Помоги проекту - поделись книгой:
Таале выскочил вместе с мужчинами на улицу – сквозь предрассветный мрак и пробивалось зарево. Резко кричали птицы. Где-то в высоте летел горный орел.
– Но карта, – побелевшими губами сказал второй офицер. – Ирджо, ты видел что-то?
– Нет, – сипло ответил отец. – Я не смотрел на нее.
Город горел.
«Из-за меня» – маленький мальчик на перевале смотрел на летящих, напуганных горных птиц. Вот если бы он мог видеть, как орел… Он бы знал заранее…
Фарион отстояли. Синие не смогли прорваться. Но это была самая большая и кровавая стычка со времен войны. Сгорело пол-города и больница
Отец отправил его в столицу к родственникам и покончил с собой, не дожидаясь приговора военного суда.
Уже после Таале Вааль узнал, что не виноват в том, что карта отказала. Просто Мастер Иваров использовал не ту глину и недопек изделие. Устал, подумал, что сработает. Карта и работала – вместо гарантированного года – всего два месяца.
Но в том, что отец отвлекся и не увидел, отказался смотреть на карту… в этой вине Таале Вааль себе не отказывал.
Каждый раз, создавая волшебного орла, он помнил горящий Фарион. Если бы он только карта не сломалась. Если бы только он не расстроил отца… Если бы…
Он всю жизнь разменял на птиц, которые стерегли границы. Птиц, чей взгляд видели люди. Что видел орел – то видели и люди на живых картинах-экранах. Птицы жили десятилетиями. Должны были. Он все делал идеально. Лишь бы не было войны.
***
– Простите, Мастер Вааль.
Рядом сел непутёвый ученик. Вааль подобрал его в окрестностях Фариона пару лет назад. Эрик напоминал ему самого себя – упорный, наивный и честный.
…он просто не знал боли, понял Вааль. И в этом виноват его мастер, а не он сам.
– Эрик, послушай, – он повернулся к ученику. – Ты – Гончар. Это значит, что ты можешь умереть в любой момент. Ты это знаешь, мы все знаем – и нам все равно. Но представь, что от твоей ошибки сгорел бы твой родной Фарион.
Юноша замер.
– Представь. Огнь ползет по домам и больнице… Люди кричат. Помни…. Помни о Фарионе.
Старик пошел домой, оставив юношу думать.
В конце концов, в незнании виноваты не дети, а старики, которые устастают учить или бояться вспоминать.
Не потеряться
Да что вы знаете о бреде и эйфории? Таале Вааль мог писать книги (да и писал), о том высшем наслаждении, недоступном простым смертным.
Он смотрел на юношу, пытавшегося создать первого в жизни живого керамика, смотрел как он закрывает глаза и погружает пальцы в мягкую глину, как режет руку и кровью выводит странный узор.
Он следил, и был готов в любой момент вытащить парня, не дать ему раствориться в непроявленном мире. В руках у него были странные часы, стрелки на которых шли в обратную сторону. Тик-так, движение времени и цель, вот что не давало потеряться.
Он знал толк в эйфории – безумной, ни с чем не сравнимой, умопомрачительно дорогой. Этот кайф не стоил денег, наоборот, платили ему. Этот кайф стоил жизни и был дорогой в один конец.
Вааль никогда не боялся нырять в подпространство, даже теряя себя, даже спаивая в единое целое живую птицу и тонкий механизм, создавая отражения реальности. Это было сложно, безумно сложно – в деталях представить горного орла или степного ястреба, погрузится в его ощущения, прочувствовать, как он видит реальность. А потом запечатлеть на зеркале – не статичный рисунок, но все, что видит птица.
Первый раз Вааль “потерялся” лет в шестнадцать. Ему заказали орлов для патрулирования южной границы – пограничные стычки с орхористами возобновились, армия стягивала все силы и использовала все возможные артефакты. Главным в задании была “как можно скорее”, а он был молод и глуп. Решил лепить по три птицы в день. В первый день он как-то справился. А на второй вечер – уже нет. Его накрыло с головой острое чувство нереальности. Он понимал, что плывет в подпространсве, но не мог вынырнуть в реальность. Не хотел. Зачем? Тот, волшебный мир плавных линий и исполняемых желаний был куда притягательней.
Первое, что он почувствовал – ноги. Учитель стянул с него тапочки и принялся щекотать. Глупо, нереально, противно – но он почувствовал свое тело, смог вернуться. С тех пор он всегда вспоминал тапочки, когда не мог вынырнуть.
Но страха не было – ни тогда, ни сейчас. Экстаз творца затмевал все, манил со страшной силой. И не один Гончар не мог противится этому зову. Но он держался, старался помнить кто он и зачем выпускает свою кровь.
Единственный раз он испугался, когда за ним позвала Эмма.
«Он не выходит из мастерской несколько дней подряд!» – причитала она, и просила, чтоб сходил и посмотрел.
Вааль почему-то сразу понял, что Левский что-то учудил, больно у него взгляд был отчаянный последний раз. А у Вааля – острая, холодная зависть. К его таланту, его усидчивости, его успеху, богатству. Но самое главное – все Мастера завидовали времени Левского. Долбаный минитюарист. Маленькие бабочки, пчелки, змейки. Красивые, ювелирные – но живые. Свою жизнь и кровь он тратил, но в разы меньше, чем любой Гончар. И жить должен был намного дольше.
И вот, плачется его жена, что Левский загулял. Творческий кризис. Вааль плюнул, собрал волю в кулак, взял трость и похромал к его мастерской.
Он был там, это чувствовалось сквозь стены. Внутри билось другое пространство. Едва Вааль открыл дверь, как сам упал на колени. И никогда не было у него такого дурмана, такого экстаза – что бы ни творил, сколько крови бы ни проливал.
Стало страшно – если его, стороннего человека, так захлестнуло чужой творческой волной, то где сейчас Левский и как его вытащить?
Вааль чувствовал, что сейчас вскроет себе вены в попытке создать… что? Да не важно. Едва сдерживаясь, сделал шаг к Левскому – он мирно сидел в кресле. И можно было подумать, что он дремлет, но это было не так. Сон ни имеет ничего общего с тем чувством, что испытывали Гончары. Вааль потряс его за плечо, пощекотал – но он не шевелился.
– Васик, очнись, очнись… – голос Левский не слышал. Да и никто не слышит голосов реальности, будучи по ту сторону.
Как его вытащить? Что он пытался сделать и зачем? Бессмысленный, сильный всплеск чистого творчества без цели – вот что было перед глазами.
Ножи лежали на столе. Серебряный нож Гончара, раны от которого затягиваются сами. И обычный старый ножик, запачканный кровью.
Вааль на мгновение колебался: а сработает ли? Но все же рискнул, взял маленький комок глины, и сел рядом с другом. Провел сначала по своей руке ножом, и поморщился от боли. Спустя пару минут рана затянулась. Он также провел металлом по руке друга. Пальцы, сжимающие нож дрожали, и он отложил его в сторону. Пока рана не затянулась, он соединил рук на комком глины, и нырнул сам.
Он мысленно звал Васика снова и снова, и чувствовал его присутствие везде: в тенях и мельтешении энергетических потоков, в волнах непроявленного. Он был там, и в то же время – уже растворялся, исчезал.
«Мне нужны тапочки», – вспомнил он, и прокричал это вслух. Это звучало смешно, наивно, но ему нужен был «якорь», что-то. Связывающее его с миром из плоти и крови.
«Мне нужно вытащить его» – повторил Вааль. «Помоги!»
ПОМОГИ МНЕ!
Он знал, в подпространстве – главное задать цель. Главное знать, что ты хочешь и не вестись на ложное всемогущество и экстаз. Как в жизни.
Он смотрел на друга, который начинал шевелиться. Кажется, удалось. Кто бы мог подумать, что великого Гончара спасет воспоминание о простых тапках.
Самая холодная ночь
Холодный снег заметал тропинки. Ромей подпрыгнул. Раз, два, три. Надо бы найти войлок… Или ткань – стельки сделать. Украденные ботинки были летними, не для промозглого предзимья славного города Каива. Не для этой зимы.
– Ром! – Дари махнул рукой. Пойдем! Рынок еще открыт! И булочная тоже. Успеем еды стащить.
Ромей обернулся на парк. Хотелось… Он завидовал обычным детям. Он видел, как украшали улицы, как создавали праздник. Ему тоже хотелось чуда.
Ром догнал друга. К булочной они опоздали, хозяин уже закрывал дверь.
– Пошли вон, оборванцы!
– И чего он разорался? Взяли бы пару булок… – Дари произнес это шепотом, но пекарь услышал и схватился за метлу.
– Пойдем! – Ромей дернул друга за рукав. Надо успеть на рынок.
Улицы города скрывала пурга. Белая пыль глушила шум, скрывала шаги и казалась таинственным, особенным миром, где должны жить свои, зимние феи и волшебницы. Но снег лип к ботинкам, падал за шиворот холодными иглами, напоминая о том, что реальность – не такое уж чудесное место. Замерзали руки… Ромей уронил кошелек…
– Ах ты ворюга! Вот я тебя…
Ларик спас его, выдернул. Затащил за угол.
– Ром, ты чего? Держись! Вот, съешь, – Дари протянул кусочек колбасы. Ромей смотрел ему вслед: Дари убежал обратно. Обрезком колбасы двоим не наешься. Надо еще что-то найти. Мальчик смахнул снег, сел. Надо ждать друга… Только не спать. Аромат сырокопченой конской колбасы… Надо подождать Дари, поделиться… Надо…
Ромей проснулся от боли. Ноги замерзали. На улице было темно. Друга все не было. Только липкий холод. Только мокрый снег. Тишина. Одиночество. Страх. Шаги – неизвестно чьи. Мальчик обернулся. Всего лишь собака! Пес принюхивался к колбасе.
– Это мое! – Ром поднял еду. Надо уходить. Он попытался встать, но не вышло. Ноги не слушались, сел не было. Рядом сидел голодный пес и облизывался, и мальчик понимал, что если собака решит броситься на него, то не будет у него ничего.
«Прости, Дари, не поделюсь», – грустно подумал он и начал жевать замерзшую колбасу. Кажется, вкуснее ничего не ел. На лице таял снег. Или слезы? Он не знал.
Он кинул шкурку собаке. Снял ботинки и растер ноги. Сначала пришла боль. Иглы тепла пробили насквозь и Ромей все-таки заплакал. Пес заскулил в ответ. Больно, больно. Ну лучше так. Надо что-то придумать… Он оторвал кусочек рукава. Вот, пойдет на стельки. Ерунда, конечно, но не дырка.
Он пришел на площадь, но уже людей не было. В центре стояло нарядное дерево. Фонари, игра света, магия. Кому она нужна… Танцующий снег заметал следы. За закрытыми дверями – голоса. Веселые голоса, яркий свет. Праздник Сердца Зимы… Ромей усмехнулся. Можно было кричать, можно было стучать. Никто не откроет. Никто не выйдет на улицу. Праздник Сердца Зимы. Самая длинная ночь. Снаружи – холод. Снаружи – ночь. Снаружи – смерть. А дома огонь и праздник. Тепло, чтоб отпугнуть страх. Вкусная еда, и свечи. И капля крови – цена. Всего капля – на огонь. Чтоб загадать желание. Просто ритуал, суеверие… Подражание магии Гончаров.
… Ромей прошелся по площади. Около дерева горел огонь. Немного живой, немного магический. Почему бы и нет? Мальчик поцарапал палец о камень. Кровь упала в огонь. «Я просто хочу… » начал он, но порыв ветра смял слова. Но желание Ромей загадал. А толку… Он обернулся – никого не было. Не было ни Дари, ни Ларика.
… но он ждал. Мальчик сломал веток, постелил под елкой и укрылся оставленным кем-то шарфом.
… чуда не произошло. Никто не пришел. Днем он услышал стражу. Те говорили о беспризорниках, которых поймали перед праздником и отправили в приют.
Ромей шел по улицам. Один. Куда увезли друзей, он не знал. Да и не сможет узнать, так и не найдет их. Заснеженные улицы Каива угнетали своей красотой. Ноги само привели его в парк, где вокруг фонарей летали волшебные бабочки. На площадке между ледными скульптурами дети играли в снежки. Обычные дети… Вот бы и ему …
– Эй! Осторожно! – Он увернулся от снежка. Девочка подбежала к нему. – Пойдешь с нами?
Он покачал головой.
– Почему ты не играешь? Заболел? Я – Тася, пойдем играть?
Он хотел сказать… Разве она не видит? Рваную одежду, ботинки. Но она потянула его вперед. В компанию ребят.
«И почему я не играю?» Он почувствовал себя чьим-то, обычным. Счастливым. Но ненадолго. Пока других не позвали домой. Других, не его. Ребят становилось все меньше.
Ромей кинул последний снежок дальше чем надо, и попал в какого-то старика.
– Извините, дедушка, – сказал он. Но старик взъелся.
– Да какой я тебе дедушка! Сейчас в снег закатаю! Потом похищу и утащу!
И рванул за ним. Начал играть с детьми. Закидал всех снегом.
– Ну все, хватит. – Он остановился. Прижал руку к сердцу. Дети замерли, напуганные.
– Что, поверили? – он снова рванул. И завалил кого-то в снег.
… Последний мальчик ушел домой. Ромей, стесняясь, подошел к старику. Тот разговаривал с другим, еще более старым дедулей.
– Вы правда меня заберете? – спросил он. – Правда не отпустите? Правда?
Мужчины долго молчали.
– Ну, пойдем…, – сказал старик. – У нас пирог есть.
– А колдовать научите?
– Как вести себя будешь. – Старик ухмыльнулся. – Меня зовут Мастер Левский. А тебя?
***
«Я просто хочу дом».
Капля крови в огне. Сбывшееся желание.
У тебя есть дом, Ромей. У тебя он есть.
Мы все умрем. Но это не точно
Два мастера выпивали в зимнюю ночь. Сторонний наблюдатель принял бы одного из них за отставного генерала – подтянутого, с суровым взглядом, а второго за рыхлого профессора литературы. И только руки – обветренные, мозолистые, с потрескавшейся кожей не вязались ни с аристократическим обликом первого, ни с интеллигентным второго.
***
Эмма приготовила горячий грог, напекла пирогов и приготовила мясо. А потом тактично ушла вместе с детьми гулять в парк, а потом проведать родителей.
– Чудесная у тебя жена, Левский. Прям-таки замечательная. Мечта, а не женщина.
«Профессор» прищурился.
– Не завидуй, Таале. После твоей книги она забирает у меня ключи от мастерской и выдает, только когда есть заказ. И то не всегда.
– Бережет – значит любит, – глубокомысленно произнес Таале Вааль. – Давай выпьем за это.
Левский хмыкнул и молча поднял бокал.
Поделиться книгой: