Песня Рахеро и другие баллады

Роберт Льюис Стивенсон

Песня Рахеро и другие баллады

© Воротари К., 2021

© «Издание книг ком», о-макет, 2021

* * *

Вызывает удивление, почему «Песня Рахеро» и «Пир голода», заглавные произведения сборника Роберта Льюиса Стивенсона «Баллады», до сих пор оказывались не переведёнными на русский язык. Они открывают для читателя целый пласт культуры и истории, позволяют взглянуть глазами близкого наблюдателя на неведомый для многих из нас мир Полинезии прошлого.

Надеюсь, что материал, изложенный в этом издании, будет интересен всем. Но особо рекомендую ознакомиться с ним любителям творчества Стивенсона, а также – специалистам, изучающим английскую литературу конца XIX века или этнографию и мифологию народов Океании.

Хочу выразить искреннюю благодарность Сергею Борисовичу Кизиеву, моему другу и просто замечательному человеку, за содействие в издании этой книги.

Кьяра Варотари

Семья Стивенсонов на веранде своего дома на острове Уполу, Самоа. 1892 год. На фото слева направо: Ллойд Осборн (сын Фанни), Маргарет Бэлфур (мать Льюиса), Изобель Стронг (дочь Фанни), Роберт Льюис Стивенсон, Остин Стронг (сын Изобель и Джозефа), Фанни Стивенсон (жена Льюиса), Джозеф Дуайт Стронг (муж Изобель).

Туситала и его «баллады»: о Стивенсоне

Роберт Льюис Стивенсон родился 13 ноября 1850 года в Эдинбурге, в семье Томаса Стивенсона, ведущего в Шотландии инженера маяков. Вообще, разработка и устройство маяков были династическим делом Стивенсонов: ещё его дед, Роберт Стивенсон, от которого писатель и унаследовал первое из своих имён, уже был известным в Шотландии разработчиком маяков. Все дяди и двоюродные братья Роберта Льюиса по отцовской линии тоже были инженерами маяков. Он и сам начинал учиться в Эдинбургском университете на инженера, но затем, резко сменив свой выбор, перевёлся на юридический факультет. По окончании им обучения его отец даже с гордостью повесил на свой дом ещё одну медную пластинку с надписью: «Р. Л. Стивенсон, поверенный в делах». Однако и юриспруденцией Стивенсон заниматься не стал, предпочтя ей сочинительство.

Дома писателя с самого детства звали просто Льюис. Так звали отца его матери, Льюиса Бэлфура, настоятеля церкви. Стивенсон, ещё будучи мальчиком, проводил много времени в доме своего деда по материнской линии. Льюис Бэлфур, как и его дочь Маргарет Изабелла, всегда имели слабые и болезненные лёгкие, и, вероятно, именно от матери и её отца писатель унаследовал свою хроническую болезнь.

Ещё в возрасте трёх лет переболев крупом, Льюис всю свою жизнь мучился от болезни лёгких. Врачи его времени диагностировали у него туберкулёз. Однако современные исследователи, основываясь на описаниях симптомов и хода течения обострений, сходятся к тому, что это был либо бронхоэктаз, либо даже саркоидоз. Заболевание писателя осложнялось его пристрастием к курению. Болезненный, чрезвычайно худой Стивенсон, если бы не носил усов, то и в свои сорок лет походил бы на пятнадцатилетнего мальчика.

Осознав хрупкость своей жизни ещё в детстве, Стивенсон, вероятно, решил прожить её так, как хотелось только ему, – на полную, бескомпромиссно бунтарски, занимаясь только тем, чего по-настоящему желал. Первые проявления этого случились ещё во время учёбы в университете. Он не остановился на том, что в 1871 году «предал» в глазах родни дело деда по отцовской линии. Вскоре он объявляет себя атеистом. Дошло до того, что он, крещёный как Robert Lewis Balfour Stevenson, к 23 годам официально меняет своё имя на Robert Louis Stevenson, не желая больше иметь никакой связи со священником Льюисом Бэлфуром. Правда, в домашнем кругу все продолжали его называть Льюисом, а не на французский манер – Луи, как следовало бы произносить такое новое написание.

У Стивенсона с детства проявились две его страсти. С самых ранних лет, даже когда ещё не умел читать и писать (а читать он научился достаточно поздно для людей его круга – уже после семи лет), он сочинял истории и всегда любил путешествовать, черпая вдохновение из каждой своей поездки. Первым напечатанным произведением Стивенсона стала книга «Восстание Пентленда: страница истории», изданная в 1866 году на деньги его отца тиражом 100 экземпляров. Как ни странно, Томас Стивенсон поначалу не противился сочинительству сына и даже гордился этим его талантом. Вероятно, он помнил, как в своё время его отец запрещал ему тратить время на такое творчество.

После 1873 года Стивенсон довольно часто посещал континентальную Европу. И во время одного из таких путешествий, в 1876 году, встретил Фанни – Френсис Матильду Ван де Грифт Осборн, замужнюю американку, на десять лет старше его, с двумя детьми. Когда они повстречались, Фанни уже была состоявшимся писателем рассказов для журналов. Она стала музой Льюиса, человеком, убедившим его, что он сможет прожить за счёт своего сочинительства, а позже – и его женой. С тех пор они проводили вместе большую часть времени, пока в 1878 году Фанни с детьми не вернулась в США с намерением развестись.

Узнавший о долгожданном разводе возлюбленной Стивенсон намеревался ехать к ней в Калифорнию, но отец выступил против и не дал денег на поездку. Стивенсону пришлось долгое время копить на второй класс трансатлантического парохода и самые дешёвые места на поезд через весь американский континент. Только спустя полтора года, тяжело больным, почти при смерти, он добирается наконец до Калифорнии, где влачит полунищенское существование.

В мае 1880 года Льюис и Фанни поженились, а свой медовый месяц они провели с сыном Фанни, Ллойдом, в самовольно «захваченном» ими заброшенном поселении прииска. Позже, в 1883 году, Стивенсон издаст об этом книгу «Поселенцы Сильверадо». Её содержание настолько возмутило его отца, что он скупил весь тираж.

После 1880 года семейная чета Стивенсонов несколько раз посещает Британию и снова возвращается в США, пока в 1884 году окончательно не обосновалась в Англии. Хотя здоровье Льюиса оставляло желать лучшего, именно в этот период он пишет свои самые известные произведения: «Остров сокровищ», «Загадочная история доктора Джекила и мистера Хайда», «Похищенный», «Чёрная стрела».

В 1887 году Томас Стивенсон умер, и Льюис, единственный ребёнок в семье, унаследовал всё его состояние. В Шотландии его больше ничего не держало, более того, все врачи считали, что северный влажный и холодный климат губителен для него. В 1888 году Стивенсон нанимает в Сан-Франциско яхту и со всей своей семьёй пускается в длительное путешествие по островам Тихого океана. Во время этой поездки Стивенсон останавливался на Маркизских островах, почти три месяца жил на Таити, несколько месяцев гостил на Гавайях, где был тепло принят правящим королём, был на островах Тонга, в Новой Зеландии и Австралии. Ни в США, ни в Европу он больше никогда не возвращался.

Будучи несомненно талантливым прозаиком, Стивенсон писал и стихи. К тому времени были опубликованы два его стихотворных сборника: «Детский сад стихов» («A Child’s Garden of Verses») со стихами для детей и «Подлески» («Underwoods»), где существенную часть занимали произведения на его родном «лотианском» языке (то есть смеси английского с гэльским). Всего в его творчестве насчитывается около трёхсот стихотворных произведений.

Сборник «Баллады», который вышел в нью-йоркском издательстве в 1890 году, можно в большой степени считать плодом его тихоокеанского путешествия. В этот сборник вошли пять баллад Стивенсона, четыре из которых основаны на легендах, в их числе две самые длинные – это поэмы, написанные после посещения островов Тихого океана. Всегда склоняясь к историческим и приключенческим произведениям, в этом сборнике Стивенсон показал себя собирателем фольклора. Каждая из баллад основана на реально существовавших историях, а некоторые передавались много лет из уст в уста.

Широкому кругу русскоговорящих читателей знакома только одна баллада из этого сборника Стивенсона. В оригинале она называется «Вересковый эль: гэллоуэйская легенда», но многие из нас, благодаря таланту Самуила Яковлевича Маршака, с детства знают её как «Вересковый мёд». Существуют также единичные и малоизвестные переводы «Тикондероги» и «Рождества в море». Так уж сложилось, что самые монументальные произведения сборника, основанные на легендах островов Тихого океана, не были до сих пор известны нашему читателю.

Все баллады Стивенсона трагичны. Это истории войн, жертв, боли, предательств, чести и героизма. Глубина проникновения писателя в рассказываемые события поражает. Вы как будто смотрите на происходящее своими глазами, переживаете утраты и скорбь отдельных личностей и целых народов. Судьбы людей, их быт и душевные переживания, изложенные Стивенсоном, никого не оставят равнодушными. Автор углубляется в самые мелкие детали повествования – от описания природы и климата до тонкостей общественного устройства. Впрочем, я на этом остановлюсь и оставлю читателю возможность испытать собственные ощущения от «Баллад».

В 1890 году Стивенсон решил окончательно поселиться на Самоа и купил там дом с большим участком земли, где прожил всего четыре года. Но за это время он сумел настолько заручиться доверием островитян, снискать такой авторитет среди самоанцев, что они стали считать его за своего. Он получил от местных имя Туситала, что можно перевести как «рассказчик историй». Возмущённый действиями развитых держав, делящих Самоа и не считающихся с интересами коренного населения, Стивенсон начинает заниматься политикой, фактически став советником верховного вождя Самоа. Он писал, обобщая свой небольшой опыт политической жизни: «У меня были предубеждения насчёт сантехников, но по сравнению с политиками сантехники просто сияют чистотой».

Долго продлиться его островной жизни было не суждено. В 1894 году Стивенсон перенёс инсульт и скоропостижно скончался вскоре после своего 44-летия. Его мать пережила его почти на три года. Он похоронен на горе, в своём поместье, на острове Уполу (главном острове Самоа), откуда открывается вид на бескрайнее море. Теперь в его поместье, как и почти везде, где он когда-либо жил или останавливался, находится его музей. Как он и хотел, на его могиле написана эпитафия его собственного сочинения[1], переведённая мною так:

Под широким звёздным небомВырыли б могилу мне бы.Рад был жить и рад, что в небыльЯ ложусь с такой мольбою,Чтоб на камне стих набился:«Здесь лежит, куда стремился;Дома моряк, из морей воротился,Дома охотник, простился с горою».Кьяра Варотари

Часть I. Роберт Льюис Стивенсон

Баллады

Песня Рахеро: таитянская легенда[2]

ПОСВЯЩАЕСЯ ОРИ-А-ОРИ

Ори, мой брат островной,В каждом звуке и значеньи тебя тут много, друг мой,Эта история твоих страны и племени,В твоём любимом доме твоим почётным гостем, мной,На языке английском сложена. Владей теперь такой,А подпишусь я данным тобой именем.ТЕРИ-И-ТЕРА[3]

I. Убийство Таматеа[4]

Однажды в далёкие дни, как люди Тайарапу[5] скажут,Пошёл паренёк за рыбой, и вроде, удачно даже.Имя ему Таматеа: доверчив и добр при том,Милый на вид и шустрый, но недалёк умом.Во всём мать свою он слушал, что за жену была:Умом была и глазами, жизнь свою им жила.Вернулся один он с моря, с рыбалки пришёл к берегам,Лодку на пляж он вывел, и мать ждала его там.«Будь ты здоров! – сказала. – Вовремя ты пришёл.Выбери рыбу лучшую на королевский стол.Страх ведь лютует у трона, и хоть вся страна нищает,Вялость ног и рук скупость быстро там подмечают,И учтены все налоги, и высчитан каждый час,И горе тем, кто промедлит, тем более – кто недодаст!»Так мать ему сказала, мудрой та мысль была.Ведь баламутил тайно Рахеро под короля.Никто и не ждал сигнала, что уж народ бродит,И подчиняться не хочет, и на налог скупит.И когда к храму Оро[6] чёлн последний летел,И жрец, открыв корзину, жертвы лик оглядел, –Его от зловещей картины дрогнул взгляд не зря:Мёртв в этот раз был айто, из дома что короля. <1>[7]Так Таматеа матери на берегу внимал,Он быстро сплёл корзину, рыбу из лодки взялИ в один миг послушно на плечи всё водрузил,И зашагал он с песней, – хватало на всё ему сил.Весь путь он шёл вдоль моря, волнами что ревело,В месте, где риф был сломлен, пассат[8] умножал то дело.Слева[9], как в дыме битвы, твердью восстали валы:Вершинами гор поднялись, остров подняв внутри.У деревень и мысов, у рек, у гор и долин –У всех было имя живших, кто помним был и любим,И неспроста те названья в песнях народ восхваляет,Песни хоть древних дней, никто их не забывает:Юных средь лунной ночи учат им старики,Девушки все и парни поют их, надев венки.И Таматеа неспешно и беззаботно шагал,Он свиристел хриплой флейтой и птицею напевал,Жарился он на солнце, отдыхал у деревьев в тени,Переходил вброд реки, порою выше коленей,В его пустом сознаньи лишь тысячей толпилисьБылых храбрецов деянья, в песнях что доносились.И подошёл он к месту (в Тайарапу лучше всех)[10],Где тихой долины роща выходит на шумный брег,Выплёскивая там реку. Пай тут был увлечён. <2>Здесь, в своём буйном детстве родными на смерть обречён,Зверем жил Хоно-ура, волосы в грязь скатав,Только дождём омытый, пламя во тьме не знав,Мощными руками своими он дерева склонялИ, утоливши голод, без плода стволы отпускал.Здесь тенью туч ходила, невзгоды тем предвещая,Ахупу, дева из песни, вершины гор посещая.Одним из них был Рахеро, – богам подобного рода,[11]Наследовал хитрый ум он и красоту породы.В юности был он айто и по земле ходил,Словом дев ублажая, мужчин он рукой разил.И знаменит он тем был, пока, отойдя от дел,Не перестал сражаться и песнь свою не спел.Мой дом, что по-над морем (из жизни той былой),Любимый праотцами и так любимый мной!Глубокое ущелье Пая и Хоно-уры сильного долина,Опять пассата слышен крик в лесах, что на вершинах.Мой дом, в твоих стенах звучат всего сильнейИ море, и земля, что мне всего милей.Я слышал много звуков – восторгов и смертей,Но мне родней пассаты среди твоих ветвей.Слова он пел такие, но думал совсем о другом,Желание славы билось в горячем сердце том.Он был ленивым и хитрым, любил лежать загорать,Не прочь был повеселиться и просто так поболтать.Он был ленив настолько, что худ был и стол, и дом,Ни рыбу не ловит в море, ни сходит в лес за плодом.Сидел и смеялся дома, но власть короля не чтив,Он разносил все слухи, рукою свой рот прикрыв,Измену тем источая. Он ждал, когда день придёт –День собранья народа, когда барабан забьёт,Когда будет голосованье и все короля сместят,Смешливого и ленивого Рахеро на трон пригласят.Пришёл тут Таматеа и дом у ручья узрел,А у него Рахеро копал печь и есть хотел. <3>Был он в одной повязке, в татуировки одет,На мощной его спине играл пальмы тенью свет.Быстро глаза он поднял на подходящий шаг,И рот слюной залился, мозг о еде воззвав,Заметил: несут корзину, прикрытой от солнца и мух, <4>Ведь хоть разводил он печку, от мяса в доме – лишь дух.И вышел он навстречу, и парня рукой придержал,И, восхваляя древних, так он ему сказал:«В Тайарапу все наши предки, что весь народ создали,Свободно себя едою в час любой ублажали,Вкушали они на ходу и в лодке когда у весла,Вставали порой закусить, хоть уже ночь пришла.Неплохо б тебе, молодцу, заветам внять отцов.Ты вовремя так пришёл! Огонь мой уже готов». –«Вижу я твой огонь, но мяса вот нет на нём», –Ответил ему Таматеа. «Да ну! Тут всё путём:И море здесь, и ручей – все живностью полнятся,И рыбины в них огромные, как свиньи, там роятся,И раки в речке рядом идут по дну толпой». –«Всё это может быть, но только не со мной.Я б с радостью поел. Увы! Нужда зовёт:Я рыбы дань несу, король её уж ждёт».Во взгляде у Рахеро тут вдруг огонь завис.«Вот мой обед, – подумал он, – а королю сюрприз».И, обняв молодца рукой, с тропы его забрал,Смеялся, и шутил, и льстил, и в бок того толкал:«Поёшь, как птичка ты, мой друг, так в жизни не спою,Но не боялись короля так в молодость мою,Что тебе час, коль сердцем ты перед собою честен?Иди в мой дом, там посиди, посмейся среди женщин,А я, нам сделать чтоб обед, заброшу свой крючок».Послушный Таматеа груз в тенёк повесил, на сучокНа дереве, сойдя с тропы. Рахеро очень весел был,Смеясь, как будто птицелов, который птицу приманил.И выбрал он себе крючок, его прилежно осмотрев, <5>И, подышав, полировал, о кожу ног своих терев,Циновку выдал простачку, сказав, чтоб парень не скучал,Пока гостеприимный он рыбалкой быстрой промышлял.И, выйдя вон, Рахеро встал, всего себя в слух превратил,Внутри услышал женский смех, когда простак шутил.Тайком он подошёл в тенёк, там, с рыбой где виселаКорзина в манговых ветвях. Свершая подло дело,Корзину ловко приоткрыл и рыбью мякоть взял,Ту, что достойна короля и вождь бы пожелал.Её он завернул в листы, и на угли поставил,И, мякоть прикопав, взамен объедки предоставил,Прилежно всё запаковав в корзину, говорит:«Закусочка тебе, король, надеюсь, что стошнит. –Корзину он вернул на сук, чем вызвал мух экстаз. –Вот тебе соус к ужину, король лукавых глаз!»Как только печь открылась, понёсся рыбный дух.В тени дома Рахеро все сели за еду,И тихо листья чистили, шутили и смеялись,<6>И поднимались чаши, и залпом выпивались,Но больше ели в тишине. И, есть закончив враз,Рахеро будто вспомнил, по солнцу смерив час,Сказал он: «Таматеа, пора бежать, мой друг».И Таматеа тут же встал, во всем послушней слуг,Корзину взяв на плечи, с хозяином простившись,Вдоль шума волн он зашагал, в дальнейший путь пустившись.И долго так ещё пройдя, увидел рай зелёный,И стебли пальм, и тени, и крыш строений склоны.И там, меж ними, во дворце, король сидел высок,Вокруг с оружьем айто и йоттовы у ног. <7>Но страх червём был в сердце, и страх – в его глазах,Измену в лицах он искал и ложь искал в речах.К нему явился Таматеа, в руках он дар держалИ, воздавая почести, стоял он, как вассал.И молча слушал всё король, с закрытыми глазами,Гнуснейшей мыслью был объят и страхов образами,И молча принял этот дар, и отослал дарителя.И Таматеа пошагал назад, к своей обители.Король сидел задумчивый, но слух прошёлся вдруг,Шептались тихо йоттовы, а чернь болтала вслух,Всех хохот просто разбирал от наглости такой:Объедки королю дарить – в лицо, перед толпой.Король лицом краснел, белел от гнева и стыда,То в его сердце пламень был, а то текла вода,Он повернулся вдруг назад и айто крепко сжал,Из караула молодца, что с омаре стоял,<8>Команду в ухо произнёс и имя указал,Тем свой бессильный гнев и страх, казалось, разогнал.А Таматеа-дурачок был к дому на пути,В лицо ему вставала ночь, день гаснул позади.Рахеро видел, как он шёл, и радость в нём была,Желал он королю позор, но не парнишке зла.И тот, кто по пути встречал, приветствие дарил,Ведь он был дружествен лицом и так же говорил.Он рад был снова видеть люд и рад, что сделал дело,Он уже к дому подходил, почти уж солнце село.В Тайарапу купанья час настал. И все кругом,Приятно, весело смеясь, купались перед сном.Спускалась на долину ночь. А солнце на горахЗастыло, кажется, пока, сражаясь в облаках,Едва сияло в высоте. И листья изумрудамиУ пальм, и тени их стволов на всю длину разнузданны.Тень Таматеа головы зашла уже домой[12].Как вдруг он шелест бега ног услышал за спиной.Он, повернувшись, увидал: вот воин на тропеПри поясе, вооружён, бежит за ним, вспотев.Прыжок, и он уж рядом с ним, и, слова не сказав,Свой омаре он в ход пустил, жизнь пареньку прервав.

II. Отмщение Таматеа

Предательство Рахеро уж вскоре позабыто,Король сидел на месте, простак лежал убитый.Но Таматеа мать в глазах хранила смерти блики.И несколько ночей не спал Тайарапу под крики.И вот, когда дитя в лесу стал холодом сомненья,Она не знала дом, друзей, лишь лес ей окруженьем,Звенели горы звуком горя, что из груди стенала:Рвала впустую воздух ртом, как лев, она кричала,Пронзая слушающих слух и раня их сердца.Но, как погода в море может меняться без конца,Внезапно ураган забрав обратно в небеса,И бросит в штиль стоять корабль, повесив паруса,Дыханье ветра прекратив, как свет от лампы, вмиг,И приближая этим всем беззвучный смерти крик,Так вдруг, стенанья прекратив, она тихонько встала,Покинув свой печальный дом, спокойствие сыскала,Смерть унеся в своей груди, точа её рукой.Она прошла все берега земли немалой той.И, говорят, она без страха спала во тьме ночамиВ местах ужасных, лишь смотря открытыми глазамиНа ленты света, что от храма к храму всё несутся, <9>Ни моря в лодке не страшась, ни горных троп, что вьются.Из края в край по острову, не меряя преграды,От короля до короля несла рассказ утраты.И королю за королём престолы посещала,Припоминая всё родство, что в песнях называла,Все имена своих отцов. И, сердце усмирив,Шутила, чтоб поймать их слух, смеялась шуткам их:И так сначала завлекав, вдруг тема изменялась:И все люди из Вайау[13] той смертью проклинались.И соблазняла королей богатством тех земель,И льстила: «Если не у вас, чья ж армия мощней?»И, ещё раз сменив настрой, вновь песню заводила,Взывая барабанов бой и павших воинов силу,Взывая птиц из облаков закончить пир земли.Внимали молча короли и головой трясли:Ведь знали, что в Тайарапу сильны в боях лихих,Как и в пирах, – и Вайау не менее других.Она пришла в Паэа[14], к Намуну-ура племени, <10>К врагам заклятым Тева[15], не терпящим их имени.Её король Хиопа тепло там принимал: <11>И выслушал, и взвесил, и мудро размышлял:«Мы здесь, прикрыты островом, жильё своё ведём,И ветер нас не мучает, волна нам нипочём.Но там, в земле Тайарапу, расклад другой идёт,Пассат их бьёт, не жалуя, и море там ревёт,Ветра уносят песни волн аж до вершины гор,Где зелены леса стоят. Народ, как на подбор,Там крепок, твёрд и закалён, силён в боях лихих,Как и в пирах, – и Вайау не менее других.Теперь послушай, дочь моя, ты мудрости отца:В любой есть силе слабости, – два глаза у лица.Сильны своими омаре, копьё кидают метко,Но глупые и жадные, как свиньи или детки.Мы здесь, в Паэа, высеем достойные сады:Бананы, каву[16], таро[17] – священные плоды,Объявим мы свиней тапу, рыбалку – год закроем, <12>Так мы запасы всей еды в Паэа здесь утроим.И славу о богатстве нашем остров разнесёт,Туда, куда мы захотим, слух языком дойдёт.И свиньи из Тайарапу поднимут свою пасть,А мы устроим им силок и станем тихо ждатьПока унюхают еду прожорливые свиньи.А между тем построим дом из твёрдой древесины[18]Да негорючих ремешков, чтоб крышу прикрутить,Такой рукам не повредить, огню не поглотить.И, когда свиньи прибегут, начнётся пир у нас,И в том пиру они помрут, не встретив утра час.Вот так поступим. Сердцем я скорблю вместе с тобой,Не жить Натева[19] с Намуну, как огню – с водой».И сделали, как он сказал, сады там зацвели,И вести понеслись кругом и к Вайау пришли.Намуну-ура люди поплыли в даль ветров,Где Тева города стоят вдоль южных берегов,Бросая за борт всю еду, и вот – прибой помог,Принёс богатства к Тева он, лежат они у ног.В морской воде весь урожай лежит, омыт волной,И дети с ним играют, едят, несут домой.И старшие, уставившись, судачили, шутили,И кто бы к ним ни приходил, опрошены все были.И так мало-помалу молва кругом идёт:«В Паэа прямо на земле еда везде гниёт,Свиней там много, будто крыс, – их невозможно счесть.Намуну-ура пареньки, пред тем как в лодку сесть,Прямо с земли, из-под ветвей, по самые бортаКаноэ грузят фруктами. Весь день команда таЕст непрерывно: рулевой, гребцы, не зная горя.А как заполнят животы, остатки сбросят в море!»Слова все мудрые сбылись, и лишь наживку дали,Как свинки из Тайарапу все мордочки подняли.И пелись песни про родство, и сказки вспоминалисьВсе про жестокость войн, и как лишь миром достигалисьСоюзы кланов острова. «Конец войне, – сказали, –К Намуну-ура поспешим, теперь друзья мы стали».Так порешив, назначен день. Лишь поредела тьма,Столкнув каноэ в море, оставили дома.Дул сильный южный ветер, он клан весь собирал.Над длинной рифа полосой шумел прибоя вал.И тучи навалились над островом горою:Горою над горами. И плыл весь флот каноэЛазурною лагуной. Команды без забот[20]На водных тех просторах вдыхали от щедрот,И солнце их бодрило, везде, со всех сторон,Валы бились о рифы, гася суровость волн.Так люди из Вайау приятно плыли день,Минуя пальмы мыса, заливы деревень,Где все селенья Тева. И, рядом проплывая,От лодки к лодке нёсся смех, и песни напевали.И весь народ на берегу собрался посмотреть:Кому-то видно всё с земли, другим – на ветки лезть,Чтоб прокричать и помахать, – другого не могли:Деревни, к ветру накренясь, скрывали вид вдалиКак птица, мимо что летит. Где мимо проплывали,Как птицы, что несётся, крик, брег песней обдавали,Желанным смехом юных дев, детей, что восторгались.И наблюдатели им вслед смотрели, улыбаясь.Селенья Тева позади, лишь Папара[21] осталась,Где дом вождя, где сборный пункт, война где начиналась,Откуда маршем воины шли по землям по чужим.А дальше из-под пальм теней вверх поднимался дым,Клубясь, струясь и умерев, где уж закат пылал.«Паэа!» – тут раздался крик. И плаванью финал.Хиопа к берегу пришёл, уж ночь вела отсчёт,Он визитёров насчитал примерно восемьсот:Детишек кратконогих, что бегали меж древ,Мальчишек безбородых и малогрудых дев,И женщин коренастых – их верных матерей,Отцов невозмутимых, что впереди семей,А парни и молодки в кольце гурьбой стоят,Чураются семейных, на короля глядят,Пытаясь быть взрослее, но жесты их и взглядыНежны, как поцелуи, смеются, шуткам рады.И там же патриарх, весь в седине, стоялИ немощной рукой свой бюст приобнимал.Счастливые супруги, их выводок невинный –Любимые дитя, – то жизни ход старинный.Хиопа видел их, людей всех возрастов,И чуть заколебался.Но то был клан врагов.И, жалость погасив, он мил был с королём,С Рахеро и с другими достойными при нём,Всем, кто имел свой вес, он слово находил,Со всеми благородными о прошлом говорил.«То правда, – он сказал, – у нас еда гниёт.Но много вас, друзья, и пир большой грядёт,Мы стали уж свиней ловить и забивать,И фрукты приносить, и каву растирать.Сегодня ляжем спать, чтоб завтра поутруВсе вы, король и жрец, сидели на пиру».Хиопы молодцы всю ночь без сна трудились.Со всех сторон свиней всё визги доносились,И гостевых домов пол чисто устлан был,И сборщикам плодов луною свет светил,Тела их разукрасив тенями от ветвей,И красный свет пылал от множества печей.Так семеро из йоттовых трудились до утра,Работа же восьмого невидима была.Его отряд в лесу дрова, сгребая в кучи,В вязанки собирал посуше да получше,Те, что как порох вспыхнут, чтоб пламя занялось.И вот настал день праздника. Как утро началось,Леса заколыхались, вершины затряся,Кокосовых орехов дождь будто пролился:Восславя утро пира, пожара ветер шёл.И вёл на пир Хиопа гостей всех в общий холл.Всех возрастов толпою торжественно шагав,В венках все улыбались, беды не предсказав.На каждых трёх по свинке зажарили в землеИ навалили каждому закуски в стороне,И фэи[22], жареных в костре и свежих, – пополам,Для каждого в достатке, как сена лошадямЗапасено в конюшне, и рыбы – объеденье, <13>И соусов корытца, и хлебных древ печенье[23],И кавы полны чаны. Хоть раньше пир бывал,Но изобилий здешних Вайау люд не знал.Весь день они так ели запасы той еды,Свиней сменяя рыбой, а рыбу – на плоды,И осушали соус, и каву пили всласть,Пока сон отупенья не стал на месте класть.Сон сильный, как убийство, слепой, как ночь без звёзд,Связав, их обездвижил, их души вдаль унёс.Бесчувственны все вместе лежали стар и мал:Боец с рукой смертельной, хвастун, что лишь болтал,И женщина замужняя, привыкшая рожать,И девочка невинная легли устало спать.Хиопа встал, покинул холл, вождей своих забрав,Катилось солнце уже вниз, вершины освещав,Но ветер всё упрямо дул, не меньше, чем с утра,Орехи сыпались в тени, и, словно флаг порвав,Ветер разбил все облака в вершинах островных.И по сигналу, молча, вмиг толпа людей другихГотовить стала быстро смерть, снуя и там, и тут,Вязанки дров кладя вдоль стен, как муравьи бегут,И возвели их высоко у стен со всех сторон.Внутри царила тишина, у всех был крепок сон.Стояла Таматеа мать с Хиопой рядом вместе,Трясясь от радости и страха, как девочка-невеста.А между тем спустилась ночь, тогда Хиопа самПошёл проверить в холле всё, вверя своим глазам.До крыши хворост сложен был, дровами дверь полна,И восемьсот упитых тел храпело в неге сна.Тогда отослан айто был, и он огня принёс.«Внутри судьба целой страны, – Хиопа произнёс. –Смотри! Я уголь раздуваю, сдувая весь восток,И оголяю лес и брег, и пира голосокЗаглохнет здесь, в дыму костра, как крыша упадётНа дом пустой, и пепел стен лишь ветер разнесёт».И так в дрова он положил тот уголь раскалённый,И побежала краснота в завал им возведённый,И повалил обильно дым. Как та вода: сочится,Потом пробьётся струйками и станет серебриться,И вдруг всю дамбу, разорвав, теченьем унесёт.Вот так, в мгновенье ока, ввысь тут пламя как скакнётВ ночи, от ветра всё гудя, деревьев выше всех,Окрестность моря осветя и местный его брег.И Таматеа мать, крича, вверх руки вознесла:«О, сына моего костёр, вот месть богов пришла,Так долго я ждала её, но всё же увидала,Теперь тоска всех дней моих, агония, пропала.Желанье мести утолив, довольна я вполне,Убийцы сына моего зажарятся в огне.Десятикратно ценна месть, коль её долго ждать!Прервали песню вы певцу? – Теперь вам услыхатьСожженья песню! Мне, вдове, век доживать одной? –Узрите, расы вашей плоть горит передо мной,Все мучаетесь вместе: мужчины и ребята,Все будете погребены, разнесены пассатом,Дым вашего костра затмит звезду ночей».Кричала так она, возвысясь средь людей.

III. Рахеро

Рахеро спал в том холле, подле него: жена,Весёлая и милая, жила всегда сполна,Их девочка-невеста, вся скромная, как мышка,И главная надежда – мальчишка-шалунишка.Спокойно, безмятежно так спал он среди них,Но тут ему приснился беззвучный чей-то крик,Проснувшись, он вскочил, как тот, что ему снился.И адское сиянье, и дым вокруг, и рёв, что в уши доносился,Звуча, как водопад, что рядом вниз упал,Рахеро встал, качаясь, но разум ещё спал.Тут пламя на ветру размашистым ударомУдарило о крышу, сметя ей край пожаром.Высокий холл и пир, его народ лежал, –Он взглядом охватил, но в дыме потерял.И разум в тот момент кристально ясным стал,И, горло не жалея, он тут же закричал.Как паруса гремят от шквала урагана,Так он гремел: «Дождь! Ветер! – слова для сбора клана. – <14>Подъём! Вайау, к оружью!» Но тишина в ответ,И только рёв пожара, – живых уж рядом нет.Он наклонился, щупая. Женщин своих нашёл,Но дым пожара с кавой их жизнь уже увёл,Ничком лежат. Его рука коснулась пацана,И озарилась вдруг душа, надеждою полна:«Спасти его ещё могу! Быстрей!» – себе сказал.И, сняв повязку с бёдер, ребёнка спеленал,Надев на шею, свёрток он завязал узлом.А там, где крыша рухнула, как ад, ревел пролом.Туда бежал Рахеро через людей завал,Он по столбу подпорки в дыму взбираться стал:Последние Вайау – отец с сынишкой малым,А столб, уже занявшись, светился углем алым,Кусая его плоть, и руки-ноги раня,И жгя его глаза, и мозг его дурманя.А он, чрез боль взбираясь, всё поднимался выше,Сквозь пламя протянулся и был уже на крыше.Но тут же ветер жаром и болью облетелИ, пламенем его обдав, на нём тряпицу съел.Дитя едва живое упало вниз – в костёр.Вокруг пожара пира враги несли дозор:С оружьем наготове, никто чтоб не сбежал,И каждый голову тянул и брови прикрывал.И лишь с подветра тот огонь так далеко пылал,Что загорелись уж леса, никто там не стоял.Туда Рахеро, устремясь, с карниза соскочилИ, по земле ползя ничком, в тройном прикрытьи был:Гниющих листьев, и огня, и дыма покрывала, –Невидима врагам душа себя во тьме спасала.А сзади, дымной печью коптя весь небосвод,Повержен, жжёной костью лежал его народ.Сперва бежал бесцельно, потом прибой услышал,Туда свой путь направив, на побережье вышел.Глаза были сухими, хоть и в ожогах тело,Сильнее, чем от боли, от гнева всё горело.«Ах, дураки Вайау! – печально он кричал. –Обжоры свинорылые! Ну кто вас туда звал?Те, с кем я рос, кого кормил и кто меня кормил,Хоть я – ничтожнейший из всех, но всех я пережил!Себя считавший хитрецом в ловушке очутился,И в этом адовом огне я всех родных лишился:Моих друзей, моих отцов, седоголовых старцев –Совета клана мудрецов, детишек-оборванцев –Невинной радости отцов, моей жены, и дочки,И шалунишки-сорванца – любимого сыночка,Ему уж больше не шалить!»И так во тьме ночной(Уж накатили облака, луну прикрыв собой)Он бушевал на берегу, слонялся, кулаки терзалИ собирался отомстить. Но срок той мести не настал,Сначала нужно жизнь спасти из жуткого похода,Как корень для возмездия, последний из народа,Затем народ свой возродить, в земле чтоб расселился, –Рационален, как всегда, и в ярости не сбился, –Чтоб самому теперь спастись и после не пропасть, –Сперва бы лодку захватить и женщину украсть.Лагуна всё ещё темна, но за стеной коралловойОн видел блеск высоких волн и слышал их паденья вой.Один на рифе человек, при факеле в руке одной,Идёт и смотрит, вдруг замрёт с уж занесённой острогой.Очередной удар волны ему нёс пену до колен,И с факела под ветра шквал завесой искр ссыпался тлен.В лагуны тёмной глубине каноэ-лодочка ждала,С фигуркой мелкой на борту, – наверно, рыбака жена.И улыбнулся, видя их, Рахеро, мускулы размял,Он без оружия был, гол, в ожогах и крови стоял,Но, плечи развернув свои и приняв воздуха глоток,В себе уверен, как всегда, – уж рыбака на смерть обрёк.Спокойно в воду он вошёл, подплыл беззвучно и легкоТуда, где тот рыбак шагал, сжимая факел высоко.И шумно о тот рифа пирс крушились волны в пену,Рахеро крался со спины по рифу на коленях,И, прыгнув вдруг на рыбака, рукой «обнял» за шею,Другою – факел подхватил, ронять его не смея,Пока тот не успел упасть, и высоко держал.Силён и смел был тот рыбак и вмиг соображал,Напрягся он изо всех сил, – Рахеро устоял,И дернулся, и шею сжал, и с хрустом поломал,И человек обмяк в руках и в ноги комом пал.В один лишь миг на рифе том, что пеною вскипал,Стоял Рахеро одинок, и гол, и обожжён,Но победителем держал в руке фонарь зажжён.И только миг передохнув, стал рыбу он ловитьКак человек, чья цель стоит – лишь дом свой прокормить.Что женщине увидеть той? – Мужчина с факелом стоит,Моргнёт, – мужчина там же, и факел с ним горит.Огонь трясётся иногда. «Конечно, – он сказал, –Она, коль видела чего, решит, что глаз устал,И нужно время только дать – себя ей убедить».И так усердным рыбаком он продолжал бродить,Замрёт на время, острогой ударит риф, стараясь,Потом призывный крик издал, и лодка приближалась,И факел в море бросил он, мол, завершил он дело.И в лодку, что уж рядом с ним, забрался очень смело.Она, подвинувшись, дала и место, и весло,Приняв его за своего, так было там темно.Рахеро принялся грести, и слова не сказав.Запела лодка по воде, силу гребца познав.Она спросила: «Что с тобой? Фонарь не мог сберечь?Теперь придётся у земли ещё один зажечь».В ответ Рахеро, промолчав, каноэ ускорял.Она же: «Атта! Говори! Чего ты замолчал?Ну говори же! Почему? И правишь ты куда?Зачем нам в море? В глубину?» – кричала уж тогда.Ни слова не было в ответ, – трудился загребной,Туда, где рифа был пролом, гнал лодку, как шальной,И, удалым размахом рук закалывав волну,Её-малышку увозил он в бездны глубину.И страх ту женщину объял и в камень обращал:Не оттого, что глупый чёлн в пучину путь держал,А потому, что в жуткий час узнала ужас ночи,Тот, что каноэ вдруг погнал с нечеловечьей мощью,Имея удаль мертвецов. Легенды вспоминались,Что те на рифах, меж людей, как призраки, являлисьИ похищали рыбаков, забрав их лодки, снасти,До часа, пока их звезда закончит то несчастье, <15>И станет слышен утра бриз и песни петухов,И твёрдо верила она: молчун – из мертвецов. <16>Всю ночь дул южный ветер, Рахеро, с ним борясь,Всё гнал каноэ в море. А женщина, трясясь,Сидела молча, как спала. Но вот заря настала.Высокой длинною грядой слева земля стояла,Над пиками Тайарапу взметнулись солнца стрелы,И враз все птицы берегов песнь радости запели:Час привиденьям на земле в могилы уж вернуться.Она же, храбрость всю собрав, решила обернуться,И, повернувшись на него, в лицо ему взирала:Он – точно не из их земель, она таких не знала,Сидел он гол и обожжён, в отметках ночи злой,Но был он статен и красив, приятен для любой.Смотрел Рахеро на неё, и хмурым взгляд был тот,Решал: достойна ли она родить ему народ.И плечи вроде широки, обилен торс и таз,И грудь высокая стоит, и ярок смелый глаз.«Женщина, – так сказал он, – люди твоей землиВсех взрослых и всех их детей – весь мой народ сожгли,Сделав коварно дело. Спасся лишь я – силач.Теперь в безлюдные земли, где детский не слышен плач,Вместе с тобой плывём мы и будем их обживать.Предрешено давно всё, – ещё не жила твоя мать:Мужу – пасть в тщетной битве, сломленным этой рукой,Тебе – быть со всем разлучённой, со всем, любимым тобой:С местами, с людьми и домом, с кланом, с роднёй твоей, –Рожать в одиноких землях безродному мне детей».

Примечания к «Песне Рахеро»

Введение. – Эту сказку, в которой я сознательно не изменил ни одной детали, я получил из предания. Она очень популярна по всей стране восьми Тева, клана, к которому принадлежал Рахеро, и особенно в Тайарапу, наветренном полуострове Таити, где он жил. Я слышал от конца до конца две версии, и целых пять разных людей помогали мне с деталями. Кажется, нет никаких причин, по которым сказка не должна быть правдой[24].

<1> «Айто» – как бы рыцарь или храбрец[25]. Владеющий каким-то оружием, странствовал по стране, бросая вызов именитым соперникам и участвуя в местных поединках. Естественным путем его продвижения было – наконец быть нанятым вождём или королём, и тогда в его обязанности входило предавать смерти назначенную жертву. Указывалась одна из обреченных семей; айто брал своё оружие и выступал один; немного позади него следовали носильщики с жертвенной корзиной. Иногда жертва вступала в бой, иногда побеждала, чаще, без сомнения, была повержена. Но какое бы тело ни было найдено, носильщики равнодушно брались за своё дело.

<2> «Пай», «Хоно-ура» и «Ахупу» – легендарные люди Таити, все выходцы из Тайарапу О первых двух я собрал единичные, хотя и неполные легенды, которые, надеюсь, скоро изложу публике в другом месте[26]. Об Ахупу, за исключением отрывков из песен, осталось мало воспоминаний. Ясно, по крайней мере, что она жила около Тепари[27] – «морских утесов», – восточной твердыне острова; ходила по горам известными только ей тропами; за ней пытались ухаживать опасные кавалеры, приплывавшие с соседних островов, а защищали и спасали от них (как я понял) верные ей местные рыбы[28]. Мое желание узнать побольше об «Ахупу вехине»[29] стало (во время моего пребывания в Тайарапу) причиной некоторого отвращения среди этих веселых людей, местных жителей.

<3> «Копал печь». Огонь разводят в яме в земле, а затем закапывают[30].

<4> «Мухи». Возможно, это анахронизм. Даже говоря о сегодняшнем дне Таити, эту фразу следует понимать как относящуюся в основном к комарам, и они встречаются только в обводненных долинах с густыми лесами, которые, как я полагаю, образуют окрестности усадьбы Рахеро. В четверти мили отсюда, где воздух свободно движется, вы вряд ли найдёте и одного.

<5> «Крючок» из раковины жемчужницы. Ловля на блестящий крючок и при помощи остроги, по-видимому, являются любимыми местными методами[31].

<6> «Листья» – таитянские тарелки.

<7> «Йоттовы» («yottowas»)[32], так написано для удобства произношения, это как бы таксмены шотландских нагорий[33]. Организация восьми подокругов и восьми йоттова в каждом относилась к структуре, которая использовалась (до недавних дней) среди Тева, и которую я безо всяких полномочий приписал следующему клану далее.

<8> «Омаре». Произносится дактилически[34]. Утяжелённая булава – один из двух любимых видов оружия таитянских храбрецов; дротик или метательное копьё – был другим.

<9> «Ленты света». Всё ещё наблюдаются (и слышатся) на Таити их кружения от одного мараэ[35] к другому; или я наблюдал их как свидетельства того, что повеселит Психическое общество[36].

<10> «Намуну-ура». Полное название – Намуну-ура тэ аропа (Namunu-ura te aropa). Я не могу понять, почему это следует произносить дактиллически (как «нAмуну»), но я так слышал это всегда. Этот клан находился сразу за Тева, которые занимали южные побережья острова. На момент повествования клановая организация должна была быть очень слабой. Нет особого упоминания о том, что мать Таматеа посещала селение Папара, главного вождя ее собственного клана, что могло бы показаться естественным выходом для неё. С другой стороны, она, кажется, посетила различных меньших вождей среди кланов Тева, и те отказали ей исключительно из-за опасности предприятия. Таким образом, проведенное здесь кардинальное различие между Натева и Намуну-ура не является анахроничным.

<11> «Король Хиопа». На самом деле, Хиопа – было имя короля (вождя) Вайау; но я так и не смог выучить имя короля из Паэа, которое произносится, рифмуясь на индийский манер: «-ая», – поэтому я задействовал это имя там, где оно было наиболее необходимо. Это замечание, должно быть, покажется абсолютно бестолковым для читателей, которые никогда не слышали ни об одном из этих двух достойных мужей; и, возможно, есть только один человек в мире, способный прочитать мои стихи и сразу заметить неточность. Для него, для мистера Тати Салмона, потомственного верховного вождя Тева[37], исключительно и написано это замечание как небольшое почтение от члена клана своему вождю[38].

<12> «Объявим свиней тапу». Невозможно объяснить тапу в примечании; у нас это обозначает английское слово «табу». Достаточно сказать, что к объявленной тапу вещи нельзя прикасаться, а такое место нельзя посещать.

<13> «Рыба – объедение». На таитянском языке есть специальное слово, означающее желание поесть рыбы. Могу заметить, что в этом месте – одна из моих главных трудностей по поводу всей истории. Как король, простые люди, женщины и вообще все собрались вместе на этот пир? Но это никого из моих многочисленных источников не беспокоило; так что этому определённо должно быть какое-то естественное объяснение.

<14> «Слова для сбора клана».

Teva te ua,Teva te matai!Тева – ветер,Тева – дождь![39]

<15> и <16> «Звезда мертвецов» – Венера как утренняя звезда. Я собрал много любопытных свидетельств этого верования. Мёртвые сохраняют свой вкус к рыбной диете, вступают в партнёрские отношения с живыми рыбаками и часто посещают рифы и лагуну. К выводу, приписываемому безымянной даме из легенды, и сегодня при аналогичных обстоятельствах пришли бы девяносто процентов полинезийцев; причём здесь я, наверное, занижаю свою оценку на одну десятую.

Пир голода: Маркизские обычаи[40]

I. Бдение жреца

Во племени владеньях ни рыбки, ни плода,И яма для попоя стоит пустым пуста. <1>И кланы, те, что слева и справа что стоят,Дубины навощили, кинжалы их блестят.Они их взяли в чащу, где темень даже днём,И залегли в засаде, – глаза горят огнём.И часто песня утра, хоть звёзд стоит покров,И дым печей несётся из логова врагов.Ведь часто те, что любят и ждут домой сердца,Не встретят уже к ночи с охоты молодца.Тогда болеть их детям, и жёнам угасать,И рук могучих воинов войне уж не познать.И стихли барабаны, и плясок нету босых,И на жреца все взоры при встрече стали косы.Тот жрец был уж немолод, его глаза красны <2>И не боялись мёртвых и призраков из тьмы.Он знал все песни, даты, что было и когда,И на груди (ценою в вождя дом) борода.Он жил в высоком доме над рокотом прибоя,Где на террасе тики хранили дверь собою. <3>Внутри были богатства, – он хорошо служил, –Как раковину, дом тот прибоя шум полнил.Народ без его знака неделями страдал,Но вот он – на террасе. Сел и к богам воззвал.И так, присев средь тики на пол вощёный там,Как попугай, он вперил взгляд красный в океан.На гору жёлтой серой уже скакал рассвет:Из-за морских пределов шёл утра самоцвет,Из-за морских пределов уж отсвет солнца звал,Но в глубине долины ещё день не настал,Когда древесный сумрак стал голубеть зарёй,И племя, уж проснувшись, пошло омыть лик свой,Пошла молва в округе, звук шёпотом начав,Надеждой грудь сжимая и страхом застучав:«Жрец с нами не поднялся, – закрыта его дверь!Он назовёт нам жертвы, поможет нам теперь».Всходило солнце трижды[41], но снова, как мертвец,В доме с рокотом моря лежал одиноко жрец,Не слышно ни шага, ни звука, не шепчет никто, не кричит,Только слепые тики на слЕпящий пялились вид.И вот снова утром на гору полез, разгораясь, пал,И спали ещё все дома, но жрец в своём доме не спал,Прикрыты крышами, лёжа, едва колышутся люди,А старый жрец красноглазый забегом безумным будит.Подорвалась вся деревня, увидеть его опятьВ предсмертных седин украшеньи, что всем только лишь мечтать.И бешено дёргались члены, безумно сиял его глаз,Звенела долина от бега и криков его много раз.Весь день он так и бегал от джунглей и до скалБезумными кругами, про плоть людей взывал.Весь день ничего не ел он, ручья воды не пил.Весь день по домам все люди сидели, и страх их бил.Весь день они тихо внимали, дыхание скрыв от других,Никто не осмелился выйти, ведь смертью был жрец для них.Три дня подряд он бегал, как боги предрекли,Две ночи спал в том месте, где кровь в их честь лили,И дважды сон безумья он пил до дна хмельногоНа тех камнях священных, в тени листа святого.Над его пепельным лицом всю ночь факел горел,И ветер в месте торжества баньяном[42] шелестел.И вот на древо и алтарь стал вечер наступать,И остров высотой своей стал море затенять,И мускус с маной разлился по всей долине той,И, что осталось от жреца, во тьме пошло домой:Он плёлся по деревне, шатаясь при ходьбе,Протиснувшись сквозь тики, на ощупь вполз к себе.И зашуршали хижины, в них голоса проснулись,И вновь домашние костры дым в небеса взметнули,И те, кто был могуч в войне и в ремесле подстать,Засели на свои места, о завтра рассуждать.

