Помоги проекту - поделись книгой:
— Ты изменился, Миша, — донесся из-за спины голос Сталина.
— Смерть не может пройти бесследно, — не оборачиваясь ответил нарком, жадно глотая воздух.
— Душно?
— После того наркоза я стал тяжело переносить духоту. Вы бы хоть окна открывали для проветривания. Дышать же совсем не чем.
— Как быстро ты сможешь подготовить доклад? — чуть помедлив спросил Иосиф Виссарионович, на удивление тихим голосом.
Фрунзе обернулся. Окинул взглядом приемную, где кроме секретаря и Сталина никого не было.
— А когда нужно? — также тихо спросил он у визави.
— До съезда нужно. Лучше накануне. — еще тише ответил Сталин.
— Предварительно показать? — одними губами проговорил нарком.
Сталин молча кивнул. А потом похлопал Фрунзе по плечу и удалился, приказав секретарю вызывать следующего наркома…
Михаил Васильевич же едва заметно усмехнулся.
Иосиф Джугашвили с конца 1924 года начал последовательно выступать за то, чтобы прекратить экспорт революции и построить социализм в отдельно взятой стране. А уже потом, опираясь на эту базу, двинуться дальше. Троцкий, Зиновьев и Каменев в этом с ним совершенно не соглашались. Старый Фрунзе в этот вопрос не лез, держась определенного нейтралитета. Раньше. Теперь же он явно обозначил свой выбор. И его услышали.
И игра началась…
Глава 3
Доклад Политбюро немало измотал Михаила Васильевича. Точнее даже не доклад, а пустые и нервные дебаты. Поэтому он сразу поехал к себе на квартиру, что располагалась в небольшом, но вполне уютном доме на улице Грановского. Так в те годы назывался Романов переулок. До входа в кремль метров семьсот. Можно легко и просто дойти пешком. И в прошлом старый Фрунзе не раз именно так и поступал. Но теперь, после операции, он изменился. Выбил себе хороший автомобиль и ездил, ссылаясь на самочувствие.
Так получалось и быстрее, и безопаснее, и привычнее…
Вышел из авто.
Отпустил водителя.
И устало зашел к себе.
Квартира казалась ему пустой.
Нет, не по обстановке. Совсем нет. По ощущениям, которые давили самым немилосердным образом. Видимо так аукалось наследие, доставшееся обновленному Фрунзе от предыдущего «жильца» этого тела.
Любимой супруги ведь больше с ним не было.
Причем кровь, которая натекла из ее прострелянной головы, убирали уже при нем. И это дополнительно давило, угнетало, печалило всякий раз, когда глаз цеплялся за тот участок пола.
Детского смеха и суеты тоже не наблюдалось.
С этим вопросом было полегче. И Михаил Васильевич время от времени встречался со своими детьми, фактическую опеку за которыми он перепоручил маме. Во всяком случае, пока. Но удовлетворения это не приносило. Человеком-то он был уже иным. Что порождало крайне неприятный казус. С одной стороны, он вроде как испытывал тоску по супруге и детям, тягу к ним. А с другой стороны, это была тоска не его нынешнего, но своего рода «фантомная боль» старого владельца тела. Из-за чего общение с малышами не давало ему ровным счетом ничего.
«Сколько не пей из этого колодца, все равно не напиться» — отмечал он про себя мысленно. И надеялся на то, что со временем эта боль утихнет. Хотя покамест она выступала главным деморализующим фактором. Указывая на то, что и здесь убийцы правильно все рассчитали. Старый Фрунзе вряд ли это все пережил. Он умер. Личность разрушилась, уступив место новой. Но даже ее обломки давили так, что приходилось прикладывать титанические усилия, дабы удержаться психологически на плаву.
Огонька добавлял и быт. Впрочем, положа руку на сердце, иной раз Михаил Васильевич думал, будто бы быт-то ему как раз и не позволяет свалиться в тяжелую депрессию. Просто потому что сильно раздражает и отвлекает от давящих на него эмоций.
Дом, в котором выделили квартиру Фрунзе, был электрифицирован и имел небольшую котельную. Свою собственную. Из-за чего квартира могла похвастаться не только электричеством, но и отоплением с горячей водой.
Казалось бы, обыденная мелочь для современного человека. Однако в 1925 году не каждому доступная, открывающая возможность для принятия ванны у себя. Большинство же москвичей в те годы довольствовались мытьем в тазиках да походами в общественные бани.
Приятно? Приятно. Но совершенно незаметно. Ибо глаз цеплялся за недостатки… за привычные вещи, которых не хватало. Например, роль стиральной машинки у него выполняла служанка или как в эти дни говорили — домработница. Нарком мог себе позволить ее по статусу. Крестьянка в годах каждый день приходила и стирала, убирала, кашеварила. И Фрунзе нередко наблюдал этим кошмаром, так как из-за наличия горячей воды стирала она в квартире, в ванной… руками.
Кухня тоже была «песней». Ни микроволновки, ни миксеров, ни даже газовой плиты. Всего этого попросту не имелось в квартире. Обходились керогазом — фитильной керосиновой горелкой в виде маленькой бочки. Воняла она керосином нещадно — на всю кухню и дальше. Коптила. И очень плохо грела. Понятное дело, что даже так, лучше, чем ничего. Однако даже чайник вскипятить с ее помощью было затяжное приключение. В том числе и потому, что конструкция получалась высокой, неустойчивой и в известной степени огнеопасной.
Покойная Софья Алексеевна хотела примус использовать, который позволял готовить быстрее. Но после того, как пару раз чуть не случился пожар с ним, решили не рисковать.
И обновленный Фрунзе страдал.
Впрочем, бытовые проблемы поджидали везде и всюду, а не только в этой мелочи. Всякие. И большие, и маленькие. Буквально на каждом шагу. Ибо пока просто так живешь в XXI веке, не понимаешь, насколько много полезных и нужных вещей окружают тебя повсеместно. И которых попросту не имелось в 1925 году.
Бритье по утрам опасной бритвой. Отсутствие чайных пакетиков. Отсутствие банальных бумажных салфеток и бумажных полотенец.
Да даже туалетной бумаги не было!
Строго говоря ее изобрели в 1857 году. Как идею. Привычную же нам, мягкую придумали только в 1936 году. Но это там — в более сытых и богатых странах. Здесь же, в Советской России, как это ни забавно, а даже нарком был вынужден пользоваться нарезанной газеткой. И это выглядело неплохим вариантом. Понятное дело, по юности, там, в прошлой жизни, он, как и все советские люди, сталкивался с этим бытовым нюансом. В полном объеме. Но за минувшие десятилетия как-то отвык от этого уровня сервиса.
Самым же давящим на него фактором оказался информационный голод. Там, в XXI веке он привык к тому, что у него постоянно «жужжал» телевизор с новостями. Практически круглые сутки. Да и без него он непрерывно «потреблял» информацию. Благо, что компьютер и смартфоны да планшеты открывали поистине феноменальные возможности.
Тут же… голяк… голодный паек… маленький персональный ад. Что усугублялось проблемой… почерка. Ибо даже ту информацию, которую ему регулярно «доставляли» была не всегда в виде печатных букв. Приличная ее часть представляла собой рукописные тексты всяких докладов, записок, рапортов и так далее. И внезапно оказалось, что прочесть их не так-то просто.
С одной стороной располагались записи, сделанные «куриной лапкой», очевидно малограмотного человека, не привыкшего писать. Либо грамотного, но плевать хотевшего на тех, кому «посчастливится» это все читать.
С другой — совершенно дебильная мода писать красиво, хорошо поставленным почерком, но абсолютно нечитабельно. И это было особенно неприятно. Вот смотришь на лист. Буковка к буковке. Наклон, нажим, высота, форма. Все прекрасно. Каллиграфическое совершенство прям. Одна беда — половину слов не разобрать. И этим уже страдали те, кто хотел подчеркнуть свою образованность. Подобным бравировали. Отчего иной раз даже беря какие-нибудь бланки можно было упереться взглядом в изящные «каляки-маляки» манерных муд… хм… людей, склонных набивать себе цену пустяшными жестами.
Конечно, он встречал и действительно красивые, ясно читаемые почерки. И это становилось его отрадой. Но не часто. Скорее даже редко. В основном же приходилось пробираться сквозь «куриные иероглифы» разной степени красоты.
Ох как его это бесило! Ох как он начал гонять в хвост и гриву подчиненных, вызывая и отчитывая!.. отчитывая!.. отчитывая!.. Требуя писать разборчиво. Пусть некрасиво. Пусть не модно. Но так, чтобы глаза и мозг не ломать, гадая, что же там за слово. Так, чтобы не требовалось уточнять, переспрашивать и додумывать.
Сам он, кстати, ежедневно по 1–2 часа уделял занятиям каллиграфии. Ибо старый Фрунзе этим раньше не заморачивался. А гость в его теле давно уже отвык от необходимости писать рукой из-за распространения компьютеров. Вот и приходилось, по сути, ставить нормальный почерк если не с нуля, то близко к этому, преодолевая определенную мышечную память тела…
И сейчас, вернувшись с доклада, Фрунзе как раз и уселся за стол и занялся чистописанием, переписывая произвольный текст. Медитативное же дело. Позволяющее отвлечься от раздражающих мыслей, сосредоточившись на тупом и монотонном деле.
И едва он вошел во вкус, как зазвенел электрический дверной звонок[1].
Михаил Васильевич вздрогнул и напрягся.
Быстро убрал свою учебную тетрадь в стол. Достал оттуда книгу по радиоделу с закладкой там, где закончил ее читать. Ну и карандаш для пометок на полях.
После чего извлек из кобуры пистолет. Его старый-добрый Mauser C96 лежал в сейфе[2]. Модная среди революционеров тема. Но отсутствие возможности быстрой перезарядки при опустевшем магазине в глазах Фрунзе напрочь перечеркивало ценность сего оружия[3]. Да еще и совершенно бестолковый для самообороны калибр. Вроде как мощный. Но с низким останавливающим действием[4]. Так что, уже где-то через неделю после выписывания из больницы Михаил Васильевич обзавелся знаменитым Colt 1911 «сорок пятого калибра». Благо, что в магазинах Москвы его было можно вполне купить. НЭП-с. Обзавелся патронами. Запасными магазинами. И раз в 2–3 дня практиковался в тире.
Вот этот пистолет он и достал из кобуры.
Дослал патрон в патронник.
Снял с предохранителя.
И отправился к двери, готовясь, в случае чего, открыть огонь.
Было уже поздно и домработницы в квартире не наблюдалось. Она уходила ночевать к себе. Поэтому нарком в этом жилом помещении находился один. Совсем один. И это немало его напрягало.
— Кто там? — спросил он, приблизившись и укрывшись за косяком, чтобы, если начали стрелять сквозь дверь, его не зацепило.
— Товарищи, — отозвался из-за двери голос Сталина.
Вряд ли Сталин лично пришел бы на ликвидацию.
Поэтому, поставив пистолет на предохранитель, он убрал его в кобуру. Застегнул ее. И открыл дверь. За которой обнаружились Сталин в компании с Ворошиловым.
— Проходите. Чаю?
— А не откажусь. Зябко на улице. — отозвался Иосиф Виссарионович, у которого из-за регулярного курения уже в этом возрасте имелись проблемы с сосудами. Ну и, как следствие, он постоянно если не мерз, то подмерзал.
Вместо кухни гости прошли в кабинет. Где и расположились.
Фрунзе же засуетился, вынося баранки к чаю, сахар и чашки. Запустив, перед этим керогаз и поставив воду кипятится.
— Смотрю не рад нашему визиту. — спросил Сталин, глядя на напряженное лицо Михаила Васильевича.
— Отчего же? Рад. Отойти только от убийства жены не могу. Тягостно.
— Ты думаешь убийство? Вот товарищи из ГПУ сказали нам, что это самоубийство.
Фрунзе вял улыбнулся. Поставил чайник на деревянную подставку. И, пройдя к железному ящику, выполнявшему роль сейфа, достал оттуда картонную папку на завязках. Не очень толстую.
— Здесь я собрал материалы по ее смерти.
— Не доверяешь сотрудникам ГПУ?
— Получив выписку из больницы я первым делом направился в морг. Осмотрел труп. Почитал заключение по вскрытию. Распорядился сфотографировать это заключение. И отправился в ГПУ, к следователю. — начал повествование хозяин квартиры, проигнорировав вопрос Сталина. — И тут-то и началось самое интересное.
— Интересное? — напрягся Ворошилов.
— Опрос следователя показал, что он выполнил свою работу ненадлежащим образом. Положение тела не было сфотографировано и описано. Обстановка в комнате и квартире — тоже. Опись, конечно, есть, но очень скудная, поверхностная и условная, не позволяя установить важные для дела детали.
— Детали? Какие?
— Разные. Например, когда я прибыл в квартиру в ней наблюдался бардак, не отраженный в описи. Словно бы последствия обыска. И совершенно не ясно — это рылись сотрудники ГПУ или кто-то еще? Я тщательно прошелся по квартире и обнаружил довольно много пропаж. Украшения Софьи, деньги, часы, кое-что из одежды. Вот список. — произнес Фрунзе и достал лист бумаги с машинописным текстом.
Сталин его взял. Пробежался по строчкам. И его брови от удивления взлетели домиком.
— Ты уверен, что это пропало? Жена не могла это подарить или как-то еще использовать?
— Она раньше меня отъехала с детьми в Ялту. Из квартиры выходил я последним и помню — что да как в ней было. Когда она вернулась в Москву, то первым делам заехала к моей маме и оставила ей детей. Сама же «забросив» свои чемоданы в квартиру, поехала в больницу. Потом вернулась и более из квартиры не выходила. Я смог буквально по минутам восстановить график ее перемещения. Вот тут он зафиксирован вместе с источниками сведений. Кто, где и когда ее видел.
— Занятно, — почесал затылок Ворошилов. Он хоть и стоял у истоков ГПУ, но ничем подобным никогда не занимался.
— Заявлений о том, что в квартире разгром она не делала. Да, она могла его и сама учинить. Для нее это не характерно, но исключать это нельзя. Нервы. Но вот ценности очевидно пропали уже после ее смерти. И возникает вопрос — кто их взял? Меня обокрали сотрудники ГПУ или это сделали убийцы?
— И все же, почему ты считаешь, что ее убили? — вновь задал вопрос Сталин, отхлебнув чая. Причем сделал он это только после того, как сам Фрунзе выпил уже половину чашки.
— Первое — траектория вхождение пули. Вот — посмотри. Здесь зарисовка, сделанная патологоанатомом. Вот тут — реконструкция положения тела, сделанная по моей просьбе хирургом. Как ты видишь — рука вывернута крайне странно. Обычно так не делают. Обычно стреляются, засовывая ствол пистолета в рот или приставляя его к виску. А тут… странно…
— Всякое бывает.
— Всякое. — кивнул Фрунзе. — Поэтому я пошел дальше. Пуля пробила череп навылет. Значит она вылетела и куда-то попала дальше. Так? Так. Я осмотрел комнату и нашел место попадания пули в деревянную панель. Место расположения тела плюс-минус следователь зафиксировал. Совместив положение тела, траекторию движения пули, пробившей две стенки черепа и пулевое отверстие в деревянной панели, удалось получить ее позу в момент смерти. Вот.
— Она стояла на коленях? — чуть более нервно, чем обычно, спросил Ворошилов.
— Да. Как вы видите — простейшая задачка по геометрии. Странности усиливаются. Но я решил пойти дальше. И изучил ее одежду. Со мной в морг пришел врач с понятыми. Они срезали обе манжеты и воротник. Положили в стеклянные контейнеры. Запечатали. Доставили их в лабораторию. И осмотрели под микроскопом. При выстреле образуется облако пороховых газов с частичками несгоревшего пороха. Они оседают на разных поверхностях. В том числе на одежде. Под микроскопом это хорошо видно. Вот их заключение. — протянул он Сталину с Ворошиловым новую бумагу. — Как вы видите — на манжетах пороховых следов нет. А на воротнике — есть.
— Разве они должны оставаться на манжетах? Пороховые газы же вылетают вперед. — заметил Сталин с какой-то жадностью глядя на все эти бумажки.
— И отражаются о преграду — голову. Но я решил проверить. Я попросил другого врача с ассистентами раздобыть манекен. Одеть его в подобную одежду. Поставить в то же положение. И выстрелить из такого же пистолета. А потом исследовать манжеты и воротник. Вот их заключение. Хочу заметить о том, какой результат получил первый врач с ассистентами они не знали.
— Мда… — совершенно ошалело промычал Ворошилов, выпученным взглядом смотря на это заключение.
— Но я и на этом не остановился. Все-таки Софью переносили, раздевали и одежду хранили непонятно как. Поэтому я решил перепроверить результат.
Дело в том, что в облаке пороховых газов, вылетают и мельчайшие фрагменты ртути, которая входит в состав инициирующего вещества капсюля. И, по идее, она должна оседать также на одежде. И просто так их смыть или стряхнуть не получится. Они крепко держатся. Чтобы выявить ртуть я, посоветовавшись с химиками, решил применить раствор сульфида натрия. Его с помощью пульверизатора разбрызгали на манжеты и воротник, полученные в рамках обоих экспериментов. И, прикрыв вощеной бумагой, выдержали несколько часов. На выходе у нас получился вот такой результат. Это — фото оригинальных манжет с воротником. Это — с манекена. Как вы видите — оружия в момент выстрела, Софья в руках не держала.
— Поразительно! — несколько возбужденно воскликнул Сталин, который, как Фрунзе знал, был падок до подробных детальных и логичных выкладок. Логика вообще являлась его любимым предметом… и единственным инструментом, которым Иосифа Виссарионовича можно было убеждать[5].
— В моих размышлениях нет ничего сложного или требующего особых знаний. Только простая логика и консультация с обычными специалистами. Следователь этого не сделал. Он увидел труп с пистолетом возле правой руки. И все. Этим и удовлетворился. Да еще и нагадил.
— Нагадил?
— Когда я удостоверился в том, что Софью убили, я решил обратиться к пистолету. На нем ведь могли остаться отпечатки пальцев убийцы. Это дало бы наводку. Но этот осел, сам пистолет залапал так, что там кроме его отпечатков ничего и не осталось.
— Я поговорю с товарищем Дзержинским, — серьезно произнес Сталин. — Мы это так не оставим.
— Я поговорил со следователем и убежден — во всем произошедшем нет злого умысла.
— Как это нет?
— Вот так. Нет. Проблема в том, что следователь дурак. Он честный коммунист, преданный революции, но дурак, причем лишенный внятного образования и кругозора. По сути он даже не понимал, что я у него спрашиваю. Девственная наивность.
— И Феликс поставил такого человека на столь важное дело?! — воскликнул Ворошилов, которого столь нелестный отзыв о безграмотном следователей задел. Вон как вскинулся, увидев себя на его месте.
Поделиться книгой: