Цыганочка

– Так тебя Зора зовут? – внезапно спросил Михаил.

– Ай, откуда узнал? – изумилась девушка, всплеснув руками.

– Я тоже немного провидец, – улыбнулся он. – Маг и чародей. Или не похож?

Зора забыла, что несколько раз произнесла свое имя, рассказывая о себе, и поверила Михаилу.

– А скажи, – спросила она, от волнения прикусив нижнюю губку. – Ты можешь из медной монетки сделать золотую? Моя бабушка могла. Она была колдунья. Ее очень уважали в таборе.

– Вот чего не могу, того не могу, – признался Михаил. – Если бы мог, был бы богат. А у меня в кармане – вошь на аркане…

– А в другом – блоха на цепи, я знаю, – рассмеялась Зора. – Это русская поговорка. А у нас в таких случаях говорят: «У царя царство, у цыгана песня».

Вдруг она опечалилась и сказала, с сочувствием глядя на Михаила:

– Ни денег у тебя нет, ни счастья, совсем тебе плохо. – И сделала неожиданный вывод: – Это потому что ты хороший. Таким всегда не везет.

– Это потому что я разборчивый, – возразил он. – Брал бы, что дают – много бы чего было.

– Ты бы тогда злым стал, – убежденно ответила Зора. – Когда у человека всего слишком много, он боится это потерять и оттого злится на весь белый свет.

– А если у меня нет ничего, значит, я добрый?

– Ты? – Зора потупилась и произнесла едва слышно: – Ты несчастный.

Михаил огорчился.

– Ну, вот, и ты туда же, – произнес он. – Неужели меня можно только жалеть, а не любить?

– Мне нельзя тебя любить, – прошептала Зора. – Я цыганка, а ты гаджо.

Михаил взглянул на девушку и увидел в ее глазах слезы. Он смутился и мысленно обругал себя за болтливость. Но кто бы мог подумать, что Зора примет его глупый вопрос за признание в любви? В его мире слова чаще всего ничего не стоили, их произносили, чтобы скрыть свои мысли. Для Зоры каждое слово имело свою цену и значение. Может быть, она была одна такая на весь цыганский мир, подумал Михаил, но разве это что-то меняло сейчас?

– Гаджо, – повторил он, лишь бы не молчать. – Слово-то какое гадкое. Что оно означает?

– То, что ты не цыган, – наивно пояснила Зора. Скорее всего, она и сама не понимала его истинную сущность. Но твердо знала – гаджо не может быть мужем цыганки. Об этом много раз ей говорил дядя Василь.

– И ничего нельзя изменить? – спросил Михаил. Почему-то ему было важно знать это.

– Можно, если у тебя цыганская кровь, и ты душой цыган, – ответила Зора. Она снова улыбалась, радуясь тому, что нашелся выход. – Тогда ты уже не гаджо, а романо, и за тобой признается право стать настоящим цыганом. Даже поэма есть о том, как один романо женился на цыганке и поселился в таборе, мне дядя Василь рассказывал. Сашко Пушкин написал, тоже цыган. Очень мне нравится! «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…»

– «Алеко», – вспомнил Михаил. И спросил: – А если нет цыганской крови, ни капли, тогда что?

– Тогда и романо бьяв, цыганской свадьбы, не будет, – грустно сказала Зора. – Табор не признает такого брака. А без романо бьяв и венчание в церкви, и гражданская регистрация – это все не то. Фальшивые монеты.

На лице цыганочки было написано неподдельное страдание.

– А если ты меня зарежешь, как Алеко Земфиру, то кто мне положит в гроб икону, постель и ковер? – произнесла Зора так, словно все, о чем она со страхом фантазировала, должно было непременно сбыться, и чуть ли не завтра.– Кто завесит в доме зеркала, кто бросит на землю платок?

Михаил молчал, не зная, что ответить. В одном Зора была права – все истории о любви цыганки и не цыгана, которые он знал из литературы, заканчивались трагически, смертью цыганки. Кроме Земфиры, была еще Кармен, и, возможно, купринская Олеся тоже была рождена если не чистокровной цыганкой, то романо наверняка. Но все-таки это были литературные герои, а потому в другое время и в другом месте он бы просто посмеялся над страхами Зоры. Но сейчас он опасался даже улыбнуться, чтобы невзначай не обидеть цыганочку.

