Денис Прохор
Предатель Корзинкин. Гимн настоящей любви
… А старый Ким, худая и жилистая птица в больничном халате, кричал и размахивал руками. От ярости запотели его толстые очки в тигриной оправе. Тонкий, острый голос разрезал воздух сумрачного больничного коридора на тысячи мелких неудобных кусочков. Юра Корзинкин глотал их быстро и часто. Захлебывался. Воздушные ледышки толпились и медленно таяли в узком засушенном горле. Юра сидел на твердой и тонкой скамейке, прислонившись к свежевыкрашенной стене. Прямо над ним бушевал Ким. Наскакивал на ленивобрюхого Горбовского. Горбовский стоял нерушимо. Прижимал к широкой груди зеленый прозрачный файлик с документом формата А4 внутри. Эта бумажка обладала явно экстра бюрократической силой. Положительно, только она сдерживала ярость и натиск старого хирурга. Ее синяя внушительная печать и много-много важных печатных букв и подписи. Как два африканских паука опасно замерли по краям магической бумаги.
– Я обязательно! Обязательно подам на вас в суд! – кричал Ким, и рушились с грохотом и треском воздушные кусочки.
– В трезвом уме и твердой памяти. –не особо надеясь на крепость слова, Горбовский приблизил документ ближе к кирпично-фарфоровому лицу доктора Кима. – Мы действуем согласно закону…
На четверть мгновения Корзинкину показалось, что в голосе его доброго мастера появилась нотка земной растерянности и раздумья. Длилось это недолго. На бойкое симпатичное лицо с рыжеватыми бровями и горбатым почти квадратным носом явилась стотысячная улыбка и озарила поднебесную теплом и радушием.
– Любой гражданин. – почти пел Горбовский свой боевой пеан. – В трезвом уме и твердой памяти имеет право…
– Право? Право! – доктор Ким едва не задохнулся в чингизе своей злобы и ярости. Он морщился и корчился под лучами краткой и твердой истины. Ким пытался сопротивляться. Он поднял до плеча свой крепко сжатый кулачок, но Горбовский не верил. И правильно делал. Ким не решился. Вернее полурешился. Он разжал кулачок, но, что есть силы, щелкнул по зеленому блестящему файлику своими сильными и тренированными пальцами.
– Молчите вы….А ты, Юра…– доктор Ким повернулся к сидящему Корзинкину.
– Решай, Юра. У тебя 20 минут. Сатурация ниже 80. Максимум полчаса.
Корзинкин протолкнул поглубже воздушное крошево. « Сатурация? Неужели так все…Люба. Люба». Сильно хлопнула дверь реанимационной палаты, а рядом с Корзинкиным на тонкую больничную скамейку присел Горбовский. Положил на плечо Юре мягкую дебелую руку. Милота. Всепоглощающая, тоталитарная милота.
– Такие дела, брат. Но из тьмы родится свет. – Горбовский искал глаза. Как бывший милиционер и настоящий религионер этот «ловец человеков» хотел вытащить из подведомственного Корзинкина нужный ему «карачун карачуныч». Особый взгляд, который отделяет просто верующего от без остатка вверяющего. Ладно бы себя, но и весь окрестный мир в придачу.
– Я выйду? – Из нагрудного кармана седого пиджака с редким волчьим волосом Корзинкин достал блестящую упаковку таблеток. Горбовский какое-то время молчал. Проверял. Настоящий ли «карачун карачуныч». Настоящий.
– Конечно. Я жду тебя, брат.
Горбовский настороженно огляделся. Больничный коридор был пуст. Тогда Горбовский выпустил точнехонько в понурую спину уходящего Корзинкина паучью нить. Сыграл толстыми белыми пальцами, проверяя психологическое натяжение. Корзинкин не остановился. Чуть замедлил свой подраненный внутренней болью ход, повернулся и от титановой, постной рожи Горбовского отскочили его страдание, его печаль и его решение. Горбовский не сомневался. Все будет в порядке. Ведь Люба никогда не отпустит Корзинкина, а значит Корзинкин никогда не отпустит Горбовского. Так. И только так начинаются великие лидеры, гуру и чего-то там боги. Идея существует в режиме «И-Де-Я?» пока страждущие сами не отыщут ее на ближайшей свалке гениальных идей. Отмоют, покормят, дадут денег. Много денег. Сделают все, чтобы радостно и осознанно подставить свои разнообразные шеи под окрепший бетонный кулак. Горбовский мелко вспотел от таких монументальных и обыденных мыслей. Он стоял у пыльного окна в рассохшейся деревянной раме. Иногда постукивал по стеклу, проверяя крепость своей паучьей нити, а Корзинкин все ходил и ходил по сухой апрелевской листве. Закручивал узлы вокруг развалистых покрашенных известью яблонь…
… Может все и вышло бы по-другому, но сначала Юра встретил Любу Бомбезнову, а потом со второй чеченской вернулся брат. Старший Корзинкин. Семья Бомбезновых: отец Федор, мать Евдокия Сергеевна, дочь Люба и двое мальчишек-пагодков появилась на Фабрике №7 вместе с миллениумом. Переехали-бежали из старинных казачьих мест. Цветущей жасмином и ненавистью долины Ош в Киргизии. Бомбезновы купили депрессивный шлакоблочник на 5 окон в депрессивном Троицком. Федор стал работать в гараже у Бегемотыча. Не пил, не курил. Застегивал верхнюю пуговицу на рубашке и носил алюминиевую расческу в нагрудном кармане седого пиджака с редким волчьим волосом. Человек, по мнению местных жителей, во всех отношениях подозрительный. Такой гладкий, что до крови колется. Юра Корзинкин заканчивал 11-й класс. Их родовое поместье на 14 соток с бревенчатой избой и высоченными грушами, дающими маленькие и сочные плоды, прерывисто раскинулось напротив бывшей автобазы №4, а теперь автосервиса « У Бегемотыча». В одно и тоже время, около 13:30, они встречались у мезозойской одинокой березы, такой полумертвой, что была она живее всех живых. Каждую весну лезли и лезли из черно-зеленых ветвей жилистые, на ребро встречающие окружающий мир, листья. Стройная и милая Люба со светло-русыми волосами и скромными «нибожемой» платьицами. Юра Корзинкин с младенчества и до седых волос пухлый. С половинкой глобуса в китайских джинсах. Каждый день под древней березой скользили они друг напротив друга. Люба спешила с обедом к отцу. В маленькой загорелой ручке качался, скрипел алюминиевый бидончик. Глаз на Корзинкина она не поднимала, а Корзинкин всегда замедлял шаг. Круглил свои соловые глаза. Остановить? Заговорить? Трудно было ожидать чего-нибудь подобного от человека со школьной погремухой Щекан. От дальнейшего логического и пошлого развития этой клички Юру спасало наличие старшего брата. Алексея Корзинкина звали Рокки. Юра стоял столбом. Смотрел, как пробегала мимо Люба. Она вбегала в поворот, там, где под черным телеграфным столбом с резными шишечками мостилась продуктовая лавка « Мага и Зина», а Корзинкин бежал вместе с ней, всегда оставаясь на месте. Когда Люба исчезала, Корзинкин тоже уходил. Прямиком в старушку березу. Иногда успевал тормознуть, а пару раз все-таки пришлось долбануться наикруглейшей своей головой, заросшей гражданскими недисциплинированными волосами о многовековую березовую кору. Он даже голоса ее не слышал. Люба была старше и школу уже закончила. Но сияние. Такое, что спирало дыхание. Наполняло все тело несвойственной легкостью и желанием. Желанием свернуть всяческие горы. Чувства свои Корзинкин таил. Щекану и так хватало неприятностей. Его бы подняли на смех, а собственная бабка прокляла. Корзинкина Мария Семеновна позвала бы батюшку Никодима из заводской, с греческими колоннами церкви. Изгнать лукавых бесов из отрока невинного Георгия.
– Черти! Ходют и ходют. – ворчала Мария Семеновна и ставила перед Корзинкиным на самодельный кухонный стол глубокую тарелку с рассольником.
– Ты чего кидаешься, ба?
Он хлебал вкуснейший суп расписной деревянной ложкой. Заедал ломтями серого тяжелого хлеба с маслом, а баба Маша садилась напротив спиной к завешенной пестреньким ватным одеялом стене.
– Киргизы. Чуркаши.
– Сама ты, чуркаш. Русские они.
– Русские к Горбовскому не ходят. Сектанты.
– А чего ты вообще про этих Бомбезновых завела.
Ничего она не знала бабушка Мария Семеновна. И нечего было знать. Но ведь почему то точно знают и жуки и коровы, когда начинается ураган? Целые научные институты сомневаются, а они знают.
– Я вчера с почты ходила ,а ты из школы шел.
– Я тебя не видел.
– Во-во. Ты ничего не видел. О том и речь.
– О чем?
– О том, что ты для них самый подходящий.
– Это как?
– Чего ржешь, дурак. Дай миску, подолью.
Бабка подняла черпаком со дна кастрюли самую гущу и поставила тарелку перед Юрой.
– Жри, давай. Рассуждатель. Самый подходящий. Папы-мамы нет. Бабка старая. Брат когда еще дома будет. И будет ли…– бабушка Маша заморгала, не пуская рвущиеся наружу слезы.
– А эти хитренькие. Не пьют, не курят.
– Это же хорошо. И я не пью и не курю.
– Ты по-нашему не пьешь и не куришь. А по-ихнему не должен. Понял?
– Понял.
– Прокляну и дом на райсовет перепишу.
– Да что ты говоришь, ба. Мне и незачем это. Сама знаешь, я в институт готовлюсь.
– Это по-нашему, Юрка.
– Это по-моему.
– Пока хай, так будет.
Юра Корзинкин хотел в строительный институт, но после школы решил повременить. Брат все не ехал, а бабка совсем поплохела. Вставала редко и по вечерам Юра вытаскивал ее, завернутую в пестренькое ватное одеяло, во двор. Сажал на скамейку прямо напротив знаменитых фабричных закатов. Цвета лесной неяркой малины в окружении сине-темных нажористых облаков. Юра ссыпал в чашку каленые семки. Их добывали из свойских подсолнухов, росших в неприбранном огороде, и калили в тяжелой чугунной сковороде. Бабушка лущила крупные с жирной пленкой семки узловатыми смуглыми пальцами. Лушпайки – в мятое сапогом ведро, а чищенные белые семена в открытую ладонь Юры. Зубы как и надежды закончились у бабушки Маши еще при Ельцине. Всероссийском дриморуинере. Но вот, однажды, когда заканчивался истрепанный нежданным ветром сине-малиновый закат, Юра спросил.
– Ба. А если мне вот усы завести. Как у Лешки.
– Какие еще усы?
– Такие. Как у таракана.
– Иди ты. У Лешки красивые усы как у Боярского и Д»артаньяна. Сам ты, таракан.
– Правильно, баб.
Это грохнул рядом мужской и глубокий басок.
– Лешенька!
– Я, я, баб. Тихо. Погоди помирать. Там делать нечего.
– Тебе то откуда знать?
– Кому как не мне. Я прямиком оттуда.
Леха Корзинкин, по уличному Рокки, выпрямился и заслонил собой тающий под ветром закат. Широкоплечий. Усатый. С толпой крепких белых зубов. На сержантском парадном комке орден Мужества. Юра Корзинкин любил брата. Искренно любил. Примерно с неделю кочевал Рокки по Дзержинскому району. Осматривал достопримечательности. Чахлую ( не 90-е!) метадоновую грядку на Некрасова 10. Плечевой интернационал на 48 километре Киевского шоссе. Это пока позволяли боевые. Ну а в конце, пока не обеспамятел, кружил у самогонной скважины на Ленина 10, где живут цыгане Савельевы. Юра нашел его под забором начальника районо. Уж очень притягательные были там лопухи. С трудом Юра отцепил брата от худой и злой девки с коричневыми и прокуренными зубами. Юра тащил Леху из лопухового счастливого небытия, а худая и злая девка шипела под руку.
– Денег давай. Я че зря лежала.
– Отвали.
Девка не слушала.
– Пятихатка без НДС. По льготному тарифу.
– Бухло забирай. Сигареты.
– Это само собой. Расходные материалы.
– Ты проститутка или бухгалтер?
Юра запыхался. Сложил брата в коляску еще отцовского мотоцикла Урал и теперь оттаскивал неугомонную коричневозубую.
– Я гражданин Российской Федерации.
Что же…После такого заявления пришлось Юре шарить по карманам Лехи, чтобы отдать последние 200 рублей. Бумажками, копейками и газовой зажигалкой.
– Мало…– не уступала коричневозубая.
– Нет такого слова для гражданина. – сказал как отрезал Юра Корзинкин. Иногда даже Щекан бывал по-настоящему хорош. На следующее утро, не протрезвев, но все для себя решив, Леха Корзинкин вытащил из-под панцирной кровати свой воинский китель.
– Погнали, Юрок.
– Куда?
– Капитулировать…
Леха потащил брата в лес имени Ржавого Пионера. Растрепанный недолесок между Фабрикой №7 и дачным поселком. В руинах бывшего пионерского лагеря, под раскрошенной бетонной статуей озаренного мальчика с самолетом братья Корзинкины развели жаркий костер.
– Лихо ты, Леха. – сказал Юра. –Зачем?
– Думаешь незачем?
– Заслужил так и незачем. Это ж твое.
Леха сделал жадный глоток из пластиковой бутылки Охоты крепкой и бросил в костер свой сержантский защитный китель.
– Так вот, Юрок.
– Совсем там плохо было?
– По-разному. – задумался Леха.
–Людей убивал?
– Кто ж его знает… Не мое. Я на кулаках любого. Ты знаешь. А там…Ходишь, ходишь. Прилетело. Раз и не ходишь. Это что война?
– Ты че, Леха…Совсем уехал.– Юра оттолкнул брата. Ботинком вместе с красными искрами выбил из костра серебряную звезду на трехцветном ремешке.
– Брось, Юрок.
– Наградную книжку давай.
– А мне не надо.
– Потом скажещь. После первой пенсии.
– Ох, и нудятина ты, Юрок.
– Заслужил. Получай. – Юра Корзинкин положил теплую звезду в нагрудный карман. – Как иначе…
Леха передал брату переломанную пивную бутыль.
– Как хочешь. А я с чистого листа попробую.
И начал Леха Корзинкин пробовать. Пошел в гараж к Бегемотычу. Встал на покраску. Если умеешь, то работа денежная. А Леха умел. И главное… На глаза Лехе попалась Люба. Пока младший Корзинкин покорно и тихо жил себе в первой половине 19 столетия, до отмены крепостного права. Томился чувством неземным. Ходил на поклон к священной березе и стоял там под прибитой криво табличкой: «Щебень. Песок. Бетон. 2-47-47». В наикруглейшую с недисциплинированными волосами голову лезло всякое и непотребное: «…Люба, Люба люблю тебя у дуба, а также у березы. Несу тебе мимозы. Чтобы…Да как же он не видит…А че ему видеть, если ты не говоришь ничего. Да причем здесь это? Что я могу, если она сама? А Леха… Ведь для него это игра совсем. Или не игра?…Где же? Почти два, а раньше никогда не опаздывала». Навстречу Юре Корзинкину шли Леха и Люба.
– Здорово, Юрок. Чего делаешь?
Брат, ладно, но как изменилась Люба. Юра не верил своим глазам. Вся она лучилась. Скромная ее красота стала торжеством чистоты и нежности. Появился легкий, вроде бы неуклюжий, но такой заливистый, колокольчатый смех Настоящая, бесспорная королева шла рядом со старшим юриным братом. Даже скромное платьице из «нибожемой» превратилось в роскошный со шлейфом и бриллиантами «огогосподи!» Сначала Юра Корзинкин стыдился сам себя, но потом ничего. Как-то подутихло. Не терзался сомнениями, когда подсматривал за первыми объятиями и первыми вырванными поцелуями. Следовал тенью и ничего не стеснялся. Он видел как изменилось, переливалось многими цветами это трагическое для него сближение. Видел на пике, видел и тогда, когда оно входило в пике. Боясь глубоко вздохнуть, чтобы себя не выдать, Юра Корзинкин лежал в густой траве, а видел процарапанное самолетами перезрелое июльское небо и слышал совсем рядом, внизу, за поваленным выгнившим тополиным стволом.
– Леша. Лешенька. Не надо…
И сжималось острой болью сердце бедного Щекана.
– Ну ты чего…Люб? Если хочешь…У меня в ЗАГСе тетка работает. В миг распишемся.
– Надо благословление просить.
– С батькой твоим я поговорю.
–Надо чтобы Виктор Владимирович одобрил.
– Горбовский? А этот здесь причем…Слушай, мне ваша религия побоку…
– Надо чтобы мастер благословил.
– Мастер? Конечно, мастер. Его из ментовки поперли, а он все равно терпил разводит. Сюда слушай, Люб. С твоим отцом-матерью я поговорю. Это по-нашему. А Горбовский?. Тока пусть вякнет. Я этого апостола на кардан накручу. Хорошо-плохо своей головой будем жить. Ясно? Что смотришь?