Отсутствие оснований. Опыт странного мышления. Часть I

– чтение-изучение текстов;

– разговоры о каких-то учениях (история философии), сюда и выявление связей, и многое другое;

– вскрытие странностей, когда возникает умение «замечать» проскакивающие неадекватности;

– состояния;

– последующие разговоры о состояниях и, возможно, иногда их запись.

И эта странность стала даже определенным инструментом, с помощью которого греки научились «трогать» разное и воспроизводить особые мысли, которые затем стали обретать определенную словесную метку, и так далее: математика, логика, политика, война, искусство, физика… и другие какие-то «собрания особых мыслей» об «особо происходящем», и что из этого раньше – это тоже сверхсложный вопрос.

Возможно, философия – это отсутствие мудрости. У каждого есть своя мудрость, у философа ее нет. Он думает над чужой мудростью и в итоге может додуматься до какой-то, но это уже не будет тем, что есть философия как первый акт.

И, возможно, нет философии Мамардашвили, Пятигорского или Гегеля, любой философский опыт – это всегда какое-то обращение к трансцендентному, это всегда взаимодействие с ним. С тем общим источником, который возможно всеобщ44 для всех. Поэтому утверждение о существовании какой-то «философской системы» – это какое-то упрощение, и проще понимать такое, в качестве присутствия какого-то конкретного опыта обращения к Источнику (колодцу), который затем можно рассматривать в виде уже данной конкретности, в качестве какого-то уже застывшего опыта мышления или опыта обращения. Но это всегда уже пост мышление, мышление о застывшем куске лавы, мышление о памятнике мысли, но это не та мысль в ее первоначальном виде. И само по себе такое первоначальное мышление, когда оно происходит – это какое-то извержение горячей магмы мысли из неведомого источника. Поэтому «любое пост» – это какая-то трактовка, которая не всегда может проникнуть в те разворачивающиеся оттенки извержения.

«Все люди – философы»45. В одном из диалогов Платона есть рассуждение Сократа о том, чем является философия и кто такой философ. Суть его примерно в следующем: у всех есть своя мудрость, у того, кто правит, у кораблестроителя, у портного. Все знают свое занятие, и все включены в бытие. У них у всех есть свое предназначение. Но у философа нет мудрости, он пытается понять, что такое мудрость, но что это определенно – он не знает. Он изучает мудрость других, но своей у него нет. У него нет учения. Нет знания. Нет как быть, что делать. У него нет последних ответов, а есть только искания. Если для всех все определено и задано, для них есть понятность бытия, то для философа – все загадка, все скрыто и неопределенно. Это и раздражает других, они видят в таком вопрошайке бездельника или человека без определенного занятия. Того, кто ничего не может дать, не может выдать никакую мудрость. Он не может научить печь хлеб, воевать с другими, взымать налоги, ловить рыбу, поклоняться богу. Он тот, кто никак не включен через мудрость, занятие, знание, умение, роль, он в таком смысле антисоциален, революционер или даже какой-то особо исключенный. То есть философ – это внесубъектный субъект, который своими вопросами может создать проблемы для субъекта. Он своими вопросами возбуждает умы, нарушает порядок определенности и навевает на всех неопределенность, что, по мнению тех, кто до мозга костей определен, – большая опасность. Мудрецы ненавидят философов. У мудрецов46 есть мудрость, они ей служат, ее предлагают другим. А философы – это те, кто как бы любят мудрость, но толку! У них ее нет и научиться мудрости (какой-либо) у таких любителей невозможно.

В таком смысле философия в своей немудрости, в несмысленности близка с различными антисоциальными учениями, поэтому иногда возникает путаница и предположение, что такое – это тоже некая форма философии. Иногда всякие падшие, выбывшие из бытия, потерянные для себя и других пытаются изображать из себя каких-то философов, находя себе оправдание и место через свою антисоциальность в социуме, но это заблуждение. И выбывшие, и падшие – это именно такие, это не те, кто пытаются «вспомнить», а это те, кто окунулся в бессмысленность, потеряв всякую причину быть. Они не нашли себе цель, перестали бороться, но при этом кто в этом виноват – это уже другой вопрос. Но не все «почти выбывшие из бытия» обладают такой отрицательной коннотацией. Часто невключенность может быть сознательным отрешением для чего-то другого, а иногда это может быть какой-то случайностью или это связано с какой-то физической проблемой. Но философия – это не это, не отрешенность и не бегство от бытия, наоборот, это именно включенность, но другая, нежели как через мудрость, через «я знаю».

