#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

К закату солнце нагрело рыб докрасна, так что, ежели бы они не были уже сами в цвет его алых парусов, на них больно стало бы глядеть. К счастью, тонкие жала жёлтых лучей не причинили им никакого вреда, а лишь вольнее и шибче разогнали холодную рыбью кровь. С ними вместе понемногу пробуждалась и вода. Переняв у льда всё лучшее, в нужное время она ластилась, а в искомый час была тверда.

– Ну, по что так-то?

– Ды-к, – кто с чем обратится к ней…

– А рыба? Большая белая рыба? С нею что?

– Хлопочет. Как любая любящая мать.

Солнце

Солнце крадучись перелилось через край горизонта, провертело дыру прямо посередь коричной палочки сосны, после чего, зацепившись за одну из её ветвей, замерло, – и ни туда, ни сюда. Очень уж желалось светилу понять, что тут было бы и как, если как бы совсем без него.

Уныл и мрачен сделался в его отсутствие лес. Поляны, прошитые острыми листьями пролесков, плотно прилегали к голове земли, мешая ей обернуться на распустившиеся бутоны нежных голубых цветов, что звёздами лежали на её плечах. Ветер, кой40 без особого усердия обчищал эполеты пригорков, обшитые туго сплетёнными аксельбантами хвороста, останавливался то и дело, дабы отдышаться, да оглядеться кругом. Вид, что открывался его взору, мало походил на весенний.

Выросшие из прошлогодних одежд коры, деревья выглядели неопрятно.

Измятые шагами тропинки с пуговицами желудей, наскоро пришитыми неподходящими им белыми нитками, – путь даже это и были молодые ростки дуба, – явно требовали ухода.

Удерживая в себе выдох, ветер прислушался. Тишине не докучало ни пение птиц, ни даже возня мышей в лесной подстилке. Белка – и та не казала носа из дупла. Барсук же, напротив, спутав день с ночью, выбрался из норы по пояс, но в малый срок понял, что обознался, хотя и не уразумел – отчего так.

Пауки замерли с мотками ниток в руке, олени раздумали морщить по всё время щекотную под лопаткой кожу… И надо всем этим – рыхлые небо и хвоя…

Ветер небрежно, стукнув громко, не со зла, но в сердцах, распахнул ставни леса, и увидал, что на поверхности его мутных вод мерцает восход.

– Ну, что же ты… так долго! – Облегчённо вздохнул ветер, – и рассмеялся тихо, и закружился на одной ноге вокруг собранных намесь41 листьев, скоро разбросав их по своим прежним местам…

Солнце. Нам нельзя без него …совсем!

Коржики

Память – это не только слёзы о прошлом,

это будущее, ради которого стоит жить и бороться…

Лакируя коржики взбитым яйцом, я вспоминаю, как делала это бабушка. В моих неловких руках – щёгольская пекарская кисточка, но с неё всё время что-то капает или стекает на стол. А вот бабушка, обмазывая пирожки простой газетной бумагой, не роняла ни капли. Она отрывала от страницы полосочку, сбоку, там, где нет букв, складывала вдвое, сминала немного посередине, чтобы получилось нечто вроде желобка, и гладила пирожки до того, что они пыхтели от удовольствия, безыскусно нежились и пускали пузыри, точно младенцы. Из печи пирожки выходили ровными, румяными, щекастыми, сияя и лоснясь, как именинники. У моих же, болезных бедолаг, – постоянно перекошенные, будто бы от зубной боли, лица, с некрасиво полуоткрытыми ртами, так что даже видна не проглоченная начинка. А, бывает, что и вовсе – наплюёт который подле себя на противень, да сохнет сам по себе, паршивец, сурьмит угольками брови, как возрастной ловелас.

Бабушка умела сладить со всем, за что ни бралась. Широкой лопаткой ногтя большого пальца она ловко проводила по сгибу теста или ткани, перед тем как ущипнуть за пухлый подбородок пирога или подрубить полы пальто. Теплом мягких ладоней, лишь прикоснувшись ими ко лбу, словно дуновением летнего сумеречного ветра, усмиряла туберкулёзную горячку мужа – фронтовой трофей, или обмывала тёплой водой его сделавшееся внезапно недвижным тело… И усмирила-таки, поставила на ноги так, что после он пережил её на те самые сакральные семь лет42.

Этими же ласковыми руками, во время Великой Отечественной войны бабушка копала землянку для своих учеников. Не обыкновенную, – в три наката, но, для надёжности, в шесть. Упираясь зубами в нижнюю губу, катила брёвна, укладывая их крест-накрест сверху вырытой ямы, чтобы защитить детей от мин и осколков снарядов. Бабушка служила заведующей школы. В те годы так и говорили – не директор, а «заведующий». Дабы ведал человек, что творит на этой земле, и учил тому же детей, – своих и чужих.

Неловко размазывая сырое яйцо по круглым бледным щекам коржиков, я радуюсь, что знаю, – видел! – как делала это бабушка. И, пусть так и не научился всему, что умела она, и ловок не слишком, но самую важную науку – любить любое дело, которым занят, и каждого, кто рядом с тобой, несмотря ни на что, я перенял у неё.

Память – это не только слёзы о прошлом, это будущее, ради которого стоит жить…

Кино

«…из всех искусств

для нас важнейшим является кино…»

В. И. Ленин, 1922

Киносеанс. Дворец культуры. Гигантская, чуть ли не во весь потолок многоярусная юла хрустальной люстры небыстро гаснет, сменяя жидкий яркий цвет на всё более густой и крепкий, теряя накал, но не утрачивая своего великолепия. Чудится, что билетёры, строгие дамы, которые стоят на страже тяжёлых занавесей у входа, дуют изо всех сил в сторону потолка, как на свечи именинного пирога, и никак не могут погасить их. И вот уже к ногам, пытаясь согреться, ластится сквозняк, – то строгий, но радушный билетёр впускает опоздавших, просит их не шуметь, да сесть уже куда-нибудь, пока многочисленные драгоценные кристаллы люстры не растаяли ещё один за другим в темноте, словно льдинки на поверхности воды.

Разглядывая чистый лист экрана, публика негодует притворно, и обязательно находится какой-нибудь ухарь, который, облизав грязные пальцы, свистит, будто бы Соловей-разбойник, после чего, под хохот товарищей, сконфуженно сползает на пол.

Первые ряды обыкновенно полулежат и плюют себе под ноги подсолнухи. Те, которым достались билеты в середину зала, – или сами очищают шелуху ртом прямо в кулёчки, свёрнутые из газеты, или с укоризной глядят на тех, кто занят этим.

В последних рядах целуются и жидеют43, обжигаясь друг об дружку через одежду. Сидеть подле – стыдно, либо зАвидно44. Себя не понять. Хочется отсесть подальше, но некуда – зрительный зал полон, ни единого свободного места. Из-за невозможности вмешаться, дабы остановить непотребство, приходится ёрзать, вздыхая громко и многозначительно. Впрочем, кому и когда это помогло?! Бордовый бархат кресел, в оправе лакированного ореха, баюкает, увещевая о снисхождении, и ревность к чужой маете слабнет понемногу. А уж когда киномеханик откуда-то из-под потолка, принимается греметь коробками с плёнкой, дышать и вовсе становится легче. Сидишь, выглядывая по рядам знакомцев, здороваешься, вертишь в руках криво оторванный билет и предвкушаешь. Неверно написанный портрет главного героя на афише, да мнение, составленное об нём из разговоров в очереди за билетом, обещает всё, что дарит хорошая книга: новое знакомство, переживания и совершеннейшее опустошение в оконцовке.

Очередь за билетами часто более, чем длинна, из двух окошек всегда работает только одно. Когда кто-то просит билет непременно на вечерний сеанс, а другой на «поскорее, уже начинается!», иным всё равно на какой.

Подоконник окошка кассы имеет похожее на уключину лодки углубление, затёртое до блеска множеством запястий любителей киноискусства. Протягивая свои гривенники, граждане каждый раз укоризненно качают головой, оглядывая вмятину, как будто бы это не их рук дело.

Когда, наконец довольные жизнью, обладатели заветной бумажки с указанием ряда и места в зале, показывают билет контролёру на входе, то идут прямиком в буфет, где «…все… богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами. И какие ковры на полу!»45

Расположившись за столиками, дамы манерно отламывают от шариков пломбира толстыми алюминиевыми ложечками и поглядывают на кавалеров, которые стоя пьют пиво. Мороженое тает, скользит на грУшевом сиропе и норовит выпрыгнуть из алюминиевой креманки. Заслышав первый звонок, дамы уходят, оставив недоеденным пломбир. Кавалеры наскоро допивают «Жигулёвское», не гнушаясь доедают мороженое, и в вразвалочку входят в зал одновременно с третьим звонком.

Киномеханик, конечно, сапожник, и в промежутках, пока меняет бобины с плёнкой в киноаппарате, он тревожит публику своей многозначительной неопределённостью, но всё равно, – возвращаться в обычную жизнь после сеанса довольно тяжело. Тем паче, что выпускают зрителей как-то странно, вроде бы исподтишка, – по узкому длинному коридору через неинтересную облупившуюся заднюю дверь, в зябкую темноту двора.

Однако ж, перед мысленным взором сплочённых одними переживаниями граждан, до самого ужина будет сиять яркая больше обычного, напоказ, киношная жизнь, в которой люди борются за правое дело или погибают за Родину, а любят так искренне, так открыто, что за них не приходится краснеть, как за тех, которые весь вечер целовались в последнем ряду…

Своё дело

Видали ли вы, как, бросив концы46 из зимы в лето, на берегу пруда греются ужи, и сколь нежны они в заботе друг о друге?

Едва солнце прибавляет огня, первыми выползают погреться иззябшие за зиму змеи. Они более, чем медлительны об эту пору, и, принимая роскошные замысловатые позы, не мудрствуют и не жеманятся, но лишь тщатся испить весь солнечный сок до дна, не обронив ни единой капли. И в этом деле любое отвлечение – помеха…

Некая истомившаяся на горячем камне змейка в чёрном костюме с белым воротником47, сдерживала себя изо всех сил, чтобы не заснуть, как из-под корней вишни выглянул ужик. Ему-то, малому, мало надо, – немного согрелся, а уже охота поиграть. И ну приставать к мамке: «Давай, побегаем!» Той-то, положим, покуда не до чего, да не хватит сердца отказать ребёнку. И, выпростав кончик хвоста из-за пазухи свёрнутых колец, принялась она шевелить им, будто бы червячком: «Попробуй, поймай!» У малыша от возбуждения глаза круглее круглого, смеётся, кажет небу розовое нёбо, ловит мамин хвостик, треплет небольно, словно сжимает руку, наслаждаясь прикосновением.

Нешто у людей не так?! Утешь, говорят, ребёнка! Ну, и тешит каждый, как умеет.

А рыба?! Точно ли она неумна, как про неё говорят? Ведь молчалива только от того, что умеет слушать и даёт окружающим выговориться.

Весной, чуть только через вымытое ото льда окошко воды становится видно дно и толстые корни кувшинки, размером с мужское крепкое плечо, бледная рыба укутывает голову в платок прелого листа, дабы не обгореть на солнце. Таскает она его на себе неделями, покуда не пообвыкнет к жару или пока кувшинка не разожмёт широкие ладошки, распластав на воде. Вот тогда-то и можно доказать, сколь хороша, да ладна она. Но – то ж по своей воле! Когда же солнце станет навязывать себя слишком, в её праве будет – укрыться под навес.

Раздухарилось48 светило. И день ему не день и полдень не полдень. Неспроста чёрен ворон, – с исподу холод, сверху жар. Рвёт он воздух на ровные полоски, как ветхую простыню, глядит нарочито строгим глазом по сторонам, – мол, ему недосуг, а сам-то любопытствует, – каково там, внизу, и почто.

Сквозь открытые настежь поры муравейника, распаренные первым припёком, заметно ему, как дотошны занятые делами хозяева. Видно и соловья, что спотыкаясь снова и снова, стучится в окно, а после отлетает недалёко, и, перехватив недоуменный озабоченный взгляд, пожимает плечом:

– Прости, не нарочно, не рассчитал…

Впрочем, он ни при чём. То лоза, притворяясь, что дремлет, ставит птице подножку, и после тянет носок, разминая затёкшие члены, гонит прочь старческое, зимнее, обретая весеннюю гибкость взамен, ибо быть совсем без ничего нельзя никак.

Рядом с изломанным, словно деревянная игрушка, осенним листом, – бабочка. Крапивница49!!! В ярком узбекском сарафане. Хлопнув легонько по плечу, она шелестит свой привет, пряча лукавую улыбку за веером крыл. И ничего не остаётся, как только, не сдерживая радости, прошептать ей в ответ то же лёгкое приветное словечко.

С сердечной, левой стороны, басом облетает шмель по своим делам… Да как же это хорошо, славно, ежели у каждого оно есть, – дело, с в о ё …

Жизни чехарда

50

Нечесан поутру лес, неумыт. Спутанные его локоны топорщатся, как у сторожкого51 ежа. Спесива верба, что цветёт, привалившись боком к звериной тропе. Скалясь на солнце злобно, заискивает перед ветром, машет ему навстречу волчьим хвостом, роняя светлую короткую шерсть.

Распалясь, гонимы неутоленной ещё нежностью, птицы порхают в салочки. Зарянки и соловьи в суматохе путаются парами с воробьями. Кружево их полёта незамысловато и немыслимо, – так красиво оно. Подглядывая за ними, небо рдеет от скромности, но смотрит всё ж, не отрываясь, с жадностию, достойной иного применения. Облако, обронённое в траву из его рук платком, туманится из приличия, путается в молоденькой, ещё совершенно зелёной траве, и, исколотое ею, стаивает тихо и незаметно, как последний снег.

Сугроб, чудом сохранившийся под сенью крыши в траве, такой обычный ещё день назад, кажется странным, нелепым, лишним… Заблудившимся во времени.

Цветок алоэ змейкой ползёт по оконному стеклу, ему оченно хочется поглядеть, что там, на вольном воздухе. Особенно нравятся похожие на него ужи и медянки. Те, также, как и он, струятся по камням, обжигаясь холодом в тени и теплом на виду у солнца. Оно-то ещё не вполне себе светило, раскачивается пока, да воровски, украдкой подпалив горизонт, бежит наутёк. И, взбираясь по абрису лесной кроны, обдирает коленки, хнычет тихонько себе под нос, роняя на землю ещё жидкую свою кровь, цвета застиранного волнами морского песка.

Там же, за окном, пара дубоносов танцуют летку-енку52 подле опустевшей кормушки, в коей столовались с первого до последнего снегопада синицы, поползни, дятлы всех мастей, воробьи и соседские коты. Принужденные грызть сухой овёс и вымазанные в жиру твёрдые крупинки перловки, кусочки сала они всегда оставляли синицам.

– Где-то они теперь?

– Кто? Синицы?

– Коты!

– Пусть где угодно, но только не тут!

– Это ещё почему?!

– Стоит ступить на берег пруда, рыбы тут же подплывают ближе и кажут свои любопытные носы, а коты слишком охотники, чтобы не воспользоваться столь благоприятным обстоятельством.

Прилетел дрозд, и решил выкупаться с дороги. Едва ли не скрестив плавники на груди от умиления, рыбы взирают, как он остывает, стоя по колено в воде, дабы не схватить простуду. Но лишь только, замочив подол, птица шагает чуть глубже, рыбы окружают его, ибо каждой хочется взглянуть на него поближе, дотронуться, чтобы убедиться в том, что дрозд взаправду тут и жив-здоров.

Подлетая к осине, которую присмотрел для гнезда, певчий дрозд улыбается, – не забыли его рыбы, встретили, как полагается.

Но не знал, не ведал он, что точно так же рыбы радовались возвращению щеглов, овсянок, зеленушек… и всех-всех! каждого! – ибо без любого из них мир был бы неполон, и жизни чехарда, сколь не грешила бы непостоянством, грезит мечтой о пребывании в одном и том же неизменно прекрасном виде.

…Нечесан поутру лес, неумыт. Ну, так на то и ветер, дабы расчесать его послушные кудри, на то и дождь, чтобы умыть…

Что такое детство

Самое главное – что, неважно, где…

Автор

– Спроси меня, что такое детство.

– Зачем тебе? Что за ребячество!

– Спроси…

– Хорошо, если ты настаиваешь, – спрашиваю. Что такое детство?!

– Ты не так сказал. Ты в шутку, а я серьёзно!

– Да, ладно тебе! Хочешь, я сам тебе расскажу, что это такое?