— Это о каких ещё?! — здесь я реально удивлён. — Я чего-то о себе не знаю? Вы меня ни с кем не путаете?
— У тебя аттестация не по всем языкам, которыми владеешь. Почему молчишь об остальных?
— Ничего себе, вы тут грамотные. Ну тогда просветите, что я сам о себе забыл?
—
— Не считается, — качаю головой. — Это государственный, а вы спрашивали про иностранный. На нашей работе он априори подразумевается и за язык вообще не канает. Как и русский. За него не доплачивают, если что.
— Это у вас тут внутри он не канает, — его указательный палец описывает окружность над головой. — А у нас ТАМ, снаружи, очень даже. Особенно с твоей внешностью.
Это да. На лицо я — типичный Иван Иванович Иванов, иного не заподозришь.
— Не знаю. Видимо, вы из другого поколения. В наши годы на юге государственный уже все знают. Совсем не редкость.
— А почему молчишь о вазири?
Моя нога пропускает шаг:
— Откуда…?
Видимо, лицо у меня донельзя потешное, поскольку он опять ржёт:
— Ты перед первой аттестацией сам мосты в своё время наводил. Помнишь?
Впиваюсь в него взглядом по второму кругу:
— Вы откуда знаете?! Тогда вы ещё отдельной службой были, в комитет вас потом вернули! Кстати, я по вазири аттестоваться не стал, если что.
И лицо его вроде бы знакомо, что ли? Но нет, я б такого запомнил.
— У нас свои возможности, — отвечает он уклончиво, заходя на второй круг по овальной аллее. — В общем, за скромность тебе тоже плюс.
— Вы сейчас так говорите, как будто я какой-то конкурс могу не пройти и остаться дома.
— А-ха-ха-ха-ха, — деда растаскивает от смеха прямо посреди дорожки. — Не можешь: ты его уже прошёл.
— Когда?
— Ещё до того, как сюда приехал.
— К чему тогда эта беседа сейчас? Какая её функция?
— Ну надо же познакомиться поближе, составить личное впечатление. Кстати, чтобы ты не думал, что я забыл. Почему о немецком молчишь?
— Так я его и не знаю! — чистая правда. — Он только в дипломе написан! Максимум, на улице объяснюсь и прочту что-нибудь со словарём. Я по нему тоже не аттестован, — напоминаю на всякий случай. — Оценку честно купил в своё время. Но на службе же реальное владение нужно, а не запись в дипломе.
— Для мест, где в ходу вазирвола, твой уровень немецкого очень даже продвинут, — хихикает тип, который до сих пор не представился. — В сочетании с прочим, ты просто идеален.
— Спаси Христос от вашей идеальности, — отворачиваюсь в другую сторону, чтобы не сказать и ему что-нибудь матом в рамадан (он тоже наверняка оразу держит, видно по нему). — Раз уж у нас такой откровенный разговор, а моя рязанская харя — не помеха в тех местах, где в ходу вазирвола.
Нет смысла корчить из себя дурака там, где даже мне многое понятно.
— Вообще-то, светловолосых там хватает, — задумчиво сообщает он. — Если постричь коротко — так и вообще сойдёт. Ну, плюс загар.
— А глаза? Дофига там голубоглазых блондинов?
— Тоже не ноль и не так мало, как ты думаешь. Говори, что понял, быстро.
Мужик резко тормозит, берёт меня за пуговицу и пристально впивается взглядом в переносицу.
— В тех местах, где в ходу вазирвола, сменилась сельскохозяйственная политика. Бородатые культиваторов мака, как и обещали, в этом сезоне призвали к порядку со всей тамошней бескомпромиссностью: смешно, конечно, но они реально говорят, что думают. Наркоты больше не будет — они не дадут. Тот случай, когда нет худа без добра.
— И-хи-хи-и-и… Продолжай, продолжай… Ты мне нравишься. И-хи-хи-и-и…
— Посевная сорвана, урожая теперь уже точно не будет. В результате во всём регионе резко меняется обстановка, от финансовых потоков до товарных и миграционных. Вот прямо сейчас, в режиме реального времени, меняется.
— И? — он только что не пританцовывает от энтузиазма.
— Таким, как вы, всегда больше всех надо. Видимо, появляются какие-то возможности, из моего кабинета невидимые. Вы стремитесь усесться на все ранее недоступные стулья. Доклад окончил.
— Почему не хотел ехать? — его лицо за секунду из весёлого становится стальным.
— Чего это «не хотел»? Я и сейчас не хочу, — пожимаю плечами. — Потому что я не опер. Тем более — не опер вашей структуры. Что я там потерял?
— Там действительно очень краткосрочная задача, — он словно извиняется. — Ну, по нашим меркам краткосрочная. Нужен незасвеченный человек именно с теми языками, что у тебя. Ненадолго, буквально недели на полторы.
— С английским, русским и базовым немецким? — теперь моя очередь идиотски хихикать. — И с откровенно рязанским лицом впридачу?
— С фарси, пушту и чем-нибудь тюркским, — вежливо и спокойно возражает он. — Не важно, чем. При такой языковой тройке, твоя внешность там вообще будет неважна.
— Можно подумать, у вас своих людей нет.
— Незасвеченных, да под эту задачу — как раз нет. Что? У тебя опять лицо скривилось.
— Так говорят, когда нужен кто-то одноразовый.
— Ты же не опер? — дед опять с интересом косится на меня. — Почему так уверен?
— Я — не он. Но я и не сирота, у меня отец был.
— Кто?
— В деле есть. Или вам не всё дали, а только выписку?
— Всё дали, не дочитал об отце просто, — кается тип. — Информация на первый взгляд паразитная, пропустил мимо глаз.
— Зря. Там же и о моей смене фамилии должно быть. Фоминых его фамилия была.
— Ух ты. — Старик резко погружается в размышления прямо на ходу. — Так вы на разных фамилиях?
— Так получилось. Когда они разводились, я был маленький, мать из вредности мою фамилию сменила. Но отец-то меня не бросил, в воспитании участвовал.
— Ты смотри… теперь ясно, откуда диалект… «Спаси Христос» — твоя поговорка или его?
— Всех православных. В своё время в Душанбе, в госпитале, бате хирург тамошняя говорила: «Будь христианином, это нормально. Только никому не вздумай говорить, что атеист и вообще в бога не веришь». Он мне рассказал, я запомнил. Вы его что, знали?
— Заочно и неблизко, но скорее да, чем нет. Если ты — сын Фоминых, это кое-что меняет, конечно, но только в сторону моих интересов. — И дальше без перехода. — Кто ещё у тебя в отделе знает, что ты говоришь на пашто?
— Никто. И не в отделе — тоже никто. Странно вообще, что вы в курсе.
— А почему аттестоваться не стал? Процент надбавки ж за редкость солидный?
— Я не меркантилен. — Он требовательно молчит, потому добавляю. — Это личное. Не хотел разменивать ЭТО на деньги. Поначалу собирался пожадничать, но в итоге передумал.
— Почему? Твоими категориями, язык тебе не родной же? — дед вопросительно поднимает бровь. — Хотя говоришь чисто, спору нет. Как коренной. Но ты же на самом деле русский, правильно?!
— Вы что, моё дело вообще не открывали? Русский я, со всех сторон.
— Разговариваешь больно уж хорошо. Неожиданно… Я думал, акцент будет.
— Когда в три-четыре года на улице болтаешься месяцами, как все, и заняться тебе больше нечем — акценту взяться неоткуда.
— Хм, да. Фоминых же… Так почему аттестовываться не стал?
— Вашими словами: вазири мне, как вам — русский. Как родной, то есть. Не стал на деньги переводить, да и ехать к соседям за подтверждением надо было. Как оказалось.
— А у вас самих аттестации что, не было по пашто разве?
— По пашто была, а по самому диалекту — нет. Один язык же считается, если формально. Отец тогда только умер, для меня принципиально было. А мужик в секторе попался, как вы — такой весь из себя литературный и кандагарский.
— Хм…
— Зло взяло. Извините, если что не то сказал.
Аттестоваться по вазирвола я в своё время действительно не стал вовсе не из прагматичных соображений, а исключительно в память об отце. Несмотря на солидную (по моим меркам) доплату.
Такой вот парадокс.
Но рассказывать об этом точно никому не хотел, тем более мужику, которого вижу первый раз в жизни.
Глава 2
— Я вернусь? — спрашиваю его напрямую по пути в аэропорт, откуда мы вылетаем в Кабул самым обычным рейсом первой авиакомпании страны.
— А есть сомнения?! — он вроде мягко стелет, но после такого очень часто бывает жёстко спать.
По мне, только в двух случаях они могут взять со стороны вообще незнакомого человека. Ибо это как в незнакомую машину перед ответственной гонкой усесться.
Первый вариант — если им требуется что-то шапошное, где действительно нужен лишь формальный набор качеств и знаний. Когда особых требований к личности нет в принципе — какая-нибудь механическая работа.
А вот второй…
Правды, как оказалось, никто заранее не говорит. Введение меня в курс уже там, в будущем, строго после прибытия, тоже на многое намекает.
— Вопрос снят. — По его глазам вижу, что нормального ответа не будет.
До самого взлёта мы не говорим друг другу ни слова.
— Я думал, будет жарко.
Кабул встречает семнадцатью градусами по Цельсию, что даже меньше, чем сейчас в моём родном городе. Хотя он не на одну тысячу километров севернее.
— Ночью вообще плюс восемь, — замечает «дядя», после чего долго и радостно обнимается с каким-то подскочившим к нам местным.
На меня они внимания не обращают.
Мы садимся в машину — растопырившуюся антеннами во все стороны тойоту-пикник, после чего встречающий очень долго сражается с пробками по пути к одной из междугородних трасс.
— Волноваться не о чем, — здешний товарищ километров через тридцать после Кабула наконец обращается ко мне, по-своему истолковав моё молчание. — Машина оборудована глушилками. Если будем проезжать мимо мины, радиосигнал на подрыв у той не сработает — у нас небедная компания и очень хорошая техника. Более девяноста процентов гарантии.
— Суровый у вас быт, — отвечаю из вежливости, старательно скрывая истинные чувства в свете услышанного.
— Бывает, — абориген возвращает свой взгляд на дорогу. — Подрываются обычно или нищета, у кого денег нет на глушилку, или на кого конкретный заказ. Там уже могут быть разные варианты.
— А на нас заказа нет? — спрашиваю местного.
— Да не должно бы, — задумывается он. — Аккуратно балансируем. Стараюсь ни с кем не ссориться.
— С другой стороны, в рамадан тоже должно быть тише, чем обычно, — недовольно замечает «дядя», развалившись на заднем сидении и попивая местную поддельную колу из бутылки, предложенной водителем. — Священный месяц чтут все. Здесь тебе не Европа.
Именно эти его слова мне и вспомнились через пару часов, когда вначале прямо перед глазами в салоне расцвело ещё одно солнце, а потом машину подбросил удар снизу.
А затем и вовсе наступила полная темнота.
Где-то совсем в другом месте и времени.
Сотрудник службы контроля внутренней миграции в наряде по проверке документов откровенно скучал.