– У нас говорят: «Цыганский костёр всем светит», – вздохнула Зора. – Но не каждый может обогреться у этого костра. Прости! Мэ кхранио, я устала.

И внезапно, словно козочка, стремительная и грациозная, она спрыгнула с полки и убежала, позвякивая монистами.

А Михаил остался наедине со своими мыслями. Зора растревожила их, словно рой пчел в улье. Разговор, который вначале только забавлял его, вдруг стал для него настолько важен, что он не мог уже думать ни о чем другом. Внезапно он почувствовал непреодолимое желание найти Зору и попросить ее закончить гадание, с которого началось их знакомство. Может быть, цыганочка расскажет ему всю правду о его любви к Альбине. Или хотя бы о том, когда он забудет ее…

На улице стемнело сразу. Еще пять минут назад, когда раздался звонок, и Альбина открыла дверь, сумерки были светлыми, а сейчас все поглотила тьма. Уже не видно было проказ ветра, только слышались его угрожающее завывания и свист. Она стояла лицом к окну, но в стекле видела его отражение – он напряженно замер у порога и с тревогой всматривался в ее спину. Михаил не знал, что она видит его, и нервно кусал губы. А Альбина уже поняла, что выиграла, что оказалась сильнее, и ей было легко и радостно. Она даже была готова помочь ему, но ждала, когда он заговорит. Это было важно – кто произнесет первое слово.

– Прости меня, – сказал он. – Я все понял. Ты нужна мне. Без тебя все остальное не имеет значения.

– Ты хочешь, чтобы я сделала из тебя счастливого человека?

Она знала, что победила, но ей надо было услышать от него самого признание своего поражения. Это ожидание волновало ее, как охотничью собаку сигнал к началу травли зверя.

– Просто мне надо было подумать, – сказал он. – Я хочу быть с тобой. И ничего другого.

– И ты понял, что твоя экспедиция – обыкновенная блажь?

– Да. Я придумал себе цель в жизни, чтобы жизнь не казалась такой серой. Но я сделал ее черной. Я к чему-то стремился, мучился, озлоблялся. Платил непомерную цену. А ведь все так просто – надо жить и не мечтать о звездах. Твоя любовь мне дороже любой мечты.

Альбина повернулась, подошла к нему и положила руки ему на плечи. Маленькие ладони ее, остуженные стеклом, были холодными. Он накрыл их своими ладонями, большими и горячими, и просительно, как ребенок, взглянул на нее.

– Ты по-прежнему любишь меня?

– Все вернется, – ответила она, не подумав, упоенная своей победой. – Ты будешь добр и ласков, и я вновь буду любить тебя, как прежде.

Альбина почувствовала, как он вздрогнул, и пожалела о своей откровенности. Но тут же улыбнулась над этим своим страхом. Он проиграл и стал навсегда ее пленником. Может быть, она действительно его любит – он такой красивый и умный, и так беспомощно смотрит на нее. Нет, пожалуй, она точно его любит. Он очень славный и весь в ее власти.

– Мне пора, – произнес он нерешительно. – А то не пустят в гостиницу.

Альбина чуть было не пожалела его, но быстро опамятовалась. Нет, не надо торопиться, он никуда уже не уйдет.

– Да, – ответила она. – Возвращайся завтра. Я буду ждать.

– Можно, я тебя поцелую?

Альбина сама поцеловала его, прижавшись всем телом. Затем он целовал ее. Наконец она опомнилась. И он ушел…

Поезд замедлил ход. Вскоре железнодорожное полотно разветвилось, и за окном показались станционные постройки. Сразу за ними начинался какой-то крупный населенный пункт. Теснились пятиэтажки, сновали автомобили, спешили пешеходы. Городок жил обычной, размеренной жизнью, такой непохожей на ту, что сейчас протекала в вагоне, будто это была другая планета, со своими жителями, законами и обычаями.

Михаилу было хорошо знакомо это состояние отстраненности. Оно возникало у него, когда он возвращался из деревни, где обычно проводил свой отпуск. За несколько недель он отвыкал от городской суеты, уличного гама, людского потока, и ему требовалось два-три дня на «акклиматизацию», как он это называл, чтобы прийти в душевное равновесие с окружающей средой. Но и после этого ему еще долго снились крупные, с кулак величиной, звезды над лугом, заросшим пахучим клевером, звонкая речушка со стайками серебристых рыбок, березняк, пронизанный косыми лучами солнца, и тишина – все то, чем была заполнена его деревенская жизнь. Тишина в его снах выглядела так: вокруг ни дуновения, ни звука, безбрежная синь и ощущение покоя. Порой Михаил думал, что эти его сновидения есть ничто иное, как провидение будущего, что когда он умрет, его душа окажется там. И тогда он переставал страшиться неизбежности смерти. Он успокаивался.

Такие минуты покоя были крайне редки, и он их ценил. Михаил не был избалован душевным комфортом. Чаще, чем радовался, он страдал от мысли, что жизнь его, как, впрочем, и жизнь многих его друзей и знакомых, бессмысленна. Они живут без всякой цели, лишь потому, что родились. Работают, поскольку нужно есть, пить, одеваться, обставлять мебелью квартиру. Они и семьей-то обзаводятся не по любви, а потому что это велит им закон природы. Все, что они делают, было уже заранее, еще до их рождения, предопределено. На их жизненном пути кто-то неведомый заранее расставил указатели, которым они были обязаны повиноваться, и они не смели нарушить навязанные им правила.

У цыган же, казалось Михаилу, многое было иначе. Их нравственные законы не запрещали им обманывать, воровать и наживаться на чужой беде. Но эти законы были известны всем. И это было честнее, чем то, что происходило в окружающем их обществе, где процветали те же ложь и обман, но под маской ханжеской морали и лицемерной добропорядочности.

А еще цыгане могли выбирать, как им жить, по какой дороге идти. Он же, Михаил, всю свою жизнь стремился свернуть с той единственной, по которой его вели. Он чувствовал, что за каждым его движением следят миллионы глаз, и миллионы рук готовы в любую минуту схватить и наставить его на «путь истинный», если он, по их мнению, ошибется в своем выборе. Но хуже всего, что среди его преследователей были и самые дорогие ему люди…

От этой незримой, но цепкой опеки он порой задыхался, словно ему не хватало кислорода в воздухе, которым он дышал, и он со страхом отмечал, как в нем постепенно атрофируются такие понятия, как воля, высокие порывы, жажда идеала, а освободившееся место занимают привычка и покорность. Он сознавал, что процесс этот, подстегнутый его любовью к Альбине, ускорится. Поэтому к безысходной тоске, владевшей им с той минуты, когда он ушел от Альбины, примешивалась и некоторая доля облегчения…

Старенький тряский трамвайчик вез его по ночному городу, и в редких звонках его Михаилу слышался чей-то жалобный крик. Так кричали чайки по ночам тем летом, когда он встретил Альбину. Море плескалось у берега, и это было самое счастливое лето в его жизни.

Задумавшись о прошлом, он не заметил, как проехал свою остановку у гостиницы. Конечная остановка трамвая была у железнодорожного вокзала. Теплый мягкий свет освещал изнутри крохотное здание. Очереди возле кассы не было.

Купив билет, Михаил подошел к почтовому окошку. Взял бланк, написал несколько фраз, потом зачеркнул их. Скомкал и выбросил. Взял другой бланк, и уже не перечитывая, протянул его заспанной женщине в окошке. На бланке торопливым неровным почерком было написано: «Что ушло, не вернешь. Люблю. Прощай».

Михаил заплатил за срочную телеграмму. И ушел на перрон, где уже стоял в ожидании ночной поезд дальнего следования…

Цыганский табор пришел в движение. Как только поезд остановился, повторилась та же картина, что и при посадке, но теперь уже вещи передавали из вагона. Очень скоро перрон заполнила гора тюков.

По расписанию поезд стоял на этой станции полчаса, и Михаил вышел из вагона. Прорвав завесу туч, светило солнце, и пахло разогретым машинным маслом. Цыгане мужчины, сбившись тесной кучкой, что-то оживленно обсуждали, размахивая руками, со стороны могло показаться, что между ними сейчас вспыхнет драка. В центре стоял старый цыган и недовольно хмурился, но пока молчал, слушал. Его слово было решающим, и он не торопился его высказывать. И между делом наблюдал за тем, как женщины и дети перетаскивают пожитки табора с перрона на привокзальную площадь.

Михаил тоже смотрел в ту сторону. Среди юных носильщиков он увидел и Миро. А затем сердце его забилось сильнее. Зора почти волоком тащила огромный баул, и была похожа на трудолюбивого черного муравья, взвалившего на себя ношу вдвое больше себя. Чтобы волосы не мешали ей, на голову она повязала платок, опустив один конец его за спину. Михаил быстрым шагом нагнал девушку.

– Давай помогу, – сказал он и протянул руку, чтобы взять баул.

Но Зора не отдавала свою ношу и что-то лопотала, непонятное и тревожное. Михаил растерянно топтался рядом, не понимая, пока она не проговорила по-русски:

– Нельзя, цыганский закон запрещает! Ты мужчина, да еще чужак. Уходи скорее, а то дядя увидит, плохо будет.

К ним уже бежал, выкрикивая ругательства, какой-то цыган. И Михаил поспешил уйти, проклиная, на чем свет стоит, и немилосердный цыганский закон, и свою глупую чувствительность.

В вагоне еще не выветрился запах табора. Везде виднелись следы недавнего пребывания цыганского племени – пестрели забытые ленточки, валялись пустые бутылки и консервные банки. По проходу ходила возвратившаяся, наконец, проводница и вполголоса причитала.

– Что понаделали-то, изверги, – увидев Михаила, пожаловалась она ему на цыганское нашествие. – Грязи-то, грязи! Управы на них нет, окаянных!

Из тамбура показалась почти забытая Михаилом толстая тетка, которую обманула старая цыганка Рубина. Она шла, заглядывая под скамьи, видимо, что-то разыскивая. Дойдя до проводницы, жалобно спросила:

– Платочка не видели? Хорошенький такой, с вышивкой…

– Никак, стащили? – всплеснула руками проводница.

– Видать, так, – тетка в расстроенных чувствах опустилась на скамью.

– Намусорили, нагадили, а ты изволь за ними убирать, – причитала проводница. – Еще и бесплатно проехали!

– По мне, так я бы их всех в тюрьму пересажала, – поддержала ее тетка, багровея от праведного гнева. – А то шляются всюду, добрым людям житья от них нет.

Михаил стоял, облокотившись о переборку, задумчиво смотрел на коробку с шашками, край которой выглядывал из забытой им на полке сумки. Внезапно он очнулся, словно ему в голову пришла какая-то мысль, и зло улыбнулся.

– Да что в тюрьму, – сказал он. – Уж лучше сразу расстрелять.

– И правильно, – не расслышав сарказма в его голосе, обрадовалась тетка. – Чтоб другим неповадно было.

– Только уж всех сразу – и стариков, и женщин, и детей, чтобы и семени их не осталось, – Михаил уже не улыбался, говоря это. Тетка испуганно прижалась к переборке, увидев его окаменевшее лицо. – А еще можно сжечь и пеплом огороды удобрять. У вас же есть огород, правда?

– Да что же это такое? – уже чуть не плакала тетка. – Сначала цыгане, теперь вот этот… Есть здесь милиция или нет?

– Есть, есть милиция, – успокоила ее проводница и обрушила свой долго сдерживаемый гнев на Михаила. – А ты бы, молодой человек, не обижал людей-то! А то вот возьму и высажу тебя с поезда, будешь знать…

Михаил неожиданно рассмеялся.

– А что, высаживайте, – весело сказал он. – Все равно мне с вами не по пути.

Взял свою сумку, закинул в нее коробку с шашками и пошел из вагона.

– Спятил, – произнесла, удивленно глядя ему вслед, проводница.

– Сглазили, – высказала догадку тетка и, неумело и торопливо, перекрестила свою гороподобную грудь.

И обе они замолчали, тревожно оглядываясь, словно опасаясь увидеть в углу вагона забытого цыганами черта, бенг рогэнса.

А Михаил шел по опустевшему, после того как с него ушли цыгане, перрону и улыбался. Он уже все обдумал и принял решение. У него было еще две недели отпуска, которыми он мог распоряжаться, как ему заблагорассудится. И он непременно найдет Зору, и она погадает ему, пусть даже прежде придется потратить немало времени и сил, чтобы завоевать ее доверие.

Он шел и чувствовал, как с каждым шагом в нем пробуждается и крепнет цыганский дух, романипэ. И думал о том, что, если правы ученые, и все люди на земле произошли от общих предков, будь то даже библейские Адам и Ева, значит, в каждом человеке есть хотя бы капля цыганской крови, романо. Надо только быть честным с самим собой, и не бояться признать этот факт.

И Апокалипсиса не случится. Теперь он точно это знал.