Помоги проекту - поделись книгой:
***
— Странно он отреагировал на ее смерть, — произнес первый голос. — Он ведь ее любил. Души в ней не чаял. А тут — только желваками поиграл и все. Получается мы ее убрали, зря?
— Не будем спешить с выводами. В больнице сказали, что у него повышенное волнение и нервозность. Мой человек позже пообщался с медсестрой. Она уточнила, что любое потрясение может привести к расхождению швов или иным бедам. Так что, надежда еще есть.
— Как поступать с телом Софьи?
— Он отдал приказ при свидетелях. Если мы перебьем его — возникнут вопросы. Уже к нам. А это ни к чему.
— Тебе не кажется странным его приказ?
— Ты терял когда-нибудь человека, которого безумно любишь?
— Нет.
— А я терял. Чуть с жизнью счеты не свел. Это больно и тяжело. Не мешай. Если он хочет с ней простится — пусть простится. Может быть от ее вида он наконец-то утратит самоконтроль…
[1] Термин «клиническая смерть» использовался в медицине уже в XIX веке, хотя закрепился как стандартный термин только на рубеже XX–XXI веков.
Глава 2
Работать обновленный Фрунзе начал прямо в палате. И не только занимаясь делами, напрямую связанными с покушением на него и убийством жены, но и по своему прямому профилю. Как нарком по военным и морским делам.
Фактически ему пришлось превратить палату в свой импровизированный кабинет.
Он вызывал подчиненных для бесед.
Совершал звонки.
И писал… писал… писал…. Благо, что карандаш и бумага имелись в достатке. А потом, через неделю, он отправился уже домой, где продолжил работать в более насыщенной обстановке с регулярным осмотром его врачами. Только они уже самостоятельно прибывали. На авто, которое от наркомата за ними посылали.
Дети жили у матери Фрунзе, у Мавры Ефимовны. Она их придержала у себя, чтобы сына во время выздоровления не тревожить. Дочь 1920 года была уже очень активна и создавала много шума, как и всякие дети ее возраста. А сын 1923 года просто был еще слишком мал, требуя массы внимания к себе в обыденном, бытовом плане. Их Михаил Васильевич видел. И даже опросил. Но ничего путного не выяснил. Супруга, как приехала в Москву, сразу с вокзала завезла их свекрови. И только после этого отправилась домой, видимо, полагая, что ей придется за мужем ухаживать. Поэтому в ту ночь она была одна.
И вот — канун Рождества, которое, на удивление тут праздновали. Чему он немало удивился, увидев табель выходных дней… Ну как в канун? За две недели до него. Потому что в само Рождество коммунисты планировали совместить с XIV съездом ВКП(б).
— Вечера на хуторе близь Диканьки, прям, — едва слышно буркнул он себе под нос, вспомнив об этой детали, когда шагал. Смешно и дико выходило. Он сам никогда фанатиком не был, стоя на позиции строго прагматизма. Обе его прошлые личности. И не заметить это совпадение он не мог. — Борьба с ветряными мельницами какая-то…
Коридор закончился.
За ним нарисовалась приемная.
Секретарь глянул на него. Весьма располагающе улыбнулся. И, кивнув, нырнул за дверь кабинета, где заседало Политбюро ЦК ВКП(б).
Меньше минуты спустя Фрунзе пригласили войти.
Шаг в перед.
И вот он уже в просторном, но душном кабинете, заставленном тяжелой, массивной мебелью. Под старину. На его взгляд — излишне громоздко и не функционально. Ну и пафосом пустым веет за версту. Стол, как и положено, был покрытый зеленым сукном. Вокруг него сидели усталые, раздраженные лица. Дым стоял коромыслом, и сигаретный, и сигарный, и трубочный. И по неведомой причине наглухо задраенные окна, да еще и занавешенные тяжелыми шторами, превращали помещение в некое подобие пыточной.
Ближе к нему сидел Троцкий с козлиной бородой и нескрываемым раздражением в глазах. Он же Лейба Бронштейн. Главный идеолог мировой революции, на дух не переваривающий Россию и жаждущий вырваться на простор «более цивилизованных» ландшафтов.
Его сила и могущество покоились на двух монументальных столпах. Во-первых, удивительном ораторском искусстве. Во-вторых, на связях. Причем не известно, что важнее.
Он везде и всюду ставил своих людей. А где не мог поставить, старался сделать человека ему обязанным и активно использовать.
Но главное — это связи за рубежом.
Именно его дядя, бывший киевский банкир Абрам Львович Животовский, брат мамы, был фактически финансовым агентом Союза за рубежом. Именно через него Союз реализовывал экспроприированное в первые годы своей власти. Именно через него проводились валютные операции и делалось многое другое в те годы.
Кроме того, Абрам Львович имел очень широкие связи в САСШ, сносясь с City bank’ом и многими другими дельцами с Уолл-стрит. Причем знаком был и вел дела еще до революции, что и обеспечило успех самого Льва Давидовича в революционной среде. Ведь он был именно тем человеком, который всегда мог найти денег на дела революции.
Очень опасный персонаж.
Болезненно амбициозный. Не способный на сотрудничество на равных или в подчиненной позиции. И крайне влиятельный.
Да, Иосиф Виссарионович, действуя методом «каменной задницы», медленно, но верно снимал людей Троцкого с ключевых постов. И он, будучи слабым функционером, это не отслеживал и не компенсировал. Но все равно, несмотря на все усилия Сталина, и утрату в 1925 году Троцким всех ключевых постов, он был еще смертельно опасным игроком.
Наверное, самым опасным в Союзе тех лет.
Рядом с ним располагались его союзники по объединенной оппозиции, как ее сейчас называли: Каменев, от рождения бывший Львом Розенфельдом, и Зиновьев, также известный как сын владельца молочной фермы Аарона Радомысльского.
Тут Михаил Васильевич не впадал в крайности и огульность оценок. Зиновьев — да, мерзавец первостатейный. Бессовестный и беспринципный демагог, авантюрист и патологический трус. Он был готов на все ради власти. Мать родную продаст и предаст, если потребуется. Однако, будучи ритором от бога и ловким человеком он всегда умело окружал себя сторонниками. Кланом. Иной раз весьма и весьма масштабным. Из-за чего представлял смертельную опасность для любого оппонента. Этакий Троцкий «на минималках» и без влиятельного дяди при деньгах, прекрасно это понимающий из-за чего куда внимательнее относящийся к своим сторонникам.
А вот Каменев он был иным. По сути — вынужденный союзник Зиновьева. Крепкий администратор и хороший функционер, но совершенно слабый публичный лидер. Хуже того, не умеющий окружать себя своими людьми и формировать клан. Он примкнул к Зиновьеву из-за конъюнктуры политического момента, вызванного застарелыми дурными отношениями со Сталиным. Еще с дореволюционных времен. Когда имел глупость не раз и не два указывать нынешнему генеральному секретарю ВКП(б) на ограниченность его кругозора и не высокий интеллект. И это отношение никуда не делось, дополнившись страхом. Другой вопрос, что, положа руку на сердце, он бы переступил через свою неприязнь и примкнул к Сталину. Если бы тот его принял. Но Иосиф Виссарионович ничего не забывал и ничего не прощал.
Так что враждебность взглядов Зиновьева и Каменева была различной. И это легко читалось. Зиновьев смотрел на Михаила Васильевича с явным раздражением и толикой пренебрежения, видя в нем человека своего врага, человека из другого клана. Каменев же — с настороженностью. Он не знал, чего ожидать и хмурился, стараясь выглядеть максимально нейтрально.
Чуть дальше, через стул, сидел сморщенный худощавый мужичок с достаточно спокойным взглядом. Скорее даже заинтересованным. Томский Михаил Павлович. Бывший рабочий и каторжанин, которого волной революции занесло столь высоко. Хотя, конечно, недооценивать его характер не стоило. И эта внешняя тщедушность была крайне обманчива. Именно Томский посмел выступить против генеральной линии партии в делах профсоюзов, пытаясь отстоять их независимость. Но проиграл. И профсоюзы в СССР стали фикцией. Впрочем, это поражение не мешало Михаилу Павловичу и в дальнейшем держаться линии интересов рабочих. Насколько это было возможным. А когда стало ясно — его собираются репрессировать — не побоялся застрелиться.
Рядом с ним располагался Алексей Иванович Рыков с «фасадом» старорежимного чиновника, несмотря на происхождение из семьи крестьян. Эффектный. Опрятный. И в известной степени адекватный. Его взгляд вообще ничего не выражал. Рыков умел держать лицо.
В конце 20-х он стоял против типичного для СССР раздувания бюджетов национальных республик за счет РСФСР, заявляя, что остальные народы «живут за счет русского мужика». Но проиграл крупной партии националистов в ВКП(б). И не он один. Тот же Каганович пытался в 25–28 годах бороться с блоком украинских националистов, и также потерпел сокрушительное поражение.
Следом размещался Бухарин Николай Иванович. Сын школьного учителя. Умный и ловкий человек, смотрящий на Фрунзе с некоторой симпатией и мягкой, добродушной улыбкой. Но Михаил не обманывался в этом, зная, что этот добряк «дьявольски политически неустойчив», как отмечал Ленин. Фрунзе, правда, считал, что Ленин лукавил, если не сказать больше, в оценке Бухарина. Потому как его «неустойчивость» определялась лишь тем, что идеология для него была вторична. То есть, он попросту не являлся идеалистом. Кроме того, за его добродушным лицом скрывались недюжинные организаторские способности и крепкий ум. Ведь этот человек, наравне с Троцким, являлся одним из организаторов Компартии США. И, не меньше Льва Давидовича имел связей в этой заокеанской стране. В том числе и в крупном бизнесе. А на его наработках в области экономики в последствии было создано китайское экономическое чудо в исполнении Мао…
Но он улыбался.
Выглядел валенком.
И это вызывало весьма обманчивые впечатления.
Да, как тот же Троцкий, Сталин или Зиновьев он не стремился обзаводится личным кланом. Но игроком все одно был интересным и очень полезным. Особенно если его подпереть плечом какого-то мощного лидера.
В самом дальнем углу находился Иосиф Виссарионович Сталин… он же Джугашвили. Он как раз набивал свою трубку, но прищуренным взглядом посматривал на вошедшего человека. Осторожным. И в какой-то степени подозрительным.
Ему Фрунзе не доверял в той же степени, в какой не доверял Троцкому и Зиновьеву. Но Иосиф, в отличие от этих двух, кокаина не употреблял и был намного спокойнее, адекватнее и трезвее что ли. И кардинально опаснее. Если играть в долгую. Троцкий и Зиновьев выглядели своеобразными гепардами, способными на быструю и сильную партию, но не продолжительную, ибо, как и все увлекающиеся люди, довольно скоро выдыхались. Сталин же являлся волком, готовым, если надо, годами загонять свою добычу.
— Добрый день, товарищи, — как можно более по-деловому поздоровался вошедший нарком.
Ему отозвались нестройным хором. Даже Троцкий что-то буркнул, процедив через губу.
— Как ваше самочувствие, товарищ Фрунзе? — произнес Сталин, продолжая набивать трубку.
— Рабочее.
— Товарищи говорили, что вы слишком рано вернулись к труду. Может быть вам нужен более продолжительный отдых?
— Надеюсь, что обойдется. Во всяком случае без дела я кисну. Работа для меня лучшее лекарство.
— Отрадно это слышать, — на удивление по-доброму улыбнулся Сталин. Что поколебало подозрения Фрунзе в причастности его к попытке убийства.
— А что там произошло во время операции? — поинтересовался Бухарин. — Доходили нехорошие слухи.
— Отравление хлороформом по вине анестезиолога, что повлекло клиническую смерть. — тем же нейтральным голосом ответил Михаил Васильевич.
— Как смерть? — удивился Троцкий.
— В течение примерно трех минут я был мертв. Дыхания не было и сердце не билось. Но врачи сумели откачать.
— Получается, что вы заново родились Михаил Васильевич. — произнес Рыков. — Поздравляю.
— И как оно, вернутся с того света? — по-деловому спросил Томский. — Мне говорили, что люди видят какой-то свет и трубу.
— У меня ничего подобного не было. Я словно стоял рядом со своим телом и смотрел на то, как врачи суетятся. Даже время запомнил на часах в операционной. После того, как пришел в себя и надиктовал свои наблюдения, врачи их полностью подтвердили. В том числе и время — с точностью до минуты.
В помещение повисла тишина.
— А Бог? Вы его видели?
— Нет. Бога я не наблюдал. Вероятно, к атеистам он не приходит, — криво улыбнулся Фрунзе. — Операция прошла успешно. Сейчас мне прописаны только диета да прогулки на свежем воздухе. Если все сложится, то через полгода и вспоминать будет не о чем. Но что мы все обо мне? Давайте к делу.
Все покивали.
О самоубийстве супруги никто говорить не стал. Знали, как Михаил Васильевич ее любил и не хотели теребить свежую рану. Во всяком случае открыто.
— Грядет XIV съезд. — подал голос Рыков. — И мы хотим узнать о состоянии вооруженных сил революции. Мы полагали, что с отчетом выступит Климент. Но раз вы сами оправились, то вам и карты в руки. Справитесь?
— Справлюсь. — кивнул Фрунзе.
— Как вы видите ситуацию, Михаил Васильевич?
— Кратко?
— Если можно.
— Двояко. С одной стороны, если завтра на нас нападет даже Польша, то на этом революция и закончится. Мы просто не в состоянии противостоять хоть сколь-либо серьезным армиям. В войсках полнейшая разруха и бардак. С другой стороны, завтра Польша не нападет. И послезавтра тоже. Все так устали от Империалистической войны, что лет десять у нас на приведения армии в порядок вполне имеется. Может даже больше. Во всяком случае — без большой войны. А малые конфликты мы уж как-нибудь погасим даже тем, что есть.
— Вздор! — рявкнул Троцкий, но его придержал за плечо Зиновьев и он замолчал, надувшись. А потом спросил у Фрунзе:
— Почему вы так считаете?
— Что именно?
— Почему армия наша не боеспособна?
— Армия — это не просто вооруженные люди. Армия — это структура с четкой иерархией, субординацией и дисциплиной, без которой она превращается в толпу. Толпой управлять можно. Но на митинге. Однако война — не митинг. Это серьезная профессиональная деятельность, требующая от каждого бойца как можно более высокой квалификации. Как во время войны, так и в мирное время. И так — на каждом уровне. Армия — это большой завод с очень сложным и рискованным производством. А у нас она сейчас напоминает анархическую вольницу, наполовину пьяную, наполовину уголовную. Да, сейчас уже что-то сделано, но ситуация пока еще плачевная донельзя.
— Мы победили в гражданской! — взвизгнул Троцкий.
— И это — бесспорно. Но почему?
— Потому что у революции была лучше армия!
— Нет. Потому что мы все были едины. — произнес Фрунзе, подняв правую руку и сжав ее в кулак. — Пока мы едины — мы непобедимы! Но сил у нас было очень мало. Настолько, что даже Владимир Ильич сам не верил, что наша коммуна продержится дольше французской. Наша победа заключалась в нашем единстве и раздоре в стане белых. Если бы у них появился крепкий лидер с трезвой программой, он бы смахнул нас не глядя. Как незначительную помеху. Но его, к счастью не нашлось. И мы передавили их всех по одному. А ведь белые — это огрызки старых царских войск. Войск, которых считали одними из самых бестолковых в Империалистическую войну. Хуже них, наверное, только итальянцы ославились да австрийцы. Как мне говорили, французы царскому экспедиционному корпусу даже оружие свое давать не хотели, считая, что те нормально не разберутся с ним.
— Это смешно! — фыркнул Троцкий, но развивать тему не стал.
— Это было смешно, если бы не было печально.
— Но разобрались же? — уточнил Томский.
— Разобрались. Однако в войсках что царских, что наших до сих пор не привита культура обращения с оружием. И я в чем-то французов понимаю. Оружие — это главный инструмент пролетария войны. Что станок для заводского рабочего. И если он не держит оружие в чистоте, смазке и порядке, то чем он лучше обезьяны, только что слезшей с пальмы? Верно я говорю?
— Верно, — согласился с ним Томский. — Станок требует ухода. Любой. Чистоту, смазку и ласку. Иначе подведет в самый неподходящий момент.
— Революционная война за Россию в целом закончилась. — продолжил Фрунзе. — Мы победили. Но экспортировать революцию нам нечем, что прекрасно показала Советско-польская война. На ржавых штыках далеко не уйдешь. Нам нужен отдых и время. Время, чтобы подготовить командиров, дабы они не уступали германцу или французу в тактическом и стратегическом мышлении. На всех уровнях. Время, чтобы произвести перевооружение… да даже просто вооружение, учтя опыт Империалистической войны. Время, чтобы обучить простых бойцов и обеспечить их резерв, обученный резерв, без которого войны не выиграть. А иначе…
— Что иначе? — поинтересовался Сталин.
— Мы рискуем совершить туже ошибку, что совершал Бонапарт в своем Восточном походе или Кайзер во время наступления 1914 года. Оторваться от тылов и потерять все. Даже то, что мы уже достигли.
— Пораженческие мысли! — с раздражением воскликнул Троцкий.
— Каждый коммунист должен твердо стоять ногами на земле, — возразил Фрунзе, — будучи крепким прагматиком и материалистом. А не витать в облаках, мня из себя волшебника страны Оз…
Члены Политбюро попытались завалить его довольно хаотичным потоком вопросов. Но Михаил Васильевич перехватил инициативу и предложил передать ему все вопросы в письменном виде. А он уже подготовит развернутый доклад с конкретными числами. Чтобы его утверждения не выглядели голословно.
Так и решили.
Фрунзе вышел из кабинета. Подошел к окну приемной и открыл его настежь, чтобы отдышаться. Ибо психологически этот разговор дался ему очень непросто. Он к нему готовился, но…
Поделиться книгой: