Ночью вся кровь черная

Мы с Мадембой незаметно подрастали. И так же незаметно мы перестали ходить на северную дорогу и ждать возвращения Пенндо. В пятнадцать лет мы в один день прошли обряд обрезания. Один и тот же старейшина нашей деревни посвятил нас в тайны взрослой жизни. Он научил нас, как себя вести. Самый главный секрет, который он нам открыл, заключался в том, что не человек управляет событиями, а события управляют человеком. События, которым человек удивляется, до него были прожиты другими людьми. Все, что возможно в жизни человека, уже было испытано раньше. Ничто из того, что происходит с нами в этом мире, каким бы значительным, каким бы полезным это ни было, не ново. Но то, что испытываем мы, всегда ново, потому что каждый человек уникален, как уникален каждый лист одного и того же дерева. Человек питается теми же соками, что и другие люди, но он питается ими по-своему. Даже если новое на самом деле не ново, оно всегда остается новым для тех, кто приходит в этот мир, беспрестанно, поколение за поколением, волна за волной. И вот для того, чтобы с нами все было хорошо в этом мире, чтобы мы не сбились с пути, мы должны слушать голос долга. Думать слишком много самостоятельно – это предательство. Тот, кто поймет эту тайну, имеет шанс прожить жизнь в мире. Но надежды на это мало.

Я вырос высоким и сильным, а Мадемба остался маленьким и тщедушным. Каждый год в сухой сезон у меня перехватывало горло от желания снова увидеть Пенндо. Мне хотелось изгнать мать из головы, но я не знал, как это сделать иначе, чем изнуряя свое тело. Я работал на полях отца и Сире Диопа, отца Мадембы, я танцевал, я плавал, я боролся, Мадемба же все это время сидел и учился, учился, только учился. Видит Бог, Мадемба изучил Святую Книгу, как никто другой в Гандиоле. Он в двенадцать лет рассказывал Коран наизусть, в то время как я только к пятнадцати научился кое-как бубнить свои молитвы. Став ученее нашего марабута, Мадемба пожелал ходить в школу к белым. Сире Диоп, который не хотел, чтобы его сын оставался крестьянином, как он сам, дал свое согласие при условии, что я буду ходить с ним. Несколько лет я провожал его до дверей школы, но внутрь зашел всего лишь раз. В голове у меня ничего не удерживалось. Я знаю, я понял, что это воспоминания о матери иссушили всю поверхность моего ума, и она стала твердой, как панцирь у черепахи. Я знаю, я понял, что под этим панцирем не осталось ничего, кроме пустоты ожидания. Видит Бог, там не осталось места для знаний. Поэтому я решил, что лучше буду работать в полях, танцевать и бороться, до предела испытывая свою силу, чтобы не думать больше о возвращении моей матери Пенндо Ба, которого никогда не будет. Только когда умер Мадемба, мой ум вдруг раскрылся, и я увидел, что пряталось там внутри. Можно подумать, что со смертью Мадембы крупный металлический шарик – зерно войны – упал с неба и расколол твердую оболочку моего ума надвое. Видит Бог, новая боль добавилась к старой. Обе посмотрели друг на друга, объяснились и добавили одна другой нового смысла.

Когда нам пошел двадцатый год, Мадемба захотел пойти на войну. Это в школе ему вбили в голову, что он должен спасти родину-мать – Францию. Мадемба хотел стать кем-то великим в Сен-Луи, французским гражданином: «Альфа, мир огромен, я хочу объехать его весь. Война – это шанс уехать из Гандиоля. Если Богу будет угодно, мы вернемся живыми и невредимыми. А когда мы станем французскими гражданами, то поселимся в Сен-Луи. Станем коммерсантами. Займемся оптовой торговлей и будем снабжать продовольственными товарами все магазины на севере Сенегала, включая Гандиоль! Потом разбогатеем, начнем искать и найдем твою мать и выкупим ее у мавританских всадников, которые ее похитили». В его мечтах я был с ним. Видит Бог, я должен был быть с ним. И потом, я подумал, что, если я тоже стану кем-нибудь великим, сенегальским стрелком до конца жизни, очень может быть, что я стану иногда наведываться со своим отрядом к каким-нибудь северным мавританским племенам, и в левой руке у меня будет положенная по уставу винтовка, а в правой – дикарский тесак.

В первый раз вербовщики сказали Мадембе «нет». Мадемба был слишком тщедушным, легкий такой, тонкий – точь-в-точь как венценосный журавль. Он был не приспособлен к войне. Но, видит Бог, Мадемба был упрямым. Мадемба попросил меня, чтобы я помог ему стать выносливее, научил его легче справляться с физическими нагрузками. Это он-то, который до сих пор мог справляться только с нагрузками умственными. Целых два месяца я наращивал Мадембе физическую силу. Я заставлял его бегать по тяжелому песку под палящим солнцем в середине дня, переплывать реку, часами колотить мотыгой землю в полях его отца. Видит Бог, я заставлял его съедать огромное количество вареного сорго с простоквашей и арахисовой пастой, как делают настоящие борцы, чтобы набрать вес.

Во второй раз вербовщики сказали «да». Они его не узнали. Из венценосного журавля он превратился в довольно упитанную куропатку. Я нарисовал доктору Франсуа улыбку, появившуюся на лице Мадембы Диопа, когда я объяснил ему, что, если он решит стать борцом, у него уже есть боевое прозвище: Голубиная грудь! Я нарисовал с помощью света и тени глаза Мадембы, ставшие от смеха совсем узкими, когда я добавил, что его тотем его не узнает – настолько он поправился и оперился.

XVIII

Накануне нашего отъезда на войну во Францию Фари Тиам незаметно, в компании девушек и юношей нашего возраста, глазами сказала мне «да». Это был вечер полнолуния, нам было по двадцать лет, и нам хотелось смеяться. Мы рассказывали друг другу короткие смешные истории, полные лукавых намеков, загадывали загадки. Эти ночные посиделки проходили не в имении родителей Мадембы, как за четыре года до этого. Младшие братья и сестры Мадембы выросли уже слишком большими, чтобы засыпать под наши двусмысленные анекдоты. Мы сидели на больших циновках на углу деревенской песчаной улицы, под сенью низко растущих ветвей старого мангового дерева. Фари была красивее, чем когда бы то ни было, в шафранно-желтом наряде, плотно облегавшем ее грудь, талию и бедра. Под луной ее одежда выглядела совсем белой. Фари взглянула на меня. Ее взгляд, быстрый и глубокий, словно говорил: «Осторожно, Альфа, сейчас произойдет что-то очень важное!» Фари сжала мне руку, как в тот вечер, когда она меня выбрала, когда нам было по шестнадцать лет, она украдкой посмотрела на середину моего туловища, потом встала и попрощалась с присутствовавшими. Я подождал, пока она скрылась за углом улицы, встал и, держась на расстоянии, пошел вслед за ней к маленькой эбеновой роще, где мы даже не побоялись встретить богиню реки Маме Кумба Банг, так нас переполняло желание: меня – войти внутрь Фари, ее – чтобы я туда вошел.

Я знаю, я понял, почему Фари Тиам раскрыла мне свое тело, перед тем как мы с Мадембой ушли на войну. Внутри у Фари было горячо, мягко и нежно. Раньше я никогда не пробовал ни ртом, ни кожей ничего настолько горячего, мягкого и нежного, как внутренность тела Фари Тиам. Мой «туда-сюда» – часть моего тела, которая вошла внутрь Фари, – еще никогда не испытывал такой неги, обволакивавшей его сверху донизу: ни в горячем песке на берегу океана, куда, лежа ничком, я часто засовывал его для удовольствия, ни под покровом речной воды, когда я ласкал его своими мыльными руками. Видит Бог, ничего лучше, чем нежный, влажный жар, находившийся внутри тела Фари, в моей жизни не было, и я знаю, я понял, почему она дала мне его попробовать в ущерб семейной чести.

Я думаю, что Фари раньше, чем я, начала думать самостоятельно. Я думаю, что она хотела, чтобы такое красивое тело, как у меня, познало, прежде чем исчезнуть на войне, счастье соприкосновения с этой мягкостью. Я знаю, я понял, что Фари хотела, чтобы я состоялся окончательно как мужчина, прежде чем подставлю свое красивое тело борца под кровавые удары войны. Вот почему Фари отдалась мне, несмотря на древние запреты.

Видит Бог, еще до Фари мое тело познало самые разнообразные радости. Я испытывал его силу в бесконечных борцовских поединках, я изнурял его до предела возможностей длинными пробежками по тяжелому песку, перед этим переплыв реку. Я окроплял его морской водой под палящим солнцем, поил прохладной водой, черпая ее с самого дна гандиольских колодцев, после многочасового махания мотыгой на полях моего отца и Сире Диопа. Видит Бог, мое тело познало это особое наслаждение, когда твои силы на пределе, но никогда оно не испытывало наслаждения большего, чем от проникновения в горячее, нежное, мягкое лоно Фари. Видит Бог, Фари преподнесла мне лучший подарок, который молодая женщина может только сделать молодому мужчине накануне его отъезда на войну. Умереть, не познав всех телесных радостей, – это несправедливо. Видит Бог, я прекрасно знаю, что Мадемба не познал этой радости от проникновения внутрь женского тела. Я знаю: он умер, не успев состояться как мужчина. Это случилось бы, если бы он ощутил восхитительную мягкость, влажную и нежную, лона любимой женщины. Бедный, несостоявшийся Мадемба.

Я знаю, я понял, почему еще Фари Тиам раскрыла мне свое тело до того, как мы с Мадембой отправились на войну. Когда слухи о войне дошли до нашей деревни, Фари сразу поняла, что Франция и ее армия отнимут меня у нее. Она знала, она поняла, что я уезжаю навсегда.

Она знала, она поняла, что даже если я не погибну на войне, я не вернусь больше в Гандиоль. Она знала, она поняла, что я поселюсь в Сен-Луи вместе с Мадембой Диопом, что я захочу стать кем-то великим, сенегальским стрелком до конца жизни, с большой пенсией, чтобы облегчить последние годы моего старого отца и чтобы отыскать однажды мою мать Пенндо Ба. Фари Тиам поняла, что Франция отнимет меня у нее, погибну ли я или останусь в живых.

Вот еще почему, перед тем как я поехал к белым воевать, Фари раскрыла мне горячую, мягкую, влажную внутренность своего тела, несмотря на честь семьи Тиам, несмотря на ненависть, которую ее отец питал к моему.

XIX

Абду Тиам – староста нашей деревни Гандиоль. Так вышло по праву. Абду Тиам ненавидит моего отца, потому что мой отец, этот старый человек, опозорил его перед всеми. Абду Тиам собирает в нашей деревне налоги, поэтому он собрал однажды большой совет старейшин, к которому вскоре присоединились все жители Гандиоля. Вдохновившись словами посланника короля Кайора и следуя указаниям посланника губернатора Сен-Луи, Абду Тиам сказал, что мы должны идти новым путем и выращивать арахис, а не сорго, не томаты, не лук, не капусту, не арбузы. Арахис даст нам деньги на уплату налогов. Арахис даст рыбакам новые сети. Арахис позволит вырыть новые колодцы. Деньги от арахиса – это кирпичные дома, каменная школа, железные крыши на хижинах. Деньги от арахиса – это поезда и дороги, моторы для пирог, диспансеры и родильные дома. Производители арахиса, сказал в заключение староста Абду Тиам, будут освобождены от обязательных работ. А непокорные – нет.

Тогда мой отец, этот старый человек, встал и попросил слова. Я его последний сын, последний ребенок. С тех пор как нас покинула Пенндо, волосы на голове у отца совсем побелели. Мой отец – солдат повседневности, – жил только для того, чтобы уберечь от голода своих жен и детей. День за днем, в долгом плаванье по реке жизни, отец питал нас плодами своих полей и садов. Благодаря отцу, этому старому человеку, мы, его семья, росли, хорошели, точь-в-точь как растения, которыми он нас кормил. Как он выращивал деревья и плоды, так он выращивал нас, своих детей. Мы росли прямыми и сильными, словно из семян, посаженных им в легкую почву его полей.

Мой отец, этот старый человек, встал и попросил слова. Когда ему его дали, он сказал:

«Я, Бассиру Кумба Ндие, внук Сиди Маламине Ндие, правнук внука одного из основателей нашей деревни, скажу тебе, Абду Тиам, кое-что, что тебе не понравится. Я не отказываюсь отдать под арахис одно из своих полей, но я отказываюсь отдавать под арахис все мои поля. Арахис не может прокормить мою семью. Абду Тиам, ты говоришь, что арахис – это деньги, но видит Бог, я не нуждаюсь в деньгах. Я кормлю свою семью сорго, томатами, луком, красной фасолью, арбузами, растущими на моих полях. Есть у меня корова, она дает мне молоко, есть несколько овец, они дают мясо. Один мой сын – рыбак, он дает мне сушеную рыбу. Мои жены добывают из земли соль на весь год. Имея всю эту провизию, я могу даже открыть двери голодному путнику, исполнить священный долг гостеприимства.

Но если я буду выращивать один только арахис, кто накормит мою семью? Кто накормит путников, которым я обязан оказать гостеприимство? Деньги от арахиса не смогут прокормить всех. Ответь мне, Абду Тиам, не в твою ли лавку я должен буду прийти, чтобы купить чего поесть? Абду Тиам, то, что я сейчас скажу, тебе не понравится, но староста деревни должен заботиться об интересах всех жителей, а не только о собственных. Абду Тиам, ты и я – мы с тобой равны, и я не хочу, чтобы в один прекрасный день мне пришлось прийти к тебе в лавку и выпрашивать в кредит риса, масла, сахара для своих близких. И еще я не хочу, чтобы моя дверь была закрыта для голодного путника, оттого что я и сам буду голоден.

Абду Тиам, то, что я сейчас скажу, тебе не понравится, но как только все мы, повсюду, в окрестных деревнях, начнем выращивать только арахис, он упадет в цене. Мы станем зарабатывать денег все меньше и меньше, и в конце концов ты и сам начнешь жить в кредит. Лавочник, в покупателях у которого одни должники, сам становится должником своих поставщиков.

Абду Тиам, то, что я сейчас скажу, тебе не понравится. Я, Бассиру Кумба Ндие, видел тот год, который назвали потом голодным. Твой покойный дед мог бы рассказать тебе о нем. Это был год после нашествия саранчи, год великой засухи, год сухих колодцев, год пылевых бурь с севера, год, когда река обмелела, и мы не могли поливать наши поля. Я был совсем маленький, но я помню, что, если бы мы не делились всем в ту адскую сушь, если бы мы не разделили на всех наши запасы сорго, красной фасоли, лука, маниоки, если бы мы не делились друг с другом нашим молоком и нашими баранами, мы бы все умерли. Абду Тиам, в ту пору нас не спас бы ни арахис, ни деньги от арахиса. Чтобы пережить такую дьявольскую засуху, нам наверняка придется съесть семенной фонд будущего года, а потом снова покупать его в кредит у тех самых людей, кому мы будем продавать наш арахис по той цене, которую они и назначат. И с этого момента мы навсегда превратимся в бедняков, в нищих попрошаек – навсегда! Вот потому-то, Абду Тиам, даже если это тебе не нравится, я говорю «нет» арахису и «нет» деньгам от арахиса!»

Речь моего отца совсем не понравилась Абду Тиаму, который очень и очень разозлился, но не показал этого. Абду Тиаму не понравилось, что отец сказал, будто он плохой староста. Абду Тиаму совсем не понравилось, что отец упомянул его лавку. Так что последнее, чего пожелал бы Абду Тиам, так это чтобы его дочь Фари соединилась с одним из сыновей Бассиру Кумбы Ндие. Однако Фари Тиам решила иначе. Фари Тиам отдалась мне в маленькой эбеновой роще, перед тем как я уехал на войну во Францию. Фари любила меня больше, чем честь своего отца, которой у того и вовсе не было.

XX

Третье, что я нарисовал доктору Франсуа, это мои семь рук. Я нарисовал их, чтобы и самому взглянуть еще раз на них, нарисовал такими, какими они были, когда я их отрубал. Мне было очень интересно проверить, как свет и тень, бумага и простой карандаш помогут мне их воссоздать, оживут ли они у меня на глазах, как ожила голова матери или голова Мадембы. Результат превзошел все мои ожидания. Видит Бог, когда я их нарисовал, мне показалось, что они только сейчас смазывали, заряжали, разряжали винтовку, которую держали перед тем, как мой тесак отделил их от предплечья мучеников с ничьей земли. Я нарисовал их одну рядом с другой на большом белом листе, который дала мне мадемуазель Франсуа. Я даже постарался изобразить волоски на их тыльной стороне, черные ногти, срезы – один лучше, другой хуже, – на запястье.

Я был очень доволен собой. Надо сказать, что тех семи рук у меня уже не было. Я подумал, что разумнее будет от них избавиться. И потом, доктор Франсуа уже начал успешно отмывать внутренности моей головы от военной грязи. Мои семь рук – это ярость, месть, безумие войны. Я не хотел больше видеть ярость и безумие войны, так же, как мой командир не мог больше выносить вида моих семи рук в окопе. Так что в один прекрасный вечер я решил их похоронить. Видит Бог, для этого я дождался вечера, когда светила полная луна. Я знаю, я понял, мне не следовало их хоронить при полной луне. Я знаю, я понял, что меня могли засечь из западного крыла нашего приюта, в тот момент, когда я рыл землю, чтобы их закопать. Но я подумал, что похоронить руки мучеников с ничьей земли при полной луне – мой долг. Ведь и убивать их мне помогала луна. Она пряталась, чтобы они не могли меня заметить. Они умирали во мраке ничьей земли. Они заслужили немного света.

Я знаю, я понял, что мне не следовало это делать, потому что, когда я закончил их хоронить, уложив предварительно в ящик, закрытый колдовским замочком, и обернулся на приют, мне показалось, что за одним из больших окон западного крыла проскользнула какая-то тень. Я знаю, я понял, что кто-то в приюте, должно быть, раскрыл мою тайну. Поэтому, прежде чем нарисовать мои руки, я выждал несколько дней. Я решил посмотреть, не выдаст ли меня кто-нибудь. Но никто ничего не сказал. Тогда, чтобы как следует промыть мою голову изнутри колдовской водой, я нарисовал свои семь рук. Мне надо было показать их доктору Франсуа, чтобы они вылезли у меня из головы.

Мои семь рук заговорили, они всё рассказали моим судьям. Видит Бог, я знаю, я понял, что мой рисунок меня выдал. После того как доктор Франсуа их увидел, он больше не улыбается мне, как прежде.

XXI

Где я? Мне кажется, что я возвращаюсь откуда-то издалека. Кто я? Я еще не знаю. Мрак окутывает меня, я ничего не вижу, но понемногу чувствую, как тепло дает мне жизнь. Я пробую открыть глаза, которые мне не принадлежат, пошевелить руками, которые как будто не мои, но вот-вот станут моими, я предчувствую это. Ноги здесь…

Смотри-ка, я чувствую что-то под призрачным телом. Клянусь тебе, там, откуда я явился, все неподвижно. Там, откуда я явился, нет тел. Я был нигде, но сейчас чувствую, что живу. Я чувствую, как обретаю тело, воплощаюсь. Чувствую, как меня одевает плоть, напоенная горячей, красной кровью. Я чувствую, как рядом с моим животом, моей грудью шевелится другое тело, это оно вливает в меня тепло. Я чувствую, как от этого теплеет моя кожа. Там, откуда я явился, тепла нет. Там, откуда я явился, клянусь тебе, нет имен. Я сейчас подниму веки, которые еще не мои. Я не знаю, кто я. Я не знаю еще моего имени, но вот-вот вспомню его. Смотри-ка, тело подо мной больше не шевелится. Смотри-ка, я чувствую под собой его неподвижное тепло. Смотри-ка, я чувствую вдруг, как чьи-то руки ощупывают мне спину, спину, которая еще не совсем моя, поясницу, которая тоже еще не моя, затылок, который тоже еще не мой, но, благодаря их нежному прикосновению, я его уже начинаю ощущать своим. Смотри-ка, руки вдруг похлопывают меня по спине, по пояснице, царапают затылок. От этого царапанья тело, которое было не моим, становится таковым. Клянусь тебе, это так приятно – выйти из небытия. Клянусь тебе, я был там и не был.

Ну вот, у меня есть тело. Впервые в жизни я кончил внутри у женщины. Клянусь тебе, впервые. Клянусь тебе, это так здо́рово.

До сих пор я никогда не кончал внутри женщины, потому что у меня не было тела. Какой-то голос говорит мне издалека: «Это гораздо лучше, чем рукой!» Этот далекий голос шепчет у меня в голове: «Сила! Прямо как первый снаряд, который рвется в тиши на рассвете и переворачивает тебе все нутро». И еще голос издалека говорит: «В мире нет ничего лучше». Я знаю, я понял, что этот голос, пришедший издалека, и даст мне имя. Я знаю, я понял, этот голос скоро меня окрестит.

Женщина, подарившая мне эту телесную радость, лежит подо мной. Она неподвижна, глаза ее закрыты. Клянусь тебе, я ее не знаю, никогда ее не видел. А ведь это она, представ моему взору, дала мне глаза, чтобы я мог видеть. Клянусь тебе, я смотрю глазами, трогаю руками, которые мне не принадлежат. Невероятно, но клянусь тебе, это правда. Мой «туда-сюда», как называет его голос издалека, находится внутри тела незнакомой женщины. Я ощущаю внутреннее тепло этого тела, зажавшего его весь сверху донизу. Клянусь тебе, у меня такое впечатление, что я обитаю в своем теле с тех пор, как обитаю в теле этой неизвестной женщины. Она не шевелится подо мной, лежит с закрытыми глазами, я не знаю, кто она. Клянусь тебе, я не знаю, почему она согласилась принять мой «туда-сюда» к себе внутрь. Все-таки странно лежать на незнакомой женщине. Странное впечатление, когда твое тело кажется тебе чужим.

Я в первый раз вижу свои руки. Я двигаю ими, верчу так и сяк рядом с головой женщины, на которой лежу. Глаза у нее закрыты. Я опираюсь о локти. Чувствую, как ее груди касаются моей груди. Я могу наблюдать за своими руками, двигающимися вокруг ее головы. Я и не представлял себе, что они такие большие. Клянусь, я думал, что руки у меня меньше, пальцы тоньше. Не знаю, почему, но вдруг оказалось, что у меня огромные руки. Странно, но когда я сгибаю пальцы, когда сжимаю и разжимаю кулаки, я вижу, что руки у меня как у борца. Клянусь тебе, что там, откуда я явился, таких борцовских рук у меня, кажется, не было. Это тот далекий голосок шепнул мне, что теперь у меня руки борца. Удивительно. Надо будет посмотреть, может, и остальное тело у меня как у борца. Надо будет проверить, в каком состоянии находится мое тело – мое и в то же время не мое. Мне надо оторвать тело от неизвестной женщины, что лежит подо мной. Она кажется спящей. Странно, что я не очень-то ее разглядываю, хотя она кажется мне красивой. Я лично думаю, что мне нравятся красивые женщины. Но мне надо сначала осмотреть собственное тело, чтобы понять, похоже оно или нет на тело борца, как утверждает голос издалека.

Я отрываюсь от красивой женщины с закрытыми глазами, что лежит подо мной. Странно слышать этот звук – звук наших разлепляющихся тел. Мне хочется смеяться. Звук получился влажный, как у ребенка, когда при появлении мамы, которая запрещает ему сосать палец, он быстро вынимает его изо рта. Этот образ, пришедший мне на ум откуда-то издалека, вызывает у меня смех. Странно оказаться лежащим рядом с незнакомой женщиной. Странно, как быстро стучит у меня сердце, когда я оглядываю себя, чтобы понять, похоже ли мое остальное тело на мои руки. Я поднимаю руки к потолку белой комнаты. Обе руки. Клянусь, они напоминают два ствола старого мангового дерева. Я опускаю руки и вытягиваю их снова вдоль туловища. Потом я поднимаю обе ноги прямо к потолку белой комнаты. Клянусь, они похожи на два ствола баобаба. Я опускаю ноги, вытягиваю их и думаю, как это странно – оказаться вдруг в теле борца целиком. Странно прийти в мир в такой хорошей физической форме. Странно обнаружить в себе столько силы. Клянусь тебе, я не боюсь неизвестности, я ничего не боюсь, как настоящий борец, но все же родиться на свет в красивом теле рядом с красивой женщиной приятнее, чем в теле заморыша рядом с уродиной.

Я не боюсь неизвестности. Клянусь тебе, мне даже не страшно от того, что я не знаю своего имени. Мое тело говорит мне, что я – борец, и мне этого достаточно. Мне не нужно знать моей фамилии, мне хватит и тела. Мне не нужно знать, где я, мне хватит и тела. Мне ничего больше не нужно, только знать, что у меня новое сильное тело. Я снова протягиваю к потолку белой комнаты обе руки, толстые, как стволы старых манговых деревьев. Кисти кажутся мне дальше от плеч, чем я думал. Я сжимаю кулаки, потом разжимаю, сжимаю и разжимаю вновь. Странно видеть, как играют под кожей рук мускулы. Мои руки тяжелее, чем я думал, они полны нерастраченной силы, которая, кажется, может в любой момент вырваться наружу. Но неизвестности я не боюсь.

XXII

Спасибо, мадемуазель Франсуа! Видит Бог, я не ошибся. Пусть даже я не говорю по-французски. Я знаю, я понял, что означал взгляд мадемуазель Франсуа, когда она смотрела на середину моего туловища. В разговоре при помощи глаз мадемуазель Франсуа нет равных. Ее глаза прекрасно сказали мне, чтобы тем же вечером, когда они слегка коснулись середины моего туловища, я пришел к ней в комнату.

Ее комната находилась в конце коридора, выкрашенного в белый цвет, такой яркий, что он сверкал под луной, светившей в каждое из окон, мимо которых я потихоньку проходил. Главное было, чтобы доктор Франсуа не узнал, что я собираюсь встретиться с его дочкой. А еще, чтобы меня не заметил сторож из западного крыла. Дверь ее комнаты была открыта. Когда я вошел, мадемуазель Франсуа спала. Я лег рядом с ней. Мадемуазель Франсуа проснулась и закричала, потому что подумала, что это не я. Я прикрыл рот мадемуазель Франсуа левой ладонью, а она все отбивалась, отбивалась. Но, как говорит командир, я – сама сила природы. Я подождал, чтобы удостовериться, что мадемуазель Франсуа больше не двигается, и убрал руку с ее рта. Мадемуазель Франсуа улыбалась мне. Тогда я тоже улыбнулся. Спасибо, мадемуазель Франсуа, что ты открыла мне твою щелку рядом с утробой. Видит Бог, да здравствует война!

Видит Бог, я погрузился в нее, как погружаются в бурный речной поток, когда его надо быстро переплыть. Видит Бог, я работал бедрами так, что чуть не вспорол ей живот. Видит Бог, я вдруг ощутил во рту вкус крови. Видит Бог, я не понял, почему.

XXIII

Они спрашивают мое имя, но я сам жду от них, чтобы они мне его назвали. Клянусь тебе, я еще не знаю, кто я такой. Я могу сказать им только то, что ощущаю. Глядя на свои руки, похожие на стволы старых манговых деревьев, и на ноги – как стволы баобаба, – я думаю, что я – великий разрушитель жизни. Клянусь тебе, у меня такое впечатление, что передо мной ничто не устоит, что я бессмертен, что я могу голыми руками крошить в пыль каменные глыбы. Клянусь тебе, то, что я ощущаю, так просто не опишешь: слов не хватит, чтобы это описать. Тогда я зову на помощь слова, которые могли бы показаться неподходящими для того, что я хочу сказать, чтобы они, в крайнем случае, случайно, нечаянно, вопреки их обычному значению, помогли передать то, что я ощущаю. Ведь сейчас я – то, что ощущает мое тело. Мое тело пытается говорить моим ртом. Я не знаю, кто я, но мне кажется, что я знаю, что может сказать обо мне мое тело. Мощь моего тела, его чрезмерная сила не могут означать для других ничего, кроме боя, борьбы, насилия, смерти. Мое тело меня же и обвиняет. Но почему мощь моего тела, его чрезмерная сила не могут означать еще и мир, покой, безмятежность?

Голосок, звучащий откуда-то издалека, говорит, что мое тело – это тело борца. Клянусь тебе, мне кажется, что в прежнем мире я знал какого-то борца. Имени его я не помню. Это тело, в котором я оказался, не зная, кто я такой, может быть, принадлежит ему. Может быть, он покинул его, чтобы уступить мне в нем место – по дружбе, из сострадания. Вот что нашептывает у меня в голове далекий голосок.

XXIV

«Я – тень, пожирающая камни, горы, леса и реки, плоть животных и людей. Я вычищаю, потрошу черепа и тела. Я отрубаю руки и ноги. Я ломаю кости и высасываю из них мозг. И в то же время я – красная луна, поднимающаяся над рекой, я – вечерний воздух, колыщащий нежные листья акаций. Я – оса, и я – цветок. Я и трепещущая рыба, и неподвижная пирога, я и сеть, и рыбак. Я – пленник и его страж. Я – дерево и косточка, из которой оно выросло. Я – отец, и я – сын. Я – убийца, и я – судья. Я – семя, и я – урожай. Я – мать, и я – дочь. Я – ночь, и я – день. Я – огонь, и я – дрова, которые он пожирает. Я – невиновный, и я – виновный. Я начало и конец. Я создатель и разрушитель. У меня две стороны».

Переводить всегда непросто. Переводить – это чуточку искажать, мухлевать, продавать одну фразу за другую. Переводить – это один из редких видов человеческой деятельности, когда ты вынужден врать в деталях, чтобы донести правду в целом. Переводить – это понимать, что в слове заключена не одна правда, а две, три, четыре или пять. Переводить – это отдаляться от Божьей истины, которая, как каждый знает или думает, что знает, одна.

«Что он сказал? – спрашивали себя все они. – Его ответ не похож на то, что от него ждали. Ответ, которого от него ждали, не должен был превышать двух слов, ну, самое большее, трех. У всех есть фамилия и имя, ну, в крайнем случае, два имени».

Переводчик медлил, напуганный обрушившимися на него строгими, озабоченно-гневными взглядами. Он прокашлялся и еле слышным тонким голосом ответил высоким военным чинам: «Он сказал, что он одновременно и смерть, и жизнь».

XXV

Теперь я думаю, что знаю, кто я. Клянусь тебе, видит Бог, я догадался благодаря тому далекому голоску у меня в голове. Голосок почувствовал, что мое тело не может мне все открыть обо мне самом. Голосок понял, что тело меня сбивает с толку. Клянусь тебе, что мое тело без шрамов выглядит странно. У борцов, у воинов всегда есть шрамы. Клянусь тебе, видит Бог, что тело борца без шрамов – это ненормальное тело. Это значит, что мое тело не может рассказать о моем прошлом. А еще это означает (это мне сказал голосок очень, очень издалека), что мое тело – это тело колдуна, демона. Тело пожирателя душ очень даже может не иметь на себе шрамов.

Всем известна история принца, пришедшего ниоткуда, чтобы жениться на капризной дочке одного заносчивого короля. Мне напомнил ее далекий голосок, звучащий в моей голове. Этой капризной дочке заносчивого короля был нужен мужчина без шрамов. Ей был нужен мужчина без прошлого.

У принца, который вышел прямо из леса, чтобы на ней жениться, не было ни одного шрама. Этот принц был страшно красивый, и он понравился капризной принцессе, но не понравился ее кормилице. Кормилица принцессы знала, она с первого взгляда поняла, что страшно красивый принц был колдуном. Она знала, она поняла это, потому что у принца не было ни одного шрама. А у принцев, как и у борцов, на теле всегда есть шрамы. Эти их шрамы рассказывают об их прошлом. Принцы, как и борцы, должны иметь по крайней мере один шрам, чтобы остальные могли сочинять о нем разные истории. Нет шрама, нет легенды. Нет шрама, нет великого имени. Нет шрама, нет славы. Вот почему голосок у меня в голове взял дело в свои руки. Вот почему голосок предоставил мне самому угадать свое имя. Потому что на теле, в котором я обитаю, которое мне передано кем-то, нет ни одного шрама.

Кормилица капризной принцессы знала, она поняла, что у принца без шрамов не было имени. Кормилица предупредила принцессу об опасности. Но все напрасно. Капризная принцесса хотела иметь мужчину без шрамов, без прошлого. Тогда кормилица дала капризной принцесе три талисмана со словами: «Вот тебе яйцо, вот деревяшка и вот камешек. Когда тебе будет грозить опасность, брось их по очереди через левое плечо. Они тебя спасут».

Сыграли свадьбу со страшно красивым принцем, вышедшим прямо из леса, и принцессе настало время отправляться в королевство мужа. Но королевство ее мужа находилось в неведомых краях. Чем больше удалялась капризная принцесса от своей деревни, тем меньше становился эскорт ее мужа, как будто растворяясь в лесу. Каждый из сопровождающих принимал свое истинное обличье: кто превращался в зайца, кто в слона, кто в гиену, кто в павлина, кто в змею – зеленую или черную, кто в венценосного журавля, кто в навозного жука. Ибо ее страшно красивый муж был колдун, о чем и догадалась кормилица. Колдун-лев, который долго держал ее в рабстве в затерянной в лесу пещере.

Горько пожалела капризная принцесса о том, что не послушала кормилицу – не послушала голоса мудрости, который предупреждал ее. Капризная принцесса оказалась нигде. Она находилась в месте без названия, где песок похож на другой песок, куст на куст, небо на небо. В месте, где все перепутано, в месте, где даже земля не имеет никаких отметин, где у земли нет прошлого.

Тогда при первой возможности капризная принцесса сбежала, но колдун-лев тут же бросился за ней в погоню. Колдун-лев знал, что, если он потеряет принцессу, он лишится своей единственной истории, лишится смысла, лишится даже своего наименования – колдун-лев. С бегством принцессы его земля снова станет ничьей землей, ибо она возникла по капризу принцессы. И оживет эта земля только с возвращением капризной принцессы в его пещерное королевство. Сама жизнь колдуна-льва зависела от капризной принцессы, от ее глаз, ее ушей, ее рта. Без нее его красота без шрамов осталась бы невидимой, его рычание стало бы неслышным, а пещерное королевство было бы стерто с лица земли.

Когда он в первый раз чуть не догнал ее, она бросила через левое плечо яйцо, которое дала ей кормилица, и оно превратилось в широкую реку. Капризная принцесса подумала было, что спасена, но колдун-лев выпил из реки всю воду. Когда он во второй раз чуть не догнал ее, она бросила через левое плечо деревяшку, и та превратилась в дремучий лес. Но колдун-лев с корнем вырвал все деревья. Когда колдун-лев чуть не догнал ее в третий раз, вдали уже виднелась деревня, где жили отец капризной принцессы и кормилица. Тогда она бросила через левое плечо последний талисман – камешек, который превратился в высокую гору. Но колдун-лев взобрался на нее в несколько прыжков и спустился с другой стороны. Несмотря на эту волшебную преграду, он все так же гнался за ней по пятам. Она не смела оглянуться из страха, что далекая опасность окажется совсем близко. Она слышала дробь его шагов. Интересно, как бежал этот зверочеловек: на двух ногах или на четырех лапах? Ей казалось, что она слышит его хищное дыхание. Она уже чувствовала его запах – запах реки, леса, гор, зверя и человека, – когда вдруг случилось невероятное. Откуда ни возьмись вдруг появился охотник с луком и стрелами. И колдун-лев был убит стрелой в самое сердце как раз в тот миг, когда прыгнул на капризную принцессу. Это была первая и последняя рана на теле колдуна-льва. Благодаря ей и можно сегодня рассказывать его историю.

Когда колдун-лев рухнул в облаке желтой пыли, из самой глубины лесной чащи послышался страшный шум. Задрожала земля, померк дневной свет. Из земных недр в лучах солнца поднималось пещерное королевство. Высокие утесы с треском ломали сердцевину безымянного королевства колдуна-льва. Все видели, как эти утесы вздымались в небо над чащей. Отныне пещерное королевство можно было найти по этим шрамам на теле земли. А благодаря этим шрамам сегодня можно рассказывать его историю.

Охотник-спаситель был единственным сыном кормилицы с ее тремя талисманами. Охотник-спаситель был некрасив, охотник-спаситель был беден, но он спас капризную принцессу. В награду за его отвагу заносчивый король выдал за охотника-спасителя свою капризную дочь. Тело этого человека было покрыто шрамами: у него была своя история.

Клянусь тебе, что я услышал сказку про колдуна-льва перед самым отъездом на войну. Как и все интересные истории, она полна лукавых намеков. Тот, кто рассказывает такую известную историю, как эта – про капризную принцессу и колдуна-льва, может скрыть под ней другую. Чтобы обнаружить под всем известной историей скрытую, та должна чуть-чуть приоткрыться. Если она будет слишком хорошо спрятана под известной историей, ее никто не разглядит, она останется невидимой. Скрытая история должна незримо присутствовать в рассказе, чтобы ее можно было угадать, как под шафранно-желтым облегающим платьем угадываются прекрасные девичьи формы. Она должна проглядывать. Когда те, кому адресована скрытая история, поймут ее, она может изменить весь ход их жизни, обратив неясное желание в конкретное действие. Вопреки ожиданиям злонамеренного рассказчика, она может излечить их от нерешительности.

Клянусь тебе, что рассказ о колдуне-льве я услышал ночью, сидя на циновке, расстеленной на белом песке, в компании юношей и девушек моего возраста, под сенью низко растущих ветвей старого мангового дерева.

Клянусь тебе, что, как и все, кто слушал в тот вечер историю о колдуне-льве, не имевшем на теле шрамов, я понял, что Фари Тиам приняла ее на свой счет.

Я знаю, я понял это, когда Фари Тиам поднялась, чтобы распрощаться с нами. Я знаю, я понял, что Фари было все равно, что ее примут за капризную принцессу. Я знаю, я понял, что она желала своего колдуна-льва. Когда Альфа Ндие, мой больше чем брат, человек с тотемом льва, тоже поднялся почти сразу после Фари, я понял, что он догонит ее в зарослях. Я знаю, я понял, что Альфа и Фари встретились в маленькой эбеновой роще, неподалеку от пылающей реки. Там Фари отдалась Альфе, перед тем как мы оба должны были на следующий день отправиться на войну во Францию. Я знаю это, потому что сам был там, хотя меня там и не было, потому что я ему больше чем брат.

Но теперь, когда я думаю об этом как следует, когда я снова задумываюсь о себе, видит Бог, я знаю, я понимаю, что из дружбы, из сострадания Альфа уступил мне место в своем теле борца. Я знаю, я понял, что Альфа услышал мою первую мольбу, там, в самом сердце ничьей земли, в день моей смерти. Потому что я не хотел оставаться один нигде, под землей без названия. Видит Бог, клянусь тебе, что когда я думаю, кто мы такие, я понимаю, что отныне он – это я, а я – это он.