Самый срочный пациент

– А здесь?

Я отвечал отрицательно на все вопросы.

– Стало быть, нигде не болит?

Я задумался.

– Сердце бьется, – ответил я, а затем смолк.

Через мгновение лицо терапевта расплылось в широкой-широкой улыбке. Я, когда понял, что выдал, тоже улыбнулся. Кажется, такую дурь до меня еще никто не говорил. Мне стало не по себе.

– Мерь температуру пока, – она сунула мне в руки термометр и переключилась на девчонку.

Я решил подслушать их разговор, но это оказалось очень тяжело – девчонка говорила так тихо, словно не хотела, чтобы я её подслушивал. Порой Зефире Амоевне приходилось несколько раз переспрашивать одни и те же вопросы: сколько лет, какие хронические болезни, были ли прививки и проч.

Я не видел ничего такого в этих вопросах и не понимал, с чего это девчонка меня стесняется.

– От противозачаточных, – вдруг донеслось из её уст.

– Зачем же ты себя ими травишь?

– Меня изнасиловали.

– Чё? – чуть вслух не выдал я, зрачки мои расширились, а челюсть отвисла.

В тот момент терапевт развернулась ко мне, вытащила термометр, показала мне, что уровень ртутного столба находится идеально на шестом делении после цифры тридцать шесть, и поторопилась выпроводить из кабинета.

– Ладно, одевайся, выходи, а то тебе опять плохо станет, – сказала она.

– Чёрт, – подумал я и направился к своему месту у стенки рядом с тазиком. – А ведь из допроса следовало, что девчонке всего пятнадцать лет. Это какой сволочью нужно быть, чтобы притронуться? Ведь если бы не насильники, что, к сожалению, в абсолютном большинстве мужчины вследствие своей физической силы, гендерные войны, покорившие нормального обывателя двадцать первого века, даже не начались бы.

Я грел местечко у стены минут двадцать в размышлениях и всё ждал пока среди бесконечной барабанной партии падающих с крыши капель, раздастся моя фамилия, и меня пригласят в другой кабинет. Вскоре от терапевта вышла та самая девчонка. Она подбежала к своей матери и бросилась в её крепкие объятия. Терапевт тем временем что-то говорил им обеим, активно жестикулируя руками. Что было дальше, я не знаю – меня пригласили в кабинет.

– Антоньев! – крикнул другой доктор. За мгновение до этого он открыл дверь одного из кабинетов так резко, что ударил в плечо проходящего мимо охранника. – Петрович, господи, прости, я тебя чуть не убил.

– Да чего там, отмыли бы, – тот лишь усмехнулся и поплелся дальше вдоль стенки.

Направили меня в кабинет забора крови. Я уже делал такую процедуру, в детстве – из пальца, а вот совсем недавно в военкомате – из вены, как положено. Смешно, но до какого-то момента мне думалось, что кровь, которую из меня взяли, пропала навсегда. Оказывается, она регенерируется или что-то такое… В кабинете том меня посадили на стул, мою руку положили на мягкую подушку, обвязали жгутом чуть выше локтя, вогнали иглу. Пошла кровь. Я старался не смотреть на процесс, потому что меня невольно начинало тошнить и воротить. В целом, всё прошло как обычно, кроме того, что я подслушал весьма интересный для размышлений диалог:

– …восьмисотый, – пробормотал доктор, который переписывал мою бумажку.

– Доплатят, наверное?.. – спросила медсестра.

– Да, куда им.

Как я понял речь шла о том, что я уже восьмисотый за сегодня сижу на этом самом стуле. В тот момент мне подумалось, что врачи – сумасшедшие люди. Что ими движет? Если лишь желание помогать человеку – от этой мысли меня стало распирать от уважения. Под конец приёма мне приложили ватку, завязали руку.

– Спасибо, до свидания, – сказал я и вышел из кабинета.

– Куда? – донеслось вслед. – Садись жди, тебя ещё вызовут.

Я кивнул и направился к своему насиженному участку стены. Не успел я облокотиться и погрузиться в раздумья под аккомпанемент тазика, как развернулся и пошел обратно, потому что меня позвала мой терапевт.

– Везде ищу, думала, что сбежал уже, – сказала Зефира Амоевна. – Идём за мной.

– У меня кровь брали, извините, – сказал я.

– Я поняла.

Мы проследовали в ту часть коридора, где не горело уже потолочных ламп.

– Куда теперь? – спросил я.

Зефира Амоевна промолчала. То ли я сказал слишком сипло, то ли она проигнорировала мой вопрос – в любом случае, переспрашивать я не стал, сейчас сам всё увижу воочию. По тёмному коридору мы дошли до громоздкого лифта с внешней решёткой на засове, которую нужно открывать вручную, и обычными автоматическими дверьми. После вызова раздался протяжный скрежет, а затем стук – он приехал на наш этаж.

Из кабины донеслось оповещение:

– Первый этаж. Двери открываются.

Сначала открылись внутренние автоматические двери – я услышал звук скрипящего железа, и сквозь решётку показался лифтёр. Представьте, я впервые в своей жизни увидел лифтёра. То был мужчина, лет пятидесяти, худого телосложения, седой и с морщинами, одетый в халат, брюки и сандалии; на шею его была повязана веревочка со старым кнопочным телефоном, свисавшим до живота. Не пошевелив ни одной мышцей лица и не отрывая взгляда от пола, лифтёр нажал на кнопку, что в моём понимании заставляла лифт стоять в ожидании, открыл засов на решётке внешних дверей и впустил нас, сделав шаг вглубь лифта.

Кабина оказалась просторной. Я стоял за спиной лифтёра возле старой маленькой тумбочки в углу, на которой лежали очки и газета с решённым кроссвордом, стоял стакан воды. Можно было подумать, что этот мужчина живёт здесь или по крайней мере катается вверх-вниз круглые сутки – так же можно совсем спятить! Мне стало непривычно тяжело в груди и вовсе не от моей болезни. Я никогда ранее такого не чувствовал.

Когда мы с терапевтом уместились в лифте, лифтёр угрюмо закрыл решётку на засов, а затем нажал на кнопку подземного или цокольного этажа, и раздалось оповещение:

– Двери закрываются.

После которого лифт тронулся.

Весь путь до цокольного этажа лифтёр местился перед дверьми лифта, все также свесив голову и лишь изредка почесывая макушку. Это было такое душераздирающее зрелище. В глубине я стал так благодарен людям, что выполняют такую работу – одни, в тени и, вероятнее всего, за скромное жалование. С другой стороны мне было не понятно, зачем в лифте нужен лифтёр, но я был далек от больничного уклада и, возможно, он непременно там полезен.

– Минус первый этаж. Двери открываются, – снова раздалось оповещение.

Лифтер всё также бренно выпроводил нас из лифта, и я оказался в месте еще более контрастном, чем всё описанное мною ранее. Сначала то была комнатушка, у стены на диване, не сняв халат и не разувшись, храпела медсестра; мерцала настольная лампа, на тумбе стояла аккуратная ёлочка с советскими игрушками (давно я таких не видел). Мы не задержались в этой комнате, и направились в сторону нечто напоминавшего катакомбы.

Я следовал за терапевтом по длинному подземному проходу в стенах из старой, обвалившейся в местах белой плитки, по холодному бетонному полу, на котором были заметны следы каталок и обуви. Потолок был пронизан заржавевшими трубами отопления, от которых припекало голову, всякими датчиками и трубками, от чего мне было тревожно. Вскоре мы дошли до развилки, налево указывала написанная на стене красной краской надпись «Пищеблок», мы же пошли направо, где освещение было тусклее, а через длинный туннель виднелся лишь один кабинет с железной дверью и горящей над ней желтой лампой «Излучение».

Меня посадили у двери в этот кабинет и приказали ждать, пока за мной выйдут. Случилось это уже через пару минут – сначала погасла лампа над дверью, затем из кабинета донеслись оханья и хрусты, шаги и стук колес, сначала отдалённые, едва различимые, а вскоре – громкие, словно гул поезда, проезжающего за дверью. Появилась медсестра. Она выкатила из кабинета на каталке бабушку, что скрючившись, поникла к груди и скосилась на бок седой головушкой. Я посмотрел на неё с горечью в глазах, с ноткой неизбежности и сожаления.

В какой-то момент бабушка словно учуяла моё внимание. Она закопошилась под своим сарафаном, а затем с трудом посмотрела на меня исподлобья и пролепетала смиренно:

– Застегнись, Серафимушка.

Я просканировал себя на наличие не застёгнутых пуговиц. Ничего не нашлось. Более того, на мне вообще не было ни одной одежки с пуговицами, даже нечто похожего.

– Поехали, бабушка, – сказала терапевт с огорчённым видом и взяла каталку из рук медсестры.

– Домой, внученька, едемте? – спросила она.

– Домой, домой… Куда ж еще?

Бабушка кротко посмотрела на меня. И так мимолетно, но так бесконечно долго тянулся тот миг осознания, что я никакой такой не Серафимушка вовсе. Колючая боль разлетелась по моему телу, словно вогнали его в кокон из проволоки и провернули внутри него. Бабушка виновато вздохнула и сложила головушку обратно себе на грудь.

Когда её увезли, медсестра решила заняться мной.

– Проходите, выше пояса раздевайтесь, – сказала она.

– А что это? – спросил я, разглядывая комнату.

– Рентген, – ответила мне медсестра. – Никогда не делали? Металла в теле нет?

– Нет.

– Цепочки, кольца, телефон? Всё из карманов вытаскивай.

Я, полностью обнаженный до талии, оказался под рентгеновским излучением. Далее последовали инструкции медсестры: глубоко вдохни, не дыши, дыши, согнись и разогнись. Несколько раз она выходила из своей кабинки, ставила лампу рентгена то напротив моей шеи, то напротив грудной клетки, то живота. Как процедура была окончена, я оделся и вышел в коридор, где меня уже ожидала Зефира Амоевна.

Она протянула мне какие-то бумажки и сказала:

– Всё с тобой нормально.

И мы отправились обратно той же дорогой, снова сели в лифт, где я получил шанс мысленно попрощаться с лифтёром, прошлись по тёмному коридору, затем уже по освещённому, и оказались у медицинского поста.

– В стационар хочешь? – спросила терапевт.

– А что со мной?

– Клинически – ничего, ровно как и пару часов назад. А в целом, посмотри сам, высокий и худощавый, спишь поди плохо, кушать тоже больше надо; умнее надо быть, Антоньев, за здоровьем своим следить.

– А зачем тогда в этот… стационар?

– Ну, ты же сюда потащился. В стационаре у нас веселее: можно целый день лежать рядом с дедулями в палате, а если не повезёт – то в коридоре, потому что мест не хватает из-за пандемии; слушать их истории и байки; кушать каши на воде и паровые котлеты; каждый день сдавать кровь, писать в баночку, получать уколы…

– Нет, спасибо, – процедил я. – Если всё нормально…

Мне протянули бланк отказа от госпитализации, и я его без раздумий подписал.

– Теперь ждём результатов рентгена. Они будут через полчаса, но можешь уже идти домой, получишь их по почте, – уведомила меня терапевт. – Твоя мама звонила, сказала что ждёт тебя у входа.

Первой моей мыслью было сорваться за дверь, но я подумал и решил вернуться к своему месту у стенки, чтобы под капанье с потолка, ставшее для меня уже таким родным в этот вечер, переосмыслить всё произошедшее в приемном отделении. Я отблагодарил терапевта и поступил, как задумал. По пути я встретил девчонку, о которой имел честь рассказать вам ранее. Мне стало интересно, чем закончилась её история, и я стал рыскать глазами возможность утешить свой интерес, и нашёл – рядом с ней и её мамой стоял некто посторонний, сгорбленный старикашка лет за семьдесят, полностью седой и в морщинках; без бейджика, но в халате.

– Да, разумеется, сможет, – радостно выкрикнул он в какой-то момент, а дальше говорил всё также эмоционально, но тише, и мне пришлось некоторую информацию восстанавливать по его мимике губ. Могу уверить тебя, дорогой читатель, что я совершенно верно распознал его слова. Некто сказал, что у девчонки будут все шансы в будущем, когда ей и только ей заблагорассудиться, заиметь детей. Распознанное мною подтвердилось улыбкой и облегчением в глазах её мамы, и я состроил такую же гримасу, ведь все мои проблемы давно померкли на фоне её, и той бабушки, и всех прочих по-настоящему срочных пациентов этого приёмного отделения.

«Рановато мне сюда», – подумал я и продолжил путь до тазика. Став в своём излюбленном месте я продолжал смотреть в сторону девчонки и её мамы до того самого момента, как они покинули приёмное отделение. Некто, что вёл с ними беседу, направился в мою сторону, но я не ожидал, что он в самом деле идёт ко мне.

– Насмешил ты всех, – остановился он передо мной и сказал добрым голосом.

Я не сразу понял о чем речь.

– Простите? – удивился я.

– Новый год что ли плохо отметил?

– Да, – усмехнулся я, – бывало лучше.

Некто покачал головой:

– Ты ведь не собираешься каждый день сюда приезжать?

– Нет, конечно, нет, – ответил я.

– Пойми, организм – он как машина. Если та всю зиму простаивает в гараже али за ней ухода нет полноценного, то к весне она, конечно же, не заведётся. И рано или поздно зачахнет. А я вижу вот, что ты свою машину не бережешь.

– Результаты плохие пришли?

Некто усмехнулся.

– Я их даже не открывал. Всё тут, – сказал он и указал пальцем в мою сторону.

– На лбу написано, – сказал я с улыбкой.

Некто снова усмехнулся.

– И снова не угадал, обернись-ка.

Я обернулся и увидел кабинет главного врача. Как оказалось, звали незнакомца Виктором Геннадьевичем Добрым, и пока руки его дряхлели до видимых вен, глаза туманились, а слух пропадал, он выслушивал миллионы таких как я и ты.

– Доброе слово и зелёный чай, – сказал он мне и поспешил скрыться в своём кабинете.

– Спасибо вам, – сказал я перед тем, как дверь закрылась.

– На здоровье, сынок, – донеслось уже из кабинета.

Я вылетел из приёмного отделения, оставив за дверью негативную частичку себя и направился к машине матери, виляя по дорожке от распирающего чувства признательности ко всем врачам, а также со светлой головой, полной планов на ближайшую жизнь, освобождённых от неприятностей, что могут приключиться с каждым человеком без его надлежащего за собой присмотра.

Завидев меня мать с облегчением вздохнула, и всю дорогу до района мы разговаривали, шутя, о том как я в свои девятнадцать лет заметил, что у меня бьётся сердце и также о моей дальнейшей правильной жизни. Она довезла меня до района, а до квартиры я добрался уже на своих двух, взлетел по лестнице, радуясь одышке и выпрыгивающему из груди сердцу. «Значит живой», – подумал я и, отдышавшись, зашёл в тамбур и принялся настойчиво звонить в дверной звонок. Как дверь распахнулась, я вошёл в прихожую, где получил подзатыльник за то, что не явился вовремя, а потом крепкие объятия за то, что явился.

– Какой же я счастливый, – сказал я уверенно.

На этом и закончим.