Женские истории. Нелька

Длинные ноги повели еë не на работу, а на вокзал, на который она перестала давным-давно бегать, обозлившись на него за разлуку.

Нелька сонно плелась по ранне-утреннему перрону, и остановилась, как вкопанная.

Он!

Это был он! Дурманящий, сладкий, зовущий запах прожаренных в масле вокзальных пирогов.

Нелька накупила их целый пакет и пошла к ларьку "Союзпечати". Но цыганок там не было, и она поднесла к лицу ладонь правой руки, потому, что в левой у не были пироги.

Есть! Вот они – бугры. Нелька положила пирожки на траву. И уставилась на свою левую ладошку.

– Девка будет! – Сама себе гаркнула Нелька, и глупо захихикала.

Мария сидела у кухонного окна и смотрела во двор. Артрит, потихоньку, начинал скручивать еë руки и ноги, превращая молодую ещё женщину в измождённую корягу.

Она тихо любовалась кружевами берёзовых листьев, отбрасывающих тени на песочницу.

На бортике пустой песочницы сидела Нелька и обжиралась вокзальными пирогами.

Мария отвернулась от окна. Пробормотала себе под нос.

– Шкаф надо поперёк поставить, угол выгородить.

И всë.

Олька уродилась точной копией Нельки. Такая же тощая, длинная, губастая.

Олька по ночам спала тихо-тихо, без всхлипов. Казалось, что в тëмном углу за шкафом совсем пусто. Но нет. Там был маленький беззвучный мир белобрысой Ольки.

В большой комнате разгуляй катал по коленям Нельку, а в маленькой, спустя три года, за шкаф к Олька принесло роддомовский красно ленточный свёрток со Светкой.

Светка волосами своими была темнее ночи, но во всем остальном, она была похожа на мать и старшую сестру.

Вечерами полюбила Нелька ходить по окрестным улицам и предрекать беременным бабам пол их будущего ребёнка. И за десять лет ни разу не ошиблась.

Каким-то нижним чутьём она выискивала на ладошках эти "девичьи бугры", и сообщала: – Девка будет!

Ну, а если молчала Нелька, то пацана надо ждать. Вот так.

Как-то шла себе Нелька по привокзальной улице, и за спиной услыхала глубокий вздох.

– Аххх!

Она резко обернулась, но никого не увидела.

Сбоку от неё зашелестели кусты, и с пучком синеглазой сирени в руках к ней вынесло парня.

Он был не здешний. За спиной у него болтался тощий линялый рюкзак, а на голове болталась кепка-малокозырка.

Был он крайне смугл. Кустистые брови скрывали два черных буравчика злых глаз. Но вся фигура его, несмотря на угрюмость, была в вечном расхлябанном движении.

Будто, кто-то вывинтил у него в теле пару несущих болтов. И от этого образовалась у парня вихлястость, дëрганость, беспокойность, перекатистость.

Он пробежал вокруг Нельки пару неровных кругов, прежде чем разинул рот, и выплюнул пару слов.

– Ах, королева! – Неожиданно-сладким масляным елеем голоса мазнуло по Нелькиным ушам. – Это хорошо, с-ки, меня ссадили в вашем городке. Такой тёлочки клëвой я отродясь не видал.

Парень подобрался к Нельке поближе, и уткнулся козырьком в еë острое плечо.

– Давайте, мамзель, пройдёмся с вами до буфета, – он уютно юркнул своей рукой под Нелькин локоть, – побеседуем там о ваших прелестях. Ах!

Его звали Евгений. Но об этом знала только Нелька.

А по окрестностям он прошумел как Сивый.

Сивого мотало по городам СССР, где он воровал, хулиганил, и…

Зацепить его за преступления милиция никак не могла, потому, что выкручивался, высачивался расхлябанно-развинченный Сивый у них из-под носа, и исчезал в поездах-попутках.

А тут, как приклеило его к Нельке.

Очень он любил прогуливаться с ней по улицам города. И, непременно, держал еë под руку, болтаясь своей малокозырочкой возле Нелькиного плеча.

Чем Сивый жил никто не знал, а чем промышлял – знали все, но помалкивали.

Через девять месяцев за шкаф к Ольке и Светке принесло третий по счёт у роддомовский свёрток с красной ленточкой.

Но девочка, что была запакована в него была уже копией Сивого. Вот только кепку надеть оставалось – вылитый папаша.

Девчонки, которые люто ненавидели еë отца, почему-то, с огромной нежностью любили эту Катьку.

Они нянчились с ней наперебой, играли, гуляли, кормили, мыли.

В отличии от Ольки со Светкой – Сонька уродилась громкой, злобной, дерущейся. И, чего уж греха таить, без парочки важных извилин в голове.

Все во дворе шарахались от больного и несдержанного ребёнка, а сестры еë боготворили.

Умильно вытирали платочками слюнявый рот, сморкали еë пузырястый сопливый нос, меняли загаженное исподнее.

И глупо хихикали, укорачиваясь от Надькиных больных тумаков.

Так и стоит у меня перед глазами эта картинка.

По вечерней нашей улице, на закат, топает каланча Нелька, на локте у не болтается, вихляется Сивый, а за ними вышагивают журавлиными ногами две жердины – Олька белая, да Светка чëрная, и промеж них качается, извивается в очередном капризе перепачканная Сонька.

Олька и Светка блаженно лыбятся своими лягушачьими ртами. А Солнышко нежно-розовым подсвечивает им растопыренные уши.

Что-то очень важное выскользнуло промеж хмельных-туманных Нелькиных дней.

Ну, вот, как осень настаёт…

Вроде бы – было лето. Жарило нам макушки и коленки, припекало и дразнило. Радостно расцвечивало дни улыбками счастливых Ольки и Светки.

А тут… Будто подбили Солнышку один глаз.

И оно окривело, потускнело, стало не таким приятным и радостным.

За шкафом, где обитали сестры, стало в два раза больше слëз. Это хлюпала носом пятнадцатилетняя Олька.

Она потеряла свою счастливую улыбку. Стала злая, острая, дерущаяся почище бездумной Соньки.

Зато, Сивый, который до этого начинал пропадать из дому по неделям, сызнова прилип к Нельке.

Стал ласково-маслянистый, покладистый.

Перестала Мария выходить из своей кухни. Ноги еë не несли, да и разум, в те редкие дни, когда в него не подливали «Портвешка», был нехорош.

Мысли плутали по её голове. Выхватывали моменты прошлого и настоящего, перемежали их в чехарде. И уносились в пустоту.

Вот – она видит у песочницы Ольку, которая рыдает-давится, но жуёт промасленные вокзальные пироги, или это Нелька? Та молодая Нелька, в синих новых штанах? Нет, не разобрать…

Плюх, упали-пропали видения…

И снова Мария ощущала себя пустой. Совсем пустой. Без гулкости ожидания чего-то, а лишь унылой пустотой никчёмности, и безумного одиночества.

– Девка будет. – Ошарашенно пролепетала Нелька, бессильно опуская Олькины ладошки.

Она уже неделю выслеживала у вокзала свою пропавшую дочку, и, наконец, отловила еë у лотка с пирогами.

Олька зашипела на мать, зло оттолкнула еë, и убралась на перрон к таким же размалёванным девицам.

За шкаф к Светке и Соньке приблудило Машку.

Еë ранним утром принесла злая Олька, бросила охапкой на койку, и пошла.

Хотя… Она обернулась на проснувшуюся Светку, долго смотрела ей в глаза, и прошипела.

– Машкой назвала. Забирай. И дурой не будь…

На руках долговязой Светки болтались уже две девчушки. Уж больно нахожих в своей черноте и расхлябанности друг на дружку.

Но, если к Соньке разум не весь, но дошёл, то к Машке и того не прибыло.

Исчез куда-то и Сивый.

Поговаривали, что его за "марафет" прихватили, или за "сладким" застали…

Разное говорили. Разное.

Через пару лет из белой мерзлоты зимы на весенние прогалины принесло к нам во двор полинялого Сивого в его извечной кепчонке.

А незадолго до него, пришла домой Олька.

И как ни в чëм ни бывало, принялась помогать матери в еë нехитрой работе, возиться с дочкой, сёстрами, и полубезумной Марией.

Ну, вот так. Просто и без слов.

В тот день, когда вернулся Сивый, одноглазое Солнышко пригревало скамейки, слизывая лучами последний зимний тающий снег.

Нелька и Олька с вёдрами и тряпками, шаркая галошами, разбрелись по подъездам.

Нелька уже была не такая спорая, как раньше, и раздыхала она чаще.

Когда Нелька управилась с мытьём, она вышла во двор.

Пасмурно, а Солнышку, навродь, будто оба глаза подбили. И оно уползло в ветхие серые тучки.

Но уставшая до ломоты Нелька увидала не это…

В окне кухни маячило белое и бескровное лицо Марии.

Мать полу стояла, цепляясь скрюченными руками за форточку.

В подъезде было темно. Из приоткрытых дверей Нелькиной квартиры доносился трубный вой рыдающей Светки. Вместе с ней тихонько ныли Сонька и Машка.

… на трёх ступеньках, что вели на первый их этаж…

… нелепо откинувшись навзничь валялся полуодетый Сивый…

По ступеням расползалось красное марево кровавой лужи, в животе у мужика торчал рукоятью большой кухонный нож.

Рядом стояла злая, но спокойная Олька. Она брезгливо отступила своими журавлиными ногами от текущего кровяного ручейка.

На Нельку обрушилась, разом, вся еë нелепая жизнь. Придавила неподъёмной плитой запоздалого понимания.

Она шагнула к Сивому и со всей дури пнула в его голову.

Башка Сивого, со стуком мотанулась, приложившись виском об угол.

Нелька наклонилась над ним, вынула из раны нож, и, тщательно обтёрла его рукоять о штанины своих старых синих джинсов. И… всадила нож обратно…

Обернулась к замершей Ольке, толкнула еë локтем в бок, легонько…

Прошипела.

– Тебя здесь не было…

Олька замотала головой, но…