II. Любовники

Слышь! Далеко в лесу (любви ведь ушки чутки)До однострунной арфы коснулись мягко руки. <4>С чего бы в доме у отца Тахее вдруг привстать?Тахее, чьё нежное сердце, чью гущу волос не объять,Тахее, чьё статное тело любви несёт экстаз,И ловкие ноги оленя, и голубя зоркий глаз?Хитро и тихо, как кошка, в лице ничего не сменив,Скользнула Тахея к двери, в пространство снаружи уплыв.Гуляет, замрёт, зрит на звёзды и, морю внимая, стоит,Потом вдруг скакнёт, словно кошка, скрывая в деревьях свой вид,Бежит она быстро, как кошка, вздымая наряд высоко,Прыжками своих ловких ножек сквозь тьму пробираясь легко,Сквозь мякоть и колкость чащоб свой путь без труда выбирая,И всё приближается звук, к которому сердце взывает.И вот уж полянка в лесу, что скалы горы укрывают,И брошена арфа лежит, и руки любви обнимают.«О, Руа!» – «Тахея моя!» – «Любовь моя». – «Милые глазки».И сброшено платье, и вновь слышны поцелуи и ласки:«О, Руа!» – «Тахея, душа!» – «Звезда моих тёмных ночей». –«Весна моего наслажденья». – «Люби же меня посильней».И Руа в объятьях зажал, и руки Тахеи обвились,И связаны узы любви, и песни любви доносились:Ночь, что на пальмах лежит,Ночь звёздами полна,Ночь, когда ветер дует,Ночь, где любовь одна.«Тахея, что ж мы натворили, каких мы наделали дел?Видать, боги нас ослепили, раз разум мешать нам не смел.Зачем твой ничтожный любовник коснулся подола рукой?Тахея – само благородство, а Руа презренный такой…»«На троне своём с хака-ики[43] отец высоко восседает,Сородичи десятикратно при входе его прославляют,Сплошь тело его боевое, лицо его – всё украшаютДостойные татуировки, о месте высоком вещая.Я тоже сжимаюсь мимозой и блею ягнёнком последним,Отдавшись искусным рукам в строеньи из пальмы священном, <5>И тело уж наполовину украшено знаками власти –Сплетениями синих линий, но лишь для твоей только страсти.Люби меня, Руа любимый, ведь нету границ для любви,И тело Тахеи в узорах сжимать будет ноги твои».«Тахея, о песнь моих зорек, но сколько любовь проживёт?И стоны, и наши объятья, как эта звезда, упадёт!Всегда, как и неба синь утром сменяется в ночь темнотой,Всегда, словно ловкий охотник, смерть следом идёт вслед за мной.Ты слышишь, моя дорогая, назавтра очнувшийся жрецНам жертв имена назовёт, чтоб гневу богов был конец.И первый в том списке кровавом, чья участь тот день не прожить, –Безродный, презренный твой Руа, по ком никому слёз не лить.Ему будут бить барабаны, ему будет песня звучать,Ему перед толпами прочих священный алтарь окровлять,Ему над дымящейся печью, как зверю, безмолвный конец,Ему не насытиться пиром, где правит Тахеи отец».«О, Руа, пожалуйста, тише! Тахеи ушей пожалейИ сжалься над любящим сердцем любимой девчонки своей!Беги от жестокости дикой, беги от ножа и угля,Сокрой своё тело средь джунглей, о, Руа, – душа ты моя!»«Куда бежать, Тахея? Одна везде земля.Везде кровавой кухней одна судьба моя.Со всех сторон наш остров мне точит острый зуб,Глаза ждут на деревьях, в кустах их руки ждут,Коварство ждёт в засаде, а хитрость рыщет следом,Врагам добычей стану, друзьям своим – обедом».«Любовь моя, мой Руа, я вижу всё яснейИ не позволю смерти забрать любви моей.Там, где гора обрывом свисает над долиной,Там есть провал глубокий в горе рядом с вершиной,Там солнца луч лишь в полдень и только дождь идёт,И никогда охотник тебя там не найдёт,Звучат там только птицы, других там звуков нет,Для смерти из долины наложен там запрет.Тапу[44] зовут то место, нас боги извинят,Тапу, и что с того? Для смелых нет преград.Тапу, тапу, тапу! Я знаю, где укрыться!Хоть и темно то место, там можно затаиться.Укройся там, мой Руа, в жутких богов руках,Засни в тени деревьев на мягкой ткани трав,Увидь во сне Тахею, она тебя разбудит,Коль ветер будет дуть, роса садиться будет,Придёт она с любовью одна сквозь ночи страх, <6>Тахея принесётся голубкой в небесах».«Тахея, яма ночи полным-полна коварства,То духов злых былого полуночное царство,Там души мертвецов из сумрака ночного,Они за гранью зла, враги всего живого».«Мой Руа, поцелуй меня, пусть взор глаза читает,Неужто я та девушка, что милого бросает?Храбрец средь дней любых, отец мой, битвой правит,Так пусть его дитя себя в ночи прославит».Так, тем и порешив, Тахея подняласьИ, улыбнувшись, вмиг, как пташка, унеслась.И Руа на холме, вздыхая, вслед внимал,Смотря картину хижин, где каждый свет был мал.Народ, как на картине, у хижин тех сидел,И кто-то там смеялся, а кто-то песни пел.И тихим хороводом летели души ввысь, <7>Со всех сторон небес раскаты донеслись.«Прощай, мой дом, – сказал, – прощай, уж здесь не жить,Уж завтра по долине тамтамам смерти бить».

III. Пир

Рассвет, как сера, жёлтый вновь лез на гор венец,Деревня суетилась: что ж скажет теперь жрец?Сойдя с своей террасы, подле вождя он сел,Черны губы от жара, лицо бело как мел.Весь в дрожи лихорадки с трудом себя держал,Но твёрд был глас жестокий, и красный глаз сиял.И вождь, жреца услышав, был удовлетворён,Призвал он храбрых воинов и барабанов гром.Оружие из хижин каждый храбрец достал,Согнали вместе племя, и страх меж всех гулял:В торжественных одеждах, но сухи языки,И бегали их взгляды, и дёргались зрачки.И вот в священном месте велик и мал собрался,Под тенями баньяна звук праздника поднялся:Безумна боя дробь, и быстр песни лад.И солнце плыло выше, и поднялся пассат[45]:Проснулись, опахалами верхушки пальм шумятПоверх голов в венках, в нарядах что стоят,Бросая тени пауков, брилльянтами кидаясь.И барабанов сорока шёл бой, в один сливаясь,И пела тысяча сердец, все – хором, в унисон,Был быстр, как бег, той песни ритм и утысячерён.На печи глядя, старики облизывали губы,Молодки, на парней лупясь, смеялись громко, в зубы.Как пекарь душной ночью, пока весь город слеп,Один мешает тесто и вылепляет хлеб,Так запах тел, касанье и страсть в своём в запале,И близость духов смерти сердца людей погнали.И вот в сердцах уж холод, и вот уж в членах дрожь,Пусты стоят корзины, откуда мясо всё ж?Ведь весь народ собрался, и печи уже жгут,Средь тысячи поющих есть девять, что умрут.И вот внезапный шок: взмах булавы и крик,И с краю от толпы один из них уж сник. <8>Уменьшен клан, на ужас и торжество разбит:На ужас тех, кто рядом, восторг – кто будет сыт.Безумьем барабаны ускорив беспощадно,Элита на террасе слюнявит пальцы жадно.И снова, и опять в толпе, что снизу бьётся,И снова, и опять крик смерти раздаётся.И раковины кромкой под дым печей и парМясник дьвяностозимний тела те расчленял.И тихо, по порядку, к столу, что перед ним,Достойные их мира один шли за одним.И очередь груженых носильщиков в рядахС последними запасами из фруктов на плечах.По старому канону, все жертвы – для элит,А фрукты – для народа, сегодня каждый сыт.Вот вымочена кава, какао льёт рекой[46],Теперь настал час танца для тех, кто был живой.У всех в сердцах веселье, венки на главах их,Расслаблены, кто выжил, – все, кроме восьмерых[47].И только жрец с вождём ведут свой разговор:«Тебя то завтра ждёт, – в глазах блестит задор –Дитя отбросов, Руа, презренная ты грязь,Тогда умрёшь ты завтра, раз избежал сейчас».Вдали от рощ долины, где птиц напев лился,Отвесом от деревьев горы лик вознесся:Отвесом голой выси, громадных загородПодорван и расколот вне плана, от щедрот.И радугой рассветной их бровь расцвечена,Закрыта скал короной и звёздам не видна.И там, и тут в той щели деревьев кривь стоит,И бородой сребряной ручьёв вода бежит.Над головой потоки, журча, один сливают,И тонким вечным спреем всё ниже поливают.Темно там было Руа, там в полдень света нет,И холодно, и влажно, и зелен камня цвет.И Руа в этой яме (уж проклят, что заполз)На камне среди речки сидел и просто мёрз.«Расщелина теней полденных, бесшумных водопадов, –Пел Руа, его тихий голос беззвучным эхом падал. –Расщелина тенистых скал – темница для меня,Какую жизнь подаришь ты для сына света дня?»Поднялся Руа, подошёл к отверстию щели,Увидел море и леса, дома людей вдали.Раздольно продувал пассат, и он его вдохнул,Тот лодки в море нагибал, в лесу деревья гнул,Как Моисеевой клюкой, средь рощ нашёлся брод,Как будто ветер через лес тянул его вперед,Пассат притих, услышал он протяжной песни войИздалека, под чёткий ритм и барабанов бой.И руки ласточки крылом стучали в барабанИ били, ускоряя пульс. «Отсчёт несчастью дан, –Так Руа горько прокричал, – тот звук печален мне,Сюда забрался высоко, где места нет волне!И в песне горе слышу я! Певцы могилой дышат,Стал барабаном бой сердец, тех, что уже не слышать.Дом, где я рос! Но больше нет, уж годы те прошли,Нет больше эха, где был рад, и слёзы где текли,И Руа уж не будет там, как в море солнца свет,Не ждут его людей глаза, руки друзей уж нет».Весь день от места торжества бой с песней доносились.Спустился вечер, колесом огня светило скрылось.Ночь, приходя, глушила звук и тени убирала,То место, Руа где стоял, всё тишина объяла.Но так же слышен праздник был, и музыка звенела,Всё так же танцевал народ, толпа всё песни пела.Теперь на остров ужас пал, из всех углов дышал,Со всех теней от всех ветвей, во всех кустах стоял.И до кромешной темноты охотник из людейСпешил, аж высунув язык, в свет хижины своей.«Тахея, ты пришла ко мне!» – «О, Руа, Руа мой!»И холод – от мук ужаса и от росы сырой,Тахея, волосы густы, из темноты прям в рукиТахея прыгнула к нему, и отступили муки.«Любимый, Руа, посмотри, что принесла любовь,Пришла – увы! – быстрей назад я возвращаюсь вновь,Назад, увы! Ведь в эту ночь под песни с барабаном,При свете многих факелов, без сна гулять всем кланом,Тахея благородная, дочерь вождя и жрицы,Должна сидеть на празднике, с толпою веселиться».И то сказав и подтянув подол одежды разом,Она рванула в лес стремглав, невидимая глазу.Ночь над островом и морем раскатала шторы звёзд,Но затем беда проснулась, и восток забор обнёс,И рассвет, жёлтый, как сера, прыгнул на гору опять,И рассвет в той тёмной яме чудом света стал вставать,Пальмы высоко застыли пред приходом света в мир,Только ухо резанули звуки с берега, где пир!Словно летним днём погожим в окна муха залетитИ несётся быстрым бризом, раздражающе гудит,Или, как зимою, с поля выгонит мороз полёвку,И она шуршит под полом, в доме копошась, плутовка.Так и звук от того пира, что был ночью приглушён,Стал назойливой досадой, снова утром раздражён.

IV. Набег

Случилось так, что Руа сидел под водопадомИ слушал звуки голубей со скал высоких рядом.Огонь был из былого, а время – как скала,Расколота корнями, лишь местом гнёзд была.Смотрел он на вершины из той тенистой ямы,Бликуя солнца светом, пассат играл ветвями.«Деревья гнёт пассатом, – сказал он, сомневаясь, –И солнце светит с неба, что ж птицы разлетались?»Он вылез к краю тени, где выступ скал видать,Он знал, что есть тропинка, всё мог теперь узнать:«Так что же там творится? Иль духи днём явились?Иль племени враги напасть на нас решились?»Долина – формой судна – вокруг борта из скал,И словно корабля нос холм мыса выпирал.Уже весь мыс от моря свет солнца освещал,Он, будто подбородком залива, тень давал.«Что это промелькнуло? Спокойно, сердце, тише!Что в свете на мгновенье скакнуло прыткой мышью?Неужто это воин? В накидке мощный торс?Закинули верёвку, воздушный строят мост?»И снова Руа видел на грани неба чёткойКак будто духов ночи. И тут, в мгновенье ока,Крик, пойманный дыханьем, руками заткнут рот,Комок, в залив упавший, словно дельфин нырнёт.Комок, сковавший ноги во все глаза смотрящего.Больна душа у Руа, в засаде здесь сидящего,Больна душа, томится, но мужество вскипает,В лицо он смотрит жизни, что мимо пробегает.И по татуировкам признал он человека:«То Хока, вождь Ваи – врагов наших навеки,То Хока по веревке в долину лез тайком,Войны весь жаждой полон, отважен и силён».И снова смотрит Руа туда, где скал отвес,И снова видит воинов, идущих средь небес.«Враги моего рода! – тут Руа прокричал. –Даже у акулы достойнее оскал.Такой набег нечестен, такой не славен план,Никто тропой коварной не шёл в такой обман.Вас Руа ненавидел всегда, в любой из дней,И будет ему честью дать бой в стране своей».И выпрямил он спину. «Ваи, вот вам сюрприз!» –Он прокричал, и прыгнул в поток, идущий вниз,И быстро меж камней, как трясогузка к дому,Летит через долину сквозь валуны и волны.И, выбравшись из ямы, на брег ручья вскочил,И прям к домам и крышам деревни припустил.И пятки его часто и высоко сверкали,И камни, где бежал он, так шумно пролетали.Всё время, что бежал он и тяжело дышал,Он думал: «Глупый Руа! Куда ж ты побежал?Но долг есть долг, – так думал и несся ветром вдаль. –Всегда у нас есть долг, и дом, есть дом всегда.Хоть печка и дымит, пусть завтра жить не смею,Но здесь я был рождён, любил, и здесь Тахея».Был полдень у престола, здесь пир шёл со вчера,Жреца и всех людей томил сон и жара,Сердца стучали редко, наевшись жутких блюд,Тяжёлые тела сидели там и тут.Лупились глупо женщины на камни, что внизу,С отвисшею губою, с свиной слезой в глазу.Как будто матки пчёл в тот час, как трутни палиУбитыми от травм, от шока уползали[48],Вот так, среди террас, хотя уж день пылал,Все люди в полусне, кто полз, а кто лежал,Как будто матки пчёл в тот час, как рой роит,Всех пчёл единый страх завис и там жужжит.И Руа думал про себя, чудясь на них смотреть:«Чем пребывать таким живым, по мне уж лучше смерть».Но вот в скамьях высоких спокойней был народ.Сидит беззвучно, тихо и глазом не ведёт.Там женщины немяты, венки нетреплены,Над праздником возвышены, и лица холодны.Тишайшая из тихих, красивей всех других,Тахея телом ладная сидела среди них.Воспрял тут Руа духом, стал храбрый глаз блистать,Он крикнул клич призывный, взывая клан свой встать.И сразу же вокруг него, как точки леса теней,Созданья полупьяные вскочили на колени.И на ступенях алтаря очнулись дурни в страхе,И руки воинов пьяных взнесли копьё в замахе.Скрестил тут Руа руки и зубы показал,С презреньем улыбаясь, пред воинами стоял.Весны несильным снегом и частым листопадомОрудия вонзались с ногами Руа рядом,Тахея подскочила, и жрец за ней вскочил,Бежали по террасе, маша, крича из сил:«Стоп! Он принёс нам вести!» – «Он сердца милый друг!»Но вот! Одно из копий пронзило Руа вдруг.Тахея у его лица, и рядом жрец стоял,Смотря глазами красными, как Руа угасал.«Тахея, вот он – мой конец, мужчиной умираю,Свою я душу отдаю, беспутный клан спасая.Ты посмотри на эту пьянь! Не воины, а дерьмо:Метнули копий пятьдесят, попало лишь одно.А ты, жрец-прорицатель, ты предрекай давай:В каком часу на клан твой обрушится клан Ваи!Пройдя мимо тапу, огонь и смерть несут,Как рой из муравьёв, они сюда идут».На день другой полезло вновь светило в небеса свои,И говорят, был тоже пир – теперь уж на земле Ваи.

Примечания к «Пиру голода»

В этой балладе я объединил несколько из наиболее ярких особенностей Маркизских островов. У неё нет иного авторства, она ни в каком смысле не похожа на «Рахеро»[49] – оригинальную историю, напротив, – это лоскутное одеяло из деталей обычаев и впечатлений путешественника. Может показаться странным, когда сцена лежит в этих затерянных островах, создавать историю, вращающуюся вокруг любви. Но любовь не менее известна на Маркизах, чем где-либо ещё, и нет более распространенной причины для самоубийств на этих островах.

<1> «Яма для попоя» – куда размещают плоды хлебного дерева для консервации[50].

<2> «Глаза красны» – глаза жреца были, вероятно, красны от частого употребления Равы[51]. А его борода описывается как очень ценная потому, что бороды стариков являются популярным украшением головы жительниц Маркизов, поскольку прическа женщин составляет их самое ценное украшение. Обладатель подобного среди этого в основном безбородого и недолгожительствующего народа в наше время может получить значительные суммы.

<3> «Тики» – страшные фигуры вырезанные из дерева или камня.

<4> «Однострунная арфа» – обычно использовалась для серенад.

<5> «Священное строение из пальмы» – в которое, однако, не могла проникнуть ни одна женщина. Я не знаю, где татуировались женщины, вероятно, в общем доме или просто в кустах, потому что женщина была созданием незначительным. Я должен предупредить читателя от предположения, что Тахея была изуродована. Искусство маркизских татуировщиков экстраординарно. Она должна представляться как будто одетой в паутину из кружева, неповторимо нежного, изысканного узора голубоватого оттенка, который одновременно контрастировал и гармонировал с тёплым цветом природной кожи. Тяжело найти женщину, которая была бы украшена лучше, чем «хорошо татуированная» жительница Маркизов.

<6> «Страх ночи» – полинезийский страх привидений и темноты уже упоминался. Их жизнь окружена мертвецами.

<7> «Тихий хоровод душ» – как мне пояснили, так местные объясняют звук от слабого ветра над головой неощутимого внизу.

<8> «Один из них уж сник» – без сомнения, вся эта сцена не является достоверным фактом. Жертвы приносились непублично и заранее. И на самом деле я далёк от провозглашения уверенности в высокой степени точности этой баллады. Даже во времена голода, вполне вероятно, что жизнь на Маркизах проходила гораздо более весело, чем это представлено. Но меланхолия бытия отразилась на разуме писателя.

Тикондерога: легенда западных гор[52]

Вот сказ про человека,Что ночью слышал словоСреди холмов из верескаВ те дни вражды суровой.Куда ни шёл скиталец,В какой ни плыл конец,То имя чужестранноеЕму шептал мертвец.Во сне являясь песней,В явь – гулом головы,Зовут: «Тикондерога» –Уста, что уж мертвы.

I. Произнесение имени

На берегах Аппина[53]В тумане, что с морей,Сошлись Стюарт и Кэмерон[54] –Один другого злей.И кровь стучала в уши,Горела по щекам,И дул туман с залива,И Кэмерон там пал.«Что ж я наделал с другом,С собой что сделал я,Лежит он, остывая,А как спасти себя?Везде теперь опасность,Кругом – в лицо и спину,Месть поджидает в пустоши,В Маморе[55] и в Аппине,На всех паромах ненависть,И смерть – на каждом броде,Клан Кэмеронов взнёс клинок,И свой курок он взводит».Но он был изворотлив,Расчетливым он был,В Аппине и в МамореХитрей никто не жил.Он посмотрел на мертвеца,Глоток тумана съелИ улыбнулся вдруг лицом, –План в голове созрел.И он понёсся через лес,Где мшисты валуны,Как все соклановцы бегут,Неся свой крест войны.И сердце билось часто,И волос лип к лицу,И Стюарт мрачный постучалВ дом брата мертвецу.Восток был белым от луны,А запад красным стал,Когда открылась дверь, и в нейБрат мертвеца стоял.«Прикончил человека я,От смерти сам спасаясь,Моя душа в твоих руках, –Сказал он, задыхаясь. –Я отдаюсь твоей руке,Что честна и крепка,Так будь щитом мне и бронёйОт пули и клинка».Ответил Кэмерон емуИ руку протянул:«В Шотландии не будет тех,Кого я обманул.И ты, – кого бы ни убил,Родню любого клана,Своим мечом, этой горой <1>Тебе защитой стану.К твоим услугам мой камин,Гостиная и дом,Я защищу тебя от всех,И честь – порука в том».В лесу залаяла лиса,И полночь уж упала,Когда во всех домах странаПод пледами лежала.В постели был и Кэмерон,Но только он не спал,Когда из мира мертвецовБрат перед ним предстал.«Вся кровь моя на вереске,А кости на холмах,И веселятся вОроны,Птенцы терзают прах.Вся кровь моя ушла в песок,Душа во тьме разлита,А тот, что жизнь мою сгубил,Спит под твоей защитой».«Скорблю о твоей смерти, брат,Но хоть весь клан бы пал,Руки своей не взять назад,Что с обещаньем дал».«Что ж нашему сказать отцу,Что в месте том живёт?Что нашей матери сказать,Что там уж меня ждёт?Что Кэмеронам всем сказать,Умершим за века?Где твоё слово, что для них,И где для них рука?»«Но то – не долг, и то – не страх,Неужто ты не знал:Нельзя забрать назад рукиИ слова, что ты дал».И трижды лаяла лисаУ логова средь ночи,Весь мир давно уж дома спал,Прикрывши пледом очи,И трижды Кэмерон живой,Что ночь в кровати бдел,Встречал из ночи мертвеца,Что приходить посмел,Взывая к мести подлецу,Что жизнь прервал тому,И трижды Кэмерон живойОтказывал ему.«Брат, виделись мы трижды,Не свидимся теперь,Пока не встретишь злых отцовВдали родных земель.С тобой я трижды говорил,Пока не спел петух,Сейчас уйду я навсегда,Сказав лишь слово вслух.Во сне пускай тебе поётИ в явь гудит, как рогом,Предупрежденье мертвецовЗовут Тикондерога».И вот, когда ночь кончилась,И страх людской пропал,Храня то слово в голове,В даль Кэмерон ступал.«Имён мне много ведомо,Но это не слыхал.Где бы найти мне умника,Чтоб всё растолковал?»И многих он расспрашивалГрафьёв и бедняков,И пастухов на склонах гор,И в море рыбаков.Так он ходил без устали,Старинных книг читал,На валунах средь пустошейВсе руны разбирал.И много он имён слыхал,Того ж, что звАло страх,Никто и никогда не знал,Лишь звон в его ушах.Прозванья кланов и людей,Малейших вод в горах,Именованья древ, и трав,И рифов в островах,Названья гор или равнин,Болот или низин,Но не было в ШотландииТого, что звать таким.

II. В поисках имени

Случилась речь на юге,Там мудрый заседалПри парике лорд Лондона. <2>Все кланы он призвал,И всадники с приказомСкакали по горам,К Аппина и МамораСкалистым берегам.Приказано собрать всехИз зАмков и кустов,Сыграть в игру героев,Одев тартан[56] отцов.И вниз – с водой долины,И вверх – с ветрами гор,Как встарь, по землям горцевГорланил звонко горн,Опять на горном солнцеКлинков сверкала сталь,И мОлодцы в тартанахСражаться шли, как встарь.«К чему мне хоронитьсяОт жизни роковой,Когда весь клан мой с крикомБежит рубиться в бой?Я на пирах невесел,Я мучаюсь во сне,Из-за чудного слова,Что прорицаньем мне.Оно поёт во сне мне,И в явь гудит мне рогом,Абракадабру мёртвыхЗовут Тикондерога.Мне следует с бойцамиОтсюда маршем топать,Пусть труб призывы к битвеЕго во мне утопят!»Где реет стяг Георга[57],Везде и пледы[58] рядом:Меч обнажив в Германии,Во Фландрии став в лагерь[59].Колокола чужих церквейРавнину обзвонили:Пересечён весёлый Рейн,Шотландцы Майн испили.Сквозь джунгли Азии свой путьВ тартанах выполняя[60],Их горнов ржание неслось,Став ужасом Катая. <3>Он думал: «Множество имёнВсех языков людскихУслышал я и здесь, и там,В походах всех своих.Тогда я был в родном краю,Где муж не носит брюк,Где сельди в море,И орлов разносят горы звук,Теперь уже я – капитан,С кокардой, при мундире,Но ничего подобногоНигде не слышал в мире».

III. Место имени

Война пришла и в этот лес,Что зА морем стоит[61],Война, когда исподтишкаВраг из кустов палит,Бритых голов, чумазых лицИ ног, что не слыхать,В лесах чудного языка,Что нам не разобрать[62].Стоял угрюмый генерал,При нём весь штаб стоял,Он местность всю обозревалИ мрачно замечал:«По службе много я знавалПобед и похорон,Нам нужно воду пересечь,Но лес со всех сторон.Я много бился, но вот так –Впервые рисковать,Нам бы разведчика к воде,Чтоб глубину узнать».И вот, когда настала ночь,Проворный капитан,Наш Кэмерон, в разведку шёлК коварным берегам.Хоть капитан бесшумен былИ двигался легко,Дикарь, раскрашен и обрит,Шёл с ним недалеко.И хоть весь мрак кругом был тих, –Ни птиц, ни зверя воя, –Весь лес наполнен был людьмиВ раскраске боевой.«Бывал в далёких я краях,Знавал людей лихих,Но никогда не ощущалОпасностей таких».Бывает, странности во тьмеНам кажутся везде.Знал человек, что капитанУж подошёл к воде.Он точно знал, что он одинИ никого кругом.Но вот они лицом к лицу,Себя узнав в другом.«Так вот мой рок, – тут он сказал, –Сейчас мне всё узнать.Здесь утром многие падут,Но мне тот счёт начать.Скажи, неведомый дикарьС раскрашенным лицом,Как это место назовёшьСвоим ты языком?»«Зовут французы Су-Мари[63]Леса вокруг с рекой,Но это имя для святош,А не для нас с тобой, –Бритоголовый отвечал, –Для нас – не этим слогом.Со дней Великих МертвецовЗовём – Тикондерога[64]».А утром грянул жуткий бой,Где Кэмерон лежалВ пыли лесов перед рекой,Как мёртвый предсказал.Вдали скалистых острововИ вереска полейОн спит в местах, чьё имя зналИз уст судьбы своей.

Примечания к «Тикондероге»

Введение – впервые я услышал эту легенду о своей стране от друга писателей мистера Альфреда Натта (Alfred Nutt) «в ревущем потоке центрального Лондона». И после того, как баллада впервые увидела свет в журнале Скрайбнера (Scribner’s Magazine), мистер Натт и лорд Арчибальд Кэмпбелл (Archibald Campbell) публично спорили о фактах. Два клана – Кэмеронов и Кэмпбеллов[65] – претендуют на эту бодрящую историю, и они правы: человек, который предпочёл своё тяжкое обещание указаниям и угрозам мертвеца, является предком достойным того, чтоб на него претендовали. Но Кэмпбеллы должны остаться довольными: они располагают обширными владениями и обширной страницей в истории. В этой же участи им следует отказать, поскольку между именами Кэмерон и Кэмпбелл муза всегда выбирает без сомнений.

<1> Мистер Натт напоминает мне, что клятва Кэмерона звучала «моим мечом и Бен-Крачейном[66]».

<2> «При парике лорд Лондона». Первый Питт[67].

<3> «Катай»[68]. Должно быть, есть какое-то упущение в очаровательной «Истории горских полков» генерала Стюарта («History of the Highland Regiments»), книге, которую вполне можно переиздать и продолжить, иначе кажется непонятным, как наш друг мог попасть в Китай[69].

Вересковый эль: гэллоуэйская легенда[70]

Из колокольцев верескаВарили испоконНапиток, – слаще мёдаИ крепче вин был он[71].Варился он и пился,И был блажен запой,В котором все валялисьВ жилищах под землёй.Врагам своим тираномКороль шотландский стал,Разбил он пиктов[72] в битве,Их, словно лань, погнал,Пространства гор багряных,Куда бежал народ,Усеял крох телами:Кто мёртв и кто умрёт.Лето в страну вернулось,Красен стал вереска цвет;Но никого, кто расскажетСпособа варки, нет.В маленьких, словно детских,Могилах средь горных вершинЛежат пивовары вереска,И нет им числа таким.Король по цветущим пустошамКатался в летний день:И кроншнепы[73] там кричали,И пчёлам жужжать не лень.Король же ехал, и злился,И хмур был лицом, и бел:Правя Страною Вереска,Он права на эль не имел.Случайно отряд вассалов,В пустошь судьбой гоним,Нашёл упавший каменьИ сброд, что жил под ним.Их вырвали из приюта,Не слыша и звука в ответ,Отца-старика и сына –Последний от пиктов след.Король смотрел на мелких,В седле высоко восседая,А снизу глядела тихоПара смугло-седая.Стояли они у обрываСкалы, что над морем высь:«Я вам за секрет напиткаОставлю, уроды[74], жизнь».И сын, и отец стояли –Повыше и ниже чуть, –И вереск вокруг был красен,И грохот от моря – жуть.И тут вдруг отец промолвил,Высокий голос подал:«Я должен сказать приватно,Чтоб только король узнал».«Жизнь дорога для старца,А с чести навар мне мал.Продал бы секрет тебе я, –Так пикт королю сказал[75].Его пронзительный голосБыл чист, как у мелких птах. –Продал бы секрет тебе я,Лишь сын мне внушает страх.Им жизнь ничего не значит,И смерть молодым не понять,Однако пред взором сынаНет духу мне честь продавать.Великий король, повяжи егоИ в море забрось далеко;Тогда секрет, что храню я,Мне будет раскрыть легко[76]».Солдаты сына связалиС шеи до пят в ремни,И, раскачав, с обрываВсей силой швырнули они.Как море сожрало сынаС мальчишески малым телом,Смотрел со скалы отец,Последний в народе целом.«Правду, король, сказал я, –Лишь сын мой внушал мне страх,Не верю я в стойкость юных,Без бороды на щеках.Теперь же напрасны пытки,Огонь бессилен твой, –Из вереска эля тайнаУмрёт с моей душой[77]».

Примечание к «Вересковому элю»

Среди курьёзов человеческой природы эта легенда претендует на высокое место. Нет необходимости напоминать читателю, что пикты никогда не истреблялись, а и по сей день составляют значительную часть народа Шотландии, проживающую в восточной и центральной её части: от Фёрт-оф-Форт (Firth of Forth) или даже Ламмермура (Lammermoors) на юге до мыса Кейтнесс (Ord of Caithness) на севере. Неловкое предположение о бестолковом летописце, который хотел вдохновить людей на воображаемую ненависть к своим предкам, само по себе уже является странным: такое объяснение рождения этой дикой легенды не вызывает доверия. Но, может быть, ошибка летописца была чисто номинальной? И то, о чём он рассказал, в чём люди с готовностью убедили себя, как будто это о пиктах, было верным или отчасти верным, но для их предшественников, вероятно, саамов – дикарей, невысокого роста, с черными волосами, обитавших в землянках, возможно, также гнавших некий забытый самогон? Ознакомьтесь со «Сказками Западных Нагорий» мистера Кэмпбелла (Mr. Campbell’s «Tales of the West Highlands»).

Рождество в море[78]