью. Любит посещать службы в церкви, знает наизусть все псалмы. У тебя, конечно, возник вопрос “что делает эта благочестивая пожилая мадам среди “обломков” Карлоса?” Соглашусь, что Жозель и правда не место среди нас… Но выбора у нее нет. В капитанской каюте в несгораемом ящике хранятся документы всех жителей “Травиесы”. Не подумай плохого, это сделано исключительно ради сохранности бумаг, а ключи от ящика есть у каждого. Так вот, в документах, относящихся к нашей Жозель, стоит имя Жак Ламбер.

Медь

Первое представление проходит хорошо, несмотря на скомканную генеральную репетицию. Карлос каждый раз старается привнести в программу нечто особенное. На этот раз мотив – цветы. Благоухающие венки сеют пыльцу, свисают с купола, и в каждом горит словно бы парящая в воздухе свеча. Белоснежная лилия сияет в волосах Жанны, оранжевые вплетены в гривы лошадей. Розовая украшает шейку Панетты, а ее соседку по ветке умыкнул один из гимнастов, догадаешься – который? Карлос достает из своего цилиндра букетики шалфея и незабудок и бросает в зал.

Два силуэта, показывающие чудеса гибкости под куполом, вызывают восторг публики. В то мгновение, когда Ярек отрывается от раскачивающейся перекладины и летит, даже у меня встают дыбом волоски… Хотя я точно знаю, что Флавио поймает его на выходе из сальто и они длинной змеей облетят круг, осыпая публику блестками. Кому достанется лилия, выпавшая из густых кудрей? Ах, она свалилась прямо к Трубачу, закупорив золотое жерло, извергающее музыку. Публика хохочет.

После на поляне еще долго не гаснут огни. Люди с облаками сахарной ваты в руках бродят по уже вытоптанным тропкам, дети тянут родителей к терпко пахнущей клетке с Пашей, суют морковь лошадям. Лишь когда поднимается лунный ветер, голоса стихают, тени растворяются. Уставшая труппа спит: кто чутко, кто крепко, кто привычно привязывая себя за руку сложным узлом, чтобы не ходить во сне. Все звери дремлют, капуцины устроились в своей корзине у ног задремавшей Марии. Две обезьянки спят, а одна смотрит на звезды. Лишь в окошке капитанской каюты трепещет полусвет, высокая мужская тень наклоняется над податливой женской, они соприкасаются и текут друг в друга.

Карлоса нельзя назвать Дон-Жуаном: он не бросает ни томных улыбок, ни многозначительных полунамеков, никогда не старается соблазнить женщин. Но они все же приходят к нему. Приходят сами, словно подчиняясь заклятью… в прошлые века Карлоса точно сожгли бы как колдуна.

Сейчас берегись: меня не к месту тянет философствовать. В такую ночь страстным натурам пристойно либо заниматься любовью, либо рассуждать, любуясь сверкающим небом. Карлос всегда знает, чего хочет очередная гостья, и дает ей это. Он предельно аккуратен и нежен с робкими, чтобы они не пожалели о своем решении вступить в запретные воды, и полон буйной фантазии с отчаянными, чтобы вспышка запомнилась надолго и дала силы изменить не только лишь постылому мужу, но и собственную жизнь. Для кого-то это развод, для кого-то – отъезд из родного дома-ловушки, или, скажем, мужество начать учиться любимому делу… даже такая мелочь, как надеть красное там, где все носят черное! Нет, не смотри так, это не попытка оправдать грех прелюбодеяния, подумай сам: решившаяся сделать шаг в сторону не сделала бы этого шага, будь она довольна собственной жизнью!

У любой рискованной попытки есть как минимум два исхода: хороший и плохой, а учитывая, что все эти женщины несчастны уже теперь, смелость поплыть против течения увеличит их шансы на будущее счастье. Топчась же на месте в страхе, они останутся в хоть и привычном, но "плохом" настоящем. Чистая математика, королева наук (не мои слова, а капитана, я признаю это, поступаясь собственным эго ради искренности рассказа!) А Карлос для них… глоток головокружительного вдохновения, капля абсента на языке, никогда не пробовавшем ничего крепче воскресного вина.

Если ищущая внимания капитана женщина на поверку оказывается опытной, то мгновенно перестает интересовать его. Более того, вызывает негодование, которое он, впрочем, тщательно скрывает. Нет, Карлос не прогоняет распутниц вон, он слишком для этого галантен. Но не служит сам, а лишь позволяет прислуживать себе: попивает из бокала или даже читает, пока сластолюбица стоит перед ним на коленях, да придерживает ее за узел волос, как иные придерживают чересчур свободные штаны.

Сегодня не так.

Блестят от испарины щечки-яблочки, чужая жена, явно нервничая, залпом пьет уже третий бокал и Карлос осторожно отнимает его, губами касаясь ее бледных холодных пальцев. В полумраке видно, что девушка куда моложе своего важного седого мужа. Не в этом ли кроется причина ее несчастья? Выдали замуж за солидность и достаток, а не за человека. Впрочем, что бы ни скрывалось в больших грустных глазах, сегодняшней ночью вспоминать об этом она не будет, уж Карлос позаботится… Он медленно снимает одежду. Именно так: полностью обнажается перед ней, одетой, и это, как ни странно, вовсе не делает его уязвимым, напротив. Сейчас Карлос – Врубелевский демон, который купается в ее смущенном восторге, улыбается и делает шаг, сокращая расстояние, заставляя девушку прижаться лопатками к стене, желая и не желая… Карлос хорошо знает, как выглядит в контровом свете, не пошлой керосинки или, упаси Боже, электрической лампы, нет. Свечи, чей воск растекается по столу, добавляя в сгущающийся воздух острую нотку меда.

Кончики пальцев греют ее шею, легко ломают последний рубеж стыдливости нежностью. Карлос позволяет себе больше, жестче, берет за чуть дрожащий подбородок. Ее ресницы опускаются ворохом мотыльков, еще не знающие своих желаний губы нерешительно раскрываются. Почти целомудренный поцелуй – цветущий сад, и Карлос жадно вбирает его пряность и свежесть, укрощая собственную жажду. С этой девушкой нужно держать себя в узде, чтобы не повредить заполнившие комнату хрупкие стебли, уже набухающие влажными бутонами. Позже они раскроются, позволяя собрать самые сладкие плоды ее наслаждения, ее упоительной благодарности. Острые заколки падают на пол, туда же отправляется шерстяное платье с нелепо-старушечьими панталонами. Восстань, отряси от ног прах обыденности, слушай, как бьются наши сердца. Дыши и чувствуй. Не нужно говорить. Голос пригодится тебе для другого.

Две тени становятся одной. Темные воды мерно плещутся в борта.

***

Карлос немного знает польский, совсем чуть-чуть. Стороны света, приветствие, принесите пива, пожалуйста, спасибо, и пяток ругательств. Ругательствам научил его Ярек. Сейчас они вдвоем сидят на корме, в уединенном местечке, которых немного на “Травиесе”. Уголок закрыт от глаз цветными парусами сушащегося белья и дощатой стеной стойл. На выгоревших досках палубы расстелена газета. На ней – наломанный вчерашний хлеб, пара томатов, сверток с копченой рыбой и кофейник с чашками. В небе еще светятся последние звезды. Карлос выкладывает на руку щепотку табака, втягивает и смачно чихает. Ярек, усмехаясь, достает свои сигареты и закуривает.

Жозель с Марией еще спят и не знают, что на кухонное царство был совершен дерзкий набег. Впрочем, не прошло и четверти часа, как флибустьеры попались в ловушку: чертыхаясь и отплевываясь, выплескивают за борт обе чашки: Мария снова насыпала соль в банку, где раньше хранился сахар. Посовещавшись, друзья решают не рисковать и пить остаток кофе без сахара. Потому что крысиный яд ведь тоже хранится где-то на камбузе…

Грубоватый Ярек хорошо понимает капитана, несмотря на разницу менталитетов. Он тоже видел войну, видел во всей красе: был доктором в полевом лазарете, самым молоденьким из всех. Его вырвали с учебы и отправили на фронт. “Доучишься на практике”, сказал его профессор на прощание. И он доучился… Наши мелкие болячки Ярека не страшат. Не работа, а отдых. А еще, путешествуя по водным артериям, легко вообразить, что однажды мы причалим к сердцу, и там-то и будет ждать Дом. Тот Дом, куда Ярек хотел вернуться, но не вышло: родную деревеньку стерла с лица Земли kurwa-война.

Ярек щуплый и легкий, ему нравится работать на свисающих с купола полотнищах, придумывать элементы. Он любит сидеть внутри связанных хвостов, как в коконе, иногда даже засыпает там. Спасть Ярек умеет где угодно и в любой позе. Правда, потом у него болит шея, но он никому не жалуется, только растирает себе мышцы лечебной мазью до полыхающей красноты, предварительно выставив из каюты Флавио. Раздеваться при нем он не любит. Но своего напарника жалеет, хотя однажды и разбил Флавио скулу. Можно не объяснять, за что? Кажется, единственный человек, к кому развратник ни разу не приставал – это капитан.

Флавио худо-бедно выучил французский, так как больше всего мы путешествуем именно по Франции, однако избавиться от итальянской привычки пихать повсюду гласные так и не сумел. Да и общаться предпочитает на этакой смеси, которую мало кто понимает за пределами “Травиесы”. Хотя в последние годы Флавио стал стараться получше. Чтобы впечатлить Рауля, полагаю. Безнадежное дело, но кто я, чтобы меня слушали?

После обеда – снова репетиции. На этот раз присматривать за нами некому, Карлос уехал в город верхом на Томасе по каким-то делам, однако все занимаются прилежно. Рауль помогает Пианистке разобрать ноты, которые невесть откуда притащила Жанна. Сама укротительница заставляет Пашу наконец явить королевскую сущность, выполнив несколько прыжков через обруч и огласив окрестности громовым рыком. Кормит его за это курагой. Я волнуюсь: наша репетиция планируется чуть позже, вдруг мне ничего не достанется? Гроза саванн – тот еще обжора.

Карлос возвращается, когда солнце касается елочных зубьев на том берегу. Но слышишь? Что-то не так! Бежим наружу, скорей!

Капитан приехал не один, Томас тяжело раздувает мыльные бока, а Карлос во весь голос призывает Рауля и Ярека. Первого – помочь снять с седла нечто, больше всего похожее на ужин Паши, а второго, – вернуть этому куску мяса человеческий вид… если получится. Нет, не спрашивай, я не люблю говорить о тех, кого спасти не удавалось. Как же этот человек насолил городским, что они его так разукрасили?

Прежде, чем цирковые успевают возмутиться, Карлос поднимает руку:

– Я нашел его не здесь. Ездил в Ансени, договариваться на счет починки “Травиесы”. Мальчишка валялся на дороге. Ближайшая приличная больница в часе пути. К нам было ближе.

Он рассказывает отрывистыми фразами, я чувствую: неспроста. Он знает что-то еще и не говорит. Но сейчас это не важно, куда важнее позаботиться о пострадавшем. Пока Рауль с Карлосом спускают его с седла, он стонет так жалобно и дышит с таким хрипом, что сердца сжимаются у всех. Лицо обезображено побоями, даже не разобрать, кто это: европеец, метис, азиат? Но последнее вряд ли: волосы у него светлые как у Рауля в тех местах, где не залиты грязью и кровью. Пахнет бедняга отвратительно… и самое мерзкое – следы запахов троих человек. Эти трое оставили на парне метки, что людям подобного сорта кажутся свидетельством собственной мужественности.

Дети жадно высматривают подробности, никто не гонит их, пока не путаются под ногами. Нет смысла скрывать неприглядную картину, которой в любой момент может обернуться реальность. Жозель с Пианисткой уже несут в каюту Ярека и Флавио чан с горячей водой, Мария – стопку чистых тряпиц. Дети толкутся на входе, перекрывая доступ воздуху, Ярек ругается. Флавио спешно сворачивает свой матрац: ему не впервой освобождать место страждущим. После он, прихватив Панетту и Трубача с Мальчиком, скрывается в трюме. Через некоторое время оттуда раздается гулкий звук: перевернули карточную бочку. Взять на себя детей – это лучшее, что итальяшка может сейчас сделать. Я даже умиляюсь, на миг забыв о своей клятве непрощения.

Судя по скудному имуществу, что Мария вынесла из каюты с найденышем, это бродяга. Мария вытряхивает его одежду, брезгливо щурясь, проверяет швы на наличие вшей. Судя по тому, как разглаживается ее лицо – не находит. Но у бедолаги нет даже носового платка! Из кармана потрепанных штанов выпадает пара монет, они катятся по доскам, я успеваю прыгнуть и прижать кругляши к палубе до того, как они провалятся в щель. Мария улыбается, цокает мне. Вот я уже сижу рядом и подставляю шею под ее ласковые пальцы. Заодно с любопытством разглядываю вещи. Ботинки-то неплохие, словно бы сшиты на заказ… Вон и вензель сапожника на боку. Только потрепаны сверх всякой меры. Жозель тяжело проходит мимо и выливает за борт уже третье ведро бурой воды. Мария достает мыло и стиральную доску.

Время выступать, собирается народ. Карлос велит собраться и нам, вспомнить о том, что мы делаем. Несем радость, даже когда глаза видят боль и грязь. И мы несем, выжимаем из себя все, что можем. Я танцую на натянутой веревке, Мальчик выдает заводное соло на барабанах, Флавио работает за двоих, змеей ползая по подвешенному шесту, Паша прыгает сквозь горящий обруч…

В сумерках, когда метелки ковыля начинают светиться под восходящей луной, мы снова на барже. Ступай тихо, видишь: все страшатся лишний раз скрипнуть доской, чтобы не спугнуть надежду. Из каюты выглядывает Ярек, взмокший и усталый, как после выступления.

– Жить будет, коль не помрет.

Это обычный юмор Ярека, можно выдохнуть с облегчением. Но жители “Травиесы” все же по одному, по двое заглядывают в каюту, где на белой подушке, до пояса укрытый одеялом, в бинтах и примочках, спит наш новый постоялец. Он молод, наверное так же, как Флавио. Волосы и правда светлые, а на щеке то ли ямка шрама, то ли родинка в форме ромбика.

Ярек уходит мыться. Я сижу над дверью, важно скрестив руки на груди, и слежу за порядком. Когда Жанна чересчур громко стучит каблуками, шиплю на нее. Она хищно улыбается (ох, сполна получу за свою вольность…), но послушно ступает тише. Флавио приходит с детьми.

– Я сплету ему ловец снов, – тихо шепчет Панетта, жалостливо сложив бровки.

Словно в ответ, парень на кровати сипло вздыхает.

Рауль кивает мне, заглядывает в каюту скорее, следуя примеру остальных, чем вправду волнуясь… и внезапно издает восклицание, которое я не могу разобрать. Вваливается в полутемную комнатушку, опускается на колени у кровати, горой нависая над спящим. Я нервничаю, бегу за ним, потом возвращаюсь к порогу, размышляя, не позвать ли Карлоса или Ярека. Но Рауль больше ничего не делает, только стоит все так же, на коленях, словно перед распятием, и смотрит, беззвучно шевеля губами. Потом тянется, будто собираясь убрать с израненной щеки прядь волос, но не решившись, роняет руку. Бука успевает уйти до возвращения Ярека.

А я еще долго сижу под звездным небом и умираю от любопытства.

Сера

Мария с Жозель любят посидеть в жаркий полдень на носу “Травиесы”, болтая босыми ногами. Тремя: протез Мария кладет в тени, чтобы не нагрелся на солнце. Хромая служанка никому из белых господ не сдалась, так Мария оказалась здесь. И уже, кажется, давно забыла о том, что чем-то отличается от цирковых, ну, исключая цвет кожи. Поэтому она не спускается на берег без крайней нужды: мир твердой земли принадлежит рабовладельцам, о которых Мария предпочитает не помнить.