Предатель Корзинкин. Гимн настоящей любви

– Ой, Леша.

– Нравится?

– Красивые какие.

– Проба. 750. Изумруды натуральные.

« Это он у бабки. Из шкатулки потащил» – догадался Юра – « Мамины. Все. Теперь точно все». Но, не смотря на то, что он услышал, на следующий день Юра Корзинкин безропотно встал на свой бессменный пост. Любы не было. Не пришла она и завтра. Примерно через неделю Леха избил Горбовского при всем честном народе, у входа в гараж Бегемотыча. С чего все началось, Юра не видел. От его березы, вход в гараж, асфальтовый пятачок, был виден плохо. Крики и шум такие необычные для сонного фабричного полдня, извлекли Юру из его убежища, лелеемого исторической амнезией и придуманными воспоминаниями, 1857 года. Юра сильно размышлял над словом коварница в его новой, по горячим следам, сбацанной поэме. Поэтому на асфальтовом пятачке он оказался тогда, когда почти все закончилось. Леха стоял над поверженным Горбовским. Вяло отмахивался от отца Любы Федора. Горбовский с трудом встал на колени. Из рассеченной брови лилась кровь, но Горбовский улыбался. Смиренно, но твердо. Леха наклонился. Схватил Горбовского за шею.

– Башку снесу твою божью, мусор. Если Любу не отдашь. Отойди. Дядь Федь.

– Прекрати, Федор. Так нельзя.

– А так можно. – Не отпуская Горбовского, Леха повернулся к Федору Бомбезнову.

– Ты отец или мимо проходил?

– Я отец, а мастер благословить должен.

– Не я брат Федор. – мягко говорил Горбовский. Втолковывал неразумному.

– Все Господь управит. Он скажет. Я передам.

– Вот ты сука. Отдай Любу, последний раз тебе говорю.

Горбовский положил руку на запястье лехиной руки, державшей его за шею. Пробовал Леху на «карачун карачуныча».

– Нет на земле такой силы, чтобы удержать ее. Как и тебя. Приходи. Мы ждем тебя, брат.

С отвращением швырнул Леха Горбовского на землю.

– Фу! Жаба!

Леха сплюнул в сторону.

– Дядь Федь. Ты хоть в себя приди. Ты ж в Афгане был.

– Мы все одна семья, Алексей.

– Какая семья. Че ты мне лепишь. Семья. Этот урод из вас деньги…Жизнь тянет.

– Нет такого, Леша. Мы сами.

–Дебилы. – сказал кротко и кратко Леха Корзинкин своему младшему брату.

– Пойдем, Леш. – попросил Юра. – Заявят…

– Куда им. На Горбовский…– Леха вытащил из кармана мятые деньги и бросил на асфальт.

– Гляди и правда. Чудо. Твоими молитвами с неба упали.

Юра Корзинкин шел за братом, когда почувствовал неодолимое желание обернуться. Словно тонкие, но крепкие паучьи нити опутали его плечи и руки. Пытаясь вырваться, преодолеть внезапное затруднение, сделал пару шагов вперед. Остановился. Юра увидел асфальтовый пятачок между колоннами из лысых покрышек. Бомбезнов помогал Горбовскому подняться. Горбовский похлопал Федора по плечу, немного придержал, чтобы тот не наступил на скомканные бумажки и поймал глаза Юры. В них он увидел растерянность, а значит надежду. Вечером трое Корзинкиных сидели на своей родовой лавочке. Привычный был закат и знакомые семки. Но только один из них знал, что такого больше не повторится.

– А я сразу Юрке говорила.

– Юрка здесь причем, ба? – Леха курил и заботливо гнал ладонью сигаретный дым в сторону от бабушки.

– И что вы в ней все нашли. – бабушка слушала только себя.

– Дохлая. Ноги, как макароны. Чуркаши.

– Ба! – одновременно воскликнули братья Корзинкины.

– Отец Никодим говорит: молитвы читайте и просветляйте, а тогда исцеляйте… А я думаю вилы – лучший витамин.

– Видал, Юрок.– рассмеялся Леха- Бабка у нас терминатор.

– Пойдем баинькать, терминатор. – Юра отнес, закутанную в одеяло бабушку в дом. Вернулся. Леха курил и молчал. Вытащил из-под лавки армейскую флягу.

– Будешь?

– Нет.

Леха глотнул из фляжки.

– Не. Как хотите, а Любу я им не отдам. Что?

– Не знаю, Леш. Как тут дальше быть.

– Горбовский мутит. Если опять на пути встанет. Кончу тварь милосердную или спалю…

– Ты можешь.

Леха внимательно посмотрел на брата.

– Я могу. –сказал Леха и высадил из фляжки почти все ее содержимое.

Судил Леху дядя Вася Волынцов. Корзинкины знали его с детства. Жил дядя Вася рядом. Через два дома. Но это почти ничего не значило. Улики железные. Конфликт с Горбовским был? Был! Баню спалили на участке Горбовского? Спалили. Пустую канистру у Бегемотыча нашли. Так себе, конечно, песня. Но в общую копилку куда как хорошо укладывается. А напоследок вот это.

– Свидетель Корзинкин – судья Волынцов задавал вопросы и разгадывал сканворд одновременно. Юра как-то не мог взять в толк, что этот сурового вида мужчина в мантии, это тот же самый дядя Вася в семейных пламенеющих трусах и резиновых сапогах,, подправляющий теплицу в своем аккуратном геометрическом огороде.

– Вы слышали, как обвиняемый говорил о том, что собирается…– Волынцов сдвинул в сторону сканворд и сверился с материалами дела. – Спалить Горбовского?

Запомнил Юра Корзинкин родного брата правильно. Таким как надо. Сильным и смелым. Что ему была эта клетка с решетками и два пузатых милиционера с автоматами на боках. И еще одно понял Юра. Никогда у него не получится. Чтобы не сложилось, чего бы не вышло, а через себя не перепрыгнешь. То, что внутри заложено от рождения, не обманешь.

– Свидетель Корзинкин, вы поняли вопрос?

–Понял дядя Ва…Товарищ судья.

– Тогда почему молчите?

– А я не молчу. Чего мне молчать. – громко сказал Юра. – Было такое. Врать я не буду.

Юра глаза не прятал и ничего не слышал. Хотя гул в маленькой судейской зале поднялся сильный. Вспоминал теплые и правильные слова Мастера.

– По-другому разве бывает, Юра. Только по-божьему.

За поджог Лехе дали трешку. Судья Волынцов никогда не бесчинствовал. Назад на Фабрику №7 Леха не вернулся. Через год Юра похоронил бабку, хотя та его кроме как Иудой не называла. А с Любой они хорошо жили. Трое детей. Бабкин дом у райсовета выкупил. Перестроил. Лавочку снес и забор поставил капитальный. Наглухо. Чтобы свой мир по чужим не расплескать. Пролетели 15 лет так, как Юра Корзинкин представить не мог в самом сладком и цветном сне. Ровно и гладко. Ведь счастье – это возможность идти по цветущей и плодородной долине, а не ползти, срываясь, в хмурую и мрачную гору, пытаясь зачем-то коснуться неба. Оно холодное и мокрое. Это небо. Ни лалов ни яхонтов. Азот, углерод, чуток кислорода. Не из чего огород городить и город огородить. Юра Корзинкин завел себе пиджак как у тестя. Седой, с редким и волчьим волосом. Начал верить мастеру Горбовскому, а через него и всему остальному. Ни о чем Юра Корзинкин не жалел. Рядом была Люба. Та самая, ради которой, Юра Корзинкин, пожертвовав всем окрестным, стал самим собой. После их первой несмелой ночи Люба прижалась щекой к его плечу.

– Спасибо тебе, Юра.

– Да так-то не за что. – Корзинкин был самокритичен и от своего не отказывался.

– Невпопад отстрелялся. Но ты не думай. Я научусь. Я быстро учусь.

– Что? – Люба недоуменно посмотрела на Корзинкина, а потом лицо ее прояснилось, и она улыбнулась.

– Я не про это, милый. Спасибо тебе. С Лешей я бы погибла.

– Ты его любишь?

– Любила до смерти. Теперь не важно. Главное, что ты меня любишь.

– Люблю.

– Хорошо. И жить мы с тобой будем Юра. Хо-ро-шо.

– По-разному может быть.

– Нет. – сказала тихо, но очень громко Люба. – Так мастер сказал. А я его люблю и верю. И ты люби. И ты верь.

Ни разу не пришлось Юре Корзинкину раскаяться в том, что он сделал. До этого последнего случая. Когда оказался в больничном саду, между яблоневых деревьев, в истрепанных, забытых на ботинках, синих бахилах. У окна, на втором этаже, его ждал Горбовский. Мастер с документом и печатью. Его ждал доктор Ким. Вдребезги русский кореец. Иногда и лишь местами покорный внешним обстоятельствам. Если душа-гармошка позволит. Но все теперь не важно. В реанимационной палате ждала его Люба. Его смысл. Его жизнь. Ее ввели в искусственную кому. В крови не хватало железа. Понизился гемоглобин. Сатурация какая-то ниже 80, а значит, нужна новая кровь. Если бы Люба была в сознании, без сомнения, Корзинкин подчинился бы. Но теперь все зависело от него, и Юра Корзинкин решился…

…Вслед за Юрой хотел пролезть Горбовский, но доктор Ким распластался в дверях реанимационной палаты и уступать не собирался.

– Только ближайшие родственники. А вы кто?

– Она моя сестра…Духовная.

– Документ покажите. Где эта дурость есть с подписью и печатью органа государственной власти?

– Я подал на вас в суд. И если вы думаете, что судья Волынцов…

– Вася как надо рассудит. А ну назад. Маргарита Семеновна, вы фиксируете?

– Фиксирую, Роман Петрович. – толстая сестра-хозяйка в белоснежном колпаке держала перед собой телефон в розовом с искрой ушастом чехле. Горбовский остановился. Трогательно улыбнулся.

– Что же…Не перед человеками склоняюсь, но перед ним одним. Иди, брат.

Юра зашел в палату, а доктор Ким тотчас же закрыл за ним дверь. Люба смотрела на мужа и молчала. Ее родные, большие серые с рыжинкой глаза копили прозрачные горькие слезы. Юра поставил на тумбочку пакет из «Пятерочки». С мандаринами и соком. Осторожно присел на краешек высокой больнично койки.

– Это ты? – спросила Люба. Голос у нее был совсем тонкий и больной. Хуже чем слезные дорожки на исхудалых щеках.

– Нет…Я запретил. Как ты хотела. Доктор Ким сам. Никого не спрашивал.

– А мастер?

– В суд подал…Не плачь, Люба, пожалуйста.

– Как теперь жить будем?

– Будем.

– Я нечистая теперь…Не воскресну. Почему ты не запретил ему? Почему?

Люба обессилено упала на подушку, закрыла глаза и зарыдала. Хотела вырвать руку, но Корзинкин не позволил. Держал крепко….

… В яблоневом саду был вечер. Холодный. Холодный. Юра Корзинкин искал спасения. Горбовский искал карачун карачуныч.

– Что же? – сказал Горбовский –Мы старались.

– Мы его засудим. Этого Кима.

– Это конечно. – согласился Горбовский. – Но теперь. Ты понимаешь, брат. Люба не наша. Ей нужно уйти.

– А я? Дети?

Горбовский с чувством обнял Юру. Прижал к себе. Захлюпал носом и отпустил. Чтобы Корзинкин точно увидел его неподдельную грусть.

– Вы наша семья.

– Детям нужна мать. Так нельзя. Она человек.

– Люба умнее и честнее нас с тобой, брат. Она не сможет с этим жить.

– Сможет.

– Господь так решил.

– Его дело.

– Нельзя так говорить, брат.

– А ему можно? – спросил Корзинкин. – Тебе можно?

Юра Корзинкин не стал ждать ответа. Повернулся и пошел прочь. Горбовский выпустил из себя все свои нити. В вечернем сером воздухе сам превратился в черного паука.

– Ты будешь здесь предателем, но и там ты предатель.