Цыганочка

Он быстро спустился вниз по узким лестничным пролетам и вышел из подъезда, с усилием открыв тяжелую металлическую дверь, которую с обратной стороны придерживал ветер. Она смотрела на него из окна сверху, Михаил это знал, и пересек двор почти строевым шагом, подняв голову. А за углом ноги его вдруг обмякли, и порыв ветра, взяв реванш, грубо кинул его на серую стену дома, едва не расцарапав лицо о шероховатую кирпичную поверхность. Михаил оттолкнулся от нее и пошел, почти побежал, с трудом переставляя налитые свинцом ноги…

Михаил почувствовал легкий толчок в плечо, повернул голову и увидел на соседней верхней полке молоденькую, на вид не старше семнадцати лет, цыганочку. Она протягивала ему коробку с шашками. Ее свежее смугловатое личико еще не успело огрубеть и покрыться мелкими морщинками, как у многих ее соплеменниц постарше, и на него было приятно смотреть. Впечатление от юности и невинности девушки портили только тяжелые золотые серьги без драгоценных камней, но с густым кружевным орнаментом, свисающие из ее ушей почти до плеч. Одевалась она почти так же, как старая цыганка Рубина, но на ее бедрах была повязана еще одна шаль, поменьше, а грудь украшали монисты из крошечных серебряных монеток в несколько рядов. Пухлые губки девушки приоткрывали в улыбке сверкающий белыми зубками маленький рот.

– Спасибо, – растеряно произнес Михаил, взяв коробку. Цыганочка все так же молча улыбалась, словно ждала чего-то. Но он ее не понимал и только повторил: – Спасибо.

– Хочешь, погадаю? – предложила вдруг юная цыганка. В ее голосе просквозила мимолетная досада на недогадливость Михаила. Ей самой пришлось искать путь для знакомства, и она выбрала самый для себя привычный и простой.

– Денег нет, – смущенно ответил Михаил. Деньги у него были, но он хорошо помнил, что случилось с толстой теткой с нижней полки.

– А я так, – цыганочка торопливо, пока Михаил не передумал, взяла его руку. У нее были прохладные и сухие ладошки, и очень маленькие, почти детские. Она внимательно рассмотрела ладонь Михаила и изменившимся голосом, бойко и сладко, зачастила: – Ой, касатик, ждет тебя дорога дальняя, и встретится тебе на ней много препятствий. Все ты их преодолеешь, яхонтовый мой, да только не радость поселится в твоем сердце, а кручина, потому что сердце свое ты оставил там, откуда начал свою путь-дороженьку…

– Хватит, – Михаил сжал пальцы в кулак и осторожно, чтобы не обидеть гадалку, отнял свою руку. – Не надо. Ведь избежать будущего все равно нельзя?

– Нет, – цыганочка вдруг опечалилась, будто и в самом деле заглянула в будущее Михаила и не увидела в нем ничего хорошего.

Михаил с удивлением подумал, что, кажется, девушка сама поверила в собственное предсказание. Он до этого считал, что гадалки занимаются своим ремеслом только ради денег и врут, почем зря, подобно Ходже Насреддину, когда тот взялся за десять лет научить говорить осла падишаха, будучи при этом убежден, что кто-нибудь из них троих – он сам, падишах или осел, – до назначенного срока обязательно умрет…

Они помолчали. Затем цыганочка прежним, невинным голоском, сказала:

– Ты не обижайся на дядю. Он не злой.

– Как же, того и гляди, зарежет, – усмехнулся Михаил.

Цыганочка возразила:

– Доброго, но бессильного человека всякий обидеть может. Когда дядя Василь был добрый, люди ему много горя причинили, – она вздохнула и печально закончила: – Он и в тюрьме сидел.

– Убил кого?

– Нет, коня пожалел.

– Вот уж не думал, что за такое в нашей стране судят, – Михаил не поверил цыганке. – Верно, выкрал коня?

Румянец пробился сквозь смуглоту щек девушки и окрасил их в пунцовый цвет. Она с гневом сказала:

– Говорю, пожалел, почему не веришь? Ты, наверное, никому не веришь? Сам ты злой!

– Не сердись, – Михаил дружелюбно улыбнулся. Его позабавила горячность цыганочки. Гнев сделал ее еще привлекательнее. – Ты расскажи, я же ничего не знаю.

– Не знаешь, не мели языком, – отрезала она, но уже мягче. – Слушай…

Дядя Василь был тогда молод и очень любил лошадей. А тех становилось все меньше, их заменяли машины. Человек, привыкнув к тому, что у его железных помощников «вместо сердца пламенный мотор», начал тяготиться тем, что лошадь – живое существо, ее надо кормить и поить, а более того – относиться к ней с лаской. И лошади, в которых перестали нуждаться, вымирали. Уже даже в цыганском таборе одни жалкие клячи тоскливо доживали свой век, негодные ни на что, кроме как понуро тащить скрипучие повозки со скарбом.

Василь же мечтал на красавце коне птицей пронестись по степи, чтобы сердце от счастья замирало в груди, и ветер пытался выбить его из седла, а он бы смеялся над ветром и был пьян без вина. Он с грустью смотрел на плешивых от возраста меринов. Он отдал бы все земные сокровища за скакуна, который вел бы свою родословную от знаменитого Тагора, потомка одного из трех жеребцов, к которым восходят все чистокровные лошади мира – рыжего Эклипса и гнедых Мэтчема и Хэрода. Но как отдать то, чем не владеешь? У него были лишь молодость да пара крепких, привычных к тяжелой работе рук. И тогда Василь, в недобрый час, решил уйти из табора.

– Подумай, Василь, – не удерживая, предостерег его Баро, старейшина рода и самый мудрый из всех цыган. – В таборе ты не каждый день сыт, зато волен, как сокол. Сможешь ли ты привыкнуть к иной жизни?

– Зачем привыкать? – беспечно отмахнулся Василь. Кровь кипела в нем, молодая и безрассудная. – Заработаю денег, куплю коня и вернусь. Знаешь, какого коня я себе достану!

– Вижу, не удержать тебя, Василь, пришло твое время, – грустно ответил Баро. – Видно, правду говорил мой дед, а ему еще его дед, что Бог цыган полюбил за их веселый нрав и талант и потому не стал привязывать к земле, как другие народы, а подарил им для жизни весь мир. Вот цыгане всю жизнь и кочуют – чтобы исполнить завет Господа. Где только не встретишь рома… Иди с Богом, но не забывай один из наших главных законов: «Ни один цыган не может быть над другим».

Горел в ночной степи костер, отбрасывая блики на смуглые лица цыган, зажигая их глаза и сердца, пробуждая в них цыганский дух, романипэ. И самые старые из них готовы были сейчас все бросить и уйти с Василем в поисках удачи, забыв о своих годах и болезнях…

Но на рассвете он ушел один. Табор спал. Сонно побрехивали собаки в селе, на окраине которого раскинули свои кибитки цыгане. Густой утренний туман окутал землю, и когда через несколько шагов Василь оглянулся, он уже не увидел родных кибиток. Колыхающаяся молочно-серая масса стеной оградила его от прошлой жизни.

Вскоре в одном из колхозов, где оставили с десяток лошадей для подсобных работ, Василь устроился на конюшню. Председатель, здоровенный толстомордый мужик, прежде долго и недоверчиво разглядывал его, чуть ли не ощупывал, и, возможно, с удовольствием попробовал бы на зуб, чтобы проверить, не фальшивую ли монету ему пытаются всучить. Тяжело сопя, спросил:

– А ты, чернявый, мне коней не покрадешь? Смотри, у меня с барышниками разговор короткий!

И поднес к лицу цыгана огромный кулак, поросший жесткими черными волосами. Василь с достоинством ответил:

– Мне чужого не надо.

– Ну, ладно, пошли на конюшню, покажу тебе твое хозяйство, – махнул рукой председатель. По дороге, гулко шлепая кирзовыми сапогами по лужам, допытывался: – К нам-то ты чего? Или прогнали за что свои? Ну, молчи, правда все равно наружу выйдет, ее от людей не скроешь…

В конюшне было сумрачно и прохладно, сильно пахло навозом. Под ногами лежали засохшие и еще свежие дымящиеся кучки, их никто не убирал. Тревожно ржали в стойлах голодные кони, заслышав человеческие голоса. Председатель едва докричался до конюха, который присматривал за лошадьми. Тот, словно домовой, выбрался откуда-то из темного угла, шумно зевая. Тупо уставился на председателя.

– Митька, бесов сын,– рассердился тот. – Опять спал? Ой, гляди, оштрафую я тебя на десять трудодней!

– И вовсе нет, – нехотя оправдывался Митька, пятерней почесывая в бороде, где застряла сухая трава, выдавая его с головой.

– А чего они тогда у тебя ясли грызут, точно у них зубы режутся? Ведь не кормил, ирод!

– Задавал с вечера, – Митька с ожесточением сплюнул. Солнце приближалось к зениту, и сам он явно недавно пообедал и прикорнул на часок для лучшего пищеварения. Но это его не смущало. – Я бы от такой кормежки уже в двери не пролез бы, а у них ребра скоро шкуру проткнут. Напасти на них нет!

Митька явно терпеть не мог коней. И они платили ему тем же. Стоило ему подойти поближе, кони начинали зло фыркать и стучать копытами о доски перегородок. Митька испуганно шарахался и норовил схватить вилы. Только присутствие посторонних удерживало его от скорой и привычной расправы.

– Ну, все, Аника-воин, отвоевался. Сдавай дела вот этому чернявому, – велел председатель. – И шагай в правление. Там разберемся, куда тебя определить.

– Или не оправдал, Матвей Иваныч? – забеспокоился Митька. Суетливо поддернул штаны. В голове у него уже струились седые волосы, но было ему, по-видимому, на роду написано до самой смерти зваться уменьшительно-пренебрежительным именем. Даже малые дети окликали его Митькой, и он не обижался, часто поминая народную мудрость насчет горшка и печи.

Председатель не ответил, повернулся к Василю и строго указал:

– Коней здесь дюжина, но все они одной Звездочки не стоят. За ней присмотр особый. Этот огузок чуть было их всех не уморил. Так что принимай у него конюшню, а через неделю приду, гляну, не ошибся ли в тебе.

Председатель ушел. Митька что-то обиженно бормотал себе под нос, выбирая из волос и бороды клочки сена. Василь обошел конюшню. Худые и грязные кони косились на него и тихо похрапывали, но не пытались лягнуть, словно чувствуя к нему доверие. Возле одного стойла Василь задержался. Здесь стояла пепельная кобылица с белым пятном на лбу. У нее были сухие бабки и тонкий круп, и среди окружающих ее низкорослых крестьянских лошадок она выглядела изнеженной принцессой.

– Это и есть Звездочка? – спросил Василь у Митьки.

– Она, паскуда, – кивнул тот. – Самая вредная из всех. То ей не так и это не этак…

Звездочка, будто поняв обидные слова Митьки, вдруг заржала и попыталась подняться на дыбы. Но в узком стойле для этого не хватило места, и она опять замерла, приподнимая верхнюю губу и обнажая зубы. А у Василя радостно блеснули глаза. Он с первого взгляда полюбил Звездочку, как не любил еще ни одну женщину…

Замелькали дни, почти не заметные в круговороте непрерывной работы. Деревенские сторонились его, чужака и цыгана, а сам Василь не искал с ними встреч, предпочитая им лошадей. Василь то подкидывал в ясли сено, то убирал навоз, то обшивал крышу конюшни досками, чтобы уберечь коней от дождя. Он жалел своих питомцев. Часами мог скрести их щеткой, так, что они начинали лосниться, а затем вел их купать в озере. Кони входили в воду, осторожно переступая передними ногами и с фырканьем задирая головы. Василь сидел верхом и чувствовал, как вода захлестывает лодыжки, подбирается к икрам. И когда она доходила до колен, он бросался вплавь, а кони плыли с ним рядом. Это происходило по утрам, когда солнце всходило над землей крошечным красным шаром, на который еще можно было смотреть, и озеро казалось застывшим, пока волны от купающихся коней не начинали морщинить его гладь. Потом, в конюшне, Василь задавал коням свежескошенной травы, и они сочно хрумкали, отвесив нижнюю губу и благодарно тыкаясь теплыми ноздрями ему в щеку.

Василь ни одну из лошадей не обижал невниманием, но все свое свободное время проводил со Звездочкой. Она была умницей, и вскоре научилась не только понимать его, но и различать его душевное состояние. Если Василь грустил, она, встречая его, тихо и печально ржала, и у него становилось легче на душе, словно он поговорил с другом, и тот его утешил. А грустил Василь часто, особенно по вечерам, когда на закате поднимался ветер и приносил издалека едва различимый горьковатый запах степных просторов. В эти часы Василь рассказывал Звездочке о том, как сладка воля, слаще сахара, и какое это счастье, когда идешь, куда глаза глядят, и радуешься солнцу, небу, ветру и сухой хлебной корке в кармане…

Однажды Звездочка приболела. Она вяло заржала, завидев Василя, ее била мелкая дрожь. Если бы это было возможно, Василь укутал бы ее в теплое одеяло, которым укрывался в прохладные ночи. Он ласково поглаживал Звездочку, а когда она задремала, пошел в деревенский магазин, собираясь купить на свои деньги пачку сахара, побаловать свою любимицу.

Около магазина его и встретил председатель. Он только что вышел из правления колхоза, где разговаривал по телефону с районным центром, и обрадовался, что не пришлось долго разыскивать Василя.

– Эй, чернявый, – закричал он издали, подзывая цыгана. Он никак не мог запомнить его имени. Да и на конюшню, как обещал, так и не зашел, ни разу. – Запрягай Звездочку, поеду на станцию. Жива она там еще?

Василь, и без того расстроенный, совсем помрачнел. Стоял, опустив голову, молчал.

– Ты чего, оглох? – нетерпеливо гаркнул председатель. – Или на конюшне разучился человеческую речь понимать?

– Болеет Звездочка, Матвей Иванович, – ответил Василь. Он знал, что переубедить упрямого председателя трудно, от возражений тот лишь входил в азарт, как норовистый конь от плетки. Но все же попытался: – Может, другую лошадь запрячь?

– Нельзя, – нахмурился председатель. – Я бы этак и на машине. Но надо гостю уважение оказать, с почетом встретить. Уж больна Звездочка красива, стерва! Когда бежит – будто над землей летит, аж дух захватывает… Э, да что тебе объяснять, ты все равно не поймешь!

– А случится что? – спросил Василь. У него щемило сердце в недобром предчувствии.

– Сдюжит, – отмахнулся председатель. – Что с ней станется!

– Отлежаться бы ей, – не уступал Василь.

– Да ты хоть знаешь, за кем я еду? – заорал легко приходящий в ярость председатель, устав от возражений. – Вот и помалкивай! Запрягай, кому велел!

И Василь своими руками надел на Звездочку сбрую, запряг ее в легкую таратайку. Долго ему потом снились ее печальные, влажные, будто от слез, глаза. Просыпался в холодном поту. Загнал бесшабашный председатель лошадь. Захотел порадовать высокого гостя из района, пустил Звездочку вскачь, нахлестывая плеткой. Кровавая пена хлопьями летела с губ Звездочки, она хрипела и задыхалась, но удила рвали ей рот, а плеть не давала замедлить бег. Когда привели ее в конюшню, Василь сразу понял, что не жилец Звездочка на белом свете – глаза потухшие, ребра выступили сквозь тонкую атласную кожу, и даже не заржала, как обычно, увидев его, а лишь тяжело, со всхлипами, дышала.

На закате Звездочка умерла. Долго плакал над ней Василь, не сомкнув глаз этой ночью.

А наутро пришел председатель. Он осторожно ступал по двору, опасаясь испачкать начищенные до блеска сапоги. На нем была пиджачная пара, надеваемая им лишь в самых торжественных случаях, наглухо застегнутый ворот рубашки врезался в жирную красную шею. Рядом с ним семенил маленький пузатый человечек, казалось, раздувшийся от спеси, такой у него был самодовольный вид. Впечатление портили только его короткие ножки. Когда он шел, они придавали его облику некоторую суетливость из-за того, что их приходилось часто переставлять. На самом деле это он выступал степенно, с чувством собственного достоинства, а председатель юлой увивался вокруг него. Несмотря на ранний час, оба были уже крепко выпившие, с побагровевшими физиономиями. Может быть, они, как и Василь, вообще не ложились в эту ночь.

– Эй, Васька, запрягай Звездочку! – закричал председатель, завидев Василя. – Наш дорогой гость желает прокатиться с ветерком. Э-эх, залетные!

– Какой русский не любит быстрой езды, – важно изрек «дорогой гость» и отрыгнул. Пьяно покачнулся и чуть не упал, но короткие толстые ножки давали ему преимущество большей устойчивости, и он удержался.

– Верно подметили, Александр Юрьевич, – восхитился председатель. – Ну и голова!

Василь так сжимал грабли, которыми до этого убирал навоз, что онемели пальцы.

– Нет Звездочки, – глухо сказал он, с ненавистью глядя на опухшее лицо председателя. – Померла.

Председатель на мгновение смутился.

– Да-а, – протянул он и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, словно петлю снял с горла. Вздохнул с облегчением. – Незадача вышла…

Но взволновала его не участь Звездочки, а собственная. Он наклонился к уху Василя и прошептал, дыша густым перегаром:

– А на ком же я его прокачу? – и показал пальцем за спину, где его гость все еще не мог справиться с отрыжкой. – Я ведь обещал ему.

– На ком? А на себе, – Василь облизнул пересохшие губы. – На загривке. Вон какой отъел!

– Это как? – не понял председатель. Потом до его затуманенного самогоном мозга дошло, что над ним издеваются. И он злобно заорал: – Да как ты смеешь, харя твоя цыганская!

Он не договорил. Василь наотмашь хлестнул его граблями, так, что толстое древко переломилось, словно сухая тростинка. У Василя будто помутился разум, он различал перед собой лишь темное пятно, по которому бил и бил, не разбирая, куда, только чувствовал, как кулаки проваливаются во что-то мягкое, хлипкое. Еще запомнил, проблеском сознания, как, растеряв всю свою недавнюю важность, убегал Александр Юрьевич, смешно подпрыгивая, когда попадал ногой в кучку навоза.

Когда Василь очнулся, кулаки его были в крови. Пьяный председатель, жалобно охая, возился на земле, пытаясь встать и бормоча угрозы. Василь ушел в конюшню, упал в углу на охапку сена и пролежал в тяжелом забытье несколько часов, пока за ним не пришли милиционеры, вызванные из районного центра…

Цыганочка смолкла и, блестя своими черными глазками, смотрела на Михаила, выжидая. А он не знал, что сказать ей. Старый цыган предстал перед ним в ином свете, но и безоговорочно оправдывать его, как это делала девушка, он не мог. Нельзя было, пожалев коня, до полусмерти избивать человека, каким бы мерзавцем он ни был. Но так было в его мире. Мир, в котором жила эта цыганочка, был совершенно другим, и в нем господствовали иные ценности и понятия. И что тут скажешь? Поэтому он молчал, не желая спорить.

Чтобы перевести разговор на другую тему, он без всякой цели спросил первое, что пришло ему в голову:

– А что, Миро действительно неграмотный?

– Ага, – кивнула цыганочка. – Ни читать, ни писать не умеет.

– А как же он…, – Михаил начал говорить и осекся. Помолчав, осторожно спросил: – А ты сама в школе училась?

– Училась, – девушка сверкнула зубками. – Целый месяц.

– А потом?

– Скучно стало. Того нельзя, этого нельзя, не бегай, сиди, сложа руки, слушай, пиши… А мне попрыгать хотелось, побегать, понимаешь?

– Понимаю, – ответил Михаил.

Он действительно уже понял, что его привычные понятия в этом странном кочевом мире не приемлемы. И судить со своей точки зрения здесь не годилось. Потому что это будет не точка, а «кочка» зрения – то, чего он не принимал всей душой. Да и сказано ведь было: не судите, да не судимы будете, возможно, именно для таких вот случаев. Кто знает, какой приговор вынесла бы цыганочка, расскажи ей Михаил о своей жизни.

– Да и дразнили меня, – продолжала вспоминать девушка. Она удобнее уселась на вагонной полке, скрестив ноги, но по-прежнему говорила громким шепотом, чтобы ее не слышал никто, кроме Михаила. – Я ведь уже большая была, когда меня дядя Василь в школу привел. Мы тогда в районном центре табором жили. И в десять лет я в первый класс пошла. Но я сначала терпела, и учительницу слушалась. Помнила обещание дяди Василя, что когда грамотной стану, он меня в большой город повезет, где на танцовщиц учат. Вот и старалась. Но мне прохода в школе не давали. На переменках мальчишки за косички дергали, дразнили; «Зора переросток! Зора дурочка» Ой, как мне обидно было! А когда и девчонки, глядя на мальчишек, дразнить начали, не выдержала, прибежала, рыдая, к дяде Василю и все ему рассказала. Он на меня грустно так посмотрел, погладил по голове и сказал: «Видно, нет цыгану счастья на этом свете! Не плачь, чиргенори моя, сам тебя выучу».

– А он и правду тебе дядя? – с сомнением спросил Михаил. Уж очень не похожа была эта милая девушка на старого хмурого цыгана.

– Когда мои дае и дадо умерли, дядя Василь взял меня к себе, – ответила цыганочка. – Мне тогда было всего года два от роду, я своих родителей и не помню. А у него своей семьи не было, совсем одинокий жил. Как будто и не настоящий ром даже. Меня ему цыганский бог, романо, дал, пожалел за все его страдания и беды. Так он сам говорит, а я не спорю!

Михаил невольно улыбнулся. И девушка тоже засмеялась, прикрывая ладошкой рот, чтобы приглушить звук. Она была немного наивна, но совсем не глупа.

Зора очень любила дядю Василя, который заменил ей и отца, и мать. Поэтому учиться под его началом, после того как она ушла из школы, ей было легко. Он был строг, но не обижал ее напрасно. На его уроках она могла вертеться, сколько ей вздумается, и задавать любые вопросы. Уроки превратились в занимательную игру, и незаметно для себя самой она выучилась писать, читать и вести счет, узнала, что на белом свете есть множество стран и материков, где живут их соплеменники-цыгане, а также есть океаны, пустыни и забавные дикие лошади – зебры, полосатые, как матрас. О лошадях дядя Василь особенно любил рассказывать. Очень скоро запас его теоретических знаний иссяк, и он начал вспоминать истории из собственной жизни.

Когда девочка уставала сидеть и слушать, и дядя Василь замечал это, он говорил:

– Что-то мы с тобой давно не танцевали, Зора. А ну-ка, давай нашу цыганочку!

Зора радостно вскрикивала, вскакивала и начинала танцевать цыганскую венгерку. Дядя Василь отбивал такт – на пеньке, на ведре, на собственном колене, – и насвистывал мелодию. Девочка, волнующе дрожа худенькими плечиками, задорно бренчала монистами на худенькой груди и скользила босыми ножками по земле, словно пытаясь оторваться от нее и взлететь. И глаза ее сверкали ослепительнее молнии в сумраке ночи. Она могла кружиться часами, не уставая. И дядя Василь не прекращал ей аккомпанировать. Теперь уже она жалела его, и когда видела, что он изнемогает, внезапно бросалась ему на шею, обнимала, и они оба счастливо смеялись.

Немного отдышавшись, они предавались мечтам о том времени, когда Зора выйдет на сцену огромного концертного зала, где будет множество зрителей.

– И ты им так станцуешь, что они навсегда потеряют покой, – говорил, блестя горячими темными глазами, дядя Василь. – Им станет скучно в своих тесных душных квартирах, их неодолимо потянет на волю, в степь, где свежий ветер, где можно очистить свои легкие от городской пыли и почувствовать себя свободным, как птица…

Он и сам в такие минуты походил на большую птицу – густые брови его разлетались, словно орлиные крылья. А Зора слушала его с замиранием сердца. Она знала, как она будет танцевать – с рождения видела, как пляшет пламя костра в ночи, и была уверена, что сумеет повторить его движения…