Помоги проекту - поделись книгой:
Д. Н. Смирнов
Картинки нижегородского быта XIX века
Предисловие
Как нижегородец-старожил, я люблю свой родной город и край и на протяжении всей своей сознательной жизни занимаюсь нижегородским — горьковским краеведением. За несколько десятилетий мною собрано множество записей архивных и мемуарных извлечений, газетных корреспонденций, журнальных статей, устных передач и собственных наблюдений о жизни старого города. Теперь настало время поделиться накопленным материалом с современниками, особенно с молодежью. Ей, живущей в сталинскую эпоху построения коммунистического общества, далеко нелишне знать, как эта эпоха подготовлялась ходом исторического развития нашего государства, в котором Нижний Новгород всегда играл значительную роль, как росли и крепли силы революции, как из недр народа, жившего под гнетом капиталистической эксплуатации, вырастали замечательные деятели культуры: ученые, писатели, изобретатели-самоучки, мастера искусств, просветители и революционеры. И, наконец, как с десятилетиями менялись быт и нравы нижегородцев.
Предлагаемая вниманию читателей книга совершенно не претендует на роль исторического исследования и на всеобъемлющую полноту в освещении описываемых фактов. Это — картинки быта, отдельные зарисовки, эскизные наброски. Я знаю, что книга не свободна от недостатков, предвижу упреки в неравномерности распределения материала, во фрагментарности изложения, порой, в излишней анекдотичности и т. д. Но во всяком случае изображаемое мною носит в себе черты, характерные для бытовой русской хроники XIX века. Я написал то, что знаю и сколько знаю, и если этот посильный для меня труд поможет читателю в деле изучения прошлого нашей Родины, задачу свою автор может считать выполненной.
Глава первая
Посещая Нижний Новгород в начале XIX столетия, путешественники отмечали в своих дневниках: «город уединен и кроме должностных чиновников немного частных лиц основывают тут свое местопребывание»… или «строением беден и настоящим городом его почитать не можно»…
Примерно то же говорили статистики-исследователи русской жизни.
Из числа тридцати пяти губернских городов, самых больших в России, Нижний Новгород с 14 тысячами жителей стоял на 19-м месте. Многолюднее его были не только такие поволжские города, как Ярославль, Казань, Саратов, Астрахань, но даже Пенза, Тамбов, Калуга, Орел.
И он имел репутацию глухой провинции, посетить которую оказывалось трудным делом, чуть ли не подвигом.
Причиной тому были непроезжие дороги.
Междуречье Оки и Волги, частью лесистое, частью заболоченное, заставляло москвичей на полпути от Владимира делать большой крюк, приходилось объезжать леса и болота с севера по линии Мыт-Пурех-Балахна или с юго-запада на Муром-Павлово-Горбатов. Заезжие литераторы того времени — князь Ив. Мих. Долгоруков и П. Свиньин картинно описали путевые мытарства, продолжавшиеся от семи до десяти дней при непрерывной лошадиной тряске с перекладкой на почтовых станциях. Обычно сильно утомленный многодневной экипажной тряской путник несколько приходил в себя лишь к концу своего странствования, вступив в пределы Горбатовского уезда. От Горбатова дорога пролегала по высокому нагорью Оки Екатерининским «большаком», обсаженным плакучими березами. Местность была весьма живописной.
В нескольких верстах от города, с пригорка, носившего название Заячий пуп, взору открывалась чудная панорама древнего чисто-русского поселения. В центре крепость-кремль с грозными издали башнями и блестящими маковками церквей, а по бокам — расходящиеся лучеобразно улицы с неправильными рядами домишек, теряющихся в густой зелени.