Философ – это не выбывший, это не беспредметный мечтатель, живущий за гранью бытия, наоборот, он по-особому включен в бытие, но в отличие от других он пытается не следовать, а услышать этот голос бытия, для него это все тотальная загадка, тайна, а не обычная определенность. И философия47 – это установка бытия, позволяющая устойчиво жить в таком странном состоянии. И такое присутствие не является уникальным событием, выходящим за границы состояний человека, скорее всего, такое состояние внутренне присуще всем. Часто возникает точная остановка такого или выделение такого состояния, или выделение этой тотальной неопределенности в нечто присутствующее, в какую-то длительность… Например, в Древней Греции такое состояние не только точно установили, но также и перестали преследовать, прекратили считать болезнью и лечить. И, конечно же, мудрецы всегда против таких ощущений у «граждан», так как неопределенное разглядывание определенности меняет бытие, бытие перестает быть установленным, понятным, предсказанным, оно становится зыбким, бессмысленным и загадочным, а в итоге видимость бытия становится туманной, и при дальнейшей фокусировке на нем оно приобретает новое понимание, и определенность снова становится такой же, но уже другой… А как же установленные определенности, адекватности? Вот в этом, в таком и суть той цивилизации, что возникла на базе такой массовой греческой болезни. И жить зная, что есть загадка, неопределенность – это достижение философии греков (также как противоположное такому – аристотелизм). Но, скорее всего, присутствуют и другие способы фиксации состояния неопределенного разглядывания определенности.

Суть в том, что именно такое отношение к мудрости, а точнее, такая установка, при которой присутствие загадки становится нормой для ума – это и есть суть, ставшая стержнем греко-римской, а затем и будущей христианской цивилизации. С таким состоянием всегда пытались бороться, его пытались сделать мудрым (Аристотель, Аквинский, Гегель), затем особо-критичным (Бэкон, Декарт, Юнг, Кант), после позитинонаучным (Конт, Спенсер), затем определенным (Рассел, Витгенштейн), то есть каким-то окончательным учением о явленном мышлении. Но в какой-то момент все опять выходит из-под контроля (Августин (Лютер), Кьеркегор, Достоевский, Бердяев, Шестов, Хайдеггер, Камю).

И «все люди – философы» именно потому, что у каждого есть возможность оказываться в этой неопределенной определенности. Каждый ум охватывает такое состояние, хочет он того или нет. Но, возможно, особенность некоторых позволяет пребывать в нем особым образом. Такое состояние влечет за собой и сомнение, и бессмысленность, и другое. При этом есть и способы ухода от этого, и через молитву, и через решение, явленное мышление, гипотезу, теорию, мудрость, смерть. И наследие греков – это именно установка, определение, фиксация присутствия такого состояния духа, и последующая борьба с ним.

Предположительно Сократ считал, что записывать такое состояние, описывать его – это создание какой-то определенности, или производство конкретной мудрости. А чистота философии состоит не в том, чтобы создавать определенность, а это «бытие», при котором присутствует включенность в такую неопределенность, то есть это отсутствие собственной мудрости48. И такое «записанное» состояние духа – это уже определенность какого-то порядка, это учение, знание, мудрость, конечно же – мудрость философская, но это уже не та первая философия, не то чистое состояние, а это уже нечто потерявшее свою живость и ставшее какой-то мертвой определенностью. Но такова традиция после Платона, что каждый философ все же соглашается в итоге на существование такого вреда, на присутствующую необходимость омертвления своего бытия через его фиксацию. Конечно, такая философская мудрость может быть использована как учение, и она может изменять многое. Но это уже не то, что присутствует, когда оно происходит. Можно предположить, что Платон, записывая такое в виде диалога, пытался создать наименьшую форму омертвления неопределенности, но все же избежать такового невозможно.

– Но почему невозможно избежать омертвления через запись? Дело в том, что состояние духа – это скрытое состояние (неявленная духовная деятельность), и оно присутствует как нечто неуловимое. И записать состояние можно, но это уже не само состояние – это его последствия, нечто опредмеченное в виде формального мышления (явленного мышления). Конечно, кто-то, разглядывая такую записанную мертвость, может войти в состояние (и прикоснуться к тому, в него), а кто-то нет. Такое состояние не может длиться, оно есть, а затем его нет, но передать или показать его невозможно. В нем можно оказаться и даже записать нечто после, но это, опять же, уже не то, как это было…

Зафиксировав такое неуловимое состояние после, его можно искать, искать в основании всего, в основании любого поиска тогда, когда отбрасывается какая-либо определенность. Отсюда основание наук… Отсюда основание многих исканий… Отсюда, возможно, мощные толчки развития у наследников греко-римской цивилизации… Отсюда, предположительно, многое невозможное становится возможным… Отсюда сверхмощные волны поиска неизведанного или цивилизация интеллектуальных кочевников-искателей в безбрежной неопределенности…

Неправильно говорить, что учение Платона – это нечто конкретное. Явно невозможно предъявить «учение Платона». Платон пропустил через себя определенное понимание, а затем возникло какое-то после, зафиксированное на письме. Такие мысли не являются чем-то кроме, как тем, что можно проиграть через свой ум. То есть это определенная мысленная музыка, ни больше ни меньше.

Поэтому так сложно, точнее, невозможно изучать философию в качестве какой-то мудрости. То есть, например:

– в определенном порядке последовательно расставлять одну за другой страницы трудов различных философов;

– или, возможно, выдать какое-то «определение что…»;

– или например, предложить «формулу философии Платона», показать «схему учения Платона о пещере…»;

– или, допустим, предложить классификацию ушедших философов, их учений, выдавая все такое в качестве научения философией.

Конечно, все вышеописанное можно осуществлять, интеллект все такое умеет производить, фиксировать, но чем на самом деле являются такие мысли? Сумма такого – что это? То есть мысли Платона для меня возникают только после того, как я пропускаю через себя нечто прочитанное, и тут открытым является вопрос и перевода, и понимания раздельно существующих умов.

– В таком представлении сложно осознать такие вещи, как «философии Индии или Китая». Если предположить, что это «определенные учения о…», то есть определенные мудрости, тогда это не существует как первая философия, и такое – это не философия в некоем сократовском определении?

– А что такое диалектика? Если философия – это отсутствие мудрости, тогда диалог, диалектика и другое – это способ остаться над схваткой? Способ, метод, позволяющий уходить от необходимости стать-быть мудрецом? А различные синтез, тезис, антитезис – это всего лишь операции интеллекта?

– Существует ли политическая, религиозная или иная философии? Если это та же странность, выявляемая при рассмотрение разного, но это разное в определенном смысле выявляется как политическая, религиозная или иная мысль, и только в таком смысле можно говорить о такой-то философии. В чем же ошибка?

– Часто говорят о какой-то политической или, допустим, религиозной философии как о каком-то учении.

– Но философия – это не учение, и если первая философия становится учением, доктриной, системой смыслов, концепцией, теорией, то есть тем, что пытается обосновать нечто и его объяснить, рассказать о чем-то, а также научить в нем действовать, то это уже не философия в ее изначальном варианте. А точнее, это не первая философия.

– И любое начало философии – это и есть ее конец. Она замыкается на выявлении определенных странностей, при этом не создавая никакого положительного учения. Философия существует во время процесса выявления странностей, а после она исчезает, перестает быть… первой…

И, возможно, философия – это также и методология? Допустим, все может быть воспринято как метод, и для человека абсолютно все может выступать в качестве инструмента или метода, в том числе и философия. Конечно, такой метод обладает особым предназначением, и всегда возникает желание или даже соблазн использовать такой инструмент не по назначению, но это все приводит к тому, что философия исчезает и вырождается, становится чем-то иным, а не философией.

Философ – это не хранитель философской мудрости, а тот, кто изучает ставшую философию – это историк философии. Есть те, кто изучает поэзию, культуру, искусство в целом и т. п. И чаще всего изучающий не есть тот, кого он изучает. Точно так же есть те, кто изучает, преподает науку и те, кто ее создает. Есть те, кто практикует разное знание. То есть история философии констатирует какое-то ставшее мышление, какой-то ставший акт мысли, ставший чем-то пассивным, какую-то, так сказать, систему уже не мысли, какую-то на самом деле абракадабру, которая не есть то «живое» мышление, которое в акте происходящего обращается к «колодцу», к тому запредельному, к тому с той стороны, которое оно не может схватить, а схватывая, обращает в нечто мертвое, в явленную мысль. Поэтому любое «мышление об уже ставшей мысли» – это какое-то значительное упрощение, но даже такое упрощение, когда оно происходит, оно тоже постоянно ощущает на себе взгляд оттуда, и такой взгляд – это отдельные прорывы сверхмышления, которые возникают рядом при изучении даже уже чего-то мертвого.

Направление и содержание философского разговора

Странность философского разговора заключается в том, что он может выбирать любое направление. Если какая-то наука обязана49 говорить о своем предмете, изучать свой выбранный предмет, рассматривать свои явления, то, в отличие от такого тот, кто намеревается вести философские беседы, или тот, кто изучает философские разговоры, может удивиться тому, что нет никаких ограничений в отношении тем, направлений, форм, форматов, содержаний… разговоров с некоторым «но»50. И такой разговор – это в обязательном порядке еще и «обязательное состояние»51 того, кто ведет «такой» разговор. И без присутствия «состояния», то есть некоей «странности в присутствии», не возникает погружения в суть разговора, а также отсутствует его последующий «результат»52.

Все попытки придать таким разговорам какую-то конкретную форму или определить их предмет – это слабые попытки придать такому мышлению некую научную форму53. Так аристотелевская54 средневековая метафизика выбирает в конечном итоге55 своим предметом вопросы о Боге, душе и мире как целом (условно теология, гносеология, онтология). Или критика такого, связанная с невозможностью выявить эти предметы в предметной плоскости. И тогда в результате, с одной стороны, об этих предметах возникает сумма как бы пустых схоластических разговоров56.

Тогда возникает и оппозиция к такому, то есть смысл такого разговора видится в поиске и анализе познавательных способностей субъекта57, с одной стороны, а также и возможности такого мышления дать обоснование «действительному», то есть научному познанию и знанию вообще. Итак, такое мышление, с точки зрения посттомистской философии, должно изучать познавательные способности58 и быть методологией научного знания. И такое мышление в итоге развития, в своем итоговом вырождении тоже дошло до своих крайних границ отсутствия действительного мышления и достигло в итоге какой-то «ясной позитивности»59.

Оппозицией такому становится «другое мышление», которое признало бесплодным, то есть не дающим никакого результата, «позитивное» мышление. И тогда такое первое мышление снова направляется туда – к возможности выбирать любое направление путешествия. Но в итоге, дойдя до своих крайних границ отрицания традиции, такое мышление вырождается и становится мышлением-манифестацией, ну или каким-то неопределенным разговором, каким-то пост-пост…, который пытается изобразить из себя какую-то значительность…

Что может быть результатом любого такого мышления? Например, а что может быть результатом научного мышления? В упрощенном значении – это сумма знаний о предмете60, а также это и те, кто осуществляет такое познание, это также его фиксация, прочтение, развитие…, то есть это целый процесс, а затем и применение такого полученного зафиксированного знания в другом для получения каких-то результатов, а затем взаимодействие с происходящим, участие в нем, попытки его выделить, понять, взаимодействовать, воздействовать и снова…

В чем разница между действительным философским мышлением61 и какой-то глупостью? Необходимо предположить, что все присутствующие в европейской традиции разговоры имеют своим основанием древне-греческую традицию.

Установим присутствующее мнение, о том, что обязательным способом определения «качественности» такого разговора являются разные обязательные условия:

– знание традиции, то есть тот, кто ведет «правильные» разговоры, должен в обязательном порядке глубоко знать предыдущую традицию;

– есть мнение, что любой такой разговор ведется в границах «разговора о бытии»; родоначальником такого разговора условно принято считать Парменида;

– можно предположить, что такой разговор должен быть каким-то образом кем-то (каким-то сообществом) определен в качестве «такого» разговора;

– и, возможно, Время, История62 (она) ставит точку в этих спорах, оставляя только именно такое мышление, а остальное исчезает в круговороте ушедшего бытия.

В итоге, рассматривая разные такие разговоры и совершенно разное такое мышление, можно в нем найти и что-то общее и что-то разное, и что-то совершенно непохожее, и никакой анализ не позволит понять, почему какое-то мышление будет действительно таковым, а другое иным, вплоть до иллюзии или даже имитации такового, доходящей до каких-то крайних пределов.

Можно понять такое мышление по-разному.

– Можно предположить, что такое мышление – это часть научного мышления, и что это его сверхабстрактная форма, а затем математика и далее… от абстрактных наук к конкретным. Такое мышление может служить научному мышлению при создании сверхновых теорий, оно может быть основанием для поиска преодоления существующих научных противоречий, может быть основанием для новых фундаментальных открытий, поиска новых направлений развития науки в целом, основанием для нахождения каких-то первичных свойств мироздания…

– Можно также предположить, что такой разговор может иметь какую-то «практическую»63 реализацию. Частично это может быть понято как методология для настоящей естественной64 науки. А если также предположить, что науки разделяются на два больших предмета65: «знания о мире» – это естествознание и «знание о человеке» – это гуманитарное знание66, тогда такое мышление может быть частью вот этого гуманитарного знания. А если предположить, что «такое знание о человеке» – это различные гуманитарные дисциплины, например, политология, психология, социология, право…, тогда, являясь частью такого знания, такая наука (или основание) может производить различные теории, которые позволяют и изучать свой предмет (человека), а затем (исходя из представлений инструментализма) и управлять им, лечить его, изменять его, манипулировать им… Тут также возникает проблема с такими «науками», как военное дело, экономическая география, экономика… Но в итоге окажется, что деление научного знания на предметы – это условность, и определение чего-то в виде какой-то науки, а другого – в виде искусства, а третьего – в качестве ремесла – это тоже условность, которая имеет своим началом то мышление, которое способно все разделить на что угодно, а затем сложить эти мысли по различным параметрам, которые также будут иметь место в этом же мышлении.

– Можно решить, что это некое дополнительное знание, которое позволяет создавать мировоззрение, рисовать картины мира, давать «точку отсчета»…, с которым приходится считаться научному мышлению, при этом также игнорируя такое, так как это все же только пустые «разговоры о целом», которые не дают конкретное-прикладное знание. И со стороны такого позитивного мнения считается, что такие «разговоры о целом» необходимы отдельному индивиду «для того, чтобы не сойти с ума», и поэтому они допустимы, тем более, если в данном периоде уже значительно деградировало «состояние связи», которое ранее удерживало сознание в нормальном состоянии.

– В сильном значении – это опасное знание, это способ фальсификации реальности, то есть это средство для создания «идеологий», с помощью которых затем возникает возможность контролировать сознание-мысль и отдельного индивидуума, и каких-то сообществ в целом. То есть это и орудие контроля над массами, и инструмент борьбы с теми, кто присутствует на властном олимпе со стороны каких-то других конкурирующих групп. Такое мышление может разрушать что угодно: любые традиции, устои, практику, все существующее совокупное бытие как таковое.

– Можно предположить, что такое мышление – это какая-то наивысшая форма мышления, доступная только избранным, и что это мышление позволяет возвышаться над «серой толпой» не знающих такое мышление. И это также показатель «определенной онтологии». Отсюда можно сделать различные выводы об устройстве душ избранных, о праве возвышаться над другими низшими. Есть также предположение, что те, кто обладает таким мышлением, могут властвовать над душами живущих. Как? И таких разговоров может быть множество… (Аврелий).

– Можно представить себе, что такие разговоры – это обязательная часть культуры (праздная часть), что такое возникает на каком-то историческом этапе. Можно предположить, что это какие-то «праздные разговоры», и они не могут иметь никакой практической конкретной пользы. По сути, они бесполезны, единственная польза – это некая тренировка мышления, способ научиться свободно мыслить, то есть это какая-то методология развития ума…

Все, что было указано выше, может быть объявлено действительным в отношении такого мышления: оно может быть и основанием всего вышеуказанного, и способом, и попыткой его реализации, то есть оно может быть в состоянии становления такового или быть действительным для всего этого. В итоге такое мышление, как реализация, может быть всем, чем оно захочет стать, а точнее, тем, чем оно сможет быть в итоге.

Но в своем первоначальном значении или само по себе такое мышление – это нечто другое, это, по сути, только странное мышление-состояние.

И что значит опыт такого странного мышления? Почему странного мышления? Дело в том, что некто, прожив какую-то часть жизни, что-то видел, что-то знает, что-то слышал… И обладая пытливым умом, он мог им продумать разное, оглядеть все закоулки этого, данного ему мира, и увидеть, что во всем этом очень мало того, что может остановить-удивить. И вот такой пытливый ум в поисках удивления может заметить, что удивить его могут только какие-то особые мысли, и поиски таких мыслей-остановок, и проигрывание таких мыслей, и ожидание таких мыслей становится особым интересом для такого ума. Тому, кто не стал на такой путь, такое неинтересно, для него такое безразлично.

Как понять, что же это за странность, которую видят философы и не видят другие? Почему у них есть рецепторы для ощущения странности при прокручивании разного, а другие эту странность не замечают? Но и одновременно – «все люди – философы»67? То есть, возможно, все видят эти особые странности? И, возможно, кому-то они «режут глаза», а кто-то их может заметить только если ему на них долго указывать? И банальности, обыденности и всякие высокопарности – это не те странности, о которых идет речь. И многие могут всякие никчемности воспринять как философию, но философия тут ни при чем, человек многообразен, и глупость, слабоумие – это тоже часть его натуры.

Разве философия не существовала до греков или не будет существовать после? Возможно, философия будет существовать до тех пор, пока будет присутствовать способность ума замечать определенную странность. Но, известная в европейской культуре в виде философии «широкая фиксация странности» была предложена именно греками, и такое не отрицает того, что такое присутствует и в другой традиции. То есть все, находящиеся в мышлении, находятся в определенном странном состоянии, но замечание того, что мышление – это странность, или того, что над ним и в нем, есть нечто странное…

Иногда считается, что задача философии – производить какие-то всеобщие обобщения, крайнее выражение такого – это метафизика. То есть «мир больше, чем опыт», и как его объяснить? И тут предположительно можно нарисовать «схему мира», допустим, в виде какого-то «рационального» конструкта. Считается, что реализованный греческий подход – это именно способ избавиться от неопределенности, то есть это предложения «рационального конструкта описания Мира». Таким образом как бы возникает решение неопределенности, но такое – это только решение, но не сам Мир.

Но есть ли другие способы решения проблемы неопределенности? Можно ли предложить что-то другое, но что? Возможно, это различные способы отрицания необходимости решать такой вопрос в том или ином виде?

Допустим, радикально-позитивная наука или кантовский критицизм – это тоже способы отрицания метафизики, сюда же можно отнести и крайний скептицизм, и всевозможные виды нигилизма или атеизма68. И такой неметафизический конструкт может быть не только всеобщим, он может предлагать решения в определенной выделенной предполагаемой части Мира.

Философия, замечая странности, при попытке эту странность схватить создает конкретность, и это становится после чем-то другим, каким-то учением, возможно, только неким бесполезным метафизическим учением. То есть, конечно же, философия, «как способ фиксации странности», не имеет узкой полезности, но и без нее тоже никак, разве что это запретить.

Выявление особой шизофрении

Присутствовавшая ранее (а точнее, всегда и присутствующая сейчас) «традиция мышления» понимается как «способ остановки шизофрении» и соотнесения этого куда-то в «понятное место», и этим местом может быть что угодно…, «любое место…». Но в этом всем нет главного, нет мыслей о самой шизофрении. Такие мысли в целом, такой разговор, который может происходить с другим, с самим собой, ни с кем, и может быть чем угодно. Формально, внешне, как процесс, это может быть некая медитация, только мышление, диалог, особый сон, состояние, способ жизни, другое и вообще все что угодно… И самое главное в таком, это загадочная возможность поговорить «о самой шизофрении», а в итоге и «побывать в такой шизофрении». И такое сложно понять, не пребывая в самом разговоре. И что есть такой разговор, а что есть попытка «быть в месте для шизофреников»? А что есть какая-то имитация такого? А также покажется ли «разное»69 в результате такого собеседования чем-то другим для того, кто начнет такой разговор? То есть изменится70 ли состояние того, кто двинется в таком направлении? Кем он станет, станет ли кем-то?

Как можно заметить аномалии, которые незаметны для обыденного и другого мышления? Как мы замечаем эту особую шизофрению? В каком смысле понимается эта особая шизофрения?

Многим из тех, кто может прочитать эти слова, возможно кажется, что он знает, что он существует, как он существует, зачем он существует, почему он существует, для чего он существует… А если он и не знает «это» как-то в каком-то сильном значении, то его здравый смысл говорит ему, что он точно может потрогать рукой свою голову, поглядеть вокруг и убедиться, что он тут и сейчас, вот он, он есть как «факт сейчас», у него есть имя, место рождения, своя история, известные другие вокруг…. Но вот, допустим, сильное значение – это загадка, поиск определения которой может быть раскрыт с помощью конкретного философского, интеллектуального, научного… поиска-ответа.

И у образованного представителя так называемого «европейского мышления» присутствует представление, что есть какая-то философия, которая может быть источником какого-то методологического сомнения, позволяющего твердо стоять на ногах тем, кто в сильном значении и не знает, «есть ли он»71, «как он есть» и «как есть то, что есть». И это «сомнение» – это какое-то средство от шизофрении, это способ остаться нормальным там, где совершенно отсутствует какая-либо нормальность72. Присутствие такого средства позволяет не заниматься серьезно сильными вопросами, так как есть выделенное для этого средство, и факта его присутствия достаточно73. И задача такого средства:

– выдавать теории-разговоры про сильные вопросы, а это различные картины мира (мифические, метафизические, философские, физические, экономические, идеологические, политические… системы);

– позволять всегда иметь доступ к средству от шизофрении, то есть иди и удивляйся, и не морочь голову «нормальным».

И тут так же могут быть разные «довольные» разговоры у обладателей традиции сомнения. Например:

– не все могут подвергнуть себя этому сомнению;

– не все, но некоторое могут быть в нем;

– многие умели удивляться=сомневаться в детстве, но потом, увы, многие потеряли такую способность;

– но все же если вы будете удивляться, то вы будете заниматься таким методологизмом, и это так приятно, это определенное развлечение или избыточное удовольствие для праздного ума;

– при этом это может быть и разумным образом жизни, и какой-то ложной медитацией, и … «научным» знанием, то есть различной совокупностью, нагромождением, которое в целом есть способ по-другому взглянуть на мир, способ праздного времяпрепровождения; возвращением в детство; способностью удивляться; серьезным научным знанием; серьезной ученостью; классификацией рассказов о рассказах древних…

Выявлять особую шизофрению или некоторую странность состояния-бытия-присутствия можно с любого произвольного направления. Не имеет никакого значения, с чего начинать. Можно начинать с чего угодно. Можно выделить что угодно как начало: и ничто, и нечто, и какое-то слово, мысль, явление, себя, мышление, экзистенцию, эссенцию, другого… Можно предположить, установить, определить, понять, доказать, что главное – это познание или структура познания, а может быть, слово «бытие» или…,74 и таких «или» может быть столько, сколько может выделить мышление.

Конечно, иногда мышление хочет найти себе такое «вот это» главное или «первое основание всего», с которого нужно начинать разговор. Но, скорее всего, такое «первое основание», начало разговора – это установленное самим мышлением, и такое установление не выходит за его границы.

Каждый предложенный и существующий разговор будет с чего-то начинаться, и иногда такое начало будет являться краеугольным камнем данного разговора, рифмой75, к которой будет сводиться весь рассказ76. Но такое сводимое будет, опять же, затем опротестовано в каком-то мышлении, что еще раз показывает, что такие установления установлены только в мышлении. Но только ли?

Иногда будет предложено какое-то первое основание, решение, точка, к которой должно сводиться все предложенное затем мышление. Но затем снова и такое будет преодолено и развенчано, что, опять же, указывает на то, что любое начало не просто произвольно определено, оно есть, но только для присутствующего разговора. Но, опять же, только ли?

Тут же напрашивается разговор «о том, что некие основания – это все иллюзия, а в действительности их нет». Или, возможно, что это только то, что придумало себе мышление? А все эти различения – это только акты мышления? И такие акты мышления действительны настолько, насколько действительно мышление? Они реальная реальность мышления77… мышления, которое стоит за всеми этими актами, точками, началами, оформлениями, словами, языком, определениями, действиями…? И тут возникает вопрос: а что с той стороны, и что иллюзия? Но, возможно, ответ говорит о том, что и «иллюзия», и «то», и «это» – это все с той же стороны, с какой и мышление. Мышление все может противопоставить себе, все может выделить как другое, определить как свое, но это именно его способность выделять что угодно, при этом это выделение всегда с этой стороны, с какой есть мышление.

И главное в таком процессе – это оказаться в том пограничье, достичь которого нельзя в границах обычного мышления. Поэтому разговор можно начинать с чего угодно, и это «чего угодно» будет определять автор разговора, и «о чем угодно» – это тоже будет определять ведущий повествование.

Итак, разговор часто начинают с бытия или с вопрошания, но в каком-то смысле разговор стоит начинать с тотальной неизвестности и неопределенности всего происходящего и не происходящего.

Стоит воспринимать аномалию в качестве странности, которую нельзя понять в каком-то простом значении. И не стоит понимать особую шизофрению как рефлексию или какую-то двойственность. Все сложнее, шизофрения в данном случае – это не просто какой-то случай противоречивой оценки чего-то, а также это не представление о том, что есть какой-то способ по-иному взглянуть на что-то. Предположим, что происходящее имеет особый запах какой-то выявляемый запах, и этот запах, выявление его – это и есть определённая форма шизофрении, то есть замечание ненормальности нормального.

Весь язык – это аномалия. Вся включенность – это аномалия. Все, о чем может быть мышление, все, как может быть мышление, все-мышление – это аномалия.

И всегда может возникнуть мысль: «а тот, кто был до меня, и тот, кто рядом, он испытывает те же ощущения, что и я?»

Например, все обыватели знают, что такое «время». Оно есть, оно понятно, но предъявить его невозможно в качестве данности. И когда такое устанавливается, тогда нет передела удивлению…, и оказывается, что все присутствует именно так – «и непонятно, и конкретно», и именно «непонятно-конкретно». То есть оказывается, что реальность не дана непосредственно78. И «мир», и «пространство», и … все – это неизвестная конкретность. И поэтому «объяснений» этого неизвестного может быть бесконечность конкретностей… И никто не имеет никаких «достоверных»79 данных о реальности, кроме дурной конкретности80, и отсюда возможность множественных интерпретаций, теорий, объяснений. Отсюда множественность производных и вводных…, отсюда бесконечная неизвестность бытия и небытия, явленного в качестве неизвестной конкретности.

Любое путешествие меняет путешественника, поэтому однозначно, что все происходящее происходит, меняется…, и в этом нет ничего странного, кроме того, что странник «замечает такое как странность…», и это и есть «начало разговора о шизофрении…»

И безопасным для тех, кто боится отойти от берега, является то, что такое путешествие состоится, станет путешествием только для тех, кто может, хочет… его осуществить, а для остальных это будет являться просто «чем-то ни о чем…».

Какая же польза от такого «разговора о шизофрении»? Так же, как и от другого – никакой! «Польза» и «шизофрения» не имеют ничего общего кроме того, что их различение происходит только там, где есть мысль, которая может это установить…

Бесполезность философии (и другого) в качестве какого-то ремесла, в качестве обычного способа производства прибавочного продукта

Любой, кто говорит, что философия (и другое) не предназначена для того, чтобы с помощью нее достигать финансового благополучия, производить прибыль, участвовать в примитивном распределении общественных благ, то он, конечно же, тот, кто производит определенные слабоумные размышления. Как можно произвести обычный продукт для товарного рынка, занимаясь стратегическим управлением или, например, занимаясь музыкой, образованием-воспитанием, медициной? И, возможно, что производство примитивного продукта для реализации на каком-то товарном рынке – это из какого-то прошлого, какого-то доиндустриального, из какого-то натурального хозяйства или даже чего-то до этого?

И такое несчастное мышление той культуры, которая, скорее всего, находится в очередном «конце своего пути», конечно же, может быть. И такой утверждающий, чаще всего, какой-то представитель от какого-то ранее возникшего (античного или более древнего) культурного продукта, а точнее, это какой-то ремесленник от той уходящей культуры. И тут, для понимания такого, может быть взято что-то из Шпенглера и его «Заката». И такой специфический мыслитель в обязательном порядке умеет интерпретировать какие-то схемы, которые якобы являются важными мыслительными конструкциями тех, кто когда-то в той античности занимался подобным. Но, в общем, о том исчезнувшем действительном мышлении вся эта постинтерпретация мало что говорит. И такие слабые разговоры уже не могут приблизиться к порогу «разговора об основаниях», они не связаны через слово с неким скрытым все-мышлением. И, конечно же, такой постмыслитель употребляет какие-то слова, создает из них какие-то предложения и, с точки зрения внешней грамматики какого-то языка, это все вроде как бы адекватно, но вот с точки зрения особой содержательной характеристики такого, это все какое-то ничто.

Но это все не отменяет значения сильного мышления (и того странного за ним), но именно действительного мышления (возможно сохраняемого в домах мудрости и в монастырских библиотеках из «Il nome della Rosa»), которое как всегда связанно с производством неких оснований, некоей адекватности, что позволяет определенным образом присутствовать в этом безумии. И такое производство, конечно же, никак не связано с какими-то слабоумными разговорами о разном гешефте, такое – это нечто другое. Но непонимание «связей и цепочек производства благ в сложном происходящем» – это, конечно же, проблема тех, кто, увы, такое не понимает…