Помоги проекту - поделись книгой:
Бен Уинтерс, Аарон Коннерс, Джордж Эффинджер, Эрик Браун, Мак Рейнолдс
ПОСЛЕДНИЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ
ПОСЛЕДНИЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ
Даже высшему рационалисту — Вольтеру — чисто рассудочное самоубийство представлялось чудовищным и несколько гротескным, как комета или двухголовая овца.
Часть I
Город висельников
Вторник, 20 марта
Прямое восхождение 19 02 54.4
Склонение –34 11 39
Элонгация 78.0
Дельта 3.195 а. е.
Глава 1
Я таращусь на страховщика, а страховщик таращится на меня холодными серыми глазами сквозь старомодные очки в черепаховой оправе. Мне жутко, радостно и тревожно, потому что, как ни крути, это по-настоящему, а я не знаю, готов ли. Право же, не готов.
Я щурюсь, беру себя в руки и снова осматриваю его, присев на корточки, чтобы лучше видеть. Глаза, очки, безвольный подбородок, залысина, узкий черный ремешок, завязанный узлом и затянутый под подбородком.
Это на самом деле. Правда ли? Не знаю.
Я глубоко вздыхаю, приказываю себе сосредоточиться и забыть обо всем, кроме трупа, — забыть грязный пол и тихонький рок-н-ролльчик из дешевого динамика под потолком.
Запах меня убивает: назойливый и очень неприятный, словно в хлеву пролили подгорелое масло. В этом мире еще остались усердные и умелые работники, но ночной уборщик круглосуточной забегаловки не из таких. Я это к чему: страховщик несколько часов провел здесь, между унитазом и темно-зеленой стеной кабинки, пока его не обнаружил зашедший по нужде патрульный Майкельсон.
Конечно, Майкельсон сразу сообщил о 10–54 С — с виду так и есть. За последние несколько месяцев я усвоил одно: самоубийцы редко вешаются на люстре или стропилах, как показывают в кино. Если они это всерьез, а в наши дни серьезны почти все, то цепляют веревку к дверной ручке, или крючку вешалки, или, как вот этот страховщик, к поручню, установленному для удобства инвалидов. А потом наклоняются вперед, затягивая петлю своим весом и перекрывая дыхательные пути.
Я тоже наклоняюсь вперед, переступаю на корточках, старясь уместиться в тесном пространстве вместе со страховщиком и не заляпать при этом все вокруг собственными отпечатками. За те три с половиной месяца, что я проработал детективом, у меня таких было девять человек, но я все никак не привыкну к тому, что творит смерть от удушья с человеческим лицом: глаза выпучиваются, словно в ужасе, и затягиваются паутиной красных жилок, язык вываливается на сторону, губы западают и синеют по краям.
Я закрываю глаза, тру их кулаками и снова смотрю, пытаясь представить, каким был страховщик при жизни. Красивым не был, это сразу видно. Лицо одутловатое и все пропорции лица чуточку искажены: слишком маленький подбородок, слишком большой нос, глаза за толстыми стеклами почти как бусинки.
С виду все выглядит так, словно страховщик покончил с собой при помощи длинного черного ремня, привязав один конец к перилам, а на другом сделав затяжной узел, который теперь жестоко врезается ему в кадык.
— Эй, малыш, так кто же твой дружок?
— Питер Энтони Зелл, — спокойно отвечаю я, оглядываясь через плечо на заглянувшего в дверь Дотсета. Тот ухмыляется, на нем яркий шарф-шотландка, в руках исходит паром чашечка макдоналдсовского кофе.
— Мужчина, европеоид. Тридцать восемь лет. Работал страховым агентом.
— Попробую угадать, — подхватывает Дотсет, — съеден акулами. Нет, погоди! Покончил с собой. Верно, самоубийство?
— Похоже на то.
— Я в шоке! Ужасно!
Денни Дотсет — помощник главного прокурора, боевой конь с седой гривой и круглой жизнерадостной физиономией.
— Ой, ну ладно, извини, Хэнк. Кофе хочешь?
— Нет, сэр, спасибо.
Я докладываю ему обо всем, что смог узнать, порывшись в бумажнике из кожзама, найденном в заднем кармане потерпевшего. Зелл работал на компанию «Мерримак: жизнь и пожары», размещающуюся на Игл-сквер в здании Уотервест. Небольшая коллекция корешков от билетов в кино, все за последние три месяца. Вкусы у него были как у подростка: ремейк «Властелина колец», две серии научно-фантастического сериала «Далекий белый блеск», что-то из разряда «Супергерои против колдовства» в широкоформатном «Хуксетте». Никаких признаков семьи, никаких фотографий. Восемьдесят пять долларов пятерками и десятками. Водительские права с местным адресом: Южный Конкорд, проезд от Мэттью-стрит, 14.
— А, точно, знаю этот район. Симпатичные особнячки. У Ролли Льюиса там дом.
— И его били.
— Ролли?
— Потерпевшего. Смотрите.
Я поворачиваюсь к искаженному лицу страховщика и указываю на желтоватые кровоподтеки на правой скуле:
— Кто-то его хорошенько приложил.
— А, да, это точно.
Дотсет, зевнув, прихлебывает кофе. Ньюгэмпширские власти давно добивались, чтобы на каждый труп вызывали кого-нибудь из прокуратуры. Чтобы, если это окажется убийством, прокурорские с самого начала были в курсе дела. В середине января власти штата ответили на это отказом, сочтя требование излишне обременительным при нынешних необычных обстоятельствах: коллеги Дотсета воронами летели через весь штат на каждый труп, который вовсе не был убийством. Теперь сообщать или не сообщать о 10–54 С оставили на усмотрение следователя. Я обычно иду им навстречу и вызываю прокурорских.
— Еще что новенького, молодой человек? — спрашивает Дотсет. — В сквош до сих пор поигрываешь?
— Я ракетку в руках не держал, сэр, — рассеянно отвечаю я, рассматривая мертвеца.
— Да? С кем же это я тебя перепутал?
Я в задумчивости постукиваю пальцем по подбородку. Зелл был малорослым, примерно пяти футов шести дюймов. Коренастый толстячок. Надо же, мысли неудержимо вертятся в голове. Это потому, что с трупом что-то не так — с трупом или с самоубийством, — и я все пытаюсь сообразить, что именно.
— Телефона нет, — бормочу наконец.
— Что?
— Бумажник на месте и ключи тоже, а мобильного нет.
Дотсет пожимает плечами:
— Выбросил в помойку. Бет свой тоже выкинула. Так паршиво работал, что она решила избавиться от этой дряни.
Я киваю, приговаривая: «Конечно, конечно…» — а сам все разглядываю Зелла.
— И еще, нет записки.
— Да ну? — Он опять пожимает плечами. — Может, ее найдет друг. Или начальник. — Дотсет с улыбкой допивает кофе. — Этот народ всегда оставляет записки. Хотя вроде бы такое дело нынче в объяснениях не нуждается, а?
— Да, сэр, — бормочу я, поглаживая усы, — да, конечно.
На прошлой неделе тысячи паломников со всей Юго-Восточной Азии собрались в Катманду и взошли на костер. Монахи выстроились в круг и возносили молитвы, а потом бросились в пламя. В Центральной Европе продаются DVD с мастер-классами вроде «Как правильно набить карманы камнями» или «Как смешать коктейль из барбитуратов у себя на кухне». На американском Среднем Западе: в Канзас-сити, Сент-Луисе, Де-Мойне — в моде огнестрелы, большинство вышибает себе мозги из дробовика.
А наш Конкорд почему-то стал городом висельников. Тела обнаруживают в кладовках, в сараях, в недостроенных подвалах. В прошлую пятницу один владелец мебельного склада испробовал голливудский метод — привязал к изгибу водосточной трубы пояс от банного халата. Только труба не выдержала, и он свалился во двор живым, переломав все четыре конечности.
— Все равно это трагедия, — равнодушно заявляет Дотсет. — Каждая смерть — трагедия.
Он бросает взгляд на часы: ему пора. Но я все сижу на корточках, все щурюсь на труп страховщика. Питер Зелл выбрал на последний день жизни мятый коричневый костюм и голубую рубашку. Носки в тон, но не совсем: коричневые — только один темный, а другой посветлее. Оба с растянутыми резинками, съехали на лодыжки. Ремень на шее — то, что доктор Фентон назвала бы «лигатура», — хорош: блестящая черная кожа, на золотой пряжке выгравировано «B&R».
— Эй, сыщик! — окликает Дотсет, и я моргаю, подняв на него глаза. — Ты еще что-то хотел сказать?
— Нет, сэр, спасибо.
— Не напрягайся. Работай в охотку, молодой человек.
— Только… постойте!
— Извини?
Я выпрямляюсь, разворачиваюсь к нему:
— Ну вот я намерен кое-кого убить…
Пауза. Дотсет разыгрывает долготерпение мученика — забавляется.
— И живу я в такие времена и в таком городе, где люди то и дело убивают себя. Направо и налево. Это — город висельников.
— Так-так…
— Не стоит ли мне, убив жертву, изобразить самоубийство?
— Возможно.
— Значит, возможно?
— Да-да, возможно. Только вот это… — Дотсет тычет большим пальцем в обмякший труп, — это самоубийство.
Он, подмигнув, толкает дверь туалета и оставляет меня наедине с Питером Зеллом.
— Так что, Тянучка, вызываем тележку мясника или сами вскроем подарочек?
Я отвечаю Майкельсону суровым неодобрительным взглядом. Терпеть не могу это наигранное бездушие, жесткий юморок вроде «тележки мясника» и всяких там «подарочков», а Ричи Майкельсон знает, что я этого терпеть не могу, и нарочно меня дразнит. Он дожидался под дверью туалета. Теоретически охранял место преступления, а практически жевал яичный макмаффин прямо из желтой целлофановой обертки и капал светлым жиром на форменную рубашку.
— Брось, Майкельсон. Здесь человек умер.
— Прости, Тянучка.
От этой клички я тоже не в восторге, и это Ричи прекрасно известно.
— Через час сюда подъедет кто-нибудь от доктора Фентон, — говорю я, и Майкельсон кивает, рыгнув в кулак.
— Отдашь ей? — Он комкает и бросает в мусор обертку от завтрака. — Я думал, она больше не занимается самоубийцами.
— На усмотрение следователя, — отвечаю я, — а я считаю, что в данном случае вскрытие показано.
— Да ну?
— Вот и «ну»!
Ему, в сущности, все равно. А Триш Макконнелл тем временем уже работает. Она в дальнем конце зала — маленькая подвижная женщина с черным хвостиком волос из-под форменной фуражки. Приперла к сифону с содовой компанию подростков и снимает показания. Ручка так и летает над блокнотом. Макконнелл не ждет указаний следователя, а предугадывает их. Макконнелл мне нравится.
— Хотя, знаешь, — тянет Майкельсон просто разговора ради, хочет меня достать, — сверху велели, чтобы мы сворачивались побыстрее.
— Знаю.
— Стабильность и единство населения, вся эта мура…
— Да.
— К тому же владелец вот-вот взорвется — клиентам руки помыть негде.
Майкельсон показывает глазами на прилавок, из-за которого на нас пялится краснолицый хозяин «Макдоналдса». Его грозный взгляд довольно смешон на фоне ярко-желтой рубахи и жилетки в цвет кетчупа. Для него каждая минута в присутствии полиции — потерянная выручка, и понятно, что этот тип уже тыкал бы пальцем мне в лицо, не опасайся он ареста по статье шестнадцатой. Рядом околачивается юнец, который, прикрываясь отросшими волосами, стреляет глазами то на сердитого начальника, то на пару полицейских, решая, кому уделить больше презрения.
— Обойдется, — говорю я Майкельсону. — В прошлом году часов на шесть или даже двенадцать закрыли бы все место преступления, а не только мужской сортир.
— Новые времена, — пожимает плечами Майкельсон.
Я, поморщившись, поворачиваюсь к хозяину спиной. Пусть себе кипятится. Это ведь даже не настоящий «Макдоналдс». Настоящая фирма схлопнулась в августе прошлого года, когда девяносто четыре процента ее капитала испарились за три недели рыночной паники. От нее остались сотни тысяч ярких витрин, и многие из них, вроде этого заведения на главной улице Конкорда, захватили пираты. Такие вот предприимчивые местные жители, срывающие куш на торговле съестным без утомительных выплат по франшизе.
Настоящих «Севен-Элевен» тоже не осталось, как и «Данкин Донатс». Булочные «Панера» кое-где еще существуют, хотя супружеская пара, которой принадлежала сеть, ударилась в духовные практики и сменила весь персонал на единоверцев, так что не стоит туда заходить, если вы не в настроении послушать Новое Евангелие.
Я даю отмашку Макконнелл, показывая ей и Майкельсону, что классифицирую дело как «при подозрительных», и получаю в ответ от Ричи саркастически поднятую бровь. А вот Макконнелл с благодарностью кивает в ответ и перелистывает страничку блокнота. Я раздаю работающим на месте преступления необходимые указания. Макконнелл — закончить с опросом свидетелей, а потом отыскать и уведомить родных потерпевшего. Майкельсону — дальше сторожить дверь, пока за трупом не приедут от Фентон.
— Разумно, — одобряет Макконнелл, закрывая блокнот.
— Делать тебе нечего, — ворчит Майкельсон.
— Брось, Ричи, — примирительно возражаю я, — человек умер.
Поделиться книгой: