#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Тень птицы, нарисованная на изломанном влагой картоне земли, пролетела сквозь стелющуюся по низу сень дыма печной трубы. Барабанная дробь капели, с оттяжкой и без, с усилием и расслабленно, – но, минуя начало и конец, сквозь мечтательно поднятый к небу взгляд. Сколь длиться ему ещё? Покуда хватит мочи? А её достанет насколь?

Клочьями мокрого хлопка, прячась в сумерках мест, куда не проникают солнечные лучи, изнемогая, ждёт ночи снег, чтобы отдышаться и окрепнуть.

Весна горячими ступнями шагает по крыше, так что слышно, как, под тяжестью несметных её забот, проминается та – гулко и звонко. Гипсовая черепица податлива мЕне. Она терпит до последнего, и, перенимая теплоту, натягивает одеяло солнечного света до самого подбородка. Впрочем, всегда отыщутся те упрямицы, что, крепясь и хмурясь, стынут подле расслабленных уже соседей, а после лопаются от сдерживаемого негодования, – надвое, натрое или вовсе – в крошки, совсем… И смывает их первой же весенней грозой вниз, последним напоминанием о минувшей зиме.

К счастью, шум падающей черепицы не испугает лесную козочку. К этому времени она давно уже будет гулять по лесу, и, перебирая мягкими губами нежные побеги кисленькой лесной петрушки9, фыркая носом притворно брезгливо, станет шептать соседке на ухо про то, что «бывало, едала и послаще этой чепухи».

Очарованный случайностями

Грязная мыльная пена снега, намытые оттепелью обломки веток, похожие на обгоревшие спички для камина, сизый раскисший, обкусанный птицами со всех сторон изюм, растоптанные половодьем следы… Субтильные златоглазки, словно барышни, задрав повыше прозрачные юбки, брезгливо прикрывая глаза и стараясь не дышать, пробираются мимо измождённых, с обтянутыми скулами виноградин. Им, флёрницам10, хорошо! Отсиделись зимой в тепле, а ягодки-то ощутили на себе нервность осенних ливней, нарочитую нежность снегопада, вкрадчивость метелей и продирающие до самой мелкой косточки морозы. И, если оказались ещё не съедены голодными птицами, как чувствуют себя теперь? Кем?!

Их измучили, ими пренебрегли. В чём провинились они? Неужто зря старались впитать виноградины всю сладость медового солнечного света и тёплых, любопытных летних слепых дождей?

Испытав собой порывы ветра и порывистость пернатых, истерзанные и измятые, ягоды держались до самого прилёта щеглов, чтобы тем было чем подкрепить свои силы, кроме ломтиков засахарившегося сугроба.

Март бродил по лесным тропинкам, проваливаясь в притаившиеся под снегом лужи, и иногда рыдал от обиды, но, едва выглядывало из своей светлицы солнце, дабы посмотреть – всё ли в порядке там, внизу, он быстро утирал лицо, щерился, щуря набрякшие глаза, силясь скрыть своё недовольство и растерянность. Он не мог понять никак – кто он: третий по счёту в году, продолжение зимы, или первый весенний месяц. Но, если хорошо подумать, именно эта неуверенность в себе, делала его настоящим, живым, неизбитым. Ибо, коли как следует рассудить, – привычная, из века в век пошлость11 лишь отчасти хороша. Оскомина многократно повторённого открывает истину происходящего не всем и не всегда, но многих принуждает видеть краски бытия намного более тусклыми, чем они есть в самом деле.

А март… взбалмошный, нервный, лишённый размеренности, очарованный случайностями, в постоянном ожидании подвоха, – ровно, как и вся человеческая жизнь: с вечной жаждой солнечного света, на неком краю, куда доносится шум моря, и слышно ветер, что роняет вниз с обрыва очередную горсть песка.

Так лучше…

За плетёным абажуром леса – лампа луны светит слабым своим льняным отражением… Закат долго скрипел патроном, пока не вкрутил на место перегоревшего вчера светильника новый. Конечно, мало что можно рассмотреть в его скромных лучах, но – так лучше, чем если вовсе не видно ничего.

День же перед тем, был ясным, открытым, просторным. Разложив травник12 осени на толстой пористой бумаге наста, он приподнимал кальку льда, чтобы лучше рассмотреть тонко прорисованные линии. Каждое дерево постаралось по-своему: какому-то удались лучше контуры, иному – паутинка линий жизни на самой ладони листа.

Обёрнутое в лоскуты шагреневой кожи мха, собрание сухих растений напоминало о том, – какова же была прошлая осень, и та, что минула перед нею, и другая, ранняя, которую уже мало вспомнит кто.

Прижавшись к стволу куста орешника, обняв его крепко, ликуют, сияя нежным загаром, лоснятся вёшенки13. Толстые гусенички обронённых косулями веток, покрытые пушистым мехом разноцветных лишайников, оказавшиеся тут же, неподалёку, нежатся на солнце, стараясь пореже менять положение, чтобы как следует разогреться. Глядишь, да после какая пустит корни, прорастёт и станет той, которой должна была быть.

С облака над лесом ястреб покрикивает на всю округу. Расстроенно или озабоченно, – нам того не понять. И тут же, дятел не в укор ему, а в ответ стучит для порядка по столу ствола. А как ещё дать знать о том, что не всё равно, как там оно у соседа, но спокойнее надо быть, смирнее, криком делу не поможешь.

На ледяных тропинках просек видны вспухшие, натруженные лекала следов, частью выкипевших на солнце и перелившихся через край, да застывших ночной порой… Вскоре от них останется несколько ямок в земле, а после и те зарастут травой.

Пролески ещё спят, зажмурив голубые вёрткие глазки. Чересчур зябко ещё, и от того, – ни одного цветочка, ни единого натянутого на голову одеяла пригорка!

Пустотелые, запечённые в духовке, духе! времени, висят яблоки. Затянувшийся их траур по зиме понятен, но докучлив, ибо почки, рдея от смятения, вызвались уже дать начало новым изумрудным листочкам, столь же драгоценным, что и сквозистый камень14, которому они в цвет.

Маленькими лобастыми рыбками снуют под сосульками капли воды. Весело им, да так, что, не раздумывая, отважно бросаются они в лужицу на земле подле, а дальше, – по ручьям и ручейкам, кому куда суждено.

Лампа луны светит едва-едва за плетёным абажуром леса. Мало что можно рассмотреть в её льняных лучах, но – так лучше, чем если вовсе не видно ничего.

Следы

Раннее морозное весеннее утро спряталось за загорелой спиной дня, оставив на снегу после себя следы, – листья клёна, похожие на гусиные лапки.

Исписанные чёрной тушью, тонкие листы таили в себе некий ритм, положившись на который, можно было с большой вероятностью увериться в том, что вскоре будет разгадан замысел, на мотив коего, вслед за за вальсом метелей, зазвучат ударные капелей, а там уж лето, навязывая свою несдержанность всем и вся, задушит в горячих объятиях каждого. Оно, бывает, заморочит голову на свой манер так, что даже осень забывается у него на груди, пока не опомнится, покуда не вспомнит, – зачем пришла.

День медленно наматывал пряжу жизни на веретено, и уже почти был готов заняться приготовлениями ко сну, как заметил гусей, что, оставляя позади закат, летели в сторону реки. Два ровных клина и ещё один – неравнобоким уголком, латинской L, означающей пять десятков, отставшая от античности цифирь15. Луна, что выглянула, кажется, раньше положенного, для того лишь, чтобы встретить птиц и помочь им разместиться после долгой дороги, насчитала, что гусей было тоже – ровно пятьдесят. Тихими криками они приветствовали родные места. В тени луны, их стройное, достойное восхищения расположение, вызывало восхищение и жалость. Первое напиталось неутомимой их верностью, а второе – слепой верой, надеждой на то, что, по возвращении домой всё будет по-прежнему: чистая речка, лёгкая зелёная похлёбка свежих водорослей, и тот крепкий глубокий сон в своей постели, который не тревожат ни пощипывания за пятки рыбёшек, ни весеннее неутомимое негодование лягушек.

Эх, кабы так всегда…

Как прошла встреча с домом у гусей, было не понять, но луна вдруг отчего-то сделалась чрезвычайно бледна. Ветви деревьев, как могли, закрывали её собой ото всех, пытались отогнать дурноту и привести в привычное расположение духа. Наверное, куда как проще было бы позаботиться о луне летом, когда у каждой веточки много-много хлопотливых, трепетных листочков, – нежных или огрубевших уже на сквозняке ветра. Но деревья расстарались и так, что через короткий срок луна уже смогла медленно пройти по тропинке между облаков наверх. Несмотря на её белоснежное сияние, она по-прежнему казалась беззащитной чересчур, наивной слишком, открытой сверх всякой меры. Такую просто обидеть, измять пальцами да бросить, укорив в этой ущербности её саму.

Расстроенный, долго не мог заснуть день. Ему мерещилось всё бледное лицо луны, и тоскливый её взгляд в сторону гусиной стаи. Ворочаясь, и измочив подушку облака слезами, день в конце концов заснул, а поутру вся земля оказалась совершенно мокра. После кто-то говорил, что ночью с неба лилась вода, иные не были уверены в том. Ведь, высыхая, дождь не оставляет на щеках белых солёных следов.

Поцелуй

Листья алоэ потягивались навстречу утру в своей полосатой пижаме. Судя по налитой на дно горизонта заварке рассвета, уже пора было вставать. Толкнув плечом заспавшуюся божью коровку, алоэ проворчало:

– Эй, соня, просила разбудить! А то опять проворонишь!

Божья коровка, тараща сонные глазки, наскоро пригладила на пробор чубчик, расправила примятые во сне юбки, и принялась ждать. Дело было в том, что хозяйка цветка проветривала комнаты один раз в день, поутру. Иного выхода из квартиры божья коровка не знала, а уже пришло время покончить с затворничеством. Солнце третий день, не меньше, начищало свои софиты и прожектора, приготавливая их к лету. Медлить с этим было нельзя, ибо в знойный день до них и захочешь не дотронешься, столь откровенно горячи.

Итак, божья коровка, не отрывая глаз, наблюдала за форточкой, ожидая, не отворится ли вдруг она сама по себе, как Мария Тихоновна, та самая хозяйка цветка, подошла к окошку и принялась собирать потухшие, опавшие жёлтые листочки алоэ.

– Надо же, – Удивлялась женщина вслух, – до чего аккуратный цветок. Сколько лет живём бок о бок, а он ни разу не позволил себе обронить сухой лепесток мимо плошки.

Подобрав их все, Мария Тихоновна полила алоэ спитым чаем, и обтёрла каждую складочку цветка чистой влажной тряпицей.

Несмотря на то, как бережно женщина обращалась с растением, божья коровка с изрядной долей опасения следила за хозяйкой дома.

«Это сейчас она добрая…» – Ворчала божья коровка, которая видела не однажды, как Мария Тихоновна расправляется с другими жуками. Однако, убраться подальше от окошка и задержаться из-за того в квартире ещё на один день, божьей коровке не хотелось никак.

Рассуждая о жестокости хозяйки квартиры, божья коровка имела в виду её отношение к тараканам. Конечно, те не были приятны и ей самой, даже несмотря на то, что они учились некогда в одном классе16. Но как-то уж очень несправедливым казалось ей -не относиться одинаково ко всем. И божья коровка припомнила, что если Мария Тихоновна заставала её подле просыпанных сахарных крошек, то непременно сгребала сладкие крупинки потеснее, да капала с краю водички или чаю, чтобы было удобнее кушать. Если же хозяйка замечала возле рассыпанных крошек таракана… тут уж – только держись! – хватала его с суровым выражением лица и смывала в раковину.

Божья коровка не понимала причин такого поведения женщины. Она сама была чистоплотна, скромна и непритязательна, а потому не могла подозревать иного поведения в других.

Наша скромница так погрузилась в раздумья, что упустила миг, когда Мария Тихоновна занесла на нею тряпку. Божья коровка сделалась почти сразу же будто бы без чувств, но, тем не менее, следила за тем, как женщина осторожно стряхнула её в ладонь и перевернула широким ногтем со спинки на живот.

– Так тебе будет удобнее. – Ласково произнесла женщина. – Давай-ка я тебя выпущу, а то, поди, соскучилась по вольному ветру да подружкам.

Открыв форточку, хозяйка обождала, пока божья коровка расправит крылья, и лишь после подула на неё слегка.

Дуновение было так похоже на поцелуй, что растроганный жучок, дабы, выказать своё раскаяние и смущение, щекоча лапками пробежал по ладошке женщины, перелетел оттуда на щёку, обнял неловко, – как смог! – и вылетел в окошко.

Утром следующего дня, когда цветок алоэ в задранной до пупка полосатой пижаме всё ещё дремал в своём горшке на подоконнике, божья коровка привела подружек познакомиться с гостеприимным домом. Им-то оно уже не пригодится17, а вот детишкам, – тем будет кстати весьма. Лишь бы было кому отворить форточку осенней порой.

Тепло и холод, холод и тепло

Тепло, но холодно; холодно, но тепло. Весна с зимой всё никак не могут договориться. Солнце светит так, как умеет в этот час, выдаёт весне понемногу, дабы пообвыкла, а зима, будто бы ей есть до этого дело, отбирает и рассовывает по своим грязным мокрым карманам золотые солнечных лучей.

Прилетевшие из тёплых мест птицы, хотя и не ждали столь прохладного приёма, шалят, в шутку гонятся одна за другой, бахвалятся друг перед дружкой веером крыл на просвет. А ведь и вправду красиво! – мелкая, тонкой кистью, акварель, словно бы не просохла ещё, сверкает, затёртая прямотой солнечных лучей. А коли в сторону повернуть, чуть-чуть, – яркА, приветлива.

Прошлогодние птицы, те, что сразу узнали во мне меня, подлетают всё ближе, поют ещё нежнее и вкрадчивее. Повторяющийся узор их песен неприхотлив и красив без меры. Птицы перелетают с дерева на дерево, с сучка на сучок, и когда рядом, по соседству не оказывается ни одного ствола, спускаются на землю и, путаясь озябшими лапками в кашице мокрой листвы, подходят близко-близко, присаживаются у ног, поглядывая снизу вверх. Не от высокомерия, но от удовольствия иметь тебя подле, – сильного, великодушного, верного. Который, коли придёт нужда, поднимет бережно, согреет в ладонях, прижав к груди, и даст взлететь, исполненным чувств, названий которых не перечесть.

Ветка на ветру скрипит отставшей от стаи уткой. Старым, потерявшим всякую гибкость сухарём, лопается под шагом наст. Ястреб с небес кричит по-прежнему, требуя чего-то своего…

Изумрудом – кусочек мха, в оправе линяющего сугроба. А розовые от сдерживаемых соков вишни ждут своего часа, чтобы однажды вспыхнуть цветущей зарёй, нежной, как пастила, вскружить голову терпким ароматом… И там уж, – хоть ветер, хотя вновь мороз. Не случится ягодам, да и не надо.

Тепло и холод, холод и тепло. Всё не могут договориться никак…

Сколь ещё…

Хмурое небо оплыло морщинами облаков. Подгоняемы ветром, листья снуют у ног мышами. Поляны пахнут старыми непарными валенками, да и выглядят так же, – стоптаны, затёрты, все в заплатах прелой листвы. Лес под снегом весь в растянутой штопке плесени.

И тут… пролесок! – первым, крепким жёлтым зубом прогрыз тропинку. За неимением серебра18, лес осыпал его золотым кружевом кленовых листьев. Ибо рад, что не обманулся в чаяниях, как ни безнадежны казались они.

А где-то там, внизу, в терпеливом ожидании, когда прогреется хотя немного земля, замерли ящерицы, лягушки, змеи. И, как только почва смягчится, станет податливой, постучатся они сердцем в двери жизни тихонько, и откроется она, скрипя, да примутся они дышать, изо всех сил навёрстывая упущенное в зимнюю пору. А плоскостопые ежи, зевнув влажно, побегут по дорожке, между нечёсаной с осени, сожжённой морозом чёлки травы, там, где лишайник разбросан мелкой щёпотью, без которого всё будто не то и не так.

Сморщенные от талой воды, разбухшие, взъерошенные тома пней стоят на книжной полке леса. Сколь тут таких! Среди их страниц – засушенные цветы, как память о прошлом, и личинки бабочек, надеждой на лепшее19 будущее, что непременно произойдёт, едва лишь трепет мозаичных крыл попадёт под обаяние не первых солнечных лучей.

Но… пока всё не так. Намедни куст своей сухой веткой, будто куриной лапой, ухватился и вырвал клок из хвоста косули, что бежала близко. Хвастает теперь своей добычей перед любым, кто пройдёт мимо. Тут уж, весьма кстати, – гусь. Взывает с сокрытых облаками небес, подгоняя то ли весну, то ли себя самого:

– Я иду! Я иду! Иду!

Глядишь ввысь, пытаясь разглядеть его, и кружит голову, либо от накопившейся за зиму слабости, или от сладости весеннего духа, что вьётся незримым дымком снизу вверх.

Но не измерить шагами расстояние между зимой и весной, никак не понять – сколь ещё осталось до неё.

Однажды, перед Рождеством…

Дело было перед Рождеством. В пору, когда в каждом из нас безосновательно крепнет вера в чудеса, несмотря на то что жизнь неустанно доказывает обратное.

Очень немолодая, стройная до худобы женщина в безупречно чистом сером костюме, с волосами, подобранными застиранным платочком, бродила по рынку, словно тень. Подходя к прилавку с незатейливым, просто разложенным товаром, она серьёзно, но несколько рассеяно осматривала его, а, переспросив цену, называла свою, намного ниже назначенной. Продавцы смеялись в ответ, и бесхитростно предлагали женщине выбрать из ящика с не вынесенными ещё в помойку продуктами или штучным праздничным товаром с неким неустранимым изъяном. Против ожидания, женщина не обижалась, но лишь строго взглядывала всякий раз, и тут же проходила дальше.

Было заметно, что продавцы привыкли к этой странной особе, но я оказался здесь совершенно случайно, и не мог не отметить в ней изрядной доли достоинства, несмотря на плачевный, скорбный, отчасти даже жалкий облик.

Некоторое время я молча преследовал старушку, пока, наконец, не решился её окликнуть:

– Простите мне мою бестактность. Вы вправе обидеться, но с некоторых пор я завёл себе обычай каждое Рождество радовать кого-то незнакомого подарком. Вы позволите, я куплю вам всё, что нужно, и вдобавок что-то не столь необходимое, но приятное?!

В попреки ожиданию, женщина не смутилась. Она обернулась ко мне, и улыбнувшись одними уголками губ, произнесла:

– Всё, что нужно, я в состоянии купить сама, а единственное приятное, в котором нуждаюсь, ни за какие деньги не достать.