Записки

– Нет. Не давай!

– Ну, отчего ты такой?! – Надул обиженно губы март.

– Какой такой? – Удивился февраль.

– Жадный! – Решительно заявил март, хотя понимал, что несправедлив. Кому-кому говорить про жадность, а только не февралю. Он и снег-то весь отдал январю, и не в долг, а даром. Февраль даже мороз поделил поровну, на троих с мартом и апрелем, да май ещё выпросил себе пару-тройку студёных ночей. Так только, для баловства, соблюсти обычай.

Февраль щурился на солнце и улыбался, глядя на то, как щегол готовится загодя, шуршит вечнозелёными, в поисках места под гнездо, дабы было что предложить новой подруге. А март всё говорил, говорил, чертил по воздуху мокрым пальчиком понятные одному ему знаки, временами переспрашивая:

– Ну, хотя бы так. давай? По рукам?

Расслышав-таки последнюю фразу, февраль кивнул согласно:

– Хорошо, по рукам! – И добавил, – так чего ты хотел-то?

– Да пораньше чтобы! Я уже и часть вещей перевёз…

– В самом деле… – Оглядел округу февраль. Она стояла по щиколотку в воде, не шелохнувшись, из опасения ступить на покрытый водой лёд, и, как и февраль, с улыбкой наблюдала за щеглом.

Смягчившись ещё более, февраль проговорил:

– Будь по твоему! Только и ты, будь ласков, уважь мою просьбу!

Не умея скрыть своей радости, март с горячностью воскликнул:

– Сделаю всё, что пожелаешь!

– Прибереги свой пыл, на дольше хватит, – осадил его февраль. Март смутился, но промолчал.

– Дни я поручаю твоим заботам, но время от захода солнца и до рассвета будет по-прежнему моим.

– И как долго ты намерен задержаться здесь? – Поинтересовался март.

– Покуда созвездие Ориона не перестанет сиять по другую сторону от Солнца! – Ответил февраль. – Ну, а уж после я уйду. – Добавил он.

С тех самых пор так и повелось, – коль скоро на небе охотится Орион, как бы ни было томно днём, февраль ещё здесь, и крепкое прикосновение его холодной руки в любой час может застать тебя врасплох.

Последний месяц зимы

Год шёл по изломанным следами тропинкам февраля. Он то наслаждался опорой наста, то проваливался внезапно едва ли не по колено, так что через какое-то время ему стало столь жарко, что пришлось, сбросив в сугроб седой парик лишайника, обнажить голову. Сразу стало немного легче. Февраль остановился, вздохнул. Медовый свет солнца нежно и щекотно, будто бы шёлковым шарфом провёл по его лицу, из-за чего февраль неожиданно, на весь лес чихнул.

Разбуженное внезапным звуком облако, что отдыхало подле вершины самой высокой в округе сосны, встрепенулось и от неловкости зацепилось за колючую ветку. Стараясь подсобить, ветер потянул облако за пышный рукав, и распорол его, а уж оттуда, изо шва, посыпались на землю холодные хлопья, больше похожие на вату, нежели на снег.

Приподнимая крышки сугробов, год приглядывал за тем, как в талой воде готовится кушанье. Сдобренное хвоей, проросшим мхом и семенами липы, оно вселяло надежду на то, что, проголодавшаяся с дороги весна будет довольна.

Выпавшие из пригоршни осени жёлуди, те, которые не донесли до стола кабаны, дятлы да поползни, переодевшись в пижамы, что стала им уже немного мала, готовились укрыться совершенно мокрым одеялом земли. Год не тревожил их нравоучениями, ибо знал, что жёлудям от того совершенно ничего не сделается, но вскоре, когда солнце наберёт достаточно в свой ковшик тепла, возле каждой тропинки, а то и прямо посередине, окажется по зелёному стебельку с флажками листьев дуба на вершине.

Год шёл по неровным тропинкам февраля. Он знал, чего ждёт, но не ведал, чего ждать от него, самого краткого, но такого непокорного, последнего месяца зимы.

И наступила весна…

Зимний лес. Рассуждая об его красотах, мы имеем в виду солнечный, ослепительный день с бело-голубым снегом, тенями, прорисованными простым карандашом, так похожими на пересохшие ручьи. Из-за них же, по причине этих самых теней, чудится, будто бы лес переступает на слоновьих ногах. Медленно вальсируя с ветром, он встряхивает редкой шевелюрой и кладёт ем голову на грудь. Польщённый и обескураженный нежностью, тронутый до самой глубины своей ветреной души, ветер замирает, и старается дышать незаметнее, дабы не спугнуть редкую минуту.

Глядятся праздничными и наряды птиц, а тонкие, нежные плечи ветвей, выпростанные из пышных сарафанов сугробов, вызывают не жалость, но умиление. Золотистый их загар, тот, что от солнечного света, кажется к месту даже в зимний день.

Но… как часто бывает так? С последних жёлтых дней и до половодья лес неразговорчив, хмур. Утомлённое тягомотиной непогоди, небо сборит лоб морщинами облаков, да и те невзрачны столь, что никак не понять – где начало, а где завершение дня.

…Впившись зубами сосулек, зима держалась изо всех сил. Из её полуоткрытого рта истекал аквамарин вешних вод, но к ночи, изломав почти все свои клыки, зима, наконец, сдалась, и наступила весна…

Чашка

Она стояла, изящно оперевшись о узкое бедро, вся на виду. Невзирая на прозрачный и безупречный её лик, невозможно было предугадать, что за мысли кружат в её головке. Каруселью дольки ошпаренного кипятком лимона, либо чаинками, что, распарившись, были похожи на испорченные в огне старинные свитки или обрывки морской капусты… И да, она была чашкой. Негаданным, нежданным подарком, появление которого в доме вызвало смятение, ибо вносило разлад в раз и навсегда установленный порядок: каждому предназначалась особый сосуд и прибор, для всякого кушанья или напитка – свой. А посему – новому предмету совершенно не находилось места.

Но, из уважения к дарителю, было решено, что каждый возьмёт на себя бремя, дабы уделить время и отведать из чашки хотя бы даже простой воды.

Со времени появления чашки, в доме стали происходить неприятные, грустные и омрачавшие далеко не безмятежную жизнь, события. Каждый, кто хотя раз пригубил из сосуда, делался задумчив, рассержен или же обижен, но по укоренившейся привычке не расстраивать окружающих, таил это глубоко в себе.

И вот однажды за обедом, когда подошла очередь самого младшего исполнить условленное, глава семейства хлопнул себя по колену, и, топча ногами салфетку, схватил чашку со стола, омочив её содержимым скатерть.

– Я должен остановить это! – Вскричал он и, выбежав во двор, размахнулся, чтобы разбить окаянный сосуд, источник многих нахлынувших бед, о стену.

Но… Представилась ему вдруг истекающая кровью лисица, – она поранилась об осколок стекла так глубоко, что была не в состоянии зализать рану, а двое её малышей всё ждали маму, да так никогда и не вышли из норы. Почудилась ему и собака, всеобщая любимица, скорчившаяся от боли в углу двора, которая, не заметив стекла, слизала её вместе с кусочками мозговой кости…

И не смог человек допустить, чтобы любое из того, что привиделось, произошло в самом деле, по его вине.

В эту самую минуту, будто бы ниоткуда, перед ним появился даритель, и, забрав чашку, спрятал её поглубже к себе в суму, а подозвав человека ближе, стал шептать ему что-то, со стороны очень напоминающее молитву.

Ветер, что по своему обыкновению, крутился подле, сумел расслышать кое-что, но, покуда бежал, чтобы пересказать, всё и позабыл.

Сторона

Снег сыпал мелко, да часто, а накрошил столь, что ни одному не унестъ, ни вдвоём.

Март лениво жевал хлебные палочки веток, обмакнув их в белый соус снега, коим, как известно, издревле потчевали на Руси аж до самого Новолетия6, и так же нехотя глядел по сторонам. Присматриваясь и примериваясь к округе, Март охнул вдруг, и, бросив жевать, хлопнул себя по коленам так, что встрепенулось всё, что оказалось подле и далече, раскидав клочья снега, как шерсти, что роняет собака, отряхиваясь …во все стороны.

В этот смурной не по его вине день, Март познал вдруг, что, как не крутись, а сторона-то, кажись, всего одна. И в этой единственной, лишённой какого-либо понятия об себе, заключается всё: добро и зло, чёрное и белое. Но, ровно, как на бересте, скрытая невинным обликом чернота, не бросается в глаза, словно стыдится и сути своей, и облика.

Распоротое облако, как надкушенный мышью мешок сахарного песку, помаленьку сеял на землю снег.

Сплошь белены стволы скоро лишались любого изъяна, ворохами снежными прикрывалась всякая нечистота, – тишь, да гладь, лепота. А что проку-то в той красоте? Для кого она? Так только, – лицемерие одно – малая жертва порока перед добродетелью, выкупленный наперёд срок, после которого невозможно уж будет скрыть ни одной помарки: ни на бересте, ни где-либо ещё.

Ябеда

Мальчишке не было ещё шести. Мать работала в ночную, отца вызвали на пожар, старшая сестра, приказав брату немедленно ложиться, заснула сама, одной рукой обняв колени, а на другой устроив щёку.

– Ха. Старшая, тоже мне! – Дразнил спящую сестру мальчонка. – Подумаешь, всего-то на два года, а важности… Чуть что не по её, – «Маме скажу!» Ну, говори-говори теперь, но вот сама-то заснула, а я теперь буду делать, что захочу!

Хохотнув от удовольствия, мальчишка едва удержался, чтобы не щёлкнуть ябеду по носу. Сестрёнка завозилась во сне, а шалун, отходя от кровати широкими шагами, грозно нахмурившись в её сторону, шептал:

– И желаю я… желаю прямо сейчас… немедленно…

Мальчик вдруг почувствовал, что проголодался. Конечно, есть хотелось почти всегда, но в эту минуту, когда часы у соседа за стеной пробили полночь, впалый живот малыша угрожающе кипятился и требовал еды, так что было из-за чего позавидовать сестре, которая давно уже сладко спала, уплетая во сне кусок сыру на тёплом ломте нежного, на сыворотке, хлеба.

Каждый раз мальчишке представлялся именно толстый, неровный кусок сыра, отломанный от головки, в который можно вгрызаться, как в яблоко, тогда как хлеб в его мечтах, неизменно тёплый ситчик, был почти прозрачным и таял во рту на манер бисквита.

Помотав головой, мальчишка сглотнул слюну и решил выйти из дому. Соседские ребятишки, те, само собой, давно рассматривают в своих снах бублики, да петушки на палочке, ни на что другое у них ума не достанет, точно такими торгует по воскресеньям возле входа на рынок мужик в двух тулупах и валенках. Но оно ничего, пусть себе дрыхнут, во двор можно и одному.

И через некоторое время, месяц с неподдельным удивлением разглядел одинокую фигурку маленького человека, который, чтобы не замёрзнуть, то шаркал на одном месте, то принуждал скрипеть под шагами снег. Вид у малыша был потешный, и в известной мере несчастный. Выдыхая, он с серьёзным видом складывал губы трубочкой, словно выпуская дым.

Замёрзнув и проголодавшись ещё больше, мальчишка решил выйти со двора, с тем и направился к воротам, за коими, как известно, ещё издревле располагался истёртый колёсами пожарных телег, склон.

Однако же, даже не успев добраться до ворот, малыш расслышал чьи-то шаги, разглядел слегка преувеличенную луной, растянутую тень мешка в чьих-то руках, и нешуточный, уже знакомый смертельный страх ударил его по спине, промеж лопаток:

«Это они, те, которые собирают маленький детей «на мясо», чтобы после лепить с ними пирожки и продавать на рынке!!! Про них давеча рассказывала нам мать…» – Догадался мальчонка и побежал, что было духу назад. Скорее, скорее в тёмную комнату, под тёплый бок спящей сестрёнки. Дорогой мальчишка поскользнулся и разбил себе нос до крови, но… плакать было нельзя, – его могли услышать.

Немного погодя, стоя у окна во двор с задранной головой, дабы унять кровь, льющуюся из носу, мальчишка заметил вдруг, что ночь, прищурившись на него месяцем, зеленоглазо, как сестрёнка, шепчет голосом ветра, но с тем же укором, ровно это она:

– Маме скажу! У-у! Скажу-у!

Мальчишке едва минуло пять. Дело было в Иркутске, зимой 1942 года.

Они

Они не были похожи одна на другую. Среди них были бесхитростные, наивные, открытые, и тут же рядом теснились особы скрытные, мутные, таящие неведомое, неопределённое и от того несомненно опасное в своей сути.

В пасмурную погоду они грустили, ей подстать. Солнечным днём делались кстати веселы, а ночами те, безыскусные и простодушные, – без опаски осыпая себя алмазами с головы до ног, испускали восхитительное сияние, происходившее больше не от внешнего света, но от того, который шёл изнутри, – сердечный, искренний, предвосхищавший любую недоговорённость и сомнение в немыслимой прелести бытия. Мутные же, из осторожности, из неумения радоваться стороннему счастию, покрываясь высокомерием, будто бы мхом пыли, дули губы и туманили неустанно своё чело.

Различия в характере и тех, и других, казалось, не могли иметь подоплёки. Все они были родными сёстрами друг другу и двоюродными тем крутобёдрым озорницам7, что совершают набеги на сады летней порой. Прямо так, средь бела дня, неаккуратно лакомятся вишнями, топчут на клумбе цветы, и, случается, бьют подчас оконные стёкла. Ненароком, впрочем, да тем, в заоконье, не легче от того.

…Свет роился седыми мошками снега, коими, перегоняя с места на место, со всею небрежностью забавлялся ветер. И только они, ледяные сталактиты, не церемонились, удерживая свою стать и достоинство до времени, когда солнце ясно намекнёт на то, что «Уже пора», и позволит им уйти.

А тогда уж… почнёт всё киснуть, рыдать, да примутся за свои перезвоны весенние колокола, играя одну, единую на все века увертюру, в ожидании первого: «Мой птенчик…»8, и всего, что неизбежно следует за ним.

Ничто не случается само собой…

Закатное солнце плавило прутья леса один за другим. Они держались, как умели, но всё одно, чернели от копоти и пепла очередного, пущенного на ветер дня.

Патина солнечного света отставала от серебристых стволов с тем чинным степенством, и незаметно точно так, как ветшает всё истинное, в чьем благородстве и отрада, и утешение, и липкие, пахнущие лимонником, смолистые капли надежды на то, что всё, что ни случается – к лучшему.

В преддверии весны, земля судорожно тянула на себя покрывало позёмки, прикрывая впалое подреберье, что зияло после недавней оттепели.

Предполагая катар, поезда, холодными пальцами колёс, простукивали холм насыпи чуть пониже ключиц шпал. И, распознав его определённо, звенели рельсами взад и вперёд, дабы дать знать о том всему. Семафоры моргали согласно и невозмутимо, а верстовые столбы кланялись с привычным равнодушием вослед, пропуская мимо себя чужое суждение, не считая за важность ни длину состава, ни срочность груза, ни то, что вот он проследует дальше, сверкнув по-докторски пенсне налобного фонаря, а ему-то с этим жить, мириться как-то, сочувствовать, либо делать вид, что всё в порядке и ничего не происходит из того, что статься не должно.

Стоя на самом виду, солнце выжигало самое сердце лесной чащи. Да не было до того дела никому, кроме птиц, что с трепетом следили за свитком пламени, кой медленно скользил сверху до низу, будто решая, в котором месте способнее остановиться, с тем, чтобы поставить своё, ничем неизгладимое тавро. По обыкновению, всем оказалось недосуг думать о ком-то, кроме самих себя, а птицам не оставалось ничего, кроме как разводить крыльями и глядеть заворожённо, рассуждая, что ничто не случается само собой, просто так, без высшего на то соизволения…

Нелюбовь

Неровно обломанная надвое, ровным серебряным светом сияла луна, а другая её часть, оторвавшись от чьего-то брелока, брезгливо сторонилась табачных крошек и измятых записок на дне глубокого кармана. Либо, что вернее, доверчиво льнула к чьей-то груди, напоминая о том, кто бросил небрежно свою половинку серебряной монетки на тёмную скатерть неба, расшитую стеклярусом созвездий, и думать о ней забыл.