Шестая симфония

Андрей Авраменко

Шестая симфония

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Петр Ильич Чайковский

Смерть1

На сцене небольшой столик, накрытый аккуратной скатертью. На столе стоит стакан воды. Два стула по бокам от стола. На заднем плане вид осеннего Петербурга. Слышны звуки города: топот лошадей, приглушенные разговоры, звон посуды и пр. На сцену выходит П.И. Чайковский и присаживается за столик. Все это время голос за сценой читает текст.

ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ. «Осенью 1893 года в Санкт-Петербурге разыгралась эпидемия холеры. К 20 октября в городских домах и больницах скончалось уже больше сотни человек. Во всех газетах широко извещалось о том, что сырая вода является главным источником холерного вибриона. Бацилла была найдена в водах Невы и даже в водопроводе Зимнего дворца. В этот день, находясь в смешанных чувствах после премьеры своей Шестой симфонии, Петр Ильич Чайковский за ужином в ресторане Лейнера просит, чтобы ему принесли стакан холодной воды. Узнав, что кипяченой воды нет, он настаивает, чтобы подали сырую.»

Все звуки постепенно затихают. Чайковский долго внимательно смотрит на стакан и затем выпивает его. Когда он ставит стакан обратно на стол, весь свет гаснет на несколько секунд.

ЧАЙКОВСКИЙ (растерянно). Это… все? Это конец?

СМЕРТЬ. Нет, Петенька. Это – только начало.

Зажигается свет (освещая только небольшую область вокруг стола, оставляя всю остальную сцену во мраке), и зрители видят, что на втором стуле, напротив Чайковского, сидит Смерть.

ЧАЙКОВСКИЙ. Где я? Нет. Не может быть… (встает) А как же… Я думал, что туда… (протягивает руки вверх)

СМЕРТЬ. Туда? (непонимающе) А! В смысле «Аааалилуйя!»2 Туда (показывает наверх, посмеивается). А может быть «Па-ба-ба-бам»3. Туда? (показывает руками вниз).

Чайковский смотрит остолбенев.

Да ты не переживай, Петя. Мы с тобой просто поговорим. Присаживайся. Разговор будет долгий.

Чайковский возвращается на место.

Ох уж эти поэты-художники… так болезненно склонные ко всякого рода мистификациям и трагическому символизму (покручивает стакан рукой). Не понимаешь? А ты помнишь, Петя, кто еще скончался от холеры?

ЧАЙКОВСКИЙ. Не помню… Хотя нет… Кажется еще… художник… Ива́нов?

СМЕРТЬ. Нет, Петя… Я не про него. Но хорошо. Ты вспомнишь. Так зачем ты меня звал, Петя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я?.. Я никого не звал!

СМЕРТЬ. «Никого не звал»… Угу. А объясни мне, зачем тогда ты выпил этот стакан?

ЧАЙКОВСКИЙ. Но я не знал, что вода отравлена! Я не знал про холеру!

СМЕРТЬ. Да. Наверняка – ты не знал. Но ты надеялся. Глубоко в душе ты искал встречи со мной. «Смерть есть величайшее из благ, и я призываю ее всеми силами души»… Это твои слова?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да, но я хотел… Я думал, что…

СМЕРТЬ. Я знаю, чего ты хотел, Петя. Ты хотел сбежать от всех своих проблем. Вы все этого хотите. Вот так просто взять пистолет, и прощай несчастная любовь. Взять веревку, и прощай все долги. Взять стакан отравленной воды, и… И что? От чего ты хотел сбежать?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я устал… устал так жить… Я хочу тишины… и покоя…

СМЕРТЬ. Устал? Устал от чего? От денег? Славы? Женщин? От чего ты устал, Петя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Почему так фамильярно? «Петя»… Так меня называют только близкие родственники. Я – Петр Ильич Чайковский. Изволите обращаться ко мне на Вы?

СМЕРТЬ. Ах, Чайковский… А почему, собственно говоря, Чайковский? Может быть Петр Ильич Чайка? Ты ведь знаешь, что это твой дед приписал окончание к вашей фамилии, так ее облагородив? На самом деле ты, Петя – Чайка (изображает чайку). Но не спеши огорчаться, потому что когда-то давно у вашего рода вообще не было фамилии. Никакой. А еще раньше у людей на земле не было даже имен. Все это лишь условности, Петя. Это при жизни могут быть важны ваши фамилии, звания, чины… А после… Жизнь ваша настолько коротка, настолько недолговечна, что для меня вы все остаетесь одинаково малыми детьми. Так что ты уж прости мне, Петя, но я буду обращаться к тебе по привычке. Итак?..

ЧАЙКОВСКИЙ. Я… Я не знаю, что…

СМЕРТЬ. Я понимаю. Нелегко начать говорить о своих проблемах. Поэтому, давай начнем с чего-то простого. Например… кто ты, Петя? Чем ты занимаешься?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я?.. Я композитор.

СМЕРТЬ. Замечательно. И какую музыку ты пишешь?

ЧАЙКОВСКИЙ. Симфоническую.

СМЕРТЬ. И как, успешно?

ЧАЙКОВСКИЙ. Ну… с Глинкой я, может быть, и не сравнился, но… многим моя музыка нравится.

СМЕРТЬ. «Многим» – многим, это же прекрасно. Нравится всем, кроме критиков, я полагаю? Как это всегда и бывает. И кто же научил тебя писать музыку?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я играл на рояле с самого детства. Помню, моей первой учительницей была Мария Марковна Пальчикова. Она занималась со мной, когда мне было пять лет. Еще помню, в нашем доме стояла оркестрина, и я заслушивался «Дон Жуаном». Я просто боготворил Моцарта! Когда я впервые услышал арию Церлины, то почувствовал слезы, тоску, счастье. Она возбудила во мне святой восторг. Музыка не давала мне покоя. Когда я ложился спать, в голове начинали рождаться мелодии, фантазии. Я стал просто-напросто одержим музыкой. Записывал на слух ноты, что-то импровизировал на рояле, сочинял пьески. Но потом меня в 10 лет отдали в училище правоведения в Петербурге, и музыкальным занятиям пришел конец. В училище единственной моей отрадой стали церковный хор и редкие уроки фортепианной игры со стариком-немцем Ка́релем. Я старался приобщать своих товарищей к опере и театру, играл им на рояле польки, под которые все танцевали. Однако, училище было большим испытанием для меня. Частенько я уединялся где-нибудь в классах и втихомолку плакал. Я родился и вырос в большой семье: у нас дома в Воткинске всегда царило веселье, было много гостей. А в Петербурге я остался совершенно один, в закрытом мужском училище, со своими порядками…

СМЕРТЬ. С телесными наказаниями…

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет. Меня никогда не наказывали…

СМЕРТЬ. Тебя – не наказывали. Но сама гнетущая атмосфера насилия, царившая в училище, как Домоклов меч всегда висела над твоей хрупкой и ранимой душой.

ЧАЙКОВСКИЙ. Да, мне приходилось плохо… Я ведь никогда не хотел быть юристом. Родители сначала хотели отдать меня в Горный корпус, как старшего брата Коленьку, но потом прознали о новомодном училище в Петербурге и записали меня в правоведы. Мой отец прошел путь от простого горного инженера до управляющего заводами. Он всю жизнь посвятил службе и не видел другой судьбы для меня. Однако же, он не был совершенно слеп к моим талантам и мечтам, и даже во время мой учебы в училище оплачивал воскресные занятия с пианистом Кюндингером. Но… Рудольф Васильевич не видел во мне никакого таланта и успокоил отца словами, что выдающимся музыкантом мне никогда не стать. За это я ему бесконечно благодарен. Ведь до этого все родственники считали меня музыкальным гением, сродни Моцарту: я играл на рояле с закрытой полотенцем клавиатурой; угадывал на слух тональности; запоминал произведения с одного проигрыша и затем повторял без нот. Но Рудольфа Васильевича этим было не удивить: такие «дарования» в детях он встречал постоянно. Он не стеснялся ругать меня за мое абсолютное невежество по части музыкальной теории, за узость кругозора: в ту пору я не знал ни Баха, ни Шумана, не мог перечислить симфонии Бетховена. Кюндингер, хоть и не верил в меня, но очень многому научил. К сожалению, спустя три года наши с ним занятия пришлось прервать, так как мой папенька разорился. Что конкретно произошло, я не знаю: тайну своего банкротства он не раскрыл никому из родных до самого конца жизни. Но, так или иначе, денег не стало. Мне было 19 лет, я как раз выпустился из училища, в чине титулярного советника, и поступил на службу в Министерство юстиции. Я часами просиживал в канцелярии, занимаясь совершеннейшей ерундой, перекладыванием бумажек. Служба меня абсолютно не интересовала, и я чувствовал свою бездарность, ненужность в этом деле. Единственное, что меня спасало – это наши шумные вечера с друзьями. Мы, кажется, беспрерывно кружились в каком-то смерче развлечений и удовольствий. Жизнь была беззаботна и легка. Постоянно какие-то спектакли, прогулки, рестораны. То и дело, мы попадали в какие-то истории, скандалы… А потом снова понедельник, снова утро… снова моя серая, тусклая служба, благодаря которой я оплачивал все свои приключения. В какой-то момент мне наскучило мое безнадежное существование. Я спросил себя, чего я хочу от жизни? Каким я вижу свое будущее? Никаких карьерных перспектив в Министерстве я не добился – при каждом новом назначении или повышении меня упорно обходили. Я понял, что мне совершенно безразличен сегодняшний день. Я думал лишь о высоком, о вечности. Все что меня интересовало – это искусство. И я решил променять службу на музыку. Я захотел делать то, к чему влекло меня призвание, и поступил в Санкт-Петербургскую консерваторию – а вернее, тогда еще только музыкальные классы – к Антону Григорьевичу Рубинштейну. Помню, как отец отнесся к моему бегству из Министерства юстиции. Ему было больно, что я не исполнил тех надежд, которые он возлагал на мою служебную карьеру, но он никогда ни единым словом не дал мне почувствовать, что недоволен мной…

СМЕРТЬ. Если я все правильно понимаю, то, оставив службу в Министерстве, ты оказался без средств к существованию. Папенька, конечно, всячески одобрял тебя, но при этом спокойно наблюдал за тем, как ты добровольно бедствуешь, не предлагая никакой помощи. Так?

ЧАЙКОВСКИЙ. Да… Денег не хватало. Тогда я впервые ощутил, что такое настоящая бедность. Прежний мой уклад жизни претерпел существенные изменения. Раньше я ходил щеголем, а теперь… Вся одежда поистрепалась – приходилось донашивать заштопанные кухаркой жилеты. Не мог позволить себе экипаж – ходил только пешком. Прежние знакомые перестали со мной здороваться. После окончания консерватории, брат Антона Григорьевича – Николай Рубинштейн – предложил мне место профессора в музыкальных классах в Москве. Другой работы не было – я, конечно же, согласился. Мне нечем было платить за съемную квартиру, поэтому я бесплатно занимал угол у Рубинштейна – в одном здании с Московской консерваторией. Мне приходилось гоняться за рублевыми уроками. Постоянные долги, которые отравляли жизнь и парализовали рвение к работе. У меня не было даже своего инструмента, и я рисовал клавиши на письменном столе, чтобы хоть как-то упражняться!

СМЕРТЬ. Да… Ты ведь мечтал быть знаменитым композитором, а стал всего лишь бедным учителем музыки, о котором говорили, что он недурно сочиняет. Консерваторские занятия казались тебе бедствием: эти глупые, никчемные, неспособные ученики, которые только крали твое свободное время для творчества, отнимали у тебя силы.

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет… Я признаюсь, что питал отвращение к педагогической деятельности, но дело было не в учениках. Нет. Я видел, что не умею внушить им свою любовь к музыке. Я чувствовал, что сочиняя, я бы добился гораздо большего, но изнуряющая консерваторская работа занимала все мое время: ведь, не было ни учебных программ, ни учебников по теории музыки. Я по ночам переводил с французского и немецкого книги Геварта «Руководство к инструментовке», «Музыкальный катехизис» Лобе. Так, мало было перевести, нужно было еще переработать их: снабдить знакомыми для русского уха примерами, подобрать правильную терминологию…

СМЕРТЬ. И откуда же у тебя такое потрясающее знание французского и немецкого языков, Петя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не помню… Как-то с самого детства у нас в семье все свободно говорили по-французски… У нас была гувернантка из Франции! Да-да… Фанни́ Дюрба́х. Наверное, это благодаря ей… Помню, она запрещала мне заниматься музыкой. Считала, что это только вредит мне. Музыка вызывала во мне некоторую меланхолию, бессонницу, нервные припадки. Мадемуазель Фанни́ хотела, чтобы я сосредоточился на поэзии – она называла меня «Le petit Pouchkine» (маленький Пушкин). К слову… возможно, она была права, потому что моя болезнь только прогрессировала. Может быть, это консерваторская работа так меня изматывала, а может быть это творческая сила внутри меня не находила выхода, но приступы иногда часами держали меня на грани безумия. Галлюцинации с удариками – нервными судорогами – мучили меня, не давая спать. Ночью, в пустой квартире, когда нечего было есть, было холодно и бесприютно, мне мерещился тяжелый пистолет, чтобы выстрелить из него в сердце.

СМЕРТЬ. И как же закончились твои мучения? Что спасло тебя от долгов, безденежья? Или вернее… кто спасла?

ЧАЙКОВСКИЙ. Спасла? Да… Действительно. Спасла. Надежда Филаретовна… фон Мекк. Наша дружба стала главной отрадой всей моей жизни.

СМЕРТЬ. Расскажи мне про нее. Как вы познакомились?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она была вдовой известного железнодорожного магната Карла фон Мекка. Умерев, он оставил ей огромное состояние: деньги, усадьбы, виллы за границей. Она была женщиной предприимчивой, хваткой. И благодаря своей энергии и твердому характеру Надежда Филаретовна так смогла устроить дела, что даже приумножила доставшееся ей от мужа состояние. При этом она была любящей и заботливой матерью одиннадцати… да, кажется, одиннадцати детей. Она прививала детям любовь к искусствам, очень ценила музыку. Сама играла на фортепьяно. И вот однажды, она оказалась на концерте Российского музыкального общества в Москве, где оркестр исполнял мою симфоническую фантазию «Буря». Это сочинение, по ее словам, произвело на нее очень сильное впечатление. Позже, вызнав мой адрес, она написала письмо, в котором высказывала свой восторг и восхищение моим творчеством, а также просила сделать для нее несколько переложений моих сочинений для игры на фортепьяно в четыре руки. Я тогда был простым бедным консерваторским профессором. Мне были так приятны ее теплые слова похвалы. Я с большим удовольствием исполнил ее музыкальный заказ, за что она меня очень щедро вознаградила. Потом были еще заказы. Еще письма. Со временем мы стали больше говорить о личной жизни, о чувствах, о мыслях друг друга. Делиться мнениями, книгами. И так, письмо за письмом, наша переписка переросла в настоящую, искреннюю дружбу. Говоря с ней, я во всем мог быть откровенен. Она так меня понимала. Так ценила мой труд. Она всегда хотела прослыть «Покровительницей искусств» и оказывала финансовую поддержку многим другим музыкантам, но мне Надежда Филаретовна назначила, пожалуй, самое большое содержание: 6000 рублей в год. Благодаря этим деньгам я оказался свободен. Я смог бросить ненавистные консерваторские занятия и полностью посвятить себя музыке. Своей музыке… 13 лет длилась наша переписка, и за все это время мы ни разу не переговорили лично. Это удивительная история, ведь я так часто бывал у нее в гостях: в Москве, в доме на Мясницкой; в ее усадьбе в Браилове. Но она всегда либо жила в другом флигеле, либо, предоставляя мне комнаты, сама уезжала куда-нибудь за границу с дочерьми. Лишь однажды, во Флоренции в оперном театре мы сидели с ней в разных концах зала, и я тайком разглядывал ее в бинокль. И во второй раз мы столкнулись лицом к лицу в Браиловском парке: недалеко от каменного мостика наши экипажи проехали навстречу друг другу. Я, сняв шляпу, робко поклонился ей. Она тоже засмущалась и, как мне показалось, даже покраснела.

СМЕРТЬ. А почему вы никогда не встречались?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я не знаю… Так с самого начала решила она. Может быть, она не хотела мешать мне. Или боялась разрушить… то, что между нами было.

СМЕРТЬ. И что же между вами было?

ЧАЙКОВСКИЙ. Дружба. Самая настоящая, самая искренняя.

СМЕРТЬ. Угу… Дружба… Напомни, Петь, а кому ты посвятил свою Третью симфонию?

ЧАЙКОВСКИЙ. Третью?.. Шиловскому… Володе.

СМЕРТЬ. Угу… Это тот, за чей счет ты бесплатно объездил всю Европу. На партитуре ты так и написал «Владимиру Шиловскому». А Пятую симфонию?

ЧАЙКОВСКИЙ (молчит).

СМЕРТЬ. Аве́-Лальману – твоему гамбургскому приятелю. Так на титуле в нотах у Юргенсона и написано «Теодору Аве́-Лальману». Шестая – Владимиру Давыдову, сыну сестры. А Четвертая, Петя?

ЧАЙКОВСКИЙ. Я посвятил ее Надежде Филаретовне!

СМЕРТЬ. Нееет… Ты написал: «Моему лучшему другу». Без имени, Петя.

ЧАЙКОВСКИЙ. Это была ее просьба! Она сама предложила, чтобы в посвящении было написано «моему другу», как и для Первой сюиты. Она не хотела афишировать наши отношения для широкой публики. Она хотела сохранить свое имя в тайне…

СМЕРТЬ. В тайне? Знала вся твоя семья, знала вся ее семья. Знали твои слуги, знали ее слуги, во всех домах и усадьбах. Знала вся консерватория. О какой тайне ты говоришь? Лучше вспомни, ведь это ты в своих письмах первым подводил ее к такому решению: «… быть может вам неприятно, чтобы ваше имя стояло на заглавии симфонии, то, если угодно, можно обойтись и без этого…»

ЧАЙКОВСКИЙ (молчит).

СМЕРТЬ. А ведь она любила тебя, Петя.

ЧАЙКОВСКИЙ. Она… Она не…

СМЕРТЬ. Она платила тебе шесть тысяч рублей, Петя! Шесть тысяч! Генералы не получали такого жалованья! Ты бесплатно жил у нее дома в Москве, а она после тебя ходила по комнатам и дышала тобой, твоим воздухом, Петя. Гладила клавиши рояля, к которым прикасались твои пальчики. Она знала все о твоих проблемах с желудком, о твоих вкусах – везде, где ты останавливался, она заказывала для тебя специальное меню. Оставляла наставления поварам, как тебя кормить. Во Флоренции она сняла для тебя виллу Бончиани, а сама жила напротив. Она дважды в день проходила мимо этой виллы, Петя! Только чтобы взглянуть, не стоишь ли ты у окна. Она была готова отдать тебе все, Петя. Но тебе… нужны были лишь ее деньги.

ЧАЙКОВСКИЙ. Ложь! Мерзкая ложь!

СМЕРТЬ. Ложь? (посмеиваясь)… Хорошо. А расскажи тогда, как закончилась ваша тринадцатилетняя «искренняя» дружба?

ЧАЙКОВСКИЙ. Она перестала мне писать.

СМЕРТЬ. Да… В своем последнем письме, она сообщила тебе, что обанкротилась. Извинялась, что вынуждена прекратить выплату твоей субсидии, и выражала надежду, что ты, хотя бы иногда, будешь о ней вспоминать. Что ты на это ответил? (иронично, кривляясь) «Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами!..»

ЧАЙКОВСКИЙ. Хватит…

СМЕРТЬ. «…Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали..?»

ЧАЙКОВСКИЙ. Хватит!

СМЕРТЬ. «…Нет, дорогой друг мой, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания …»

ЧАЙКОВСКИЙ. …пожалуйста…

СМЕРТЬ. «Я рад, что именно теперь, когда уже Вы не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся словесному выражению благодарность…» Это было – твое последнее – письмо.

ЧАЙКОВСКИЙ (сквозь слезы). Я пытался связаться с ней: и через ее сына Николая, и через Пахульского, но она не отвечала мне!

СМЕРТЬ. Да. Ты дважды осведомлялся у знакомых, как у нее дела. Вот такая прекрасная была у вас дружба. «Главная отрада» всей твоей жизни.

Оба какое-то время молчат.

А ты вообще кого-нибудь любил, Петя? Ты, вроде, был женат? Расскажи про свою жену.

ЧАЙКОВСКИЙ (сквозь слезы). Я не хочу с тобой говорить. Я не отвечу больше ни на один твой вопрос!

СМЕРТЬ. Да, не переживай ты так, Петя. Успокойся. Вот, выпей водички (подставляет поближе отравленный стакан).

Чайковский сначала протягивает руку к стакану, затем отдергивает. В бешенстве пытается покинуть сцену, выйти за круг света.

СМЕРТЬ. Не хочешь разговаривать? Что ж, давай помолчим. В нашем распоряжении вечность.

Молчат: Смерть – отстраненно, безразлично;

Чайковский – беспокойно, мучаясь.

СМЕРТЬ (поет).

«Соловей мой, соловей,

Голосистый соловей.»4

ЧАЙКОВСКИЙ. Нет! (бросается на Смерть, хватает за грудки) Нет! Только… не эту! Только не эту… (медленно возвращается на место) Ну, не мучь ты меня! Отпусти, прошу…

СМЕРТЬ. Ты думаешь, это я́ тебя мучаю?..

Пауза.

ЧАЙКОВСКИЙ. Столько времени потеряно… Не успел сказать и десятой доли того, что хотел сказать… А теперь… только смерть впереди… Расскажи мне… Расскажи мне о будущем.

СМЕРТЬ. О будущем!? О каком будущем? Ты выпил этот стакан, Петя. Ты сбежал от своего будущего! А теперь тебе стало интересно. Ты захотел звезд без терний. (дразнит) «Расскажи о моих триумфах, о признании, о восторженной похвале критиков… Услади мой слух. Но только я не буду за это страдать, трудиться, болеть, терпеть…»

ЧАЙКОВСКИЙ (перебивая). Я хотел узнать не про свою жизнь, а о том далеком будущем, которого бы я все равно никогда не увидел! Расскажи, будут ли люди исполнять мои сочинения, будут ли…

СМЕРТЬ (перебивая). Будут ли твоим именем называть лучшие концертные залы в Москве, международные конкурсы… «О далеком будущем»… Я расскажу тебе про далекое будущее: через 10 тысяч лет никто не вспомнит твоего имени! Все твои труды, как и любого другого художника на земле, будут преданы забвению, будут похоронены в архивах истории. Все вы мечтаете о вечности, а сами понятия не имеете, что это такое. Вечность – это пустота. И у тебя был один только миг, лишь мгновение, чтобы сказать что-то важное в этой оглушительной пустоте… И это мгновение кончилось (показывает на стакан). Все, что тебе осталось – это разговор со мной. Итак… жена.