Под Золотыми воротами

Первой на левом берегу Любим приметил Марьяшу. Стоя рядом со своим охранником Мирошкой, она широко распахнутыми глазами взирала на испуганных и рыдающих подружек, подгоняемых владимирскими воями.

— Марья, и Марья здесь! — заохали девицы, увидев ее.

Она кинулась к подругам, рыдая и обнимая их как сестер.

Пленников повели к загону. Марьяшка пошла с ними.

— Куда?! — выхватил ее из толпы Любим. — В шатер ступай.

— Ненавижу!!! Ненавижу! — с яростью бросила она ему в лицо. — Это все ты! Горе нам принес! Добреньким прикидываешься, а сам волк, и улыбка у тебя — оскал волчий! Нас освободят, всем вам горло перережут! Слышишь?!

Не обращая внимание на проклятья, Любим потащил Марьяшку к шатру.

— Пусти, я с подругами хочу! — вырывалась она, извиваясь всем телом и норовя пнуть его ногой.

— Уймись, — хмуро одернул беснующуюся Военежич.

Но Марьяшка продолжала брыкаться, правда уже молча. Любим легонько швырнул ее в шатер.

— Нас освободят, — упрямо твердила она.

— Женишок твой дурной? — усмехнулся Любим.

— Да хоть бы и он, — отвернулась Марья.

— Мне нужен лишь Ярополк.

— Нет, ты не волк, ты пес, — девушка резко развернулась, смело глядя на обидчика, — лижешь руки своему хозяину. Он приказал, и ты баб и детишек в полон кинулся брать, о христианском милосердии позабыл. А Ярополк чист, он сокол гордый, он вам, собакам, не чета.

— Здесь сиди, — рявкнул Любим и вышел вон.

5

Первым делом воевода с десятниками навестил пленников. Те испуганно жались по стеночкам, утирая слезы.

— Бояться вам нечего, — громко проронил Любим, — обиды вам чинить не станем, кормить будем досыта, коли нужно чего, весточку за реку отправим. Захотят — принесут. И жить вы здесь станете, пока мне князя беглого не выдадут.

— А коли не выдадут? — робко подала голос одна из девиц.

— А коли не выдадут, к светлому князю Всеволоду во Владимир вас отвезу, пусть сам решает, что с вами делать. Яков, — окликнул он одного из десятников, — прознайте чьи.

Основательный Яков, стал медленно обходить полонян. Глядя в заплаканные очи пленниц, Любим и сам себе казался волком, во всем соглашаясь с «рязанской курицей».

Все пойманные девки, бабы и отроки оказались из знатных семейств, наметанный глаз не подвел, лишь одна высокая грудастая девица, в яркой поневе с рядами янтаря на шее, была всего лишь дочерью гончара.

— Может отпустить, девка простая? Какой с нее прок? — робко предложил сердобольный Могута.

— Сюда веди простую эту, — махнул рукой Любим.

Полонянка подплыла, нарочито качая пышными бедрами. С лица не красива: маленькие, хитро прищуренные глазки, крупный мясистый нос, излишне пухлые губы, но тело статное, крепкое, манящее. «Не дороговата ли одежа для дочери гончара? А взгляд распутный, уж я таких повидал».

— Кто такая? — усмехнулся Любим в хитрые очи.

— Отрада я, — прикусила она пухлую губу, слегка наклоняя голову.

— Как думаешь, Отрада, полюбовник по тебе горюет? — пошел прощупывать почву Любим.

— Да кто ж его знает, девок в округе много, может еще какую приглядел, — улыбнулась она, ничуть не смутившись.

— К полюбовнику-то хочешь?

— Да на тебя, зеленоглазенький, поменяла бы, — повела плечами Отрада, отчего пышная грудь под тонкой рубахой стала еще приметней.

Любим расхохотался.

— Бедовая ты девка. Так кто полюбовник-то, к кому за выкупом посылать?

— А поспрошай у боярышень, все выболтают.

— А я у тебя спрашиваю, али стыдишься?

— То пусть он сам стыдится, — откинула назад темно-русую косу Отрада. — боярина Гореслава Светозаровича я любая.

— Вот те раз! — не удержался от восклицания Любим. «Вот это женишка посадник для дочери отыскал, злато с серебром, а не жених! Может поэтому Марьяшка от горя с князем беглым и спуталась?»

— А невеста его про тебя знает? — продолжил он допрос.

— Марья? Да знает, наверное. Град-то у нас не велик, — Отрада хотела казаться распутно-равнодушной, но Любим заметил легкую ревность, тонкой змейкой промелькнувшую в девичьих очах.

— Ладно, ступай к остальным.

«Знает Марья, знает и посадник. Что же он дочь любимую за прелюбодея отдает? А этот Горяй смеет еще поперек слова тестя идти, на совете ведет себя нагло, словно он сам уж посадник. Не ладно здесь, ох не ладно».

— Так девку отпускать будем? — пробасил Могута.

— Нет. За этой, тертой, особо приглядывать.

«Тяжело Марьяшке придется, ох тяжело: сама порченная, да еще и соперница наглая под боком. Будет Горяй курицу мою поколачивать, этот гордец ей князя не простит, к Отрадке ночами бегать станет, а то и правда возьмет, да князю жену подарит, чтобы правой рукой при Ярополке стать. Тьфу, грязь какая. Я б на месте Тимофея дочь бы пожалел, да женишка другого сыскал, чего он медлит? Да то не мое дело, волкам ли кур жалеть».

Пленникам отнесли еду и дрова. Сами владимирцы тоже кинулись разводить костры. Солнце клонилось к вечеру. За рекой было спокойно, посад неспешно отходил ко сну — благостная, умиротворяющая картина, словно и не было утреннего нападения.

— Дозоры на ночь усильте, не нравится мне эта тишина, — предупредил десятников Любим.

Марья сидела безвылазно в шатре, лишь раз выйдя по нужде. В сопровождении своей тени Мирошки, не глядя по сторонам, она поспешно прошлась туда и обратно и снова задернула полог. Любим заметил, как криво повязаны обмотки ее лапоточков, но предлагать свои услуги благоразумно не стал, зная, что сегодня получит отказ. «Ну пусть подуется, коли охота».

Кун без спроса сердобольно отнес полонянке похлебочки, девушка долго беседовала со стариком, сидя у входа в шатер. Марьяшка что-то возмущенно говорила, кидая злые взгляды на Любима. «На меня жалуется». Дед согласно кивал головой. «И старый туда же», — злился и Любим.

— Чего эта курица там тебе баяла? — не удержался и спросил он у вернувшегося холопа.

— Что в постный день пятничный мясо едим? Не дело это. Так и я давно говорю, что рыбки нужно раздобыть, чтоб в грехе не погрязнуть.

— Праведная, значит? — усмехнулся воевода.

На плечи наваливалась усталость, нестерпимо захотелось спать. Военежич, широко зевая, велел Куну настелить ему под шатром. Едва коснувшись щекой мягкого меха, Любим провалился в черноту глубокого сна.

— Любим Военежич, Любим Военежич! — кто-то настырно тряс его за рукав.

Любим лениво приоткрыл правый глаз, небо уже светлело, близилось утро.

— Любим Военежич, не гневайся, не доглядел, — над ним с видом нашкодившего щенка склонился Мирон.

— Чего стряслось-то? — легкий ветерок дурного предчувствия пролетел над головой.

— Посадникова Марья сбежала.

— Как сбежала?!! — резко вскочил Любим.

— Не гневайся! Она до кущи попросилась, ну я ее и отвел, не за тын как раньше, а к нашей, что поодаль. Не выходит и не выходит. Ну мне неудобно заглядывать, мало ли что, да время-то идет. Я и окликнул, мол, Марья Тимофевна, жива ли? А тишина. Заглянул, а ее там нет. Проскочила как-то мимо меня, а я и не углядел. Прости!

Любим и сам не понял какое чувство родилось у него внутри — досада, злость, гнев… потеря, тоска, безысходность. «Где ее теперь ловить? Что иголку в стоге сена!»

— Поднимай людей к лесу! И Щучу ко мне, — тем не менее решил он биться до конца. — Дочь посадника сыскать, шкуру спущу!!!

Бедный Мирошка полетел исполнять приказ, сверкая пятками. Вои рыскали по оврагам и прочесывали чащу, несколько доброхотов полезли в камыши. Ничего, пусто, Марья растворилась в сгущающемся утреннем тумане. Бросить всех людей на ее поиски Любим не мог, нельзя оставить стан в малой силе, а тех, что отрядили, не хватало.

— Чего ты ее с остальными не запер, все равно ведь не залежал[47]? — ворчал Якун, а Любим и сам не мог ответить на этот вопрос.

— За потраву проучить хотел, чтоб в одиночестве посидела, — соврал он.

— Вот и посидела, ищи теперь ветра в поле. Посадникова дщерь — это ж такая удача в руки к нам пришла, и на тебе, — Якушка все топтался и топтался по неудачливому воеводе, — и приставил кого? Соплю этого, она его в раз окрутила — ходил следом, слюни пускал. Будто опытных мужей нет, чтоб к девке приставить…

Якун еще что-то выговаривал, но Любим его уже не слушал. «Если подалась на какую заставу, к тетке, например, то не найдем уж, это что Ярополка вылавливать. А если на тот берег, к отцу, то еще перехватить-то можно. Умеет ли плавать?» Первый пыл бестолкового мельтешения туда-сюда прошел, Любим в раздумьях медленно побрел к реке, за ним большой тенью последовал Могута, а чуть поодаль с поникшей головой раздавленный горем Мирошка.

Утро быстро вступало в права, но как на зло над Доном стояла плотная пелена тумана. Любим вглядывался в нее, напрягая зрение.

— Вон она!!! — внезапно радостно крикнул Могута. — В лодке уходит!

— Да не показалось ли тебе, невидно же ничего? — проследил за рукой десятника Любим.

— Точно говорю, гребет.

Обгоняя друг друга, воевода и десятник кинулись к лодкам.

— Порубила, лодочки порубила! — заорал первым добежавший Могута. — И топор вот.

Все три оставшиеся лодки имели в днище прорубы. Где Марьяшка умудрилась взять топор понятно — когда кашеварила с Куном, стащила. Дед еще вчера сетовал, что не может найти. А вот как она смогла так тихо прохудить лодки? Наверное, когда поднялась первая суета. Все это Любим раздумывал, быстро скидывая одежду и сапоги. Рядом разоблачался Могута. Мирошка тоже было кинулся развязывать кушак, но Любим его одернул:

— Здесь сиди!

Воевода знал, что парень плавает хуже валявшегося на берегу топора.

В спешке Любиму никак не удавалось развязать гашник[48], махнув рукой, он полез в воду в портах. Рядом огромным медведем в реку вбежал Могута. Широко разрезая воду, они вплавь кинулись догонять беглянку. Резкий порыв ветра разорвал молочную вязь, и Любим, наконец, увидел Марьяшку…

6

Марья тоже заметила преследователей и налегла сильнее на весла, но слабые ручки теремной девицы плохо справлялись с нелегкой задачей, быстрое донское течение сносило лодку все дальше и дальше от правого берега. Девушка с надеждой поглядывала сквозь клочья тумана в сторону крепости, бросал туда взгляды и Любим. Если беглянку заметят онузцы, за ней вышлют лодки, и тогда спасаться придется уже безоружному вороножскому воеводе и его гридню. Любим поднажал. Желание догнать ускользающую добычу было так велико, что он оставил далеко позади не очень ловкого в воде Могуту и все больше, и больше сокращал расстояние с беглянкой.

А Марья упорно гребла и гребла, не собираясь сдаваться, Любим уже мог рассмотреть злость и отчаянье на ее раскрасневшемся лице. Преследователь тоже вложил все силы в последний рывок и почти поравнялся с лодкой, тяжело выдохнул, хищно улыбнулся добыче и скрылся под водой. От бешенной гонки вода показалась не просто теплой, а даже горячей. Сделав мощный гребок, Любим вынырнул прямо из-под лодки и схватился за борт. Марьяшка от неожиданности взвизгнула и замахнулась веслом. Военежич рисковал получить увесистой деревяшкой либо по голове, либо по пальцам. Но баба, она и есть баба, ей очевидно не так-то просто ударить человека, даже «волка». Марья чуть замешкалась, этого оказалось достаточно… Любим с силой качнул лодку, и девушка вместе с веслом полетела в воду. Дон сразу сомкнулся, оставив на поверхности лишь золотую косу, за нее и ухватился Военежич, вытаскивая несносную «курицу». Вынырнув, Марья сделала жадный вдох и мертвой хваткой вцепилась в Любима.

— Тише, тише! Я держу тебя, — видя ужас на пригожем лице, поспешил он успокоить девицу. — Да не утонешь, дыши глубже.

— Ду… Ду-ре-нь… Я же плавать не умею! — с трудом выговорила она посиневшими губами.

— Ну да курицам-то плавать и не положено, — оскалился Любим.

— Зато лапти больно хорошо плавают, — девушка зло сверкнула глазами.

— Не совестно-то так бесстыже к добру молодцу прижиматься? — промурлыкал он от удовольствия, чувствуя упирающуюся в него девичью грудь и железные объятья на шее.

— Ой! — Марьяшка так резко отпрянула, что чуть опять не нырнула.

— Хватит дурить, — снова подтянул ее к себе Любим, — в лодку давай, а то вон бороденка уж трясется.

Все это время он не забывал одной рукой удерживать дощаник[49]. Подсадив Марьяшку, Любим легко и сам взобрался в лодку, подгреб рукой, вылавливая разбросанные по воде весла. Можно плыть обратно. Он махнул подплывшему Могуте поворачивать назад.

— Ты, как искупаться еще раз захочешь, так лучше меня зови, я тебя за шиворот держать стану, — продолжал Любим потешаться над мокрой и злой Марьяшкой.

Девушка надуто молчала, деловито выкручивая косу и подол поневы. Раздражение выдавали раздувающиеся ноздри и сдвинутые брови. Любим удобно уселся спиной по ходу движения и неспешно погреб обратно, стараясь держаться ближе к своему берегу. Глаза бродили, бродили по сторонам, да и возвращались к облепленной мокрой рубахой девичьей груди. Вот ведь как: Отрадка свое богатство выставляла, да его это лишь раздражало, а эта стыдливо старается прикрыть, а взгляд сам так и ныряет. Радостное ощущение удачного лова не покидало охотника.

— Зря сбежать хотела, — небрежно бросил он надутой красавице, — нельзя тебе бежать, отцу навредишь.

— Это чем же? — фыркнула Марьяшка, вздергивая курносый носик.

— Покуда ты здесь, он в таком же горе, как и все мужи нарочитые, а общая беда объединяет, а ежели ты, жива да здорова, дома окажешься, а их дети у нас томиться останутся, то бояре роптать начнут, враги батюшки твоего воспрянут, попрекать Тимофея будут в беспомощности — посадник только свою дочь выручил, а других спасти не смог.

— Так я ж сама сбежала!

— Да кому об этом ведомо? Слаб отец твой в граде своем…

— Да как ты смеешь?! Да мой батюшка — посадник добрый, его все уважают! — Марья так разволновалась, что вскочила на ноги, но лодку опасно закачало, и девушка поспешно села обратно, хватаясь за борт.

— Я смею, потому что мне отец твой сам об том сказал, — Любим почти бросил грести, и дощаник опять понесло по течению. «Нужно на все ей глаза открыть, а там пусть сама решает». — Тимофей стареет, молодые да бойкие на пятки наступают, а больше всех Горяй. Так ведь? — он испытывающе приподнял бровь.

Марья молчала, поджав губы, серые глаза наполнились нестерпимой тоской. Любим понял, что попал в цель.

— Зачем отец тебя Горяю пообещал, такой ведь зять ему не по нраву, крепко не по нраву? А? Молчишь? А я тебе скажу: Горяй на место отца твоего метит, молодые бояре уже за него. Боится отец твой, что ежели с ним что станется, обида вам с матушкой от нового посадничка будет. Отказа вам не простит. Так?

— Так, — хрипло призналась Марья. — Отец ему согласия не дал, время тянет, только Горяй уж всем бает, что я невеста его, чтоб другие не сватались, а отцу в глаза смеет говорить, что лучше в венчанных женах ходить, чем в наложницах. А отец меня отдавать не желает, а должно все равно согласится. Горяй настырный, не отстанет, что пиявка прилепился, проходу не дает.