Рыжий клоун

Утром у них трещала голова, потому что в доме нашлись еще две бутылки пятизвездочного. Они вполголоса пели песни своей юности, и им было хорошо, как давно уже не было. Даже сын не выдержал и прокрался из своей комнаты в коридор, чтобы посмотреть, как они обнимаются и как мать подпирает плечом отца, который совсем не умел сидеть, сохраняя равновесие. Эта его неуклюжесть почему-то смешила их до слез. Отец падал и смеялся, мать поднимала его и тоже смеялась блаженным звонким смехом, хотя чтобы поднять такую тяжесть требовалась неженская сила. Пришлось выйти и помочь ей.

Они впервые поужинали вместе и все трое были счастливы. Мать жгла бенгальские огни и кружилась с ними вокруг стола. Это была ее гениальная идея – встретить Новый год в конце мая. Она торжественно объявила, что с этой самой минуты началась точка отсчета их новой, прекрасной жизни. Рассвет она встретила лицом в тарелке с зеленым горошком. Сын уснул обессиленный жестокой рвотой, обнимая унитаз, а отец неудачно упал на край кушетки и разбил себе лицо. Голова его оказалась навесу, но его уже некому было поправлять и остаток ночи он провел в безуспешных попытках наподобие гусеницы отползти назад, чтобы поудобней пристроить голову.

Проснувшись очень поздно, она обнаружила, что в доме выдвинуты и выпотрошены все имеющиеся мебельные ящики, и сын с маниакальным упорством продолжает в них что-то искать. По квартире словно Мамай прошелся.

– Мам, ты не видела мою электронку? – спросил он как ни в чем не бывало, имея в виду сигарету, и она, внимательно посмотрев ему в глаза, сказала то, о чем потом сожалела, но уже не могла вернуть назад:

– Я вижу, ты ожил.

Он вздрогнул, покраснел, и лицо его сделалось угрюмым.

– Я вас об этом не просил.

Она криво усмехнулась.

ОБЪЕКТ ВНИМАНИЯ

Через неделю после этого по соседям поползли смутные слушки. Стоило сыну однажды выйти ночью во двор, чтобы «подышать» на скамейке в одиночестве, зайти со своей страницы в интернет, сделать пару звонков одноклассникам, что ему было строжайше запрещено, все покатилось под уклон с нарастающей все больше скоростью. Хорошо, хоть прямые вопросы ей никто не задавал, но это было лишь делом времени. Некто неизвестный уже несколько раз звонил с разных номеров и одинаково шумно дышал и дул в трубку. Остановить или хотя бы задержать падение было невозможно, можно было только лететь в пропасть вместе с камнями и они договорились с мужем в случае чего выдать сына за его слабоумного близнеца, якобы с детских лет проживающего с бабушкой на Урале. Это была совершенно безумная мысль, пришедшая в голову от отчаяния, но все же какое-то понятное, далекое от сверхъестественного, объяснение.

Однажды, выйдя в подъезд, она обнаружила перед своей дверью моложавую женщину в черном платке, молча стоящую на коленях. Глаза у нее были больными, как у кормящей суки, лишившейся своих щенков. С замершим сердцем и холодком между лопатками, она без единого слова аккуратно обошла женщину и вошла в лифт. Через час, вернувшись, она вновь увидела женщину в черном платке, которая сидела на лавочке у подъезда и вполголоса говорила о чем-то с бабульками.

– Лида, – сказала одна из бабулек. – Вот. Тебя спрашивают.

Женщина встала, широко перекрестилась и бухнулась ей прямо в ноги. Все дружно вскрикнули от неожиданности и изумления. Еще бы, не каждый день такое увидишь в наше время, да еще на улице. Дверь в подъезд отрезала ее от сумасшедшей визитёрши, но на следующий день та вновь дежурила на их этаже, только на этот раз простоволосая. В руках у нее была маленькая зажженная свечка из церкви и небольшой портрет девочки в рамке, перевязанной по углам черной ленточкой с бантиками. В подъезде вкусно пахло воском и дымом.

– Помоги, – с надрывом в голосе произнесла женщина и расчетливо, чтобы не набить себе шишку, приложилась лбом к бетонному полу. – Подскажи, как найти спасителя. Не оставь, молю, все что есть тебе отдам!

Над бровями на лбу заалело красное пятно. Слезы двумя грязными ручьями текли по щекам, лицо было злым и несчастным, но глаза при этом оставались странно сосредоточенными. От нее пахло чудесными сильными духами, перебившими даже сладкий свечной запах церкви и от этой фальшивой путаницы запахов мороз пошел по коже. Но уже открывались за спиной коленопреклоненной визитёрши спасительные двери лифта, и она стремительным спринтерским броском ворвалась в него, оттолкнув в сторону кого-то шагнувшего навстречу, и нашла на пульте кнопку-стрелку, направленную в пол. Дверцы съехались.

– Слышишь, Лида, – таинственно понизив голос, остановила ее на улице самая юркая и смышленая старушка, сделав мину и пожевав тонкими губами, чтобы искусственно удлинить драматическую паузу. – Это к тебе фээсбэшница наша зачастила?

– Фээсбэшница? – повторила та эхом, не успев даже испугаться, но уже обмерев на месте от ужаса.

– Что тебя удивляет? – рассудительно усмехнулась соседка. – Известное дело, у вас одна беда и одно решение, вот она и ходит. Про тебя спрашивает, интересуется. Живет в соседнем доме, ты что, не знала? Говорят, у нее дочь из «синих китов», выбросилась полгода назад из окна. Четырнадцать годков только справили.

Битых два часа после этого она кружила по ближайшему крупному торговому центру, без всяких мыслей в голове и нигде не останавливаясь. Искала в толпе знакомое лицо и портрет с черными бантиками по углам, пока совершенно не выбилась из сил. Пора было идти домой, ничего другого ей не оставалось.

Лифт встретил ее табличкой «Не работает». Твердой рукой она сняла ее, отбросила в сторону и поехала наверх. Одно решение? Нет у них одного решения! Пусть даже не рассчитывает, каждый сам за себя.

Муж лежал неподвижно и смотрел в потолок. Лицо его было отекшее, бесформенное, заспанное, глаза пустые. Из лучших побуждений она каждый день втайне пичкала его снотворным, чтобы он больше спал, меньше думал. Сына дома не было, он где-то пропадал, прокрадываясь домой только ночью, когда все соседи гарантированно спали. В такие дни она держала с ним связь по телефону.

– Устал лежать. Сейчас бы походить, – мечтательно сказал муж, обращаясь к потолку.

– Бедный мой. Включить тебе телевизор?

– Нет, надоел. Скорей бы все кончилось. Где твои таблетки?

– Будут. Я помню.

Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать и у самой шеи учуяла знакомый запах: смесь сильных духов и восковой свечки.

– Кто у нас был?

– Никого.

В следующие полчаса, чувствуя, что сходит с ума, она перенюхала весь дом. Мебель, шмотки, дверные ручки и даже кастрюли в кухне. Пахла только шея мужа. Объяснения этому не было. Она села к нему и стала гладить кончиками пальцев отекшее лицо. Они долго молчали. Говорить было больше не о чем, вот что было страшно. Он знал, что они отдалились друг от друга. Он был обузой и ничем больше. Куском мяса.

– Ты ведь решилась один раз, решись и второй, – сказал он, и голос его завибрировал.

Она хотела возразить, что тот раз был ради сына, потому и преград не было, а тут брать грех на душу… но промолчала. Она до ужаса жалела его и понимала, каково это, – лежать неподвижно неделями в полном умственном здравии и сознавать, что надеяться не на что. Хуже пытки не выдумать. Погребение заживо. Это было уже сравнимо с той душевной болью, что терзала их почти год после смерти сына.

– Где он?

– Гуляет.

– Никогда бы не подумал, что родной сын может так уничтожить нашу жизнь. Нет, не считай, что я о чем сожалею, все мы сделали правильно, только ничего это не изменило.

– Не ожесточайся, он все еще поймет. Мы тоже были молодыми.

Он хмыкнул.

– А знаешь, что я даже ради него никогда не смог бы сделать?

– Что?

– Отрезать тебе руку.

– Это упрек? – моментально спросила она.

– Нет.

– Смог бы. Ты смог бы, я в этом уверена, иначе бы я тебя возненавидела.

Она сделала ему массаж, поворачивая с боку на бок, затем принесла тазик с теплой мыльной водой и обтерла его крепко полотенцем и губкой так, что кожа покраснела и разгорячилась. Руки у нее уже стали сильными, как у борца, и он тяжко кряхтел, когда она его разминала. Потом, чтобы его позабавить, она взяла бритву и ножницы и устроила парикмахерский салон на дому, наведя красоту на его интимное место. Потом исполнила свои супружеские обязанности. Но думала она совсем о другом: о том, что ей нужно срочно предупредить клоуна. И в какой-то момент, особенно глубоко задумавшись, она вдруг заметила, как одинокая слезинка медленно скатывается с его щеки на простыню.

ЖЕРТВА

В цирке на нее посмотрели странным взглядом.

– Ну, во-первых, – степенно сказали ей. – Такого, как вы описываете, клоуна у нас никогда не работало, это вы что-то спутали, дама, а во-вторых, что-то органы к нам зачастили. Если вы из них, предъявите удостоверение, а если нет, не мешайте работать. Дались вам эти клоуны. Затаскали их, бедных, со всякими допросами! У них каждый вечер спектакль, между прочим, а вы нам тут цирк устраиваете!

И проводили недобрым взглядом. Она шла к выходу со слабостью в ногах, с тоской на сердце и отвратительным привкусом во рту. Предупредить клоуна казалось ей делом необходимым, входящим в правила игры, в рамках которой они существовали. Ощущение скорого провала преследовало ее. Большая вращающаяся дверь закружила ее так, что она едва не упала и очнулась, когда увидела в стеклянной вращающейся дольке напротив свою преследовательницу, уже без черного платка, свечки и без портрета в руках. Ловкая, сильная, подтянутая, в ладном сером брючном костюме, она по-змеиному гибко проскользнула навстречу в прохладное полутемное фойе, не повернув в ее сторону головы. Две мрачных личности следовали за ней по пятам с одинаковыми серыми папочками в руках. У одного развязался шнурок на ботинке, и красовалось чернильное пятно на среднем пальце, у другого не было даже таких отличительных примет.

Уже на улице она подавила в себе подступающий приступ панической дурноты и прогулочным шагом пошла по дорожке, пересекающей небольшой сквер. Ничего, они справятся и с этим. ОНА справится. Ее судьба была завиднее многих, кому не дано было вернуть… а ей дано! Она шла по яркому солнцу июня, улыбаясь деревьям и птичкам, каждому зеленому листочку и даже серым личностям с одинаковыми папками в руках, которые попадались ей на каждом шагу. Дышала полной грудью. Правда, через пять минут вспомнила, что оставила машину на парковке у цирка. Пришлось возвращаться, но настроение это не ухудшило, только рассмешило.

Лифт снова встретил ее табличкой «Не работает». На этот раз он действительно не работал. Чья-то заботливая рука обесточила его и повесила на электрический щиток еще одну табличку «Ведутся работы». Что за работы ведутся, не уточнялось, но то, что они велись грамотно, сомнений у нее не вызывало.

Вверх по лестнице она бежала бегом. Сын был дома. Он торопливо собирал вещи в рюкзачок, запихивая их как попало. От него пахло смесью восковой свечки с духами.

– Макс на дачу зовет, – виновато сообщил он. – Ты меня отпустишь с ночевкой? Ну, мам!

Она молча смотрела на него. Не могла вымолвить ни слова, – не потому, что задохнулась при подъеме. У нее случился приступ дежавю. Это был тот же Макс, та же дача, все то же самое. Год назад он уехал туда и живым больше не вернулся. И помня это, он все же очень хотел туда поехать.

– Тупо это, – сердито сказал сын. – Запирать одну комнату в квартире. Я хотел найти плавки, а там заперто. Что за секреты у вас с батей завелись?

Она продолжала молча смотреть на него. Можно было стукнуть кулаком по столу. Или дать ему пощечину. Закричать. Расплакаться. Много чего еще можно было сделать, а она стояла и смотрела, словно прощалась, ибо знала уже, как надо поступить. Отпустить. Невозможно всю жизнь следить за ним, как за маленьким ребенком, хотя он и есть маленький неразумный гаденыш, разрушивший их жизнь и обесценивающий сейчас их великую родительскую жертву. Ну да, он ведь об этом не просил. Он должен поехать на ту злополучную дачу и вернуться живым, иного пути она не видела. Он все помнил, даже то, как его хоронили, и ему было уже шестнадцать. Пришло время ответственных решений.

Губы ее пересохли и крепко слиплись, но она все же смогла их разлепить.

– Постриги ногти на ногах, тогда поедешь.

– Ну, мам!

– Не мам. Снимешь носки, что о нас подумают? Сколько можно тебе напоминать?

Недовольно бурча, он стал стягивать с себя носки. Пока он бурчал, она достала из ящика приготовленные давным-давно таблетки, которые обещала отцу, и растолкла их ступкой в порошок. Приготовила питье. Проводила сына, поцеловав его на прощанье (как тогда!), и когда дверь захлопнулась, напоила питьем мужа, поддерживая его голову так, чтобы он не захлебнулся. Он был в полусне и не сопротивлялся. Проснуться ему было уже не суждено. Это было правильно, он выполнил свой отцовский долг сполна, а ее материнский долг был еще не завершен.

В полуобморочном состоянии она вошла в ванную комнату и пустила в ванну кипяток, словно собиралась сварить себя заживо и тем смыть с души грех, а заодно и преследовавший ее чужой запах, от которого она задыхалась. Ей чудилась раскаленная дикая пустыня, рот был полон шершавого песка. Она вышла из ванной, чтобы попить воды и подогреть в микроволновке пюре с котлетами. Налила томатный сок в стакан, поставила все это на поднос и взяла ключ от запертой комнаты. Руки дрожали. Она справится, справится. Замок щелкнул, дверь открылась.

– Это ты, мама?

– Я, сынок.

Он стоял у зашторенного наглухо окна и смотрел в одну точку. Выглядел он неплохо, особенно после того как она поработала ножницами, срезала ему челку и привела в порядок волосы. Щеки заметно округлились и порозовели, кожа стала гладкой. Почти гладкой. В застегнутой на все пуговицы рубашке он уже не казался ей монстром, от которого останавливалось сердце. Может просто привыкла?

– Кажется, я чуть-чуть вижу свет. Почему я таким стал? Я совсем ничего не помню.

– Был пожар, ты сильно обгорел, но тебя сумели спасти. Все постепенно восстановится, сынок, даже зрение, я уже консультировалась у специалистов. Если нет, я отдам тебе один глаз.

– Ничего я не помню про пожар, – сердито возразил он. – Мы пошли купаться. Я вошел в воду и поплыл, стал тонуть, а дальше в памяти провал. Как случился пожар?

– Ты все вспомнишь, сынок. Ешь, милый, ты проголодался. Твои любимые котлетки и томатный сок.

– Спасибо, мам. Пахнет очень вкусно. Знаешь, я давно хотел тебе сказать. Признаться кое в чем. Мы там сильно выпили. И еще кое-что.

– Знаю, сынок. Твои друзья пытались это скрыть, но папа провел собственное расследование.

– Мне так жаль, я ведь обещал… Ты на меня сердишься? Я плохой сын?

– Все порой совершают ошибки, главное их не повторять. Ешь, пока не остыло. Все будет хорошо.

Это была утешительная ложь. За прошедший год она точно поняла, что является единственно важным в любых обстоятельствах. Выжить любой ценой, чтобы ошибка не стала последней, а повторять ее потом или нет, вопрос для дураков.

Они сидели рядом, плечом к плечу. Он ел, а она улыбалась и думала, что для счастья ей, оказывается, совсем немного нужно. Только то, что сейчас в этой комнате – мать и сын, и больше ничего. Ничего.

Продолжая болтать о разных мелочах, она не услышала, как открылась дверь и в проеме появилась какая-то фигура. Эта фигура после недолгого молчания прервала ее вопросом.

ПИСТОЛЕТ

– С кем это ты тут разговариваешь? Сидишь одна в пустой комнате да еще в полной темноте!

Желтый свет из коридора, обведя тонкую фигуру в дверях ярким абрисом, осветив тарелку с недоеденной едой на ее коленях, вилку с кусочком котлеты в замершей руке и приоткрытый рот, к которому тянулась вилка. Картина Рембрандта. Все остальное тонуло в темноте.

– Ну?! Объясни, до чего мы докатились?

– Ты вернулся, сынок?

– Да, вернулся, – сказал он сердито, обвиняя в своем возвращении ее. – Передумал по дороге. Думаешь, я не понимаю? Думаешь, мне легко мириться с виной, которую вы с отцом мне насильно навязали? Думаешь, мне не хочется каждый день выпрыгнуть в окно? Посоветуй, что делать, чтобы вы перестали меня мучить?

– Как ты вырос, сынок, – удивленно промолвила она. – Подожди, все со временем наладится.

– Что со временем наладится?! Отец наладится?! Что тут может наладиться, неужели ты не понимаешь?

Он уже почти кричал, и вошел, демонстративно стуча ногами. В сердцах распахнул обе шторы. Комнату залило ярким белым светом, может быть оттого, что погода на улице была летней, но очень противоречивой: ясной, но пасмурной. Белый свет сшибся в комнате с желтым светом из коридора, и вокруг все мгновенно посерело, как карандашный штрих. Скрестив руки на груди, сын грозно развернулся. Разговор был не кончен. В этот момент мать украдкой сунула в рот последний кусочек котлеты и испуганно замерла с полным ртом, боясь жевать, чтобы он не заметил и не оскорбился ее жеванием, когда решались такие сверхважные вопросы – как им жить дальше. Но он заметил. Кровь отхлынула от его лица. Он смотрел на нее во все глаза.

– Что? – жалобно спросила она. – Давай отложим этот разговор. Ты не проголодался?

Он стоял столбом пока не отмер. По лицу было видно, что он боится о чем-то догадаться.

– Ладно, я в душ. Потом продолжим.

– Только, пожалуйста, недолго! Я умираю с голоду!

Они вместе взглянули на ее тарелку, и она добавила:

– У меня зверский аппетит.

Оставшись одна, она встала и подошла к окну, чтобы снова наглухо задернуть шторы. Улыбнуться тому, кто стоял за шторой, и получить понимающую улыбку в ответ. Ради этих улыбок она и жила.

Внизу, во дворе играли дети и старушки сидели на своей скамеечке, дружно повернув головы к машине «Скорой помощи», стоявшей возле подъезда. Два дюжих санитара курили возле урны, чего-то ожидая. У одного из них был знакомо развязан шнурок на ботинке. Сердце ее остановилось. Справившись с внезапной слабостью, она встала сбоку за штору, чтобы ее видно не было, и продолжила наблюдение.

Скоро из-за разросшихся кустов шиповника, которые в их дворе никто не подстригал, медленно выкатился знакомый Гранд Чероки с хромированной решеткой радиатора и застыл в двух шагах от «Скорой помощи». Санитары повернулись и стали смотреть, как из Гранд Чероки выходит женщина в ладном сером брючном костюме. Она сделала им какой-то знак и все трое взглянули на дом и на окно. Стервятники слетелись на труп. Судя по машине, в которой прибыла фээсбэшница, коллеги мужа тоже оказались в их числе. Возможно, у них была даже какая-то своя правда, свои оправдания, но она не хотела в их правду углубляться и себя трупом не считала.

Невольно отпрянув от окна, чтобы их взгляд чего доброго ее не коснулся, она почти сразу вернулась к наблюдению. Санитары плавно колыхаясь, как в замедленной съемке, уже нехотя шли к подъезду с носилками. Бабушки молча провожали их глазами. Тут все были заодно. Женщина исчезла, Гранд Чероки медленно подавал назад, втягивая нос за зеленые кусты.

Ей так и не удалось разглядеть сверху сидящего за рулем мужчину, только его большие руки на руле и мягкую игрушку на приборной доске перед лобовым стеклом: рыжего клоуна с нарисованной на лице широкой издевательской улыбкой от уха до уха.

Времени почти не оставалось. Она метнулась в коридор и уже там заметила в своей руке маленький уродливый бесствольный пистолет. Она не запомнила, когда в комнате вынула его из ящичка.

ЛЬВИЦА