#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Заметив мою растерянность, женщина ненадолго завладела моим рукавом, и поведала о внезапном нездоровье дочери, о внуке, которому теперь судьба расти в казённом доме и о снедаемом её бессилии, с коим она не в состоянии долго оставаться наедине.

– Вот и брожу по рынку, до самого закрытия. – Завершила женщина свой рассказ, и отпустила мою руку.

О! Вы не поверите, как жаждал я помочь… но не умел. Блестящая мишура, которую мял в холодных пальцах ветер, потускнела, праздничные огни лишились цвета, а снег, что в канун Рождества наряжается в лёгкую, убранную мелкими алмазами вуаль, внезапно сделался серым.

Женщина скоро разглядела перемену в моём взоре, и сказала едва слышно:

– Спасибо. Вы – добрый человек. Но не портите себе Рождество. Радуйтесь, пока можете. Это всё так ненадолго.

Мы тратим часть своей жизни на то, чтобы подглядеть за чужой. И каждый раз ошибаемся, делая неверные суждения, на которые не имеем прав. Никаких.

Такое бывает не только с людьми…

I

Мешая уснуть, муха каталась из угла в угол сухим горохом, и раздражённо стучалось в потолок, но к полуночи, наконец, угомонилось на дне тёплого ведра, что стояло у печи. Я ненадолго задремал, но вскоре был разбужен звонким топотом, – то муха разбегалась перед взлётом, царапая стенки ведра.

Отчаявшись заснуть, я открыл глаза и прислушался. Муха летала басом, а падала так, будто тупо и глухо рвалась струна: тык! – и всё. Впрочем, муха не жалела себя, ибо после падения она неизменно поднималась, и из ведра вновь раздавался её внятный бас. Постепенно возмущённое гудение мухи, многократно усиленное эхом жестянки, стало звучать так, что чудилось, словно где-то близко, бесконечно и нудно, льётся вода.

Попытки избавиться от мухи не увенчались успехом, – как только я вставал и брался за ручку ведра, то обнаруживал его совершенно пустым. Сонный и измученный, я шёл в кухню попить, недолго стоял у окна, тщась рассмотреть в темноте нечто, потом шёл в постель и, накрывшись одеялом с головой нарочито фальшиво пел, но лишь после того, как смирился с неудобным соседством, и перестал чувствовать раздражение, муха внезапно угомонилась, а я моментально заснул.

На рассвете, не позже обычного, я был разбужен тою же мухой. Она умывалась, устроившись на подушке рядом, и зудела фальцетом, кокетливо поглядывая в мою сторону. Не поверите, но я постарался встать так, чтобы не помешать мухе приводить себя в порядок. Она отвоевала своё право находиться в доме. А кто я, собственно, такой, чтобы не уважить20 даму?

II

Сова летала в сумерках по лесу туда-сюда, звонко кого-то звала:

– Эй-эй!

Птица, по обыкновению, заметно грустила, хотя и не подавала виду. Сдерживаясь, чтобы не заплакать, она собиралась с духом и взывала вновь:

– Э-гей! Эй!

И так радостно делалось за неё, если издали раздавалось, наконец, ей в ответ:

– Эгей! Ей!

Расслышав, как хлопает в ладоши сова, и хлопочет, ожидая гостя, мы отступаем осторожно в темноту, чтобы не помешать, не испортить столь жданного долго свидания.

III

Торопится смуглый листочек тополя наперегонки с ветром по последнему ледку. В темноте он так похож на белый песок неведомых, существующих лишь на открытках островов.

Едва я вышел из дому, чтобы послушать ветер, как со стороны леса раздался громкий, похожий на обвал в горах, звук, – то, надломившись посередине, рухнул дуб. Тут же посыпались городошными чурками молодые дубки, что росли рядом, радуясь близости сильного друга, заступничеству его и власти, которой не пользовался тот никогда, ибо одного гордого вида было вполне довольно, чтобы утихли любые неурядицы, коих всегда не счесть.

Совсем неподалёку, любопытный пролесок прогрыз себе путь наверх, чтобы поглядеть, что произошло. Да так споро! Пройдёшь в одну сторону – он, как кажется, ещё мал, а обернёшься через мгновение – уже подрос и таращит небесные очи в ту сторону, откуда шум. Утирает широкими листьями прозрачные слёзы из сострадания, ибо и сам раним, – стоит у всех на пути, мешаясь, будто нарочно.

Ступая через раз, дабы не измять не жившие ещё толком цветочки, я был остановлен синичкой:

– Что ж ты всё мимо, не зайдёшь? – Вопрошала она. – Мы-то у тебя всю зиму гостили. Нехорошо…

– Да, вот, думал, вам недосуг… Не до меня… Своих дел полно…

– Эх ты… – Обиделась птица, – Слабы мы, да не корыстны, привыкли к тебе.

Ох и стыдно стало мне вдруг! Повинился я перед синичкой, поговорили с нею о том, о сём, а как стал уже вовсе выходить из леса, – в спину, выстрелом взорвался ещё один ствол. Слёзы, что лились с неба намедни, да проникли в сердце дерева, замёрзли там, вот оно и не выдержало этой муки, разорвалось.

Такое бывает не только с людьми…

IV

…Муха, что зимовала в дупле дуба, летела, сокрушаясь об его судьбе, не разбирая дороги, ну и, – знамо дело, попала в первое же приоткрытое окошко…

И больше ничего

Заспанный рассвет, в измятой рубашке, отороченной бледно-розовыми рюшами облака, с изнурённым лицом цвета спитого чая, вчитывался в строчки веток, усыпанные запятыми почек. Он немного сомневался в том, что знаки препинания расставлены верно. Вишни, по обыкновению, частили ими, у яблонь, напротив, было полно пропущенных запятых, а калина, кажется, и вовсе позабыла про их существование, но зато возвела в кавычки каждое второе слово. То ли сомневалась в правдивости, то ли цитировала прошлогоднюю саму себя.

Ранние, как ни взгляни, птахи, – лесные канарейки21 в домашних незастёгнутых халатах сновали туда-сюда, стараясь прошмыгнуть незаметно, чтобы их не укорили в неприбранности из-за распахнутых небрежно крыл.

Чаинки прошлогодней листвы, осевшие на серебряном ситечке сугроба, помаленьку сохли под присмотром солнечных лучей. Ну, а после, как сделаются они почти невесомы, приберёт ветром подальше от глаз, и сокроет разноцветье разнотравья до поры. Как бы и не было их совсем.

Облитые сахарной глазурью изморози дома и заборы, глядятся не иначе, как пряничными. Так бы и съел!.. Утерявши осторожность, опешивши даже, соседский кот, не дождавшись взаимности от намывающей на окне гостей полосатой Маруськи, лизнул сгоряча, да из удальства ржавую засахаренную мелким колотым льдом петлю калитки, сладкую с виду. Мороз, не медля, цапнул его острыми мелкими зубками.

– В который раз одно и тоже, – Подумал кот, пряча розовый от крови, саднящий язык за щёку, и отправился домой. Он слышал, как хозяйка звала его, заманивая мясом и сметаной. Было это не меньше недели назад, но наверняка у неё найдётся для него ещё что-нибудь.

Без набившего оскомину кошачьего весеннего крику, округа не знала, чем себя занять, ибо заменить кота было некем. Петух, исполнив свою арию, свободный до следующего рассвета, воспитывал наседок, а что касаемо иных, то каждый являл голос в свою очередь и не желал нарушать порядок.

Внятный шум на манер a bocca chiusa22, что неутомимо издавало восходящее светило, понятный и слышный, увы, не всем, как оказалось, был не в счёт. Знатоки вкрадчивых незримых звуков ещё надрывались в пути, на подлёте или готовились восстать ото сна с накрахмаленных морозом постелей.

Так и пошёл дальше, сам по себе, этот день: смурной, немой, сирый на краски, но такой особенный и нужный всем. Ведь, что самое главное в дне? Чтобы он был, и больше ничего.

Даты – коротко и кротко

С благодарностью -

историку Александру Дубровскому,

г. Санкт-Петербург

– Что вам сегодня задали по истории?

– Да, ерунда, опять цифры.

– Это ещё какие?

– Ну, там – годы правления, когда какая-то революция была, ещё что-то там такое. Я вообще не понимаю, зачем нам это.

– Чего именно ты не понимаешь?

– Зачем забивать голову всяким старьём, ерундой, мусором!

– А.… вот ты про что… Я объясню, для чего запоминают даты.

Чтобы, при встрече со знакомыми сочетаниями цифр, проходя мимо них, как возле домов с известными номерами, можно было сказать самому себе: «Здесь жил и творил… мой прапрапрадед!»

Если я вижу, написанное где-то, – 1941… о чём могу думать я, кроме как о том, что это год начала Великой Отечественной войны и грядущего сражения под Москвой?

Зима 1943 – Сталинградская битва, лето того же года – Курская. А 1945-й?!, сорок пятый победный год?! И это страшное число, 872 – восемьсот семьдесят два, пережитых жителями блокадного Ленинграда дней, – как не знать о них?! Как не помнить?! Не от того, что больше не о чем, не о ком, но потому, что без них мы – пустышки, рождённые неизвестно от кого и неизвестно зачем.

…Мы ходим мимо опустевших птичьих гнёзд, и растроганно шепчем: «Здесь вырастил своих желторотиков щегол…» Неужто наши пращуры хуже щеглов?

– Мам, а в каком году родился мой прадед?

– В 1906-м, а что?

– Хотел понять, сколько ему было, когда он ушёл добровольцем на фронт…

Трясогузка

Невыспавшееся, разбуженное раньше времени, утро куксилось, туманилось, размазывая по щекам безотчётные, беззвучные рыдания – следствие дурного сна или характера, в этот час было не разобрать. Прозрачная кисея радости, с коей было условлено встречать каждый новый день, сползала чулками к его ногам, морщилась и грязнилась, пока вовсе не опала на отутюженные снегом, проглаженные сквозь тонкую марлю бледной плесени тропинки, на серую, нездоровую кожу полян, всю в бугорках не прорвавшихся ещё к свету пролесков.

И совсем скоро от той неубранности сделалось чуть светлее, так, что можно было уже разглядеть засаленные подлокотники мха, застиранные подворотнички косовых и измятые, сбившиеся в ком кружевные салфетки листьев дуба. Самый же их букет, обёрнутый голубой бумагой небосвода, с алмазной искрой – заслугой трудолюбивых в каждую пору пауков, сжатый в мокром холодном кулаке чёрной земли, гляделся столь нарядно, сколь и основательно.

Солнце вкушало студень последнего снега в колее дороги. Крона леса гляделась, будто обнесённая мальчишками виноградная лоза, но обшитые шёлком паутины, голые её ветви всё равно казались нарядны. Одни только угрюмые сливы, словно высеченные из серого камня, тяготились сыростью и тенью, в которой им предстояло пережидать весну.

Казалось, всё находится в спокойном предвкушении, как вдруг… Ярким пятном, молочной каплей, жемчужиной в оправе чернёного серебра крыльев я разглядел на карнизе дома трясогузку. Скромная, худенькая, она из последних сил пыталась привлечь моё внимание. Восторженно приветствуя, трясогузка сбегала по крыше навстречу, а я, обрадованный сверх всякой меры, кричал ей в испуге, умоляя быть осторожной. Она же оступалась, роняя себя, и улыбалась от крыла до крыла.

Милой птахе было не до всегдашних реверансов23, так убыла утомлена с дороги. Она степенно ходила вдоль конька пешком туда-сюда, наслаждаясь моей радостью и теплом, исходящим от нагретой солнцем крыши.

Уже к полудню птица оправилась, обрела прежнюю стать и походку, а её пение, что неизменно трогало меня, казалось хрустальным ручьём тихих слёз берёзы, которые бьются об отверзнутый24 кусочек бересты, и засахариваются скорее, чем успевают понять, что произошло…

Четыредесять…

…старинная русская единица счёта25

– Так, когда это было?

– В одна тысяча девятьсот… Да, какая разница, когда?! Это происходило в самом деле, и довольно о том.

Накануне майских праздников, улицы города, как обычно, – мели, скребли и тёрли. Тщательно вычищенный поребрик26 красили маленькими кисточками, а на пыльном – растирали краску вместе с грязью, прямо так, от чего получались диковинные оттенки, не существующие в палитре художников, но то и дело встречающиеся в окружающей их яви.

За два дня до праздничной даты, каждая травинка оказалась причёсана на пробор граблями, так что редкий прохожий, привыкший сыпать сор из кармана мимо пухто27, решался сделать это. Чаще всего, оглядев чистый сад28 и выметенную панель29, он разжимал ладонь, выпуская обратно в карман всё, что было найдено там, в ожидании тэшки30. Наскоро прибранный, город выглядел как парнишка, которого мать умыла перед именинами, надела на него красную рубаху и, зачесав мокрые вихры назад, наказала сидеть тихо, да не портить вида до прихода крёстных. А там уж – растреплется чуб, и брат, рванув за ворот, порвёт сшитый мамкой наряд.

Как бы там ни было, – страна готовилась достойно встретить очередной День Победы, и я, вместе со своими учениками, наводил порядок на улицах города, подбирая мусор, вымазывая мелом хрупкие стволы рябин и пропалывая газоны.

– Ну что, ребята, хорошо мы поработали? – Спросил я у своих учеников, принимая у них из рук лопаты и грабли.

Мальчишки закивали согласно, и я поинтересовался, чем они будут заняты в самый день праздника. Оказалось, что большинство ребят поедут с родителями на природу, и лишь немногие собирались перед тем положить пару гвоздик на могилу дедушки-фронтовика.

Выслушав ребят, я призадумался. Выходило, что день, ради памяти о котором мы старались, был им как бы и не нужен вовсе. Конечно, жизнь не топчется на месте, но любая из дорог, так устроен мир, построена на костях предков, некогда наметивших её.

Грядущий день был особенным, и я не мог спокойно наблюдать за тем, как равнодушны сверстники мальчишек, некогда приписавших себе лета, чтобы с оружием в руках, плечом к плечу со своими отцами и братьями стоять на защите Родины…