Химка. Из записок психиатра

Александр Бадак

Химка. Из записок психиатра

Виталий Морозов демобилизовался глубокой осенью. Высокий, широкоплечий парень отслужил в десанте и вернулся к матери в деревню. Первым делом зашел вечером в клуб на дискотеку. Девчонки как по команде сделали «равнение на середину» и открыли от удивления рты, когда увидели его в парадной форме. Парни с уважением подходили и жали руку «настоящему» вэдэвэшнику. А мать не могла нарадоваться на своего будущего кормильца. Жаль, что отец не увидит, какого сына она вырастила на изломе веков. Он умер, когда Виталий был ещё совсем маленьким.

Хорошо, что Бог уберег сыночка в такое лихолетье, часто думала она. Вон по телевизору показывают, как кругом стреляют, убивают. Гибнет сколько народу! А сейчас, слава Богу, сын будет рядышком. Под присмотром. В селе спокойно. Скоро работать начнёт. С началом посевной Виталию уже предложили сесть за баранку нового «Белоруса». А пока гуляй, рванина! Расслабляйся!

Молодежь – явление стадное. Скучно парню или девушке сидеть перед телевизором. Просит душа праздника. Попрыгать, потусить, помутить… Правда село глухое. Люди небогатые. Зато воля-вольная.

На предновогодней дискотеке Виталя был уже с девушкой. Танцевали до упаду. Шутили, смеялись, а на прощание даже поцеловались под её окнами.

Виталя уже шел домой, когда встретил знакомых. Они как-то странно и громко смеялись.

– Ба! Кореш! Подымишь с нами? – поздоровались они.

– Здоров, парни. Не курю я.

– Балбес, мы же тебе не табачок, а «химачок» предлагаем! Кайф бесплатный и безвредный. Пару затяжек и полетишь вместе с нами!

Виталя не стал кочевряжиться. Правда, коноплю он никогда не пробовал. Но не пристало двухметровому вэдэвэшнику показывать слабость перед окурком. Взял забитую «химкой» раскуренную папиросу и втянул сладковатый дым в лёгкие. Закашлялся. Потом сделал ещё несколько затяжек, пока не истлела папироска.

– Ну как? – спросили чумовые ребята.

– Да никак! Пошел я домой. Пока, парни!

Дома захотелось сильно есть. На утоление голода ушло две тарелки борща и булка хлеба. Мать в ожидании сына смотрела какой-то «звездный» концерт. Виталя присел рядом, но сосредоточиться на экране не мог. В душе появилась неясная тревога. Что-то тяжелое подбиралось к душе, заполняло грудь, перехватывало дыхание. Это было ощущение предчувствия надвигающейся беды, неотвратимой катастрофы. Он попытался стряхнуть с себя эту тяжесть. Но страх только усиливался, становился жутью. Виталя взглянул на сидящую мать и вздрогнул от неожиданности!

Перед ним был вовсе не родной человек, а немец в железном шлеме с рогами! Фашист! Из его глаз сочился синий свет. Виталия озарило – страна захвачена врагами… Они везде. Даже в его доме. На его диване. Говорили же в армии, что надо быть всегда на чеку! Быть готовым дать отпор, встать на защиту Родины! И он встал, и с размаху ударил «фашиста» по голове, сгреб в охапку и выбросил во двор – прямо на снег.

Вернувшись с холода, почувствовал себя немного лучше. Осмотрелся. Матери дома не было. Где она? Во дворе кто-то плакал. Выглянул в проталину замерзшего окна. На снегу в лунном свете ворочалась мать, безуспешно пытаясь подняться. Виталя выбежал во двор, подхватил мамочку и занес домой. Она легла на кровать и заплакала.

– Родная, кто тебя так? – Виталя вытирал пятна крови с лица матери. Она не отвечала, сжавшись, испуганно смотрела на сына.

Виталия снова стало мутить. Накатывалась новая волна страха. Трясущаяся жуть и «шугань». Присмотревшись, Виталий увидел, что вместо матери на кровати лежит уже новый фашист в рогатом шлеме. Ах, вы, гады! Получите! Виталя стал колотить фашиста с новой силой. И снова выбросил на снег. Кричи, гад, кричи! Никто тебе не поможет! А лучше – сдохни!

Участковый лейтенант Петров знал, что если для кого-то Новый год – праздник, то для него – самая беспокойная и горячая пора, несмотря на промозглую двадцатиградусную стужу.

Не дай Бог повторения прошлогодних событий. Тогда пострадал ребенок из многодетной малообеспеченной семьи Малышевых. Родители пьющие, безработные. Как-то раз зимой участковый вместе с инспектором комиссии по делам несовершеннолетних зашли с проверкой в дом к Малышевым и ужаснулись. Во дворе кавардак. Дома страшная грязь. Холодно. Вся семья, укрытая старыми тряпками, сбилась на одной кровати. На кухне потухшая печь. На ней большая кастрюля, в которой в мутной воде плавал варёный заяц. Непотрошеный, в шерсти. Петрова чуть не вырвало. Как такое можно есть?

Больно стало участковому. И даже стыдно. Почему Малышевы живут, как в хлеву? Это же ненормально! Заполнили протоколы. Пожурили родителей, постращали лишением родительских прав, изначально не веря в положительные перемены. А через неделю Петров уже оформлял протокол обнаружения трупа Виктора – старшего сына Малышевых.

Из опросов односельчан участковый узнал, что Витя купил в магазине баллончик бытового газа. Нанюхался пропан-бутановой смеси и заснул прямо под бетонной стенкой автобусной остановки. Утром односельчане, спешащие к автобусу, натолкнулись на перемерзшего, но ещё живого мальчишку. Закутали, понесли к фельдшеру. Но спасти уже не смогли. Остановилось дыхание. Врачи потом сказали, что из-за отравления перестал работать дыхательный центр. Это и послужило причиной смерти.

А через неделю – новая беда. Мальчишки облюбовали для игр совхозную базу. Лазали по технике, скатывались с железных боков комбайна в большой сугроб. Потом нашли бочку из-под топлива. Открутили пробку и поняли, что в бочке был бензин. По очереди стали «пыхать» – вдыхать его пары до наступления «кайфа». Так они называли состояние отравления с галлюцинациями или «мультиками» и беспричинным весельем. Двенадцатилетний Серёжа, уже будучи в состоянии «перепыха», решил посмотреть, сколько бензина осталось в бочке и нельзя ли его слить. Заглянул в пробочное отверстие. Темно, ничего не видно. Решил подсветить. Поднес зажигалку к отверстию и чиркнул. Раздался взрыв. Бочку закрутило. Из отверстия, как из сопла ракеты, вырвалась огненная струя, разгоняя бочку реактивной тягой. И все это произошло практически мгновенно. Не успевшего отпрыгнуть Серегу обдало струёй горящего топлива. Он вспыхнул, как факел и побежал, истошно крича. Синтетические куртка и брюки плавились и стекали посвистывающими огненными струйками. Серёжа упал в сугроб, катаясь по снегу, сбрасывая с себя остатки горящей одежды. Потом в село вбежало обугленное тело, завывающее, как раненый зверь.

Сначала думали, что мальчик не выживет. Но через год лечения в краевом ожоговом центре он вернулся в село. На обожжённые поверхности приживляли кожу с ягодиц – единственного уцелевшего от ожогов места. Её отрезали квадратами два на два сантиметра, затем делали насечки, растягивали заплатку как сетку и укладывали на сочащиеся сукровицей ожоги. Какие-то куски приживались, какие-то загнивали и отваливались.

Жизнь ребенку спасли. Но смотреть на него было страшно. На лице – красные бугристые рубцы. Обгоревшие веки не позволяли закрыть глаза, которые сохли и нагнаивались. Обожженные губы находились в неестественном оскале, напоминающим чудовищную улыбку. Кисти рук со скрюченными пальцами не позволяли выполнять тонкие действия. При ходьбе или движении рубцы над суставами рук и ног лопались и начинали кровоточить. Каждый год растущему ребенку приходилось делать по нескольку операций. Его существование превратилось в сплошной кошмар…

Участковый постарался отбросить от себя эти воспоминания. В селе столько хороших семей и прекрасных ребятишек. Может быть, на этот раз пронесёт… Но он знал, что некоторые селяне уже начинают празднование. Потом пьют до Рождества, потом до Старого Нового года, потом до 23 февраля. Но до этого рубежа доживают не все любители спиртного. Кто-то замерзает в январе, у кого-то к февралю начинается белая горячка.

Был же в работе Петрова такой случай. Шел он как-то по центральной улице родного села. Время – начало февраля. Самый разгар «беличьего сезона». Видит странную картину. Михалыч – пятидесятилетний, но ещё крепкий и мордатый селянин занялся заготовкой дров прямо в центре села. Рубит Михалыч старый тополь в два обхвата. Углубился в ствол по самое топорище. Фиолетовое лицо блестит от пота. Дышит тяжело. Даже фуфайку снял.

– Привет, Михалыч! Что тебе сухого валежника в лесу мало? Сдался тебе сырой тополь?

– Начальник, ты что, не видишь? – Михалыч направил топор на крону дерева.

– А что я должен видеть? Дерево как дерево. Стоит, никому не мешает. А завалишь – провода может порвать. Всю деревню без света оставишь!

– Да ты смотри, сколько там чертей собралось! Я сейчас дерево завалю, а потом их порублю. Они меня уже достали. Рожи корчат. Матерят. Спать неделю не дают!

Петров горестно вздохнул, забрал топор и предложил Михалычу сходить к нему в контору за бензопилой. Как-никак на дворе двадцать первый век! Есть современные технологии. И по чертям тоже есть специалисты-зоологи. Сейчас подъедут, разберутся. Лейтенант уже диагностировал у «лесоруба» белую горячку, которую медики только подтвердили.

Поэтому, когда в предпраздничный вечер Петров услышал телефонный звонок, он не удивился, а наоборот, собрался. Звонили соседи Морозовых. Они нашли во дворе избитую односельчанку.

– Бегу! – ответил участковый. Надел мундир. Поверх – шинель, портупею. Хотел доехать быстро на старой «Королле», но она не завелась на морозе. Побежал трусцой, прихватив с собой протоколы. Когда добрался до места, увидел, что у дома Морозовых уже собрались люди. Посреди двора лежала плачущая раздетая женщина. Над ней стоял рычащий Виталя. Что за чёрт, подумал лейтенант. Виталя нормальный мужик. Не пьет, не курит. Что случилось? Он окликнул парня. В ответ злой подозрительный взгляд. Петров осторожно стал подходить к нему. Виталя сжал кулаки и отодвинулся к стене дома.

– Виталя, что с мамой?

– Похоже, её убили.

– Кто?

– Фашисты! Они захватили Россию! Надо спасать страну.

Петров пожалел, что не поехал на машине. С пацаном всё ясно. Надо спасать мать. Он крикнул соседям, чтобы срочно вызывали дежурную «летучку».

– Виталя, посмотри на мои погоны. Я – лейтенант! Я приказываю тебе ехать со мной на пункт сбора. Призываю тебя на воинскую службу! Надо спасать страну, – вовремя нашелся участковый.

Мать укутали и загрузили в подъехавшую машину. До районного центра доехали быстро. По дороге Виталя доложил лейтенанту, что накануне «подымил» с парнями. Мать госпитализировали в хирургическое отделение местной больнички. А Виталия на «Скорой» отвезли в психбольницу.

Главный врач краевой психиатрической больницы Александр Петрович Орешкин только-только прошел шестимесячную учёбу по специальности «психиатрия» в Новосибирском институте повышения квалификации врачей и был глубоко в теме, зарядившись профессиональными знаниями маститой профессуры. Диагноз поступившего Морозова Виталия сомнения не вызывал – острый психоз вследствие отравления каннабиноидами. То есть, гашишный психоз. И участковый подтверждает, что парень курил «химку», и он сам не отрицает этого. На всякий случай сделали смывы с зубов и рук больного для исследования на предмет наличия в них следов наркотических средств.

Петрович знал, что опьянение после приёма марихуаны может протекать в двух вариантах: эйфорическом и фобическом. У одних людей тетрагидроканнабинол (активно действующее на мозг начало конопли) вызывает расслабленность, радость с насильственным смехом и весёлыми трансформациями окружающего мира. Этакое «весёлое помешательство». У других возникает ощущение тревоги, надвигающейся угрозы гибели, дикого страха. Появляются идеи преследования с угрожающими голосами и пугающими видениями. Часто, пережив такой «фобический вариант опьянения», человек навсегда отказывается от дальнейшего приёма конопли.

В случае с Морозовым фобический вариант наркотического опьянения слишком затянулся, видимо осложнился острым психозом. И клиника психоза очень напоминала шизофренический шуб – то есть приступ шизофрении. Доктор знал, что единственно известное науке вещество, которое вызывает развитие «расщепления» психики или shisis (шизис) – тетрагидроканнабинол. То есть, наукой доказано, что производные конопли вызывают неизлечимое психическое заболевание – шизофрению. Но думать о шизофрении рано, решил доктор и продолжил беседу с больным. Парень уже освоился и совершенно не тяготился новой больничной обстановкой. А обстановка была неприглядной…

Психиатрическая больница располагалась в глубокой приморской глубинке. Если ехать на восток от города Уссурийска в сторону Китая, то километров через сто на трассе будет указатель поворота с надписью «Байкал 17». Через семнадцать километров грунтовки, идущей по увалам сопок вдоль советско-китайской границы, путнику откроется унылое зрелище забытого Богом селения. Это и есть Байкал – деревушка, где расположена психиатрическая больница. Почему этому месту дали такое громкое название никто не знал. Но все знали, что Байкал – имя нарицательное. Если вы услышите: «Ты что, с Байкала сбежал?» или «Пора тебе на Байкал!», знайте, с психикой у вас что-то не в порядке. Надо показаться психиатру.

Байкал располагается в распадке, идущем с юга на север между двух лысых сопок. С южной стороны западной сопки находятся шесть бараков из крупных камней светлого известняка. В центре распадка помещается мрачное здание клуба. В прошлом в этих строе6ниях размещались конюшни и казармы кавалерийской части, квартировавшей на границе ещё в начале 19 века. Место это было неприметным, но притягательным. В здешних ручьях издавна мыли золотишко. До сих пор остались ямы – шурфы по всему руслу речки, которую именуют Золотой.

В период развитого социализма два барака обнесли четырехметровым деревянным забором и разместили в них женское и мужское психиатрические отделения. Когда Александр Петрович впервые увидел вверенную ему «больницу», а это случилось после пребывания на кафедрах городских клиник Новосибирска, он пришел в тихий ужас. Конюшни оставались конюшнями. Поменялось только содержимое. Вместо лошадиных стойл в просторных помещениях с высокими потолками и бетонными полами располагались ряды железных кроватей с лежащими на них психическими больными. Правда, лежали не все. Некоторые стояли в вычурных неестественных позах. Некоторые беспрерывно как заведенные ходили из конца в конец длинного мрачного коридора. Другие поглядывали с хитрецой, ожидая подачки в виде папироски, готовые ради неё на всё. Когда бородатый Петрович в белом халате делая первый обход больницы вошел в отделение, женщины, находившиеся в коридоре, упали ниц на колени и стали кричать: «Карл Маркс явился! Карл Маркс!». Стало понятно, что главного врача здесь уважают.

Больница на четыреста коек, находящаяся на отшибе советской цивилизации, застыла в условиях рабовладельческого строя. Более-менее сохранные больные работали на сотрудников. Они убирали в их домах, следили за хозяйствами, работали на огородах и даже нянчили маленьких детей. За работу в день получали несколько папирос. Самые трагические дни наступали зимой. Обогреть старые вросшие в сопки конюшни с реликтовой отопительной системой было невозможно. Поэтому каждую зиму численность лечащихся резко сокращалась, а больничное кладбище разрасталось. Но по весне всё восстанавливалось – со всего края привозили новых психохроников.

В больнице было своё подсобное хозяйство – держали коров и свиней. Но не было ни своего молока, ни мяса. Петрович, как и предыдущие руководители, попытался разобраться в этой несуразице. Поставил весы для еженедельного контрольного взвешивания свиней, которые показали, что хрюши катастрофически теряют в весе. Питаются хорошо и регулярно больничными помоями, а в весе теряют! Оказалось, всё просто – селяне приносят своих маленьких поросят и за бутылку меняют на взрослых свиней. Количество голов остаётся тем же, а стадо молодеет и худеет. С молоком оказалась такая же засада. Пили его только те, кто был рядом со стадом.

Не мог главный врач понять и того, куда девается мясо из рациона больных. Он сам приходил на закладку продуктов. Повар при нём бросала большой кусок мяса в бак с кипящим борщом. А на столе ни в одной из четырехсот тарелок не было ни кусочка мяса! Тогда Петрович засунул свою бороду в сумку повара. Там и лежал завернутый в газету кусок уже отварного мяса. Но мастер класс по разводке повар ему устроила, когда док решил проследить судьбу десяти банок сгущенки, значившейся в меню, но не дошедшей до обеденного стола. Главный врач проследил, что повар ушла с кухни только с ведром помоев. А куда исчезла сгущенка? Он обратился за помощью к больному, помогавшему повару по кухне.

– Сгущенка в ведре! – ответил тот главному врачу.

– Так там же помои…

– Они сверху, а сгущенка в банках на дне. Достал, помыл и можно открывать да пировать!

Вот уж точно – всё гениальное просто! Но кухня кухней, а главным делом для Петровича была организация лечебного процесса. В штате больницы были санитары, трудинструкторы, медсестры и врачи-психиатры. Он сам тоже вел больных, и именно ему достался Морозов Виталий.

С вечера Морозова накололи нейролептиками, сняли возбуждение. Ночью он спал. А утром начался углубленный врачебный осмотр. Сначала просто поболтали о том и сём. Потом на просьбу доктора Виталий рассказал о своей судьбе. Поведал, как жил в селе, учился в школе, служил в армии, прыгал с парашютом, демобилизовался. Рассказал, что ребята на днях дали покурить «химки», а он эту дрянь раньше не пробовал. Потом увидел фашистов. Пытался прогнать их. А его привезли в эту больницу.

– А как ты отличаешь обычных людей от фашистов? – поинтересовался Александр Петрович.

– У них на голове железные каски с рогами! – ответил Виталий.

– А у меня на голове ничего нет?

– Каска, но без рогов. Хотя …

Морозов подозрительно посмотрел на доктора и внезапно замолчал. Петрович не стал искушать судьбу и позвал санитаров. Виталия уводили два крепких мужика, а он недоверчиво смотрел на врача, не понимая, с кем он только что разговаривал – с фашистом или доктором… Заполнив историю болезни, Александр Петрович занялся другими больными, потом хозяйственной текучкой, а к вечеру больничный газик отвез его домой.

На следующее утро в отделение заходил по свежему хрустящему снегу. Длинным прямоугольным ключом (а у каждого сотрудника больницы имеется такая отмычка, которая подходит ко всем дверям стационара) открыл входную дверь. Дальше начинался коридор, ведущий в ординаторскую. В него выходили двери в процедурку и мужское отделение. Обычно по утрам в этой части больнички тихо и спокойно. Но в тот день там всё было по-другому.

– Тридцать три, тридцать три, тридцать три, – чей-то громкий крик насторожил Петровича.

– Что за ерунда? – подумал он. – Кто это кричит?

Пока Александр Петрович прислушивался, в коридор выбежала процедурная медсестра, прикрывавшая рот ладонями.

– Анастасия Сергеевна! Что случилось? – попытался спросить свою подчинённую доктор, но та, мотая головой из стороны в сторону, не останавливаясь, выскочила на улицу. Петрович услышал, что её вырвало. Следующим из отделения выбежал санитар. До входной двери он не дотянул. Его скрючило, и на бетонном полу появилась яркая растекающаяся инсталляция из непереваренного завтрака. Главный вышел из состояния неожиданной растерянности. «Тридцать три» доносилось всё громче и громче. Он забежал в отделение. В нос ударил нестерпимо вонючий запах человеческих испражнений. Он был настолько резкий, что заслезились глаза. Доктор почувствовал спазмы в верхней части живота и его рот наполнился кислым желудочным содержимым, которое пришлось сглотнуть обратно.

На Петровича надвигалось вонючее двухметровое чудище. Оно прыгало спиной вперед. Каждый прыжок сопровождался грозным криком: «Тридцать три!». В чудище он распознал вчерашнего десантника, с ног до головы намазанного толстым слоем свежего блестящего кала.

Осмотревшись, Петрович быстро оценил обстановку. Утром, как это было заведено, санитар открыл дверь из коридора отделения в туалет и умывальник. Двести человек прошли утренние гигиенические процедуры.

Так сложилось, что в больничных туалетах не было унитазов в привычном смысле этого слова. Стояли судовые гальюны – отлитые из чугуна напольные плиты с углублением по центру, переходящим в большое отверстие и двумя ребристыми площадками для ног по бокам. Больные оправлялись кто в отверстие, кто просто в углубление. К концу утренних процедур гальюны обрастали кучами испражнений. Смыв производился однократно после того, как все справят нужду. За предложенную санитаром папиросу больной, поливая водой из шланга, ликвидировал следы интимного пребывания в этом помещении двух сотен человек.

В это утро всё пошло иначе. Виталий Морозов, опередив уборщика, первым добрался до гальюна и стал наносить боевую раскраску, видимо ожидая скорых военных действий против фашистов. Краски не пожалел. Её толстый слой стекал с лица, одежды и рук бойца. Даже бывалые больные-эпилептики с острым стремлением к соблюдению режима не смогли остановить десантника и отступили. Дежурные санитар и медсестра попытались навести порядок, но не выдержав химической атаки были выведены из строя неукротимой рвотой. Вонь стояла такая, что хотелось просто бежать из отделения.

Петрович быстро захлопнул за собой дверь, чтобы не дать Морозову выскочить из отделения. Тот допрыгал до врача, развернулся и продолжил прыжки задом наперед в противоположную сторону. Ретировавшиеся санитар и медсестра организовали подмогу. Собрались все дежурные сотрудники. Морозова надо было остановить. Но как это сделать? Решили накрыть вонючее чудо простыней и попытаться связать. Подошли сзади, растянули полотно. Виталий сам запрыгнул в него. Начали скручивать – а он выскользнул, как каловая колбаска из сфинктера. Испачканные санитары побежали мыться. Силы явно были не на стороне медиков.

Решили привлечь к процессу внутренние резервы. Подтянули всех более-менее вменяемых больных. По команде все разом бросились на Виталия. Он упал. Навалились сверху и прижали к полу. Стали вязать кто руки, кто ноги. Бывалые больные делали вязки профессиональнее и быстрее санитаров. Через десять минут Морозов уже голый лежал в умывальнике под струей теплой воды. Больничную одежду срезали. Поверх скрученного простынями тела надели рубашку, напоминающую женскую ночную сорочку. Уложили на железную кровать прямо в коридоре и надежно зафиксировали.

Дозы нейролептиков пришлось увеличить. На ночь добавили снотворное. Виталий уснул. Петрович надеялся, что повторения химической атаки больше не будет.

Существуя на протяжении длительного времени, краевая больница превратилась из медицинского учреждения в социальный приют для психохроников. Люди сдавали своих душевнобольных родственников и забывали о них. Те жили в больничке годами, часто до самой кончины. Бывало, привозили и неврологических больных – после тяжелых инсультов, полностью обездвиженных, нуждающихся в постоянном уходе. Они уходили ещё быстрее, поскольку невролога в штате не было, помощь оказывалась только паллиативная в виде присмотра. Родственники к больнице претензий не имели. Главное, что смерть ставшего обузой родственника происходила не на их глазах, а в медицинском учреждении. Это очищало совесть.

Из-за большого удаления от центра и абсолютной бесперспективности больница испытывала кадровый голод. Не каждый врач мог решиться на добровольное заточение за забор с колючкой без возможности получить хоть какое-либо удовлетворение от проделанного труда. Поэтому часто врачебные назначения больным, сделанные пять-шесть лет назад одним врачом, автоматически переходили в листы назначений другого доктора. Больные десятилетиями могли получать оглушающие дозы тяжёлых нейролептиков, постепенно переходя в разряд овощей.

Попав в больницу, Петрович решил, что надо что-то делать и менять сложившийся уклад. Он сам пересмотрел всех больных. Тем, у кого не было острых психотических проявлений, отменил нейролептики. Больные оживились. Стали привлекаться к трудотерапии – сколачивали деревянные ящики для овощей, клеили бумажные пакеты для торговли, косили сено. Все задуманное получилось. Обострений не было. Главный пошел ещё дальше. Летом заключил договор с совхозом, которому нужны были сезонные рабочие для заготовки сена.

Организация выделяла общежитие в соседнем районе и брала на себя питание работников. Больница должна была на два месяца выделить 60 человек под руководством трудинструктора. Больные принимались на работу. Им начислялась заработная плата. Главному врачу надо было отменить лечение тяжёлыми лекарствами и подписать договор о сотрудничестве. И он решился на эту авантюру. Она оказалась удачной. Больные на вольных хлебах чувствовали себя прекрасно. Работали от зари до зари. Вели себя прилично. Из всех шестидесяти только у одного к концу срока появился неудержимый интерес к женщинам. Его снова забрали в больницу от греха подальше.

Пострадали только сотрудники больницы – всё лето им самим пришлось убираться дома, следить за детьми, обрабатывать свои огороды, косить сено. Они роптали на новые порядки, но открыто им не противились. Ведь другой работы, кроме больничной, в селе не было.

Каждый год на Байкале появлялись слухи о скором закрытии «градообразующего предприятия» и переводе больных в город. Что было бы вполне логично и экономически обосновано, но этого решительного шага никто не делал. С больничкой краевое руководство поступало так же, как и местные врачи с больными. Их и не лечили, и не выписывали домой. Просто ждали, когда они сами приберутся. Должна же больница тоже когда-нибудь развалиться сама по себе. И она тихонечко умирала.

Но страсти в ней кипели нешуточные. Маленькие замкнутые коллективы живут по своим, часто непонятным для пришлых законам. Это происходит в закрытых воинских гарнизонах, тюрьмах, школах-интернатах. Байкал не был исключением. Здесь все знали друг о друге абсолютно всё. Более того, знали и о проделках родственников соседей до десятого колена. Народ был разделен на две большие непримиримые и одну маленькую неопределившуюся группировки. Незримую войну вели Лысаки и Жоровы. Кто-то из их родственников когда-то занимал значимые посты в больничном штате. Был завхозом, заведующим отделением или рулил подсобным хозяйством. Если поднимались Лысаки, они нещадно давили Жоровых. Гнали из «теплых» мест, забирали ставки, устраивали на работу свою родню, не давали конкурентам больных для частных хозяйственных работ. Постепенно уровень ненависти к несправедливой правящей элите достигал у Жоровых критической отметки. И тогда, отбросив все условности, в ход вступала «тяжелая артиллерия». Во все инстанции от прокуратуры до ООН летели гневные жалобы с описанием преступных действий нечистых на руку Лысаков. Иногда битва заканчивалась тяжелыми последствиями. Ряды Лысаков редели. Некоторые из них присаживались на определенный срок. Потом поднимались Жоровы. И всё повторялось с точностью наоборот.

В группу неопределившихся входили приезжие сотрудники – медсёстры и санитарки из посёлка, которых более всего мучал вопрос как добраться сначала до работы, а потом до дома. С наступлением холодов рейсовый автобус на двадцатикилометровый проселочный маршрут выходил не всегда регулярно.

Руководители больницы использовали лысо-жоровое противостояние в своих корыстных целях. Главный врач, манипулируя интересами кланов, мог мобилизовывать их на трудовые достижения с помощью принципа: «Эти смогли, а вам слабо?». Или: «Эти не сумели, а вам под силу!». Александр Петрович смог таким путем наладить трудотерапию. Один клан занялся производством ящиков. Второй – сельскохозяйственным производством. Но надежд на их примирение никто не питал.

Не было и надежд на скорое выздоровление Морозова Виталия. Его психо-эмоциональное состояние с грубыми или гебоидными нарушениями поведения могло быть результатом тяжелого психотического процесса. Неужели однократный приём «химки» мог спровоцировать всё это? Видимо мог, полагал Петрович, поскольку другие причины попросту отсутствовали. На его памяти был уже подобный случай.

Тогда он работал психиатром в районной поликлинике. Однажды летом в конце рабочего дня, когда народ в поликлинике уже рассосался, вернее разоспался после обеда, в кабинет Петровича ворвался высокий худощавый парень с топором в руках. Раньше доктор его не видел, поэтому сразу напрягся. Дровосек представился Пашковским Игорем. Подошел ближе. На просьбу сесть ответил отказом и стал задавать притаившемуся за столом врачу вопросы.

– Это вы гробите больных, выписываете им лекарства, которые не лечат, а калечат?

– Что вы, что вы, – попытался уйти от прямого ответа улыбчивый доктор. – Я не использую лекарств. Лечу словом…

– Так значит, вы ещё не совсем испорчены? На вас можно положиться? Тогда я предлагаю вам вместе со мной заняться оздоровлением населения, особенно детского.

– Хорошо, давайте займемся, – бодро и радостно отвечал доктор, боязливо поглядывая на покачивающийся топор в руках явно больного парня и обдумывая как выбираться из создавшейся западни.

– Я предлагаю строить бани. В лесу. И обязательно из осиновых бревен.

– Почему именно из осиновых? – тянул время док.

– Осина – это ось. Ось жизни. Недаром из неё делают колы, которыми изгоняют всю нечисть. В таких банях погибают все микробы и хвори!

– А как вы догадались?

– Мне сегодня дали покурить травы. Это сильная трава. Она озаряет мозг. Меня озарило, что надо лечить народ.

– А раньше вы курили эту траву?

– Нет.