Когда путник въезжал в городское предместье у Арзамасской заставы, он погружался в специфическую атмосферу пенько-трепальных и пенько-прядильных операций, производившихся окраинными жителями непосредственно на лужайках перед домами. Миновав пыльно-пеньковую завесу, новоприбывший следовал главной Покровской улицей. Одноэтажные деревянные домики постепенно сменялись двухэтажными оштукатуренными или полукаменными. Тут путник начинал чувствовать себя в «губернии». В этом его окончательно убеждали каменные присутственные места и резиденции губернатора и архиерея. Однако громоздкие и несуразные здания казенных мест не уничтожали полностью впечатления города-деревни. Все без исключения обывательские дома имели обширные сады и огороды, придававшие домовладениям сельско-усадебный облик. На лужках улиц мирно паслись коровы, а в оврагах, перерезавших город во всех направлениях, бродили табуны лошадей.
Люди, населявшие город, резко делились по официальным признакам на группы или сословия, с присвоенными каждому специальными правами и обязанностями.
Первенствующим сословием, как и везде в России, считалось то, которое Александр I в одном из манифестов прямо назвал «основой величества России», т. е. дворянство. Городские дворяне почти все владели в нижегородских уездах землей и крепостными. Многие из них проводили почти весь день в городе и лишь на ночь возвращались в свои Анкудиновки, Кузнечихи, Грабиловки, Лапшихи, Гордеевки и т. д.
Менее обеспеченные дворяне заполняли ряды старших чиновников в губернском правлении, уголовном и гражданских судах, казенной палате, соляной конторе, казначействах, приказах.
Как те, так и другие высшее счастье в жизни видели в материальном достатке, а высший почет — в признании троном их исключительных прерогатив, в получении, в связи с этим, чинов, титулов и орденов.
Все вообще дворяне составляли замкнутую касту с особым дворянским кодексом морали и правилами поведения, разделяясь на группы по знатности рода, заслугам предков, богатству или связям. В повседневном обиходе, знакомясь между собой, прежде всего «считались родством», т. е. выискивали общих родственников и, в зависимости от результатов этих родословных изысканий, пользовались расположением друг друга.
Из среды нижегородских городских дворян выделялись отдельные представители «голубой крови», дававшие тон всему, которых слушались, в которых нуждались все, желавшие быть принятыми в высшем местном обществе. Близость к этому «высшему обществу» была привилегией немногих.
На первом месте стоял в этом отношении (речь идет о десятых годах века) председатель уголовного суда, богач и меценат Карл Максимович Ребиндер. Сельские поместья его были разбросаны по разным уездам губернии. Городской дом на Покровке блистал великолепием и помпезностью отделки.
Громадный с хорами двухсветный зал, постоянный домашний оркестр и капелла певцов позволяли устраивать большие пиры. Выезд Ребиндера шестерней «с букетом» (на запятках выездной лакей в ливрее с гербом, гайдук — высокого роста детина и мальчик-«казачок» для посылок) был лучшим в городе.
Ребиндер был родом из прибалтийских немцев и на русской почве выявил типичные свойства этой породы людей — высокомерие и жестокость к своим крепостным. При его барской конюшне хранился целый арсенал орудий и приборов для истязания и порки дворни. Самым легким наказанием считалось бритье провинившемуся половины головы и бороды.
Другим влиятельным и заметным дворянином в городе был откупщик — полковник Соломон Михайлович Мартынов (отец убийцы Лермонтова). Обширная мартыновская усадьба, занимавшая целый уличный квартал, выходила к Волге громадным парком. Часть парка, прилегавшая к дому, была «висячей», т. е. располагалась по террасе на уровне второго этажа здания; большой участок принадлежал «лабиринту» с путаными дорожками, а остаток пространства к обрыву над Волгой был отведен под подстриженный «английский» сад.
Откупщик славился чудачествами. Его страстью было разведение цыплят и левреток. Первое занятие считалось «модным» для тех лет. Пример подал екатерининский вельможа, известный деятель по народному образованию в России Ив. Ив. Бецкой, вывезший в Петербург из-за границы новшество — высиживание цыплят без клушки, инкубатором.
Мартынов выводил цыплят без разбора породы. Подраставшие куры стаями заполняли двор, делаясь ручными, перекочевывали в комнаты и, бесцеремонно располагаясь где попало, портили паркет и мебель, причиняя много хлопот прислуге.
Не меньшей страстью богача были левретки. Входящих гостей они кусали за ноги, а во время обеда располагались на скатерти, ожидая подачки.
Мартынов увлекался благотворительностью, а в двадцатых годах, перед смертью он передал свою усадьбу под городскую больницу, которая (равно как и улица) долго носила его имя.
Третьим дворянским тузом тогда считался губернский стряпчий[1] Франц Осипович Массарий. Для Нижнего он был человеком сравнительно новым. Аристократ, француз по происхождению, Массарий прибыл в Россию во времена консульства Наполеона. Вместе с русским подданством, получил и русское дворянство, купил в Нижегородской губернии село Шапкино, поселился в городе и с первых же дней очаровал общество импозантной внешностью, соединенной с изысканными манерами французского петиметра.[2]
В скором времени он познакомил нижегородцев с популярной на его родине в кругах провинциального дворянства парфорсной охотой.[3] На улицах города стали устраиваться охотничьи потехи — травля собаками лисиц и зайцев, специально доставляемых для этой цели из окрестных лесов. Добиваясь еще большей популярности, Массарий в течение нескольких лет подряд выпускал на волю по десятку шапкинских крепостных. Слава о его «гуманности» гремела повсеместно. Вдруг Александр I именным предписанием запретил ему это делать, и тут обнаружилось, что ловкач-аристократ давал вольную лишь старикам, инвалидам, нетрудоспособным, чтобы освободиться от бездоходных ртов… Впрочем, это не уронило его в глазах нижегородских дворян.
Прославился еще Массарий своим мистицизмом и верой в вещие сны. Как зеницу ока, берег он фамильную драгоценность — часы-брегет, якобы приносившие смерть всякому владельцу в момент остановки механизма.
Однажды Массарий увидел во сне, что нашел клад за околицей шапкинской усадьбы. Немедленно согнал он крестьян, и рыли они землю две недели, погубив свой урожай. Этот эпизод послужил темой для нижегородских поговорок: «Массарий землю роет, а мужик волком воет», «Массарий землю взрыл и в яму урожай зарыл».
Средние и мелкие представители «белой кости» почти во всем уподоблялись своим старшим собратьям. Только размах у них был менее широк.
Жизнь и интересы нижегородских мещан и купцов лежали совершенно в другой плоскости. Обеим категориям этих городских жителей по закону принадлежало исключительное право заниматься извлечением дохода из торговых и промышленных оборотов. Однако говорить о крупном масштабе торгово-промышленной жизни в Нижнем той поры не приходится. Официальные справочники выражались кратко: «нижегородские купцы и мещане упражняются некрупным образом в торговле и ремеслах, снискивая оным способом себе и семействам своим насущное пропитание». Список фабрично-заводских предприятий Нижнего того времени ограничивался полутора десятками прядильных заведений, парусно-полотняной фабрикой и четырьмя небольшими заводиками: стальным, гончарным, солодовенным и толоконным.
Торговая деятельность была развита значительно более промышленной. Нижегородцы торговали хлебом, своим и привозным, и, в особенности, солью строгановской, голицынской и казенной. Казенные склады находились под Слудой на Оке.
Нижегородские купцы до самого конца XVIII века по быту не особенно отличались от крестьян — такие же привычки, тот же уклад жизни. Добывая рубли, купцы прятали их в кубышки, стараясь скромным обиходом замаскировать наличие некоторых средств. Торговые дела производились на Нижнем базаре, в деревянных ларьках.
С началом XIX века картина изменилась. Расширившиеся операции в построенном Екатериною II каменном «гостином дворе» и начавшееся в связи с этим накопление солидных капиталов способствовали пробуждению среди купцов стремления к лучшей, сытной «хозяйской» жизни. Богатеющая нижегородская буржуазия бросала тесные хибарки на берегу реки и взбиралась на Ильинскую гору. Там строились полукаменные дома с кладовыми, банями и отдельными флигелями для приказчиков. Но, сменив зипуны на сюртуки и войлочную шляпу на немецкий картуз, купечество в остальном продолжало придерживаться отцовских навыков. Свои семьи купцы держали в строгом повиновении и послушании. Сыновьям своим выбирали невест на Софроновской площади во время ежегодных зимних крещенских «гляжений». Детей не учили грамоте, считая ученье баловством, а для дочерей даже вредным занятием.
Среднее место между городским полупомещичьим дворянством и торгово-промышленным сословием занимало чиновничество — люди, приводившие в движение сложную государственную канцелярско-бюрократическую машину.
Среди «служилого элемента» были и дворяне, из менее обеспеченных, и выходцы из купеческого и духовного сословий, но наиболее значительную часть составляли доживавшие свой век приказные чины XVIII столетия или их потомки.
Средние и мелкие чиновники, получая грошовое жалование, самой жизнью приучались смотреть на свое служебное положение, как на возможный источник добавочного вознаграждения. Как следствие, многие нижегородские присутствия атмосферой подкупа, обмана, угроз, вымогательств напоминали торговые заведения.
Ревизовавший в 20-х годах Нижегородскую губернию П. Сумароков докладывал начальству о своих впечатлениях: «канцелярские служители окружают приходящих, как лавочники». Другой очевидец — М. Л. Назимов яркими штрихами дополняет ту же картину: «проходя ежедневно к своему месту через канцелярию, я нагляделся на тогдашних подьячих. Невозможно было без тяжелого грустного чувства видеть этих оборванных, небритых и изнуренных лишениями бедняков, получавших жалование от 1 до 2-х рублей и не более 3 или 4 рублей в месяц, смотря по своему рангу: копииста, подканцеляриста, канцеляриста. И повытчик получал не более 6 или 8 рублей. Холостяки почти и жили в канцелярской комнате, ложились спать на тех же столах, на которых они скрипели перьями, переписывая нескончаемые бумаги»…
При таких условиях бороться со взятками было немыслимо, и высшая власть даже не пыталась искоренять это зло. Самое большее, на что решались, это «осаживать» особенно ретивых. Вновь назначенный губернатор Симбирской губернии Магницкий сказал своим чиновникам, вступая в исправление должности, историческую фразу:
«Господа! Берите, но не дерите».
Маленькую, но своеобразную категорию нижегородских жителей составляли иностранцы, преимущественно французы.
Еще в третьей четверти XVIII века в России вместе с увлечением философскими идеями Локка, Вольтера и Дидро появилось стремление подражать Франции в различных сферах жизни. Помимо подражательной речи, литературы и мод, увлечение всем французским дошло до того, что русские дворяне выписывали из Франции слуг, учителей, гувернеров. Перенимались французский этикет, светские обычаи, французская кухня. Конец века ознаменовался особенным наплывом в Россию французов, убежавших от революции 1789 года или выброшенных ею, как балласт. Нижегородская губерния в числе других, по крылатому выражению того времени, «покрылась пеной, выброшенной французской бурей». В первые годы XIX века французов можно было встретить в Нижнем и губернии во всяком богатом дворянском доме. Они исправляли должности гувернеров, чтецов, капельмейстеров, лакеев, камердинеров, поваров, садовников. Француженки, в свою очередь, сделались необходимыми в качестве модисток, камеристок, компаньонок.
Все французы, жившие в Нижнем, находились под строгим надзором правительства, боявшегося заноса в Россию «революционной заразы». С каждого из них бралось торжественное обещание: «Я, нижеподписавшийся, сею клятвою моею, объявляю, что быв непричастным ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным во Франции ныне введенным и исповедуемым, признаю правление тамошнее незаконным и похищенным, умерщвление короля Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменой законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают. Обязуюсь прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству и оного сношения не иметь доколе с восстановлением законной власти, тишины и порядка последует высочайшее на то разрешение».
Французское влияние просачивалось в самые мелкие уголки домашнего и общественного быта.
Вместо прежнего приветствия поклоном, мужчины стали целовать дамам руку, а те, в свою очередь, целовали их в голову.
В дворянских домах появились женские будуары[4] с низкими кушетками и козетками. Среди дворянок начали обнаруживаться неизвестные до тех пор недомогания: истерики, мигрени, спазмы. Приобрела широкую популярность парижская новинка — ароматическая вода оделаван (eau de lavende — лавандная настойка), позднее вытесненная одеколоном (eau de Cologne).
Глава вторая
Может показаться странным, что Нижний Новгород, расположенный на месте слияния двух крупнейших рек, представлял собой в торгово-промышленном отношении все же заурядную величину. Однако это было так. По Волге провозили миллионы пудов груза, но он или следовал на верхние плёсы обеих рек, или застревал у Макарьевского монастыря «на Желтых водах», не дойдя ста верст до Нижнего. Роль Нижнего сводилась к относительно скромному значению перевалочного пункта для паузки транзита в мелкосидящие суда. Все же семь месяцев в году, когда Волга становилась судоходной, тихий провинциальный городок жил повышенной, а моментами и очень интенсивной жизнью. Пришлый «работный люд» увеличивал его коренное население в два-три раза, а скопление судов на рейдах обеих рек видоизменяло внешнюю его физиономию.
В ту пору Волга была рекой деревянных расшив, при попутном ветре идущих на парусах. А большую часть времени их тянули «бичевой» бурлаки.
Каждой весной толпы людей, ищущих работы, стекались со всех концов губернии в Нижний. В середине марта на Ивановской площади (нижняя часть города) начинались ежедневные базары, где предметом торга были не вещи, а мускульная сила рук, крепость ног и груди.
Особенно много было уездных государственных крестьян, нуждавшихся в подсобном заработке, и помещичьих крестьян, не сумевших полностью выработать оброк. Были и городские мещане, не имевшие постоянного источника пропитания. Приходили наниматься также опустившиеся люди и пьяницы, искавшие любую работу, бродяги с фальшивыми паспортами, помышлявшие о коротком отдыхе от бесконечных скитаний. Особняком стояли люди, которых толкала на бурлачсство «вольная волюшка».
Рядились бурлаки на работу артелями по 25–30 человек. Для большого судна требовалось 100 и более рабочих, для среднего 30–40, а для малого — от 5 до 8 человек. В среднем, для каждой тысячи пудов груза полагалось иметь «восемь ног».
Обычным для нижегородцев был «ряд» на «малую путину» до Рыбинска. За расстояние в 454 версты наниматель платил от 12 до 45 рублей, в среднем 23–25 рублей. Заключив условие и получив задаток, артель первым делом покупала вскладчину деревянные семеновские ложки. Каждый бурлак, как символ своей профессии, втыкал ложку под ленту «гречневика» (валяная шляпа). Порядившись, артель гурьбой отправлялась в кабак «мочить лямку». В условленный час все аккуратно являлись к судну и пускались в путь.
От бурлаков требовалась большая физическая сила. Они наваливались грудью на ременные петли лямок и тянули груженое судно вверх против течения. Шаг бурлаков был очень медленным: они ступали вперед только одной правой ногой и затем придвигали левую — шагать иначе не позволяла тяжесть лямки. Шли низко, наклонив голову, отчего кровь приливала к ней. Идти часто приходилось по воде. В этом случае бурлаки беспокоились об одном — как бы не подмочить табак, который висел у них на груди. И, когда вода становилась слишком глубокой, кричали: «Под табак!». Бурлацкое выражение «под табак!» для обозначения глубины водного потока укрепилось в речном обиходе на все последующие времена.
Старший бурлак в артели — водолив — был за хозяина и смотрел, чтобы не подмок товар. Заведывавший хозяйством назывался лоцманом, или «дядей». Самый сильный шел впереди, звали его «шишкой». Были в артели еще двое — так называемые «косные». Они шли сзади и «ссаривали» бечеву, т. е. освобождали ее, когда она запутывалась и задевала за что-нибудь. Пищу варил самый младший из бурлаков, обыкновенно мальчик 14–15 лет. Длина рабочего дня определялась хозяйским требованием «идти со всей поспешностью, не просыпая утренних и вечерних зорь», т. е. равнялась, примерно, 18 часам, с небольшими перерывами на обед. Путь до Рыбинска продолжался около 20 дней, после чего бурлаки спускались на легкой лодке обратно в Нижний и могли наняться вновь, — и так до четырех раз в навигацию. Бурлаки из крестьян-землепашцев обычно ограничивались двумя путинами, торопясь к Петрову дню (29 июня) — попасть к сенокосу и жатве. Материальная сторона «лямочной профессии» была, конечно, ужасной. Примерно одна треть бурлаков имела мизерный заработок, другая треть оставалась уже довольной тем, что прокормила себя во время навигации, а остальные после сплава возвращались домой в рубище, без денег, питаясь подаянием.
Товарооборот, производимый на Волге людской тягой, был крайне медленным. Рыба Каспийского моря прибывала из Астрахани в Нижний через 60–65 дней. Самаро-саратовский хлеб — через 40–45 дней. Камская соль — через месяц. Сроки водной доставки значительно превышали доставку тех же товаров зимним путем на санях. Стоимость провоза груза в обоих случаях была примерно равной, и предпочтение расшив гужевому пути было чисто условным, — для всего количества перевозимого Волгой груза невозможно было найти достаточно лошадей.
Вообще способам передвижения товаров на Волге уделялось тогда мало внимания. Но русская жизнь уже начинала рождать одиночек, усилиями которых делались шаги, а иногда и скачки в области технического прогресса. Одним из таких людей, глядевших в будущее, был замечательный нижегородец Иван Петрович Кулибин.
Гениальный самоучка-изобретатель родился в 1735 году в семье мелкого мучного торговца. Отец заставлял 8—9-летнего сына помогать ему за прилавком, а мальчик рвался к обычным в этом возрасте детским играм и забавам. Однажды он удивил сверстников необычайно искусно устроенной игрушечной водяной мельницей, действовавшей от родников Успенской горы (близ вершины которой располагался дом Кулибиных). Вертелось деревянное колесо, приводя в движение «настоящие» карликовые жернова. Проходивший мимо старик Кулибин, увидя сына не в лавке «у дела», пинком ноги разрушил «баловство» и за вихры потащил непутевого Ивана на «свое место». Однако мальчик следующей ночью восстановил сооружение и торжественно притащил отцу горсть смолотой из зерна муки. Отец перестал считать его ни к чему негодным мальчишкой и отдал в ученье дьячку приходской Успенской церкви.
У дьячка юный Кулибин скоро удивил соседей новым проявлением своей одаренности в «механическом рукомесле». Наискосок от дома Кулибиных через Успенский овраг помещалась историческая «Строгановская» церковь, построенная при Петре I, в первых годах XVIII века. Находившиеся вверху церковной колокольни сложные часы-куранты были сломаны и бездействовали уже около 20 лет: в Нижнем не смогли их починить. Каково же было изумление нижегородцев, когда однажды они услышали вновь громкий бой курантов, сопровождаемый музыкальным мотивом «Коль славен наш господь в Сионе». Знаменитые часы разобрал, починил, вновь собрал и пустил в ход двенадцатилетний мальчик Кулибин. Кроме славы, юный механик приобрел и доход от починки стенных и карманных часов, что окончательно примирило его с отцом. Спустя некоторое время, Кулибину удалось съездить в Москву и приобрести там инструменты для сложных механико-слесарных работ. С этого момента деятельность молодого механика-самоучки получила особенно благоприятные условия. Он не только искусно чинил старые поломанные часы и машины, но приступил к изобретению и сооружению новых, весьма сложных механизмов.
В бытность Екатерины II в Нижнем Новгороде, он преподнес царице уникально сделанные в форме гусиного яйца часы необыкновенно сложного устройства. Помимо часов, яйцо заключало в себе миниатюрную панораму — сцену из священной истории. Крошечные фигурки воспроизводили человеческие движения, а музыкальный механизм исполнял пасхальную песнь. Пораженная искусством нижегородца-самородка, императрица пригласила его в столицу, где он получил должность управителя механической мастерской при Российской Академии наук.
Дальнейшая творческо-изобретательская деятельность Кулибина была поистине изумительной. Он прежде всего привел механическую мастерскую Академии в такое блестящее состояние, что в ней стали не только чинить, но и делать разные математические, физические, гидравлические, астрономические и другие научные приборы и инструменты. Самолично Кулибин делает телескопы, микроскопы, модель дугообразного деревянного моста через Неву и модель телеграфа. Изобретает исключительно яркие фонари, получившие название Кулибинских, самокатку (прообраз будущих самодвижущихся экипажей), искусственные ноги, успешно заменявшие инвалидам их потерянные конечности.
Для забавы императрицы и двора Кулибин придумывал разные затейливые механические игрушки и фейерверки без дыма и огня.
Немало славы механику доставил и случай с остановившимся на стапеле строительной верфи русским кораблем «Благодать». Столичные механики и ученые, истощив все средства, потеряли надежду сдвинуть судно с места, а Кулибин, применив свой собственный новопридуманный метод, и здесь добился успеха.
Остаток жизни, начиная с 1801 года (умер в 1818 году), изобретатель прожил в родном городе, посвящая свои силы решению технических проблем, которые должны были облегчить землякам-волгарям труд на различных поприщах их деятельности.
Кулибин в тиши и полном уединении работал почти без отдыха; в голове его рождались мысли, одна оригинальнее и смелее другой.
Наблюдая изнурительный труд бурлаков, Кулибин задумал дерзкую для тогдашней техники мысль — заставить работать текущую силу речной воды. Он рассуждал примерно так: в водяной мельнице вода вращает колесо, колесо вращает вал, вал вращает жернова. Вместо последней работы вал может навивать канат и подтаскивать издали какой-нибудь предмет.
Изобретатель соорудил на речной плоскодонной барке механизм, напоминавший мельничный, — говоря упрощенно, поставил мельницу на барку. Сила течения, действуя на два боковых колеса, вращала вал с наматывающимся канатом, конец которого, снабженный якорем, завозился вперед, сажен на двести, и укреплялся наглухо. Судно двигалось против течения, подтягиваясь к якорю, со скоростью около версты в час. Выгода против бурлацкой тяги состояла в уменьшении количества людей, потребных для одного и того же количества груза, приблизительно вдвое. Первая проба «водохода» произошла в Нижнем 28 сентября 1804 года, при большом стечении людей.
Зрители дивились смекалке земляка, но мнения о новинке были, скорее, неблагоприятны. Бурлаков устрашила мысль о возможном в будущем недостатке работы, а судохозяевам отнюдь не улыбалась мысль о довольно большом расходе на «механизм».
Как бы то ни было, губернатор немедленно донес в столицу о «достигнутом при его попечении успехе в отечественном судостроении». Изобретателю выдали награду, а судно приобрели в казну. Однако пока в столице соответствующие ведомства «знакомились» с кулибинским проектом, «водоход», сданный на хранение городу, стоял в одном из пригородных затонов. Кончилось тем, что весенние ледоходы привели судно в негодный вид, в 1838 году оно было продано на слом, и о судне забыли.
Дожидаясь результата отзыва о «водоходе», Кулибин с присущим ему пылом отдался другому своему заветному проекту — устроить нижегородцам водопровод. О Нижнем справедливо говорили: «воды много, а попить нечего!» Расположенный у двух рек, город испытывал недостаток в питьевой воде, за которой жителям приходилось спускаться на берег и затем взбираться на сорокасаженную кручу. Колодцы в городе не обладали пригодной водой, а родников не хватало.
Кулибин задумал механическим путем поднять воду на гору. Для этой цели он работал над проектом большого колеса, которое, вращаясь «само собой», без помощи извне, приводило бы в движение систему насосов… Здесь гениальный самоучка, движимый благородным порывом принести пользу человечеству, впал в роковую ошибку. Он намеревался создать энергию «из ничего», т. е. осуществить невозможное в природе — «перпетуум мобиле» (вечное движение), занимавшее тогда умы некоторых ученых и изобретателей.
В лице Кулибина нижегородцы обрели подлинного русского самородка, неутомимого изобретателя и подвижника науки. К сожалению, правящая чиновничья Россия своевременно не разглядела в нем задатков истинного сына науки, и замыслы великого механика, хотя и не все, были реализованы уже позднейшими русскими техническими деятелями.
И самое появление вслед за ним других русских изобретателей-самородков (например, Попова или Калашникова, о котором речь будет впереди) служит ярким доказательством, что Кулибин — не случайное явление в русской жизни, а показатель высокой одаренности глубинных слоев русского народа.
Глава третья
Среда, в которой жил и работал великий механик, опередивший свой век на 40–50 лет, по-своему крайне интересна и заслуживает быть отмеченной в некоторых проявлениях, характеризующих консерватизм нижегородского общества того времени.
Находясь около основных центров русского раскола, город в значительной степени был пропитан старозаветным, специфически-раскольничьим духом.
С бытовой стороны «староверие» выражалось, например, в пристрастии к бороде. Борода считалась совершенно необходимой принадлежностью взрослого мужчины, как бы символом уважения к старине. В первые годы века любому торговцу Нижнего базара нельзя даже было появляться в торговых рядах с бритым лицом, так как отовсюду его преследовали насмешливые возгласы: «скоблено рыло!».
Нижегородская борода сделалась широко известной в Поволжье и вошла в обиход русской «крылатой речи»: «бородка-нижегородка, а ус макарьевский». Или «борода Минина, а совесть глиняна», — говорил народ, подчеркивая характерную особенность торгового человека.
Значительная часть нижегородского мещанства и купечества не употребляла картофеля, сахара, не пила чаю или кофе.
О картофеле говорили, что это не что иное, как «чёртова похоть — поганая трава». Чаю не пили на том основании, что «добывается это зелие в ханской земле (Китай)»…
Значительная часть дворянства первых годов XIX века понимала образование больше как внешнюю полировку, уменье вращаться в обществе. Поэтому самыми необходимыми знаниями для молодых дворян были знание иностранных языков, преимущественно французского, уменье танцовать и поддерживать «салонный» разговор.
В средних городских чиновничьих и торговых кругах наука и ученье, как правило, находились в совершенно зачаточном состоянии. Детей учил дьячок из ближайшей церкви, пособием для чтения служили псалтырь и часослов, а по письму — опаленная с воском черная дощечка неслоистого дерева, на которой писали разведенным мелом. В более богатых семьях для преподавания нанимали бурсака-поповича, а писали ученики чернилами на бумаге, разлинованной от руки.
Общественных учебных заведений в Нижнем до 1807 года было два: духовная семинария (существовавшая с 1738 года), подготовлявшая людей узко специального назначения, и Главное народное училище с весьма ограниченным кругом изучаемых предметов.
Поделиться книгой: