Помоги проекту - поделись книгой:
Несложно предположить, что происходило в сознании Наполеоне осенью и зимой 1786 г. Жители его родного острова предстали перед ним в своем истинном свете, совсем не похожие на великий народ героев, созданных его воображением. Ну а городская жизнь – тем более, это было просто сонное царство, скорее болото, которое за редчайшим исключением не хотело никакого вмешательства со стороны в свою устоявшуюся общественную жизнь, в которой каждая личность была себе на уме, не доверяла никому, говорить могла одно, а думать совсем другое. И ему уже трудновато было внушить самому себе, что это французы довели их до подобного состояния.
Ну и что вы думаете? Он начал посыпать голову пеплом и предаваться страданиям? Ничего подобного, не так-то просто было его заставить отказаться от мечты о будущем родины с его участием. Чем труднее предстоит задача, тем больше славы будет герою, энергия продолжала бить в нем ключом. Он просто пока переключил ее на другое направление и по собственной инициативе, на базе полученных во время учебы и службы данных со всей тщательностью стал заниматься разработкой проектов укреплений для обороны Сен-Флорана, Ламортиры и залива Аяччо.
Зачем? Думаю, в честолюбивых мечтах видел себя в роли будущего руководителя Корсики. Схватился было и за проект по реорганизации семейных земельных участков для развития агрокультуры по примеру французской, для начала на собственных участках, но дядя сказал, что одного прожектера для него уже было достаточно и он не выделит под эти планы ни единого су. Пришлось отложить их до лучших времен.
Много путешествовал по окрестностям, встречался с очевидцами войны за независимость. Слушал их рассказы, выискивал сохранившиеся письменные документы этого времени. Целыми днями работал в Милелли над историей острова, назвав свои записки «Letters sur la Corse» и загоревшись идеей отправить их в Версаль, чтобы привлечь внимание и короля, и правительства к проблемам своих соотечественников. Совершенствовал (вернее, учил заново) итальянский литературный язык (ему захотелось некоторые книги читать в подлиннике). В общем, точно не бездельничал и опять много читал, конспектировал и думал.
Только в мае (а у некоторых биографов даже в июне) он вернулся в полк. Его первый отпуск растянулся на двадцать месяцев!
Столько времени он провел дома, куда так рвался, и все равно вернулся на службу с ощущением неудовлетворенности (в основном от той ситуации, с которой столкнулся на острове – даже с обретенными единомышленниками говорили много, а практических действий, по сути не было). Для разрешения финансовых семейных проблем он сделал все, что смог. Совесть его была чиста, тем более, что пообещал маме продолжить свою поддержку.
Второй этап гарнизонной службы: июнь 1788 – август 1789 г.
В полку, который уже перебазировался в Оксонн (Auxonne, который у нас называют и Осон и Оксон), небольшой город, расположенный на окраине департамента Кот-д’Ор, в 35 км к юго-востоку от Дижона, встретили его достаточно холодно. Но если бы его коллеги могли себе представить, что эти длительные каникулы было только цветочками, а ягодки еще впереди, атмосфера была бы много хуже. Первая отпускная поездка оказалась лишь прелюдией к его длинной корсиканской эпопее, которая и стала последним звеном в формировании основы характера будущего великого полководца и вершителя судеб Франции и Европы.
А пока он с жаром опять приступил к работе и вернулся к практически затворническому образу жизни, в целях дополнительной экономии поселившись в комнате, расположенной в казарме замка. Это был период полного подчинения своих страстей и желаний воле и рассудку, как считает Е. В. Тарле.
Судьбоносной для него оказалась встреча с начальником артиллерийского училища в Оксонне, генерал-лейтенантом бароном Жан-Пьер дю Тейлем (иногда у нас его почему-то величают Дютей). Я сказал бы так: им повезло обоим – природный алмаз попал в руки опытнейшего огранщика (почему повезло алмазу, всем понятно, а вот удовольствие работы с талантливым учеником, который реально хочет овладеть теми знаниями, которые у вас есть, может понять только профессиональный преподаватель).
Последний явно выделял его среди офицеров, причем настолько, что в 1788 г. даже назначил членом специальной комиссии, на которую была возложена задача по выяснению лучших способов бомбометания (наверняка ознакомившись с его трактатом) – единственным из суб-лейтенантов, что было явным нарушением субординации. Взяв над ним своеобразное шефство (как потом отмечал сам Наполеон, «был одновременно и благосклонен, и строг, учил и повиноваться, и командовать»), а учитывая непростой характер подопечного, случалось, и на гауптвахту молодого офицера отправлял. (По одной из его собственных легенд, именно в Оксонне, отправленный отдохнуть под арест, он случайно обнаружил в помещении гауптвахты старый том юстинианинского сборника по римскому праву. От нечего делать прочел его от корки до корки и, естественно, все запомнил. И его грамотные замечания со ссылками на первоисточник просто поражали членов комиссии, занимавшихся разработкой знаменитого Кодекса Наполеона.)
Времени своего для подопечного барон не жалел, потому как результаты своего труда наглядно ощущал. И рассказывал коллегам и знакомым об артиллерийском таланте ученика и его редкой работоспособности, что потом последнему очень и очень пригодилось24.
А однажды, опять не соблюдая субординации, даже назначил Наполеоне начальником команды по демонстрации искусства стрельбы во время визита губернатора Бургундии и члена королевской семьи. В полку офицерам это не понравилось и, решив зло подшутить над выскочкой и опозорить его, тайком воткнули в стволы орудий деревянные заглушки. Но, опять же согласно «Воспоминаниям», не с тем они связались! Его привычка все перепроверять самому не подвела и на этот раз. Вовремя все пакости заметил и сумел выкрутиться из непростой ситуации. Высокое начальство осталось довольно. И Наполеоне таким сотрудничеством дорожил. Старался получить для себя максимальную пользу. Трактат по баллистике написал, а потом и переписал, расширив прежний («О метании бомб»), что у него получилось гораздо лучше, чем первый литературный опус, сочиненный на следующем этапе службы. Тогда он представил свой труд «Рассуждение о счастье» на конкурс в Лионскую академию, но несмотря на частые упоминания библиографов о полученной премии, ее не выиграл. Ф. Массон потом нашел эту рукопись, в которой Наполеоне возмущался социальным неравенством, и дал ей честную оценку: написано искренне, но изложено слабо.
Но эта светлая и творческая полоса под руководством дю Тейля только еще больше оттеняла серую и безысходную повседневность, несмотря на то, что покровительство со стороны барона открыло ему многие двери высшего Оксоннского общества.
Наверстывая упущенное за время своего отпуска, он с таким усердием проработал все лекции одного из преподавателей училища Ломбара, которые тот проводил специально для молодых офицеров, что скоро их отношения из формальных перешли в дружеские. Так Наполеоне получил еще одного покровителя. Вместе с этой четой частенько бывал в доме директора училища, Пиллона д’Аркебувиля (правда, от участия в его любимой игре в лото воздержался). Получил разрешение свободного доступа к богатой библиотеке Берсоннэ, отвечающего за снабжение училища и полка (такую любезность помнил всю жизнь). Даже на приемах в салоне военного комиссара Нодена его принимали как будущую знаменитость артиллерийской науки. Очень хорошими остались его отношения с де Мази и с его компанией пофигистов, кроме того, он сблизился с капитаном Гассенди (нашлись общие корсиканские интересы, и последний станет потом одним из самых преданных его приверженцев).
Так что жить в образе полного затворника у него не получилось, хотя со своей железной волей он заставляет себя жить впроголодь, стараясь тратить на книги и сочинительство все оставшееся время. Одно время даже де Мази подбил перейти полностью на молочную диету. К хорошему это не привело – оба чуть не загнулись.
Продолжал попытки найти в книгах ответы о смысле жизни, естественно, в приложении к своему положению. Он же уже достаточно хорошо оценил реальную ситуацию, не видно было для него света в конце этого служебного тоннеля. Без протекции и денег никакие усилия безродному лейтенанту в быстрой карьере помочь не могли, будь он хоть на голову выше своих сослуживцев в профессиональном плане. Довольствоваться малым и терпеть он не желал. Честолюбие и жажда деятельности не давали покоя.
Уже серьезно начал раздумывать над иными (зарубежными) вариантами продолжения своей военной карьеры. Не видел, на что может надеяться, оставшись во Франции. Продолжать совершенствование в области артиллерии? Так он и так над этим постоянно работает. Стараться вписаться в офицерскую среду? У него для этого не было ни денег, ни желания.
Вот и опять в дневнике появились записи о меланхолии и отчаянии. Именно в один из таких моментов, естественно, еще до Революции он и попытался поступить на русскую службу, но получил отказ руководившего набором волонтеров для участия в войнах с Турцией генерал-поручика И. Заборовского. Буквально за месяц до обращения Наполеона был издан указ о принятии иноземцев на службу чином ниже того, который они уже имеют. На это Наполеоне не согласился и, выбегая, пообещал предложить свои услуги королю Пруссии: «Мне он сразу даст чин капитана, а вы еще пожалеете!» У нас, кроме подробнейшего описания его разговора с Заборовским, просто обожают обсуждать варианты «А что было бы, если бы его взяли»? Ну просто готовые сюжеты для книг по альтернативной истории с участием Наполеона25.
И тут в его жизнь ворвалась Революция. Как она созревала, он не особо прочувствовал, от политики был далек, да и не до того было. Работал много, а политические новости в офицерской среде не сильно обсуждались. Конечно, не мог не видеть, что в стране неспокойно, экономический кризис, количество беспорядков (даже в Бургундии) возрастает, а с ними и цены тоже. В подавлении одного такого хлебного бунта в Серре даже участвовал (два торговца зерном были убиты). А вслед за взятием Бастилии парижской озверевшей толпой вспыхнули беспорядки и в Оксонне, довольно жестко подавленные. Причем и с его участием (из письма к брату: «Я пишу тебе посреди потоков крови, под грохот барабанов и рев орудий. Местная городская чернь, собравшаяся, чтобы пограбить, принялась воскресным вечером крушить бараки фермерских рабочих, разорила таможню и несколько домов. Нашему генералу семьдесят пять лет. Он устал. Вызвав городского голову, он приказал им во всем подчиняться мне. Проведя ряд операций, мы арестовали 33 человека и упрятали их в тюрьму. Полагаю, что двое-трое из них предстанут перед превотальным судом (объясняю читателям – разберутся с ними быстро и на месте)»).
Но все равно для него Революция вспыхнула внезапно, а он сразу ее принял и стал ее сторонником. А как могло быть иначе? Наполеоне чувствует в ней свой шанс, причем такое отношение не было замешано только на прагматизме, которого, впрочем, хватало. Много читая и думая, он был истинным сыном своего времени, воодушевленным всеми его идеями и надеждами. И надеялся, что, может быть, именно в Революции и кроется тот самый выход из сложившейся ситуации, над которым он столько думал. Но в книгах были только слова, а тут реально в его жизнь могла прийти та перемена, которой радуются как некому шагу вперед, к прогрессу. Он верит, что провозглашенное равенство должно возвысить его. Но как и что он для этого может сделать, находясь на службе, где пока ничего не изменилось? Ждать развития событий и ограничиваться только чтением и обсуждениями текстов дебатов в Национальном собрании, превратившемся в Учредительное? И следить за восходящей звездой Мирабо?
Нет, это не для него. Ему уже поднадоело читать философов, он просто сгорал от желания как можно скорее начать претворять все принесенные Революцией идеи в действие. Он не знал, как это сделать здесь, во Франции, да она пока и не стала его страной, хотя то, что он увидел на Корсике, его, мягко говоря, совсем не вдохновляло, а заставляло глубоко задуматься. Картина-то была безрадостная. Какое уж тут народовластие, ему казалось, что они и думать про него забыли.
Что он в такой ситуации мог сделать? Не видел иного выхода, кроме слома оков закостенелого островного общества, а затем его глубокого преобразования. Но пока еще не представлял – для достижения каких целей? Раньше он мечтал об освобождении родины от ига королевской Франции, от власти ее губернатора и французских чиновников, но теперь-то ситуация принципиально изменилась. На его глазах Франция стремительно становится другой – лучше прежней, но было еще непонятно, чем это закончится.
Пока он пришел только к одному выводу: если одна страна практически на его глазах смогла уже добиться таких прогрессивных преобразований, то и Корсика сумеет сотворить подобное. Тем более, есть с кого взять пример. Какой его родина должна стать, он еще, наверно, не представлял, но главное – свободной в своем выборе будущего.
И Наполеоне загорелся: вот оно – его предназначение! И добиваться таких коренных изменений на острове должен именно он со своими такими же молодыми единомышленниками. Вот его шанс, принесенный Революцией. Пора перестать говорить и мечтать, надо действовать, все остальное должно отойти пока на второй план. Главное – начать, а там видно будет.
(Некоторые наши биографы пишут, что все взвесив, Наполеоне решил лучше стать «первым парнем на деревне, чем вторым в городе». Только забыли, что деревня-то у него была. А города не было совсем. И хотя теперь он мыслил гораздо более реалистично, чем до своего первого визита, но на Корсике в первых рядах преобразователей он себя видел четко, а вот во Франции пока не видел вообще. Ни на каких, а тем более на вторых ролях.)
Для начала он пытается наладить контакты с Паоли в предвидении того, что без этого «вождя народа» в ближайшем будущем историю Корсики представить будет невозможно. В июне 1789 г. отправляет ему послание, все переполненное сверх эмоциями. Какое начало: «Я родился, когда родина погибала. Вы покинули наш остров, и вместе с Вами исчезла надежда на счастье». Он почтительно извещает великого вождя о желании вынести на общественное обсуждение свой исторический очерк26, в котором есть сопоставление животворящего времени Паоли и нынешнего сонного царства. Но письмо содержит и нечто большее: в сущности, молодой корсиканский патриот предлагает вождю свою руку (и шпагу и перо) – фактически всего себя, чтобы верой и правдой служить ему и делу освобождения Корсики.
Но послание осталось без ответа. Может быть, удалившийся в изгнание вождь корсиканцев не придал значения письму, мальчишеский пыл которого свидетельствовал о незрелости его автора? А, может быть, имя Буонапарте не внушало ему симпатий: он помнил, как быстренько его бывший помощник Карло Буонапарте перешел на службу к французам (последнее, с моей точки зрения, менее вероятно, много было и других прежних соратников, ему подобных, оставшихся на острове и вставших на путь коллаборационизма).
Паоли не только на письмо не ответил, но и никак не прокомментировал отправленные ему незаконченные записки по истории Корсики. Однако и это пыл Наполеоне нисколько не охладило. В тот момент он принял как должное нежелание вождя отвечать, поскольку пришел к выводу, что ему следует сначала показать, чего он сам стоит.
Но это не главное, важно самому верить, что сотворил нечто достойное, стыдно за которое не будет. Да и не может не понравиться Паоли творение, в конце которого сделан следующий прогноз: «Если корсиканцы смогли, следуя всем законам справедливости, сбросить иго генуэзцев, значит, они смогут также свергнуть и гнет французов!»
Ведь пока он был только неизвестным солдатом, не имеющим даже права что-то просить у главнокомандующего. Вот и еще один довод для того, чтобы ехать на Корсику и начинать энергично действовать! Наверно, во снах и картинку видел, наивную до предела: приезжает Паоли и спрашивает, а кто это тут так здорово мне почву расчистил? А все кричат – это Наполеоне Буонапарте, твой будущий верный соратник! И они бросаются друг другу в объятья!
Лихорадка его прилично трепала, а в бреду еще и не то может предвидеться (сам знаю – на два дня проваливался в подобное забытье, и не раз). Наполеоне к концу второго этапа настолько ослаб физически (и из-за своих экспериментов с режимов питания, и из-за местного не очень здорового климата, который наградил его реальной, а не придуманной, лихорадкой), что однажды. купаясь в Сене с сослуживцами, чудом не утонул. Уплыл далеко в сторону, начались судороги, боролся из последних сил, но чувствовал – не выплыть. Течение случайно вынесло его на мель на середине реки уже практически в бессознательном состоянии, только от толчка он очнулся и с огромным трудом добрался до берега. Ну и постоянные волнения и переживания делали свое дело. Он же настойчиво продолжал хлопотать по поводу домашних дел, но его попытки добиться прогресса, отправляя письма (и от своего, и от материнского имени), ничего не давали, даже ответов. Ни со школой и саженцами шелковицы ситуация не прояснялась, ни с просьбами о приеме Луи на бесплатное обучение.
А тут еще и гарнизон Оксонна взбунтовался, толпа солдат явилась к полковнику с требованием выдать им полковую казну, а тот подчинился. Солдаты немедленно перепились, забыв о какой-либо дисциплине, а Наполеоне, глядя на эти последствия «равенства и свободы», мучительно думал о народе Корсики. А как он себя поведет? В пьянство точно не погрузится, но вот кинжалы из ножен всенепременно будут вытащены. Против кого?
И уже не получал удовлетворения ни от книг, ни от своих научных занятий по артиллерии. Все потеряло для него смысл, кроме одного – необходимости немедленно ехать домой и начинать действовать, ждать больше нельзя.
И когда он осенью (через два с половиной месяца после взятия Бастилии) опять попросился в отпуск, то неожиданно получил его. Как всегда, объяснений несколько: в том состоянии послереволюционной неопределенности всем было не до него, хотя раньше и грозились вспомнить прежние опоздания, но разрешение выдали; военный министр сначала был против, но согласился на это лишь по особой просьбе инспектора де Мортьера. Я пытался выяснить, кем этот инспектор был мотивирован, но не удалось. Упоминания о нем даже в последнем издании исторического словаря Наполеона нет.
Буонапарте уезжал из страны, в которой старого порядка уже не существовало, а какой будет новый, пока никто не знал. Тут все бурлило, но почему – его это особо и не волновало. Главное было там – на Корсике! Письма брата не сильно вдохновляли, но и не пугали. Похоже, там еще ничего и не начиналось. Может, его ждали? Он твердо верил, что сейчас приедет, и все закрутится. Отсутствие мании величия ему никогда не грозило.
Второй визит на родину. Сентябрь 1789 – февраль 1791 гг.
Отпуск ему дали на полгода. Полагают, что он покинул Оксонн в первых числах сентября, спустился вниз по Роне и в Марселе имел якобы встречу с одним из своих тогдашних кумиров – аббатом Рейналем. Ни за, ни против такого варианта точных данных нет. Главное – добрался домой, ну а там Наполеоне пошел по уже накатанной дорожке и в два этапа продлил свое пребывание до 15 месяцев. Одно из его предположений подтвердилось – Революция, на которую изнутри Франции несколько отстраненно взирал молодой офицер, была с энтузиазмом встречена на Корсике. Однако далеко не сразу. Объяснения простое – новости доходили долго и доводились до народа достаточно выборочно. Вот и Наполеоне, находясь дома вплоть до февраля 1791 г., узнавал обо всех потрясающих Францию событиях в основном лишь по доходящим до Корсики слухам.
Но не будем забегать вперед, вернемся к началу. В этот приезд городское общество Аяччо уже не выглядело таким уж совсем сонным царством. По крайней мере его, как очевидца, сразу засыпали кучей вопросов о революционных переменах во Франции, поскольку почти ничего о них не знали. Он с энтузиазмом рассказывал последние новости: и про «ночь чудес», и про принятие «Декларации прав человека и гражданина». И, в свою очередь, интересовался, как ко всем этим событиям относятся его земляки. Пока ни у кого из них определенного мнения не было, но чувствовалось, что некое напряжение нарастает. И ему стало ясно, что потихоньку, но политические страсти вот-вот начнут разгораться.
Но прежде чем двигаться дальше, хотелось бы остановиться на одном моменте, который повторяется у многих историков, пришедших к странному выводу, что результаты недавних местных выборов в Генеральные штаты Франции (по декрету от 22 мая 1789 г.) якобы явились свидетельством о примерном равенстве сил роялистов и республиканцев на острове. Самым известным из делегатов был бригадный генерал и граф Маттео Буттафоко, глава местного дворянства, который в свое время очень помог французам при завоевании Корсики и действительно был сторонником существующей во Франции королевской власти. Вторым значился аббат Перетти делла Рока, представляющий интересы Церкви. Делегатом от третьего сословия стал юрист Кристофор (Криштоф) Саличетти, который впоследствии окажет очень большое, почти судьбоносное влияние на военную карьеру Наполеоне и действительно станет значимой фигурой среди французских республиканцев. И четвертым стал полковник Колонна Чезари де Рокка – племянник Паоли, и это была некая закулисная клановая договоренность, которая на данном этапе их устроила. Никакой политической борьбы между роялистами и демократами она не отражала, тем более что и понятий таких на Корсике до Революции не было.
И зря Наполеоне решил по итогам первого визита, что за двадцать лет французского владычества историческая память народа практически умерла. Покрытые толстым слоем пепла разочарования, ее угольки тлели, и был нужен только импульс, чтобы разгореться вновь. Корсиканцы по-прежнему оставались разделенными на два лагеря. Паолистов или патриотов (сторонников погибшей республики, просуществовавшей с 1729 по 1769 гг.), которые в глубине своих душ еще хранили надежду на свободу острова, но не видели возможности для ее реализации, потому и молчали (наверно, их биографы и назвали республиканцами). И сторонников существующего порядка, к нему неплохо приспособившихся и активно сотрудничающих с французской администрацией. Последних можно, конечно, считать роялистами просто потому, что французскую власть олицетворял ее король. Среди них была почти вся местная аристократия и духовенство, вот их-то и представляли в Генеральных штатах такие велеречивые ораторы, как Буттафоко и Перетти.
Отзвуки французской Революции, которые начали долетать до острова, пока этот раскол только чуть высветили, но насколько он велик, никто не знал. Для Наполеоне было ясно одно: роялисты, оставаясь сторонниками старого режима, будут опираться на армию и администрацию, а ему придется продолжить поиски патриотов, выступающих за республику, надеясь получить поддержку простого народа.
Жозеф в своих рассказах постоянно подчеркивал, что общественная жизнь пока по-прежнему течет неторопливо, заполненная давними местными дрязгами, старой, не стихающей распрей между патрициями Аяччо и Бастии – двух городов, оспаривавших право на первенство, враждой соперничавших кланов, мелкими кознями, интригами и сплетнями. Прошедшие выборы, как я уже упомянул выше, прошли по старым правилам закулисных решений и никакого волнения в народе вообще не вызвали. Тишина, может быть и обманчивая, но для Наполеоне, только что прибывшего из Франции, где все были взбудоражены Революцией и жизнь просто бурлила от страстей, странная и категорически неприемлемая.
Я представляю его состояние, если в груди у него все кипело от нетерпения еще в Оксонне, то каково же стало его состояние теперь, когда он наконец добрался до дома и понял, что сонное и болотное царство еще не проснулось. Действительно, складывалось впечатление, что в Аяччо именно его и ждали. И ему пора начинать звонить во все колокола, будить дремлющее сознание соотечественников. Роль, о которой он и мечтал.
Он жаждал действий, ему не терпелось поскорее ввязаться в борьбу, но вот ее как-то еще и не было заметно. Зато у него появился новый и очень удобный союзник – старший брат Жозеф, который, оказывается, тоже мечтал о большой политической роли – быть может, о славе Мирабо или о популярности Лафайета. И был совсем не против представлять Корсику в Национальном собрании Франции.
В родном городе Жозеф уже пользовался известным влиянием: он опирался на многочисленный, разветвленный клан семьи Буонапарте с ее клиентурой. Да и несмотря на мнение дядюшки Люсьена, формально был старшим в семье; в патриархальном мире маленького Аяччо это кое-что значило. К тому же, как и его отец, он умел, когда надо, очаровывать, располагать в свою пользу людей. Не обладал талантами младшего брата, но был неглуп, имел практическую сноровку, перераставшую порой в нечто большее. И главное, излишним тщеславием не обладал и общее руководство в предстоящих событиях младшему брату уступил безоговорочно.
И Наполеоне быстро набросал план предстоящих действий: для начала создание Патриотического клуба и городской национальной гвардии (по примеру Франции), вовлечение максимально возможного числа горожан в некие революционные преобразования (в какие конкретно – время покажет, у них же пока почти никакой информации о происходящем вообще нет). Непременное и очень желаемое налаживание взаимодействия со своим кумиром Паоли, появление которого на острове можно было предвидеть (и тогда у него будет отличная возможность встать с ним рядом).
Ну а для этого ему надо сделать себе имя в лагере республиканцев, для чего требовалось немедленное установление союза с единомышленниками, обретенными в прошлый приезд.
Жозеф был согласен со всеми пунктами. Когда Наполеоне встретился с Карло-Андреа Поццо ди Борго, то (как считают биографы) они не могли не заметить происшедшие с ними перемены: былая восторженность улетучилась, оба стали старше и рассудительнее. Но, думаю, тут дело в другом. Честолюбивому и умному Карло не могло понравиться ни появление в их планах еще и Жозефа, претендующего на роль депутата от Корсики, ни Наполеоне, видящего себя во главе их будущего движения, что автоматически отодвигало его на вторые роли. Но пока он вида не показал, логично решив, что ближайшее развитие событий все расставит по местам. Легко договорился о начале совместных действий, так как цели их на данном этапе совпадали. И они уже реально объединили свои силы. Последнее относится и к братьям Арена27. Поскольку все прошлые планы так и остались нереализованными, начинать им пришлось практически с нуля.
В существующем информационном вакууме надо было прежде всего донести до жителей Аяччо новости о великих переменах, совершившихся во Франции. А для начала – сообщить, что абсолютная власть короля закончилась, и уже пора сменить белую кокарду на трехцветную, старые белые знамена на молодое сине-бело-красное знамя революционной и республиканской Франции. То есть им предстояло взять на себя роль провозвестника Революции на Корсике, чем они с огромным энтузиазмом и занялись. Сначала местом их сбора был дом Буонапарте, но 31 октября в церкви Сан-Франческа состоялось первое собрание навербованных сторонников нового порядка.
Чтобы его организовать, Наполеоне не жалел ни сил, ни времени. С утра до вечера мотался по улицам и агитировал – рассказывал о французской Революции, которую называл «борьбой свободы против тирании», обрушивался с упреками на соотечественников: «Почему они до сих пор ничего не предпринимают для достижения народовластия? Разве администрация вас не притесняет? Во Франции уже везде на местах созданы комитеты для защиты интересов народа!» Убеждал организовать в Аяччо национальную гвардию – стать примером для всего острова. Его речи, проникнутые энтузиазмом и искренностью, имели успех. В общем, Наполеоне дорвался до реальных действий, и это приносило плоды – зал церкви был переполнен и их сторонниками и любопытствующими.
Он и выступил с речью и предложил всем присутствовавшим подписать адрес Национальному собранию от имени народа Корсики. В тексте, который он зачитал, собравшиеся гневно осуждали действия назначенного еще королем коменданта острова Баррена, скрывающего всю информацию и от имени народа просили Национальное собрание оказать помощь в восстановлении корсиканцев в правах, которые природа дала их стране. Как и следовало ожидать, их выступление было встречено горячими аплодисментами собравшимися, а обращение подписано почти всеми.
Городская национальная гвардия через некоторое время тоже была организована: ее значение корсиканцы понимали. Правда, для жителей Аяччо было не особенно важно, что она должна контролировать в данный момент и зачем, главное, это будут делать они с собственным оружием в руках. И даже когда ее полковником был выбран Перальди, человек из враждебного Буонапарти клана (искал, искал, но так и не нашел, по какой причине эти кланы так невзлюбили друг друга), Наполеоне отнесся к этому нейтрально, считая, что главное сейчас, чтобы «лед наконец тронулся». С другой стороны, а что ему еще было делать, сил (а еще и средств) бороться за этот пост для кого-то из своих пока явно не хватало (вспомните манеру поведения Наполеоне во время учебы и правило, которого он всегда придерживался: никогда не участвовать в мероприятиях, в которых он не сможет быть в числе первых). Тем более, что генерал Гаффори, ярый роялист первый заместитель командующего французскими силами на острове, быстренько ввел в город войска, и внешний порядок был восстановлен. Но не в головах горожан, которые сразу начали вспоминать, что во времена их республики все способные владеть оружием корсиканцы состояли в рядах национальной гвардии.
А тут 5 ноября в Бастии произошли волнения, в организации которых роль представителей горячей молодежи из Аяччо до сих пор толком не выяснена. Хотя поклонники талантов Бонапарте (всегда готовые найти их проявления во всех его действиях с раннего детства) и приписывают ему инициативу там происшедшего, но по другой версии, более правдоподобной, с моей точки зрения, это была поздняя, задержавшаяся на три с половиной месяца, рефлекторная реакция местных жителей на взятие Бастилии.
Как только эта новость дошла, так сразу столичные мужчины захотели показать, что они не трусливее парижан. Потребовали вернуть им право носить оружие и дать право на создание народной гвардии в Бастии. А для начала просто все высыпали на улицу – достаточно неорганизованно (местного Лафайета не нашлось, а Саличетти был далеко). Комендант Баррен, видя такое скопление народа, сначала приказал полковнику Рюлли вывести на улицу солдат и навести порядок. Эффект оказался прямо противоположным. На Корсике почти любое действие властей вызывает немедленное противодействие. Горожане, сами объявившие себя народной милицией, окружили солдат, в большинстве таких же корсиканцев, с готовностью поменявших старые кокарды на революционные, и в итоге фактически стали хозяевами улиц. Баррен поспешил пойти на уступки: из полковника сделали козла отпущения и отправили во Францию.
А вместе с ним в Париж ушел и адрес, явно составленный не без участия людей Саличетти. Все эти события не остались без последствий и привлекли внимание высшего представительного органа Франции к судьбе маленького острова. 30 ноября 1789 г. Учредительное собрание посвятило свое заседание вопросу о положении на этой, пока что арендованной у Генуи территории. Какую роль в этом сыграл адрес, составленный именно Буонапарте и подписанный гражданами Аяччо, не очень понятно. Для принятия декрета, скорее всего, никакого (но он как лидер республиканских сил в Аяччо впервые обратил на себя внимание Саличетти, и это дорогого стоило). По крайней мере, отрывок из него, как и из обращения жителей Бастии, зачитали перед выступлением этого корсиканского делегата, ставшего голосом всей Корсики. Было ясно, что все подготовлено заранее и идет по задуманному Саличетти плану. Так и случилось. Собрание единодушно приняло декрет, уравнивающий Корсику во всех правах с остальными частями королевства, объявив ее «неотъемлемой частью французского государства», пообещав, что ее население будет жить по законам французской конституции.
Тут Гаффори просто не успел вмешаться вовремя, да и через голову губернатора не мог этого сделать. Другая ветвь власти. А потом было уже поздно, ситуация изменилась кардинально.
Членам патриотического клуба осталось ответить на вопрос: отвечал ли этот декрет насущным интересам населения? (Похоже, что да, если судить по письму, написанному Наполеоне аббату Рейналю: «Отныне у нас общие интересы, общие чаяния, нет больше разделяющего нас моря», и принять априори, что Буонапарти интересы народа выражал, хотя пока его никто не уполномочивал это делать.) А задуматься было, о чем. Общая родина и равные права с французами – это звучит прекрасно. Но, с другой стороны, идея «корсиканской нации» успела пустить глубокие корни на острове, которые оказались живы, да еще как. Спешный отъезд значительного числа французов свидетельствовал о неуверенности и страхе, царящих в их рядах – они тут работали давно и ситуацию чувствовали изнутри.
Но в данном случае Наполеоне оказался прав: когда до Корсики дошел полный текст декрета, в котором провозглашалась амнистия всем, кто сражался в свое время за независимость острова, естественно, начиная с генерала Паскуале Паоли, да еще они узнали, что его пригласили вернуться на родную землю, восторг был полный. Атмосфера недоброжелательного отношения к французам резко поменялась. Это очень характерно для характера корсиканцев – мгновенная смена вектора настроения. Вчера они были готовы обвинять французов во всех своих бедах, сегодня они с воодушевлением их восхваляли. Из заклятых врагов те стали лучшими друзьями. И знаете, в чем состояла главная радость? Надеждой, что после долгих двадцати лет запретов они скоро получат право носить оружие! С ними больше не будут обращаться как с людьми второго сорта. И во всех церквях запели «Te Deum» в благодарность за вновь обретенную свободу. Местные реально восприняли этот декрет как провозглашение их свободы.
Такому перелому содействовало и организованное Саличетти в Бастии заседание Собрания под председательством полковника Петричони. На нем было подтверждено решение о репатриации Паоли, амнистированного Учредительным собранием, и о возобновлении деятельности некоторых учреждений, в том числе Верховного комитета для осуществления основных административных функций нового французского Департамента.
Естественно, что и у молодых республиканцев из Аяччо вместо старого программного требования независимости появилось призвание к единению Корсики и революционной Франции. С этого дня можно вести отсчет идейного перерождения Буонапарте. Он уже не хотел быть «корсиканцем с головы до ног», каким его еще недавно представляли его преподаватели. У него хватило широты взглядов, чтобы сразу понять и принять лозунг единства. В результате Революции Корсика не должна и не может быть противопоставляема Франции.
И уже в этом направлении Наполеоне продолжает активно участвовать в общественной жизни города и вывешивает на доме плакат: «Да здравствует Паоли, Мирабо, Франция» (заметьте – Мирабо, в это время главного краснобая Учредительного собрания, занимающего соглашательскую позицию; Наполеоне пока совсем не разбирается в политических течениях).
Зато активно участвует и в подготовке выборов центральной и местных директорий. Лично для себя он ничего не готовит – просто как офицер не имеет на это право. Его время еще придет – он в это искренне верит. Зато активно пытается протащить везде людей «своей партии», как он ее тогда воспринимал. Что это за партия? По-видимому, она может быть обозначена самым широким понятием – партия сторонников Революции. Это неопределенно, но верно. «Новаторе» – как их называл его умный дядя с усмешкой.
А как же великий борец за независимость острова Паоли? В Бриенне, Париже, Валансе, Оксонне мысли Наполеона всегда были обращены к нему. Я уже не раз отмечал, что в глазах молодого Буонапарте Паоли – это редкое, счастливое сочетание всех совершенств. Паоли мудр, отважен, великодушен, справедлив; он воплощает все лучшие черты античного героя; он не знает страха, он любит свободу, он защищает добро против зла, он истинный отец своего народа. Восхищение им у мальчика, а потом и у юноши было безгранично. Наполеоне не знает меры в восхвалениях и не хочет ее знать: он сравнивает его с Ликургом, Солоном, децемвирами Рима, он превозносит его «проникновенный и плодотворный гений», видит в нем величайшего человека современности.
Конечно, полулегендарный герой, присутствующих на страницах всех сохранившихся черновых записей юного Буонапарте, это плод пылкого воображения, отроческих мечтаний. Но интересно, что и позже, став старше и опытнее, Бонапарт настолько сжился с этим героическим образом, сопутствовавшим ему с детских лет, что ему было уже трудно отделить реальное от выдуманного, действительность от мечтаний. Он мог составить себе представление о его деятельности лишь на основании дневника Босуэлла, нарисовавшего идеализированный портрет Паоли, и рассказов своей матери.
Я уже говорил, что такие «паолисты», выступившие за независимость Корсики, как Руссо и Рейналь, именно поэтому также становятся его кумирами. Зато французская монархия, которая уничтожила созданное Паоли государство, подменив его собственным владычеством, являлась абсолютным злом. Не разделяя настроений «сброда», он видит в трещинах, которыми пошло здание монархизма, реванш за Понте Ново.
И интересно отметить его избирательность. Ту огромную разницу между воображаемой и реальной Корсикой, которую нашел и сразу принял к сведению, Наполеоне на Паоли не распространил и еще долго не хотел в эту аналогию поверить.
Но вернемся к личности генерала. После ноябрьского постановления и объявления амнистии всем борцам за свободу Корсики Паоли, несколько настороженный, прибыл в Париж, но, к своему удивлению, попал в атмосферу всеобщей доброжелательности. Более того, был представлен королю и выступил перед Национальным собранием, в котором удостоился великих почестей. Даже сам был потрясен таким приемом и два месяца провел в столице революции, отказываясь от всех предлагаемых должностей во Франции. Ровно через год с ее начала вступил на землю Корсики. Трудно передать восторг встречающих его масс. Интересно отметить, что с таким же триумфом Паоли встречали в Лионе, Марселе, Тулоне. Почему? Неужели туда к этому времени уже понаехало столько корсиканцев?
Поццо ди Борго и Жозеф Бонапарт, представители партии Революции в Аяччо, выехали в Марсель, чтобы сопровождать бывшего изгнанника и нынешнего главу острова при возвращении на родину (в их планы входило уговорить его вернуться через Аяччо, но не получилось). 17 июля 1790 г. он прибыл в Бастию, где его приветствовали несметные толпы народа, власти, давно готовившиеся к торжественному приему прославленного «отца отечества». Он упал на колени, целуя землю, и воскликнул: «Я оставил тебя в рабстве, Родина, а нашел освобожденным». Надо ли говорить, что вся Корсика тогда впала в «паолизм», а все остальные политические течения отошли очень далеко на задний план. И на фоне абсолютного величия Паоли и его сторонников все прежние заслуги Наполеоне и членов его партии совершенно потерялись и стали незначимы даже в родном городе. Действительность продиктовала свои правила: остров больше не нуждается в партии Революции из Аяччо, поскольку на нем царит партия Паоли. Карло Андреа понял это сразу, а Наполеоне – нет. На фоне Паоли даже Саличетти был вынужден уйти в тень.
Молодой офицер, все юные годы засыпавший с его именем на устах, рвался лично вручить ему приветственный адрес от Аяччо и был крайне взволнован предстоящей встречей с корсиканским вождем. И она вскоре состоялась в Понте Нуово, где он принял Жозефа и Наполеоне Буонапарте. В 1790 г. Паоли было шестьдесят четыре года. Описывают его так: высокий, грузный, с длинными белыми, как у короля Лира, волосами, с неожиданными для корсиканца синими глазами, он казался очень усталым, может быть, даже равнодушным ко всему человеком. Впрочем, это впечатление было обманчивым. Несмотря на кажущуюся дряхлость, старый, многоопытный вождь корсиканцев сохранил живость ума, большую гибкость и ловкость в политических делах. Он был совсем не прост (этот «старый змей», как потом все на той же многострадальной Корсике назвал его лорд Эллиот), как могло показаться с первого взгляда.
Сведения об их встрече в Понте Нуово отрывочны, противоречивы, неполны. Но из того, что известно, явствует, что в целом она оказалась неудачной для Наполеоне. Он, видимо, не сумев преодолеть своего волнения (ведь это была встреча с боготворимым вождем), начал неожиданно обсуждать неправильно выбранную (по его мнению) стратегию этого решающего сражения 1769 г. А так как автором ее был Паоли, это было достаточно бестактно, если не сказать большего. Холодок, который возник у него после слишком восторженного письма Наполеоне, не только не растаял, а наоборот – усилился. Мне кажется, что Наполеоне ему просто не понравился, в отличие от его брата Жозефа, а тем более практичного до мозга костей Поццо де Борго. Такими реально бывают отношения у слишком экзальтированных и надоедливых поклонников со своими кумирами.
После этого случая все настойчивые попытки Наполеоне завоевать расположение вождя и занять место в его ближайшем окружении оказались безуспешными. Но он был упорен и продолжал пробовать и снова надеяться по-прежнему. И люди клана Буонапарте (заметьте – про его партию уже не говорю) на заседаниях департаментской ассамблеи в Орецце (сентябрь 1790 г.) поддерживали прежде всего Паоли, который, впрочем, совершенно в этом не нуждался: он был единодушно избран президентом Директории департамента Корсика и командующим вооруженными силами острова. Фактически генерал снова стал единоличным главой Корсики и тут же заполнил все новые административные органы своими ближайшими сподвижниками, в число которых Наполеоне не попал (как он себе объяснил, ему ничего не предложили, поскольку он был офицером и не имел право куда-либо избираться).
На состоявшемся там же предвыборном заседании Собрания Паоли, вновь возглавивший силы обновления, вознес хвалу великодушной французской нации, обратившись к жителям острова: «Вы были ее товарищами по несчастью в рабстве, ныне она желает, чтобы вы стали ее братьями под общим знаменем свободы». Слово автономия не прозвучало. Генерал призывал корсиканцев «незамедлительно поклясться в верности и безоговорочной поддержке отрадной конституции, объединяющей нас с этой нацией под сенью общего закона и монарха-гражданина». Покровительство революционной Франции казалось ему гарантией безопасности острова, но он не был сторонником его полной ассимиляции. Возможно и скорее всего его устраивал союз на федеративной основе. В его выступлениях Корсика именуется «родиной», тогда как французы – «собратьями», а не «соотечественниками». Эта позиция разделялась, по-видимому, и Наполеоном. Но никаких данных по этому вопросу нет.
На всех последовавших выборах побеждали только паолисты. Жозефу, однако, это не помешало занять пост президента Директории дистрикта Аяччо, что подтверждает мои предположения об отношении вождя народа к братьям.
(По частично сохранившимся письмам Наполеоне к Жозефу видно, что тот и после очередного отъезда по-прежнему жил интересами «своей» партии, с одной стороны, одобряющей все выступления Саличетти в Париже, а с другой, стоящей за Паоли. Он не видел пока в этом никаких противоречий и был полностью удовлетворен тем, что на Корсике политическая жизнь забила ключом, там были действия. «Постарайся, чтобы тебя выбрали депутатом», наставлял он брата в августе 1790 г.)
Поручику Буонапарте давным-давно пора было вернуться в свой полк во Францию. А он продолжал манкировать службой, да при этом еще и вызывать явное недовольство местных административных властей своей активностью. Они пожаловались военному министру: «Было бы гораздо лучше, если бы этот офицер находился в своей части, так как здесь он постоянно вызывает брожение в народе». Но не все его недоброжелатели ограничивались только жалобами, это же была Корсика! Ниже приведу один пример, отражающий местную специфику.
Я уже говорил, что на фоне партии Паоли все остальные движения потеряли силу и значимость, но это совсем не ослабило их вражду, ну а способы ее проявлений им прекрасно были знакомы.
С подачи роялистов и гаффористов, которые никуда не делись после приезда Паоли, по Аяччо разнеслись слухи, что члены Патриотического клуба задумали провокацию против французов и хотят захватить (или уже захватили) цитадель. И тут Наполеоне первый раз увидел, как вспыхивает городская корсиканская чернь. Перед его домом, как по команде, собралась толпа горожан, орущая и жаждущая только смерти и его, и Массериа, президента их клуба. Крики «a morte!» сотрясали воздух. Оба не растерялись и вышли к озлобленной публике. Выступили яростно, вызывая на очную ставку тех, кто их так оклеветал. Не показывая страха – и толпе это понравилось. Ее настроение переменилось и люди стали расходится с криками: «Evviva! (Ура!) Массериа и Наполеоне!». А если бы дрогнули – пришедшие запросто бы растерзали обоих. Такой вот показательный пример специфики поведения проснувшегося корсиканского народа.
Но еще раз повторю: абсолютно вся и законодательная, и исполнительная власть находятся в руках паолистов. И, как я уже тоже заметил, они совершенно не нуждались ни в какой поддержке со стороны остатков Патриотического клуба из Аяччо. Основная его часть просто влилась в их ряды.
А Наполеоне, как будто загипнотизированный прошлым, все продолжал предпринимать попытки найти пути к сближению с генералом. Хотя не мог не видеть и не чувствовать, что тот этому принципиально противится. Особенно убивало молодого человека, уже вроде почувствовавшего себя чуть ли ни вождем родного города, что все им задуманное прекрасно получилось у Поццо ди Борго. Именно его Паоли сразу приблизил к себе и все это время продолжал покровительствовать его выдвижению во властные структуры острова. И совершенно понятно, почему с весны 1790 г. его прежний союзник таковым для него больше не являлся – со своими сторонниками перешел на сторону сильнейшего, а вот для него там места не оказалось. Было ясно, что борьбу за свое будущее на Корсике рядом с Паоли Наполеоне полностью проиграл.
И что он в такой ситуации делает? Я извиняюсь за сравнение, но упорно продолжал колотиться в закрытую дверь, как баран в новые ворота. И когда Буттафоко – депутат от корсиканского дворянства в Национальном собрании – выступил против Паоли, предупреждая французских коллег, что генералу не следует доверять, и обвинил его не только в диктаторских намерениях и оказании давления на выборы (констатировал очевидные факты), но и в скрытом стремлении к сепаратизму и желанию подчинить остров Англии, Наполеоне, как сумасшедший, одним из первых бросается на его публичную защиту.
Уже готовясь к вынужденному отъезду во Францию в январе 1791 г., он пишет обвинительную речь против Буттафоко, являвшуюся в то же время панегириком Паоли. Естественно, что в общем хоре негодующих паолистов она практически потерялась. Оскорбителю их вождя было много желающих нанести ответный удар и без него. Буттафоко напомнили о предательстве, когда во время дипломатической миссии, выполняемой им по поручению Паоли, он по собственному почину предложил Шуазелю присоединить Корсику к Франции. В то время как 2 августа 1790 г. на улицах Аяччо жители сжигали его чучела, выборщики Ореццо приняли решение о делегировании в Учредительное собрание двух депутатов, Джентиле и Поццо ди Борго, для разъяснения позиции патриотов, и общем требовании лишить клеветника мандата.
Но Собрание справилось и без них, хватило выступлений Мирабо и Саличетти, чтобы обоих роялистов – делегатов от Корсики – лишили их полномочий. (Однако выступление Буттафоко и приведенные в нем факты обратило на себя внимание Саличетти. Официально он, конечно, выступил с осуждением, но как человек, знающий и понимающий своих сограждан и чувствующий ситуацию, в глубине души он разделял его опасения и уже начал готовиться к будущей конфронтации с генералом.) Вы думаете, все это остановило Наполеоне? Наоборот!
Третий этап службы. Февраль 1791 г. – сентябрь 1791 г. Оксонн и Валанс
Вернувшись в Оксонн, Буонопарте из политического корсиканского пекла опять попадает в череду повседневных дежурных будней. Но ситуация в полку резко изменилась: было хорошо заметно возникшее напряжение революционно-патриотических солдат и аристократических офицеров. И когда Наполеоне в оправдание своих очередных опозданий принес полковнику Лансу различные свидетельства, подтверждающие его участие в действиях в поддержку Революции на Корсике, то его, мягко говоря, не поняли. Даже сочиненный им вариант о том, что он пытался вернуться вовремя, но штормовое море дважды выбрасывало их корабль на берег, вызвал у полковника улыбку, но в итоге был принят. Но Наполеоне такие мелочи не волновали, он, как одержимый, бросает все силы и личные средства на печатание своего письма «От г. Буонапарте к г. Буттафоко», а добившись этого, к 15 марта (пешком до типографии ходил в Дофинэ – 8 часов туда и обратно) отправляет большую часть брошюр лично Паоли. Обратите внимание на пафос ее заключительной тирады: «О, Ламет! О, Робеспьер! О, Петион! О, Вольней! О, Мирабо! О, Барнев! О, Бальи! О, Лафайет! Этот человек осмеливается сидеть рядом с вами! Обагренный кровью братьев, запятнанный бесчисленными преступлениями, он осмеливается называть себя представителем нации, он, продавший ее». (Таков стиль большинства его сочинений этого периода. Пафос и эмоции доминируют.)
Делает вид, что между ними ничего не произошло, и просит прислать ему материалы по истории Корсики, о существовании которых у Паоли ему было известно, ссылаясь на их важность для окончания своего третьего «Lettre sur la Corse». Ответ Паоли очень холоден. В отношении памфлета смысл его абсолютно понятен: «Не трудитесь открывать клеветы этого человека, они общеизвестны – предоставьте его общественному презрению». И одновременно пишет Жозефу: «Получил брошюру вашего брата, которая вызвала бы интерес, будь она менее многословной и более беспристрастной». Ну и сухой отказ на просьбу об исторических документах, с формальной ссылкой на недостаток времени. И очень интересно его завершение: «Да и вообще, в молодые годы историю писать не годится. Позвольте мне порекомендовать вам последовать советам аббата Рейналя». Был ли он в курсе совсем иной реакции аббата, чем той восторженной, о которой потом упоминал Наполеон? Не понятно. Жаль, но из этих трудов до наших дней дошли остатки только одной тетради, по которым трудно делать какие-то выводы. Такая реакция была еще одним ушатом холодной воды, вылитой на голову Наполеоне его кумиром.
Это явно не способствовало улучшению его настроения, в чем он очень нуждался, так как взвалил на свои плечи еще одну проблему. Взялся за обучение младшего брата Луи (Луиджи, иногда его еще и Людовиком у нас именуют, правда, в основном в дореволюционных изданиях), которого он забрал с собой, чтобы помочь семье финансово. Но я думаю, что дело не только в деньгах, иного выхода у такого обязательного человека, как он, просто не было, характером в дядю Люсьена пошел, не в отца.
Луи по возрасту уже не мог поступить в училище, да и блат на бесплатное обучение кончился (помните – Наполеоне так и не смог договориться на эту тему в Эксе). Парнишке надо было готовиться самому и сдавать экзамены экстерном. Наполеоне искренне считал его самым талантливым в семье (в сравнении не только с Жозефом и Люсьеном, но и с собой), явно покровительствовал его стремлению к учебе, вот и решил выступить в роли его наставника, планируя сделать из него еще одного артиллериста. В Оксонне стали жить с братом в соседних комнатушках, вернее, в одной с альковом, снятой у семьи Бофр. Наверху в нише на матрасе, прямо на полу спал Луи, в комнате под ним на единственной кровати – Наполеоне.
Он рьяно взялся за дело и собирался преподавать ему математику, естественные науки, литературу и даже катехизис. Но начал, естественно, с математики. Ох, и тяжело приходилось 12-летнему ученику, причем трудности были не только в плане учебы (но к этому еще вернемся).
Буонапарте весь погружен в свои проблемы, и хотя по службе к нему нет претензий, от общественной жизни полка далек – все свободное время был погружен в собственные проблемы. Попытался даже исторические записки напечатать, но финансово не потянул.
Может быть, именно поэтому от него и избавились под предлогом происходящей реформы в армии. Наполеоне переводят в 4 Артиллерийский гренобльский полк, располагавшийся тогда в Валансе. И хотя это сопровождается повышением его до лейтенанта (поручика) и неожиданной выплатой денег за последние 3,5 месяца опозданий, он пытался сопротивляться. Совсем не хотел уезжать и даже обращался в Министерство, прося помощи у старого знакомого, отца Ле-Санкера. Его можно понять, теряются все связи в Оксонне, дружеские отношения и с бароном, и с большинством сослуживцев, не говоря уже про де Мази, и ему совершенно ясно, что на новом месте не получится уделять должного внимания обучению Луи.
Но ничего не помогло. Переформирование артиллерии уже закончено и с 1 апреля 1791 г. поручик Буонапарте по приказу переведен в Четвертый гренобльский полк.
И вот опять его встречает старое окружение – прямо «дежа вю». Съем жилья у мадмуазель Бу, обязательные офицерские обеды в кафе «Три голубя». Читальня Опеля. Но – очевидное ухудшение условий существования. Месячная зарплата увеличилась только на 7 ливров, но цены за это время выросли очень сильно (инфляция).
С деньгами у них было совсем туго. Иногда им просто нечего было есть, кроме супчика, сваренного Наполеоне (научился у мамы?) Часто сидели на хлебе и молоке – это жалостливая версия, по другой было туго и голодно, но в основном учителю28. Брат был на полном пансионе у заботливой старушки Бу.
И хотя Наполеоне было не привыкать к трудностям и самоограничениям, подсознательно он на Луи обижался. Тот не понимал, на какие жертвы брат пошел ради него, и это Наполеона сильно злило уже тогда, и много сильнее впоследствии. В 1813 г. даже пожаловался, что для него совсем не характерно: «Чтобы его воспитать, я, будучи двадцатилетним молодым человеком, терпел всевозможные лишения: не позволял себе самого необходимого». Но это была реакция уже на другие события. (А в этот период, как мне кажется, довольно быстро понял, что взвалил на себя непосильную ношу, но себе признаться в этом не хотел. В результате доставалось Луи иногда от брата крепко. Не зря один из случайных свидетелей его педагогических приемов назвал учителя «Vilain marabout» – переводите сами!)
За все хорошие намерения и их претворения в жизнь Луи отомстил брату позже. Из категории «самого талантливого» в семье рано перешел в разряд изгоя: после коронации брата, в 1805 году ударился в разгульную жизнь в Париже, заразился сифилисом, от которого его лечили жуткими тогдашними способами с помощью ртутных препаратов. Вылечили, но случилось осложнение на суставы, и он стал фактически полукалекой. Однако ничего не могло остановить Наполеона в его намерениях продолжать руководить братом. Он уже вошел в роль вершителя судеб членов своей семьи. Сначала решил сделать из него военного, а потом женить на дочери Жозефины от первого брака – Гортензии де Богарнэ. Ни к первому, ни ко второму душа Луиджи совершенно не лежала (впрочем, и у Гортензии тоже), но он подчинялся. И в итоге в 1806 г. был определен на должность еще и короля Голландии. И очень неплохо исполнял свои обязанности, голландцы его полюбили, а вот супруга сбежала к маме в Париж. Он ее сильно ревновал, все время сомневаясь в своем отцовстве (причем подозревал Наполеона).
Но потом подчиняться ему надоело и у него начались конфликты со старшим братом (слишком уж независимую, по мнению последнего, политику в Голландии проводил, в частности, закрывал глаза на английскую контрабанду). В общем, совсем перестал оправдывать его надежды, а в 1810 г. вообще отрекся от престола в пользу своего маленького сына Наполеона-Луи. Император просто проигнорировал это решение и аннексировал территорию Голландии, присоединив ее к Франции (по другой версии, именно для этого Наполеон и заставил его так поступить).
Дальше их отношения фактически прекратились. Луи уехал из Франции, сначала в Вену, а потом через Швейцарию в Италию. Развелся с женой, но под сильным давлением брата все-таки признал всех четырех сыновей своими. На все последующие призывы и предложения Императора как-то урегулировать эту семейную ссору вообще не реагировал.
Вся эта некрасивая история к тому времени, про которое я пишу, отношения никакого не имеет. Но мне будет очень интересно узнать, как прореагирует Наполеон, узнав, что один из сыновей опального брата (Шарль Луи Наполеон) потом пойдет по его пути и тоже станет французским Императором Наполеоном, но уже III.
Еще хотелось бы упомянуть, что у биографов подозрений в том, что истинным отцом Луи является де Марбеф, гораздо больше, чем в отношении самого Наполеона. Одно время историки даже предлагали сделать генную экспертизу, вскрыв захоронение одного из его потомков. Но этого не произошло.
Поделиться книгой: