#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

– Мы поступали в университет, а не в пединститут! – Воскликнул кто-то с верхнего яруса амфитеатра.

Декан сделал вид, что не расслышал, и, собрав с кафедры ведомости, молча вышел из аудитории.

Однокурсники принялись соображать, кого и чем угостить в дирекции ближайшей средней школы, дабы получить зачёт, не подвергаясь позору у классной доски, я же сидел, раскрасневшись, как именинник, и, предвкушая волнение от десятков обращённых на меня глаз, загодя радовался звону ребячьих голосов, умоляющих проверить домашнее задание. С трудом удерживая поднятую на локте руку, и оборачиваясь на одноклассников, они шептали:

– Меня! Меня! Меня, ну, пожа-а-алуйста!

У меня уже был кое-какой опыт преподавания, но те ученики, с которыми довелось заниматься, приходили, побуждаемые родителями или собственным интересом. Школа же, как нехорошо шутили сокурсники, – дело добровольно принудительное. Я так не считал, но кое в чём они были правы. Доля недорослей, томящихся бездельем за партой, с годами росла, и это было заметно. Восемь, как минимум! – лет в стенах школы – приличный срок. И детям определённо необходимо понимать, зачем тратить свою жизнь на науки. Иначе это нечестно, и по отношению к ним самим, и к стране, которой нужны-таки граждане, разобравшиеся в себе до наступления совершеннолетия. Школа может и должна знакомить учащихся с палитрой красок жизни, чтобы они ощутили в себе склонность, внутреннее влечение хотя к чему-нибудь. Ведь призвание важно на любом поприще, и именно школа – главный помощник ребёнка в осознании своего предназначения.

Отдавшись размышлениям на эту тему, я совершенно потерял счёт времени, а обрёл чувство реальности, лишь когда услышал голос декана:

– Любезный, вы тут ночевать останетесь? Вам некуда идти?

Оказалось, профессор весьма кстати зашёл в аудиторию забрать оставленную на кафедре тетрадь. А тут – я!

Из университета мы выходили вместе. Я с жаром описывал, что планирую предпринять на педпрактике. Преподаватель молча, как казалось, без эмоций, слушал, но когда мы прощались, с чувством пожал мне руку, и сказал:

– Искренне желаю вам успеха… коллега.

От неожиданности я зарделся. Уважаемый мной педагог назвал меня коллегой, счёл, в некотором смысле, ровней! Польщённый, я был готов свернуть Монблан59. Почему меня занесло именно в Альпы, я не знал. Декан, со скамейки полупустого троллейбуса улыбался мне через окно, а я был так взволнован, что решил пройтись пешком.

На следующий день, сжимая в руке направление на прохождение практики, я ходил от двери к окну подле кабинета директора школы. Секретарь с интересом поглядывала в мою сторону, и, манерно сбиваясь, наигрывала на клавишах пишущей машинки смутно знакомый ритм. «Та-ра-рам пам-пам! Та-ра-рам пам-пам!» Я нервничал и никак не мог вспомнить, что это за мелодия…

– Да вы присядьте! – Предложила мне девушка. – Педсовет закончится, и директор вас примет.

– Спасибо. – Поблагодарил я её и сел, но тут же вскочил, продолжив своё путешествие по приёмной.

Когда, через мгновение, двери кабинета директора распахнулись, оттуда, мешая другу другу и толкаясь, словно школьники, скорым шагом вышли учителя. Некоторые из них были красны, иные бледны, позади всех шёл хозяин кабинета. Завидев меня, он помахал рукой и прокричал через головы педагогов:

– Вы ко мне?! Заходите скорее, а то меня вызывают в РайОНО60!

Пробираясь сквозь толпу, я расслышал, как кто-то, проходя мимо меня, прошипел:

– Ещё одна жертва!

К счастью, был совершенно неподходящий момент для того, чтобы обернуться и поискать глазами того, кто это произнёс.

Принимая из моих рук направление, директор школы пробежал его глазами, полистал календарь у себя на столе и улыбнулся:

– По-моему вы ошиблись.

– В чём? – Не понял я.

– С чем! Пришли слишком рано! Тут указаны даты, и приступать вам только через два месяца!

– Ну и что?! Как вы себе это представляете?! Войду я в класс, дети на меня посмотрят – перед ними чужой человек, и примутся, простите за выражение, проверять «на вшивость», я буду вынужден отвечать, выстраивать отношения… так и пройдёт вся практика! Мне сперва нужно познакомиться со всеми, завоевать авторитет, доверие, а потом уж, если получится, учить их тому, что должен. Ничего не выйдет без бесконечной, безграничной убеждённости детей в верности, искренности того, кто перед тобой!

Пока я разглагольствовал, в кабинет постучалась секретарь:

– Василий Григорьевич, машина приехала.

– Да-да, Светочка, спасибо, пусть обождёт. – Рассеянно ответил директор и, обращаясь ко мне, поинтересовался:

– Вы это всё серьёзно?

– Что именно? – Немного стушевался я, но, однако, добавил, – Да, я всегда говорю то, что думаю!

– Всем?! – Улыбнулся Василий Григорьевич.

– Без исключения! – Ответил я, и почувствовал, как холодный пот стекает по спине.

– Хорошо, приходите завтра в половине восьмого утра, я представлю вас коллективу.

Два месяца до начала педпрактики я каждый день ходил в школу. Перезнакомился со всеми ребятами, наблюдал за тем, как они просиживают уроки, наравне с ними работал на субботниках, знакомился с их семьями, чтобы понять, – кто чем дышит вне школы. Поэтому, в ответ на моё «Здравствуйте, ребята!» первого урока, из-за парт встали не чужие, случайные дети. Любого из них я уже знал не только по имени, но отлично представлял, что ждёт каждого после окончания школьного дня. Одному предстояло сменить деда в очереди за колбасой и накормить парализованную бабушку, другого ждал красиво сервированный обед и уроки игры фортепиано, третий, опасаясь вечно нетрезвого отца, шёл на почту, к матери на работу, там же, на подоконнике, готовил уроки, обедал и подрабатывал, доставляя срочные телеграммы.

Именно поэтому, едва школьный звонок возвещал о начале урока, я делал всё, что было в моих силах, дабы каждый из ребят стремился заполучить достойную, предназначенную именно ему роль на спектакле жизни. И никакого кордебалета или последнего в ряду бессловесного пня у самых кулис!

… В который раз перечитывая украшенный штакетником восклицательных знаков отзыв директора школы о моей работе, декан молчал.

– Что-то не так? – Поинтересовался я.

– Да, – Покачал головой профессор, – вам непременно надо было остаться в школе. Я давно знаком с Василием Григорьевичем, он никогда не ошибается, и ни разу , ни о ком не отзывался так, как о вас.

На пороге деканата, я столкнулся с сокурсником. Тот остановил меня, и с ухмылкой поинтересовался:

– Говорят, ты школярам к каждому уроку стишки писал!?

– Да, а что тут такого?

– Каждому?!

– Конечно, они же все разные!

– Ну, ты и блаженный. – То ли обругал, то ли восхитился сокурсник.

Скоро, очень скоро страна пошла вразнос. И те, кто причислял педагогику к разряду чуть ли не самых низменных, неблагодарных профессий, ринулись в школы, занимать рабочие места. В стремлении как-то выжить, им было всё равно – где получать жалованье, а сохранишь ли ты при этом лицо, или потеряешь… Да кого и когда волновало это, в самом-то деле.

Я редко бываю в городе, где учился. Но, если приезжаю, обязательно подхожу к порогу той школы, директора которой невольно обманул.

В тот день, когда моя педагогическая практика подошла к концу, плакали все: классные руководители, родители, дети, а директор, с искренней, неизбывной грустью, сказал о том, что когда-нибудь я пожалею о своём решении уйти.

Василий Григорьевич оказался прав. Я сокрушаюсь, ибо ошибся, обидно только, что ничего не исправить теперь.

Утреннее

Отточиями слёз – чрезмерность чувств,

и жирные, как гусеницы, точки…

Солнце торопилось поскорее начать день. Разделённое надвое стволом берёзы, будто пшеничное зёрнышко, оно прорастало, зрело, тянулось к небу тонкими руками, так что утро расплакалось от заметного нерадения к нему.

Разварившиеся в кипятке рассвета, сияли масляно плохо прищипнутые вареники молодой листвы.

Упруго, промежду прочим, ясноглазыми весёлыми ручейками текли пролески. А тех, иных, снулых по-рыбьи, перепивших росы, шмель будил, как подобает: нежно трогая их за щёки и пытаясь поднять, дабы отстранить от вымазанного землёй, ржавого, обросшего щетиной цветущего мха пригорка.

Ветер перебрасывал с ладони на ладонь обуглившийся на первом весеннем пламени орешек61 шиповника, и время от времени отирал взмокший лоб плечом. Чёрный, словно печёная в костре картошка, шиповник не пачкал рук, но оставлял о себе удручающее впечатление. Обернувшись по сторонам, ветер спешно оборвал весь куст, и забросил орешки подальше в лес. Ему не хотелось, чтобы его застали за этим занятием, но и не сделать этого он не мог.

На незрячих ещё, сухих почках лозы, зрели прозрачные ягоды дождевых капель. А измятый нечаянным весенним морозцем, весь в блёстках водяных брызг, вездесущий чистотел играл, катая росинку на вырезанным с рыцарских доспехов листке. Наклонит чуть, и льётся росинка к земле, льнёт, пугаясь до блеска в глазах.

Кой-где, местами, в которых ночует весенний сырой сквозняк, вишнёвые почки надкусаны, как подсолнухи. На самом же припёке, у печи весны и на полатях прогалин, бутоны вишни уж вспенились кукурузными зёрнами. Вкусные даже на взгляд, они пахнут сладкими густыми пенками и ванилью. И хотя в самом деле иначе, и дух вовсе не тот, да хочется, чтобы он был именно таким.

Мокрую ветку вишни раскачивала трясогузка в сбившейся на сторону лыжной шапочке. Словно вылепленная из снега пыльными руками, птица поглядывала в распахнутое настежь небо. До сезона шершней было ещё далеко, а мухи попрятались со вчера, оправдывая посулы к нЕпогоди. Мельтешили одни лишь пришлые осы, но те мыкали своё горе в тщетных поисках, ибо поползень разобрал осиное гнездо по сотам зимой.

Под горький запах раздавленных божьих коровок, я шагал скользкой дорожкой утра, не глядя по сторонам. Чему там было дивиться? Всё одно и то ж, – весна, весна, весна…

Деревянный…

…бесчувственный… тупой.

Широкий, заячий зуб рубанка в руках деда скоблил доску, отплёвываясь льняными весёлыми кудрями стружек. Они падали на пол, и мне чудилось, что дед – тот самый старик Джепетто из сказки про Пиноккио62, и кудряшки спадают с головы деревянного мальчишки, потому что ему скоро идти в школу, а туда не пускают лохматых. Выстругав доску, дед счищал опилки с лезвия коротким указательным пальцем с наполовину срезанной фалангой, заодно проверял, не разболталось ли оно, но всё равно раз или два стучал большим деревянные молотком, подбивая колышек, которым крепился резак к рубанку.

Дед умел всё. Вот просто – всё! Строчил исподнее и тачал сапоги; «на глазок» выкраивал из хрупких полотен белого бемского63 стекла, нужное по размеру для форточки или окошка; кашеварил так, что пальчики оближешь, лучше иного шефа64; при случае – собирал какие-то травки, составляя лечебные зелья, ну и, конечно – столярничал. Именно с этим всё было не так-то просто.

Когда из-под рук деда выходили стол или скамеечка, полочка либо шкафчик, – то были вещи надёжные, добротные, практические и приятные глазу. Про них можно было с уверенностью сказать, что делалось оно от сердца, в ладу с душой. Но когда дед мастерил крепкий и красивый с виду, очередной стул, на нём совершенно невозможно было усидеть. Это был как бы стул наоборот. Его выпуклое, будто срезанное с боку земного шара сиденье, обитое наипрочнейшим гобеленом, отторгало любое седалище.

Дед не особо жаловал посторонних, но если приходилось-таки кого-то принимать у себя, то, подавая стул, обыкновенно шевелил усами, мешая улыбке выдать себя. Едва филейная часть гостя соприкасалась с сидением, почти что сразу угадывался его характер. Человек неблагонадёжный, скрытный, корыстный и злобный, дабы себя не выдать, стоически формировал ягодицы, в угоду противоестественным очертаниям мебели, да ещё улыбался при этом некрасиво и угодливо. Простодушный скоро приподнимался и, пощупав ладошкой гобелен, усмехался, приговаривая нечто вроде: «Хитро…» Нахал немедля вскакивал и просил пересадить его в более удобное место, в отличие от неуверенных в себе скромников. что ёрзали, да, сползая со стула, как с горы, краснели от собственной неловкости.

Не уверен, что всё было именно так, быть может, дед выстругивал стулья подобными без какого-либо умысла. Впрочем, зная его смекалку и рассудительность, верится в это с трудом. Тем паче, к приходу внуков, неудобный стул был всегда занят чем-то, чему надлежит находиться именно там.

Усаживая родную кровиночку на диван, дед подкладывал под спинку собственноручно сшитую подушку, а под ноги ставил крепкую самодельную скамеечку, дабы было удобнее пить чай. Если кровиночка, бывало, начинала вести себя не так, как следует, то её, под любым предлогом, пересаживали-таки на неудобный стул…

…Широкий, заячий зуб рубанка в руках деда царапал доску, отплёвываясь льняными весёлыми кудрями стружек прямо на пол. И чудилось, будто мой дед, – хотя он в этом ни за что не признаётся! – тот самый старик Джепетто из сказки про Пиноккио. Он точно так же прилагал усилия к тому, чтобы, преодолев многое, видимое одному лишь сердцу, кукла из дерева проснулась однажды утром настоящим мальчишкой.

Дождь

Дождь. Он не так прост, как кажется. Наивная доверчивость, простодушие видимых глазу капель сменяются мелкими, что исподтишка заливают округу водой на радость рыбам. Взбивая сливочной пеной в волну зазевавшихся на берегу мошек, прямо к утреннему чаю. Малышня торопится набить пузо, взрослые, преисполненные покровительства, солидно дрейфуют в сторонке. Они знают, – вскоре достанется всем. Ветер сбил заслонку дождя, так что теперь ливень снесёт с берегов даже самых предприимчивых и осторожных, которые загодя ухватились за соломинку или укрылись с головой прелым листом.

Неподалёку мокнет, изломанная ветрами, застуженная вконец и согнутая в три погибели, осина. Бережно обёрнутая в плюш сердобольным мхом, она глядит по сторонам из-под прямой чёлки коры, счастлива лишь тем, что стоит пока на своих ногах.

Небо ищет себя в зеркалах озёр, и не может найти. Обезображенный унынием нЕпогоди, его лик невзрачен, и от того незнаком. Небо не привыкло видеть себя таким! Обыкновенно оно весело и ясноглазо, но не теперь. И в недолгой муке бытия, небо то горюет, то тешится думами о прошлом.

А ввечеру… Когда ветер, скомкав облака, отправил их в корзину до следующей стирки, оказалось, что от луны откололся разом кусок и разбился вдребезги на осколки звёзд.