Рассыпается Фейерверк

Мне нужно успокоиться, в горле пересохло. Передай-ка яблоко. Спасибо…

В общем, такого уже давненько не случалось, но во время обеда Карлос по привычке следит, не прячет ли итальяшка столовый нож в рукав.

А Рауль… После каждой своей попойки он несколько дней ходит с лицом еще более окаменелым, чем обычно (порой мне кажется, что однажды вместо человека мы найдем в его каюте горгулью), а из щели рта не вырывается ничего, кроме тяжких вздохов. Связано ли такое состояние с похмельем или чем другим? Флавио конечно, поганец и умеет получить желаемое, попробуй от него закройся – влез бы не в дверь, так в окно… Но я думаю, что Рауль давно свернул бы настырному развратнику шею, если бы действительно был против этих похожих на пытку рандеву. Возможно, он просто нашел этакий сомнительный компромисс между своими тайными желаниями и привитой с детства моралью. За буку вообще волноваться трудновато, потому что свои чувства он прячет от мира столь же виртуозно, сколь сочиняет песни. А, я не говорил? Надо же, как неловко, старость не радость… Конечно, я кокетничаю, до старости мне еще далеко! Но здесь оплошал.

Да, наш бирюк – довольно сносный композитор. Вся музыка, что исполняет крохотный цирковой оркестр, написана им, как и забавные песенки Панетты и крошки-пьески для Вольфганга и капуцинов. Пианистка очень ревностно относится к праву первой сыграть новую мелодию, они с Карлосом в этом соперничают: видишь ли, капитан порой насилует скрипку, отдавая дань венгерской части своей крови.

***

Карлос окунает руки в резину перчаток, а ее – в эмалированный тазик с краской. Ведет кистью по одной пряди распущенных волос, другой… Особенно тщательно прокрашивает виски и затылок там, где не видать даже в подвешенное сзади зеркальце. Краска пахнет кисло и отвратительно, резина – почти горько. Карлос порой сам путается, сколько же ему лет. Больше, чем Раулю, меньше, чем Вольфгангу.

На четверть испанец, на фалангу мизинца цыган, и венгр – на все остальное. Лицо остается гладким, а волосы полностью седые уже давно. В юности были каштановыми, затем в несколько дней стали цвета мертвого пепла, а теперь – угольно-черные. Может быть, Вольфганг еще помнит Карлоса седым, но не станет болтать об этом.

Карлос не любит церковные колокола, столовые звонки, даже бубенчики на шеях ягнят, потому что тревожным перезвоном возвестили начало войны. Этот звук сопровождал все дни, наполненные запахом огня и гнилого мяса; даже пушки на откате звучали металлическими гонгами, и это досаждало, в отличии от благословенно оглушающих взрывов. Звон сопровождал каждую капитуляцию: сильнейший считал своим долгом вскарабкаться на ближайшую колокольню и гулким дребезжанием возвестить свою власть над очередным обугленным клоком земли. Этот звон преследует Карлоса во сне. Карлос укрощает его наяву, в тихом звяканье металлических деталей, которые соединяются ради общей благой цели, живут вечно внутри машинок, предназначенных для простого счастья, мимолетного, словно искра фейерверка или растаявшая на языке конфета. Здесь звон означает победу порядка над хаосом. А если и нет – то списки безвозвратных потерь составят лишь лопнувшие пружины и сорванные с резьбы винты.

Карлос красит белый в черный, не желая ничем омрачать свое творение, и я говорю не о шоу и не о “Травиесе”. А о нас. Карлос находил каждого в разобранном состоянии и ремонтировал в меру сил, после встраивая частью в более грандиозный механизм. Слишком много смертей и пожаров принесли мины, что в прошлом собирали эти ловкие пальцы, теперь же взрываются лишь серебряные колеса и небесные хризантемы, а горят лишь пои, огненные змеи и факелы.

Карлос сушит длинные черные ленты речным ветром, смотрит на лунную воду, слышит тихую музыку и смех со стоянки и улыбается.

Кремний

Карлос еще до рассвета ушел договариваться о закупке корма. Ночной ветер принес тучи, траву гнут книзу тяжелые, будто отлитые из стекла, капли. Впрочем, детям это не мешает бегать по лугу, брызгаться в лужах. Мальчик с Панеттой больше похожи на поросят, чем на детей, единственное, что на них осталось сухого – это неизменный бантик на шее девочки.

– Джонни, завтрак!

Только Пианистка зовет сыновей по их указанным в документах именам. Нередко забываю, что они есть у всех людей. И “настоящие” имена, которые порой совсем им не подходят, и документы, по которым совсем нельзя судить о человеке. Хотя порой эти бумажки пригождаются, чтобы отпугнуть зло. Как сейчас. Смотри: видишь, летят-серебрятся хищные когти крючьев, что вот-вот упадут меж зубцов нашей крепостной стены? Ах нет, это всего лишь поблескивают одинаковые брошки на лацканах кумушек, что упорно продвигаются в нашу сторону, не глядя на свои мокрые подолы и облепленные грязью туфли. В руках у них корзины, зубы стиснуты в улыбки. Мы хорошо знаем таких. Панетта не успевает вовремя заметить опасность.

– Какие у вас прелестные волосы, дитя мое! Словно золотое пшеничное поле!

– Спасибо мадам. У вас тоже милая… э-э-э… шляпка.

– Какая ты душка, дорогая! Кто заплетал тебя, мама?

Панетта мотает головой, хлеща распустившимися косами по плечам.

– А есть ли у тебя родители? – сладко улыбается женщина.

– Нет, мадам.

– Ах! – кумушки переглядываются. – Ты такая славная девочка, и в таком…

Первую перебивает вторая:

– Как ты оказалась здесь, дорогая?

Осторожно, Панетта, осторожно! Но Панетта не слышит меня и не видит знаков, что я ей подаю с борта баржи.

– Мсье Карлос помог мне… в трудное время.

Панетта – сама невинность, золотистая невинность в грязном от утренних игр платье с голубыми цветочками по лифу.

– Вот как, мсье Карлос! – снова обмен взглядами, сахара в улыбках могло бы хватить на изготовление трех тысяч шутих. – Он хорошо к тебе относится? Не обижает?

– Конечно, – хлопает светлыми ресницами девочка. – Мсье Карлос хорошо относится ко всем нам.

– Где же ты живешь?

– В нижнем рундуке, недалеко от каюты мсье, – беспечно указывает себе за спину Панетта.

Женщины многозначительно умолкают. Над водой свистят ласточки.

– Мы могли бы помочь тебе, Панетта. Наш падре дважды в неделю ездит в приют в Нанте… Это такой большой красивый город. – Первая пытается показать руками нечто вроде гигантского патиссона.

– А здание – почти дворец! – картинно прикрывает глаза вторая.

– И у каждой девушки там есть своя комната, – с придыханием добавляет третья.

Ох, беги, Панетта, беги! Я даже кричу, но слишком тихо. Девочка вскидывает глаза, тянется пальцем к своей шейной повязке, остервенело чешет под ней. И улыбается гостьям совсем не сахарно, а дико, демонстрируя клыки. Внезапно вскакивает, поднимает юбки и ослепляет мир вспышкой ягодиц! Словно этого недостаточно, звонко кричит:

– Чтоб вас и вашу богадельню… (потом следует такое, отчего становится стыдно даже мне) – и со всех ног бежит к “Травиесе”.

Я бегу навстречу, но Панетта отмахивается, прыгает прямо в темноту трюма и забивается в самый темный угол с бухтами запасных канатов. Лента банта светится, лежа на полу стрелкой, указующей путь. В высоком круглом гнезде я нахожу девочку и на этот раз меня обнимают. Панетта не плачет, она никогда не плачет. Только начинает чесать шею в том месте, где кожу рассекает шрам. Эту метку оставили Панетте на память в заведении для девочек, откуда она удрала совсем крохой. Словно измученный зверек, бежала умирать на воле, но судьба послала ей навстречу капитана. Рана долго не заживала… Гнила, несмотря на усилия докторов, по которым Карлос возил девочку (Ярека тогда у нас еще не было). Пришлось каждый день делать ей уколы, крепко фиксируя за руки и ноги, потому что девчонка кусалась и пиналась, словно одержимая. Она очень не любит боль, свой шрам, животных в ошейниках… и не любит приюты.

Шокированные кумушки некоторое время сидят на поляне, обмахиваются платками. Но они явно стреляные птицы и быстро оправившись, находят себе новую жертву. Это полощущая у реки посуду Пианистка. Мальчишки уже разделись догола, бросив комки мокрой одежды на камни и прыгают по валунам, то и дело припадая к земле, чтобы пошарить по дну в поисках речных мидий. Пианистка утирает пот со лба, смахивает с локтей мыльную пену. Кумушки подкрадываются к ней сзади.

– Доброе утро, мадам. Эти чудесные проказники – ваши дети?

– О да, – простодушно расцветает Пианистка. – Хотя Джою уже четырнадцать и он злится, если я называю его ребенком!

Кумушки улыбаются.

– Есть ли у мальчиков отец?

– Конечно есть, – улыбается в ответ Пианистка, снова принимаясь за кастрюли.

– И… где же он?

– Понятия не имею, – она беспечно пожимает плечами.

Кумушки, как одна, поджимают губы. Быть может, это одна душа, эдакий местечковый вариант Троицы?

– По пятницам у нас проводятся встречи женского круга Святой Магдалины.

– Там бесплатный чай.

– Быть может, вам нужна помощь? Например, одежда или новые ботинки?

Две из трех глядят на Трубача, что лихо вскочил на коня, которого Мария привела к реке. Конь фыркает, мальчишка что-то шепчет ему в большое мягкое ухо. Мария медленно водит щеткой по длинной гриве. Гостьи шестиглазо таращатся. Им явно не нравится чернокожая Мария, не нравится, что Трубач без штанов. Конь тоже, но это их отчего-то не возмущает.