Помоги проекту - поделись книгой:
— Если можно, я хотел бы поехать с вами, — продолжил Стэнли. — Мне заказали, — соврал он не краснея, — серию статей из жизни фронтира, но хотелось бы найти попутчиков. Если вы боитесь, что я буду перехватывать ваши материалы, — добавил он, — то напрасно беспокоитесь. Я читал ваши статьи, они совсем в другом духе, чем я обычно пишу…
— А в каком духе вы пишете? — доброжелательно спросил Дуглас.
— В более… простом, — аккуратно подобрал слово Стэнли. — Я слыхал, вы бывали в довольно опасных местах — но почему-то из ваших статей этого никогда не видно. Если меня обстреляют из кустов — я так и напишу, что стреляли, и расскажу, кто убит, кто ранен, какие кто раны получил… а у вас вместо простого пересказа событий — какие-то расследования, например, откуда дикари патроны взяли, а о том, что кровь пролилась — вы даже не упоминаете.
— Я не люблю описывать кровавые события, — мирно ответил Дуглас.
— Но разве это не задача журналиста — показывать события именно такими, как они произошли?
— Так я и пытаюсь понять, что именно произошло, каковы причины столкновения… а подсчитывать, сколько патронов в стычках потрачено — это дело интенданта.
— Ну вот видите… — попробовал вернуть разговор в старое русло Стэнли. — Я для вас не конкурент, мы совсем по-разному на события смотрим. Так возьмете меня в Западный Канзас?
Дуглас покачал головой.
— Кто-то ошибся, — мягко сказал он. — Я не еду в Западный Канзас. Я вообще не планирую в ближайшее время ездить в те края, я провел там довольно много времени в войну и мне там уже не интересно. Вероятно, я заеду к моим канзасским родственникам, но они живут недалеко от Канзас-Сити. Так что вам лучше поискать другого попутчика.
Он шагнул было прочь, чтобы поздороваться с очередным знакомцем, но услышал, что Стэнли негромко сказал ему в спину:
— Вы плохо пишете.
Дуглас повернулся к молодому человеку:
— А как надо? — спросил он с искренним интересом.
Стэнли вздрогнул. Похоже, он не такой реакции ожидал. Тем не менее, он ответил:
— Вы устарели. Вы какие-то эссе пишете, о проблемах, которые мало кого интересуют. А читателю нужна яркая картинка. Действия, энергия, запах крови!..
— Я понимаю, — покивал Дуглас. — Вы хотите щекотать нервы горожанам с Восточного побережья, которые пороху не нюхали.
— Самые крупные газеты газеты выходят на востоке, — с вызовом сказал Стэнли. — В одном городе Нью-Йорке сейчас столько же людей, сколько во всем штате Миссури.
— О, вот вы куда нацелились, — улыбнулся Дуглас. — Надеюсь, вам хватит энергии пробиться в штат крупной нью-йоркской газеты. Ну что же, желаю вам удачи.
Он пошел дальше по холлу.
— Побеседовали с восходящей звездочкой молодой миссурийской журналистики? — спросил его знакомый редактор.
— Что, в самом деле звезда? — усомнился Дуглас.
— Ну, держит себя именно так, — пожал плечами редактор. — А вообще, лживый ублюдок. Далеко пойдет.
В послевоенном Сент-Луисе начинали профессиональную карьеру два человека, которые задали тон американской журналистике конца девятнадцатого века и немало посодействовали ее имиджу в мире: напор, энергия, яркость!
Стремительно в журналистику ворвалась звезда мирового уровня — Генри М. Стэнли. Впрочем, от рождения он не был ни Генри, ни Стэнли, а что буква М означает Мортон, он определился лишь 1872 году, когда попал в зенит славы.
В 1866 году ему было двадцать пять лет, и большая часть его биографии до этого времени не то чтобы покрыта мраком — но изрядно затуманена в тех местах, где она не подтверждена документами, так как Стэнли был склонен к мифотворчеству о себе и об обстоятельствах, которые его окружали. Он стыдился своего происхождения и утверждал, что родился на Среднем Западе — хотя на самом деле был незаконнорожденным сыном служанки из Уэльса и в США попал только в восемнадцатилетнем возрасте. Вскоре после приезда он выдумал себе приемного отца — известного в Новом Орлеане торговца хлопком Генри Хоупа Стэнли, вероятно, полагая, что такое родство поможет ему сделать карьеру в торговле, однако когда два года спустя началась война, он был всего лишь приказчиком в каком-то арканзасском захолустье. Далее он ухитрился повоевать и за серых, и за синих, и на земле и на море, после войны, скорее всего, дезертировал и решил податься на репортерские хлеба. Тут он тоже был склонен к передергиванию фактов: писал например, о стычках с индейцами в то время как по отчетам офицеров в том районе все было спокойно, нагнетал драматизм и всячески пытался пролезть в крупные восточные газеты. В следующем, 1867 году его усилия увенчаются успехом, а еще несколько лет спустя где-то в африканской глуши прозвучит крылатая фраза: «Доктор Ливингстон, я полагаю?»… впрочем, есть сомнения, что она в самом деле прозвучала. Доктор Ливингстон в своих дневниках ее не подтверждает.
Собственно, примерно в это время Стэнли как журналист и закончился, а появился другой Стэнли, известный исследователь Африки, первопроходец, колониальный администратор, политик и тому подобное.
Звезда Пулитцера восходила не так шустро и не так громко, но он и младше Стэнли лет на шесть, и темперамент имел совсем другой. Первые годы журналистика для него была не так важна, он больше интересовался юридической карьерой, но с юриспруденцией у него не заладилось, клиенты не очень доверяли слишком юному адвокату с сильным немецким акцентом, и он понемногу перевел свой побочный интерес к журналистике в главный: вскоре вошел в штат немецкой газеты
Стиль журналистики Пулитцера очень хорошо описывается расхожей формулой «скандалы, интриги, расследования», и его обвиняли в том, что он склонен раздувать сенсации. «Желтая пресса» — это выражение появилось как раз для характеристики
И Пулитцеровская премия, учрежденная по его завещанию — одна из самых важных премий для современных американских журналистов.
Глава 5
В этом году в Сент-Луисе был особенно популярен вальс «Венские конфеты». Было бы преувеличением сказать, что эта музыка звучала из каждого окна — в конце концов, не в каждом доме найдется пианино и человек, который способен ее сыграть, но стоило пройти по улице с четверть мили — и вы по меньшей мере раза три услышали бы, как мелодию Штрауса насвистывают или мурлыкают себе под нос молодые люди. Вечеринки и пикники австрийского землячества не обходились без этого вальса, он затмил даже любимый «Марш Радецкого», а от австрийцев мелодия распространилась по всему городу.
Американцы с удовольствием танцевали вальс, хотя все еще находились люди, искренне протестующие против этого непристойного танца. Дугласу не так давно подвернулся опус одного из ревнителей чистоты и невинности, настоящий памфлет, направленный против вальса, с громким названием «Танец смерти». В одной из глав трактата приводились откровения неизвестной дамы:
В те времена меня мало волновали Полька или Варшавянка, а еще меньше — старомодные Мани Маск или Вирджинский Рил, и мне было непонятно, чем люди могут восхищаться в этих медленных танцах. Но в мягком плавании вальса я обнаружила странное удовольствие, которое довольно сложно описать вразумительно. Простое ожидание возбуждало мой пульс, и когда партнер подходил, чтобы потребовать мою обещанную руку для танца, я почувствовала, что иногда мои щеки немного светятся, и я не могла смотреть ему в глаза с такой же откровенной веселостью, как прежде.
Но мое замешательство достигало апогея, когда, изогнувшись в его теплых объятиях и кружась в вихре танца, меня трясло с головы до ног от странного сладкого трепета, оставляя меня слабой и почти беспомощной, и я действительно была вынуждена полагаться на поддержку руки, которая меня обнимала. Если моему партнеру не удавалось из-за невежества, неумения или невинности вызвать эти для меня самые приятные ощущения, я не танцевала с ним во второй раз.
Я говорю открыто и откровенно, и когда я говорю, что не понимала, какие удовольствия я получала от этого так называемого танца, я надеюсь, что мне поверят. Но если мои щеки краснели от непостижимого удовольствия тогда, они бледнеют от стыда сегодня, когда я думаю обо всем этом.
Теперь я замужем, у меня есть дом и дети, и я могу, по крайней мере, поблагодарить Бога за опыт, который, несомненно, поможет помешать моим маленьким дочерям предаваться такому опасному удовольствию.
Дуглас приберег книжицу, чтобы показать потом Дэну и обсудить с ним, какие еще непристойные танцы придумает человечество за предстоящие полтора века. Дуглас в человечество верил: скорее всего, нынешние молодые люди будут через пятьдесят лет лет полагать вальс невиннейшим танцем, а вот танцы, которые будут танцевать их внуки, будут в их глазах полнейшим бесстыдством.
Представить бесстыдные танцы начала двадцатого века у Дугласа не хватало фантазии. Будут танцевать, тесно прижавшись туловищами друг к другу? Шаря друг у друга под одеждой? Задирая прелестные ножки на плечо партнеру? Э, надо поподробнее расспросить Дэна!
То, что в будущем дамы совершенно непристойно, по сегодняшним меркам, начнут обнажаться. — об это Дэн уже говорил, и честно говоря, Дуглас уже предполагал это, наблюдая сценические костюмы. Разумеется, актрисы — не самые добропорядочные женщины, однако тем не менее, если они начнут обнажаться на сцене, приличным дамам волей-неволей придется несмело последовать за ними, иначе как удержишь внимание мужчин? А на европейских сценах со скандальным успехом начала идти комическая опера Оффенбаха «Прекрасная Елена». Музыка в этой опере замечательная и заразительная, и на улицах Сен-Луиса тоже уже можно услыхать отдельные ее отрывочки, но Сен-Луис еще пока не видал спектакля, хотя уже с затаенным дыханием готовится. Вот Дуглас уже видал эту оперетту в Цинциннати — там она шла в исполнении заезжей немецкой труппы, и судя по всему, в сильном сокращении. Во всяком случае, у них была сильно сокращена сцена сна во втором акте, где в европейских спектаклях, как говорили, актрисы появлялись обнаженными (Дуглас подозревал, что на самом деле в трико телесного цвета). Однако и в Цинциннати актрисы продемонстрировали большое количество женских ножек.
Дугласу более всего понравились ножки Ореста, сына Агамемнона — не потому, что его вдруг потянуло на юношей, а потому что Ореста почему-то играла сопрано, очень молодая и подвижная, немного более высокая и худощавая, чем это было сейчас модно, в короткой тунике. Было немножко странно смотреть, как она изображает распутного юнца, но, в конце концов, она не первая травести в истории театра.
Возмущенные добродетельные горожане уводили своих краснеющих жен из театров, но антрепренеры уже четко усвоили, что на самом деле нужно публике и пребывали в том рассуждении, что благопристойными развлечениями пусть обеспечивает церковь, а на спектакле тем больше зрителей, чем больше обнаженного женского тела. Поэтому, не дожидаясь, пока подвезут очередную новинку из Европы, американские деятели сцены сделали свою скандальную экстраваганцу — комическую оперу «Черный жулик». До звания настоящей оперы или оперетты это представление не дотягивало, это просто набор разнообразных номеров — от песен до пантомимы, увязанных в незатейливый сюжет, но зато там были девушки, много девушек, в очень легких одеждах, «Танец Дьявола», в котором солировали четыре весьма скудно одетые танцовщицы, а «Балетная труппа семидесяти дам», прибывшая прямо из Парижа, танцевала канкан, задирая ножки в трико телесного цвета всем на обозрение.
«Четыре красивые и великолепно сложенные девушки выходят на сцену в трико и танцуют десять или пятнадцать минут. Я был удивлен, увидев, что сотни модных и очень респектабельных дам смотрят это представление с глубочайшим интересом. Было время, когда американские дамы сразу уходили из театра, если им представлялась такая сцена. Но наши дамы теперь бывают в Париже чаще, чем когда-либо, и действительно начинают очень любить парижские обычаи. Женщина, которая сочла бы себя сильно оскорбленной, если бы ее спросили, как ей понравилась Ада Менкен в
Он остановился, раздумывая, точно ли Менкен «была не в моде». Ну, нельзя сказать, что выступления Менкен не пользовались популярностью, другой вопрос, что популярность эта была скорее из разряда порнографических, если так можно выразиться. Приличных дам предостерегали от посещения ипподрамы «Мазепа», где одетая в трико телесного цвета актриса изображала прекрасного обнаженного юношу. Возможно, дамы предпочли бы, чтобы в представлении к лошади привязывали и в самом деле обнаженного юношу, подумал Дуглас, но их желание никогда не учитывалось.
Откуда Байрон почерпнул романтическую историю о молодом паже, неизвестно. Может быть, просто выдумал. Молодой паж влюбился в младую графиню, престарелый муж наказал его, привязав голым к дикой лошади. Всё! О чем тут еще говорить? Но история вошла в моду, живописцы ринулись живописать обнаженное тело на фоне лошади, стихоплеты тоже что-то такое сочиняли, а драматурги принялись сочинять ипподрамы — спектакли, где участвовали живые лошади. Более или менее приличные актеры или лошадей боялись, либо мускулатуры не имели такой, чтоб зрителям не стыдно показывать было, так что чаще всего к лошади привязывали манекены. В Америке с содержанием лошадей у труппы никогда проблем не было, так что такие пьесы пользовались популярностью. Писали, что в 1850х в Сан-Франциско в один день можно было увидеть пять независимых постановок «Мазепы». Ну, Сан-Франциско в те годы был уже большим городом, там зрителей хватало. Потом история потеряла новизну, стала казаться глупой и пошлой, ее начали пародировать. Так эта ипподрама и исчезла бы с американской сцены, если бы красивой, но в общем-то бесталанной актрисе Аде Менкен не пришло в голову, что уж роль манекена она исполнить сумеет. Она с успехом погастролировала в Соединенных Штатах и укатила показывать новое видение «Мазепы» европейцам. Впрочем, в Штатах у нее тут же образовались подражательницы, и теперь «Мазепу» можно считать самым американским из спектаклей. Где только его не показывают!
Тем временем началась война, и за военные годы наши дамы такого насмотрелись, что их не шокировал бы ни вид обнаженного юноши, ни вид обнаженной женщины, подумал Дуглас. Оно и к лучшему.
В начале главы цитируется «Книга Смерти» известного американского писателя Амброуза Бирса, написанная, правда, через десять лет после событий этого романа. Похоже, отношения с женщинами у него не слишком ладились, раз уж он полагал, что вальс их развращает.
А абзац, который якобы пишет Дуглас ближе к концу главы, был опубликован в одной из газет Мемфиса, штат Теннесси, в 1866 году.
Глава 6
В дверь постучали. Дуглас отвлекся от грёз о прекрасных телах новомодных «мазеп» и крикнул:
— Входите!
— Господин Маклауд, — неуверенно проговорила хозяйка гостиницы. — Вам тут какой-то сундук прислали.
Дуглас подозревал, что там за сундук, но тем не менее сходил вниз удостовериться. И удостоверился. В довольно большой, но стильной коробке из гнутой фанеры, снабженной металлической бляхой с поджарой бегущей птицей и словом «Роудраннер», ему прислали пишущую машину.
Рядом стоял юный приказчик, держа наготове стопку бумажек. Другой приказчик, немного постарше, держал в руке небольшой чемоданчик.
— Я должен подписать какую-то квитанцию? — спросил Дуглас приказчика с бумагами.
— Да, но не только, — встрепенулся юнец. — Тут у меня… — Он опустил глаза на бумаги, снова поднял и спросил: — Вы где планируете устанавливать машину, сэр?
— У меня в номере? — неуверенно предположил Дуглас. У него начало зарождаться смутное пока подозрение, что что-то он не учел, когда заказывал машину. Номер у него, конечно, большой, и мебели там хватает, но вдруг имеющиеся столы не подойдут? Техника же, кто там знает, что ей надо для работы.
— Давайте занесем машину в номер, — предложил приказчик с бумагами. — Обратите внимание, сэр: футляр для машины снабжен тремя ручками. Переносить может один человек за верхнюю ручку…
Второй приказчик нагнулся и показал, как поднимается в рабочее положение верхняя ручка.
—… однако машина довольно тяжелая, и людям неатлетического сложения мы рекомендуем переносить машину вдвоем — поэтому есть еще две ручки по бокам.
Второй приказчик поочередно приподнял боковые ручки. Оба приказчика были, пожалуй, слишком худосочными и несли, вероятно, машину вдвоем.
Дуглас счел, что его сложение сойдет за атлетическое, и решительно поднял машину за верхнюю ручку. Ну, оказалось не так тяжело, как он опасался, около пятидесяти фунтов, вероятно, хотя и не очень удобно из-за громоздкости, так что он понес машину в себе в номер на второй этаж, а оба приказчика потянулись за ним. Следом пристроилась любопытствующая хозяйка, за ней мальчишка-посыльный, а где-то по дороге процессия пополнилась горничной.
В номере Дуглас пока поставил машину на пол и начал освобождать от бумаг стол.
— Стол для пишущей машины должен быть устойчивым и массивным, — возник рядом приказчик с бумагами.
— Что, мой не подойдет? — остановился Дуглас.
Приказчик задумчивым взглядом оценил стол, потом положил руку на столешницу и попробовал покачать стол.
— Пожалуй, подойдет, — признал он. — Стол для машины рекомендуется использовать менее высокий, чем для обычного письма от руки, — продолжил он излагать заученный текст. — Людям обеспеченным мы рекомендуем заказать специальный эргономический стол в нашем магазине…
— Какой-какой стол? — с интересом спросил Дуглас.
— Эргономический, сэр! — доложил приказчик и продемонстрировал буклетик, на развороте которого был изображен стол-монстр, химерически сочетающий в себе обычный письменный стол с одной тумбой, к нему углом пристроенный стол пониже для пишущей машинки, тоже с одной тумбой. — Вдобавок мы предлагаем заказать специальный эргономический стул, сэр! — приказчик продемонстрировал второй буклет, с изображением стула. — На колесиках, сэр! — добавил он с искренним восторгом.
— Был бы у меня дом, — молвил Дуглас, разглядывая эти новомодные чудеса, — непременно заказал бы. Но с собой по гостиницам этого не потащишь, увы! Как вы говорите — эргономический?
Он вписал это звонкое слово в специальный блокнотик, где накапливались вопросы для Дэна.
— Чтобы предотвратить порчу поверхности стола, мы рекомендуем использовать салфетку из толстого сукна, сэр! — из чемоданчика появился квадрат драпа со стороной в два фута. — Будете приобретать, сэр?
— Сколько стоит ваша салфетка?
Цена оказалась вполне приемлемой, в магазине такой кусок ткани оказался бы, возможно, еще и дороже. Вероятно, где-то в производстве у Фицджеральда сукно использовалось в объемах, которые позволяли закупать его по оптовым ценам.
Потом Дуглас приобрел толстый лист резины чуть меньших размеров — для уменьшения вибрации и ударных нагрузок на стол, а также для частичного погашения звука.
После этого футляр был открыт:
— Обратите внимание на замки — это самые современные замки для чемоданов, сэр. А с противоположного края — система зацепления, сэр. Легким движением вы можете снять крышку… и снова зацепить ее самым надежным образом. Для удобства транспортировки машина привинчена к поддону. В стационарных условиях мы рекомендуем машинку с поддона снимать, но раз вы пока живете в гостиницах, сэр, то лучше оставить ее на поддоне.
Машинку вместе с поддоном поставили на суконно-резиновую подложку, и приказчик перешел к описанию работы и обслуживания машины, периодически пытаясь всучить Дугласу за отдельную цену те или иные предметы, извлекаемые из чемоданчика: набор кисточек и щеток (Дуглас отказался), две отвертки с разными наконечниками (взял, пригодятся), ножик и ножницы для резки бумаги (отказался), две дюжины листков копировальной бумаги, с одной красящей стороной (взял, хотя не очень был уверен, что они ему понадобятся), сменную красящую ленту (взял) и, наконец, несессер, в роли которого выступал сам чемоданчик (отказался). Кроме того, приказчик прорекламировал возможность воспользоваться помощью инструктора по машинному письму (Дуглас отказался).
Приказчик выразил сомнение, что Дуглас справится со сменой красящей ленты, и посоветовал для этой операции приглашать механика из фирменного магазина «Роудраннер». В очередном буклетике выяснилось, что у «Роудраннера» пока не так много магазинов: два в Миссури, несколько в крупных городах Севера, в том числе в Нью-Йорке и Филадельфии, один в Новом Орлеане, а когда Дуглас спросил, как с продажами пишущей машины, приказчик нехотя признал, что велосипеды продаются лучше. Оно и понятно, потому что велосипеды разъезжают по улицам, как сами себе реклама, а пишущие машина на улице не продемонстрируешь. «Кстати, не хотите ли приобрести велосипед?» — Дуглас пообещал, что подумает. И нет, ему не нужна демонстрация новых моделей роудраннеров.
Приказчик сел за машину и одним пальцем, подолгу зависая над каждой буквой, напечатал пару строчек.
Дуглас понятливо покивал.
Всё это время в открытую дверь номера с интересом заглядывали разные люди: хозяйка, обслуга, постояльцы.
Наконец, приказчик выписал Дугласу счет, получил чек, собрал непроданные приложения к машине в «несессер», и удалился, а Дуглас сел перепечатывать статью про музыкальные новинки, вспоминая, что там Дэн рассказывал про десятипальцевый метод… ну вот не получалось никак нажимать клавиши мизинцами!
Ближе к вечеру Дуглас уже обладал несколькими знаниями:
Первое: ничего сложного в писании на машине нет, и действительно, самое главное привыкнуть к мысли, что в процессе должны участвовать все пальцы руки, пусть даже мизинцы участвуют скорее в звании наблюдателей. Но, в конце концов, на пианино играют примерно так же.
Второе: можно писать на машинке довольно быстро и очень качественно. Дуглас обычно предпочитал писать карандашом, потому что с перьями и чернилами в его странствиях бывали проблемы, однако карандашные записи очень быстро затирались и размазывались, да и сам карандаш выглядел на бумаге довольно блекло — на некоторых сортах бумаги почти не виден. Мастика же машинной ленты была ничем не хуже типографской краски. Оставалось только пожалеть, что Дэн не придумал более компактный механизм — имеющийся сундук был весьма неудобен в путешествиях.
Третье: стол должен быть низким! Совершенно правильно приказчик пытался всучить ему эргономический стол, и, судя по красивому названию, это скорее всего идея Дэна. Клавиатура должна быть ниже, руки уставать меньше будут. Ладно, попробуем что-нибудь придумать.
Поделиться книгой: