Том 1. Хоббит. Властелин колец. Братство кольца. Часть 1

История Эльфов наиболее полно и целостно изложена в «Сильмариллионе». Но прежде чем говорить о них, нам придется вкратце обрисовать космогонию созданного Толкиным мира.

Эльфов и Людей, Перворожденных и Пришедших Следом, Толкин называет Детьми Илуватара, сразу же вводя представление о двух равноправных (по отношению к Создателю) расах. Валары, создающие мир, — это силы, пришедшие «извне» и только воплотившиеся на Арде, поэтому они отстоят неизмеримо дальше от Эльфов, чем Эльфы — от Людей. Судьба Эльфов — бессмертие и любовь к красоте мира. Их художественная одаренность должна привести мир к полному расцвету. Эльфы должны проложить путь, после чего «раствориться» в мире, оставив его следующей расе — Людям.

Дар Илуватара Людям — смерть, дарующая свободу от кругов мира.

В космогонической части было описано падение; следовало бы сказать, падение ангелов. По форме оно значительно отличается от христианского мифа. «Мои истории — «новые», они не выведены напрямую из других мифов и легенд, но они неизбежно должны содержать множество древних широко распространенных мотивов или элементов. Во всяком случае, я полагаю, что легенды и мифы в основном сделаны из «истины», и представляют те ее аспекты, которые могут быть выражены только таким образом. Есть несколько хорошо известных мотивов, которые присутствуют во всех мифологиях. Не может быть ни одной «истории» без падения — все истории обязательно говорят о падении.

Поэтому, соответственно, и у Эльфов было падение, прежде чем их «история» смогла стать рассказанной».

По мере того как история становится менее «мифической» и более похожей на повесть или роман, в нее вовлекаются Люди.

Важнейший для Толкина мотив — идея о том, что Люди (такие же, как и сейчас) несут в себе толику эльфийской крови и полностью наследуют Эльфам в искусстве и поэзии. Искусство Людей основано на искусстве Эльфов, его преломлении и изменении. Отсюда два брака между смертными и эльфами — оба позднее сливаются в роде Эарендила, представленного Элрондом Эльфинитом, который появляется во всех историях, даже в «Хоббите».

Эльфы — создатели Фэйриэ, Волшебного мира, находясь в котором, человек, собственно, и творит. В этом смысле эльфов можно рассматривать как одну из проекций человеческой психики, как олицетворение творческих сил. Эльфы — идеальные художники. «Магия Эльфов — это Искусство, свободное от множества человеческих ограничений: оно требует меньше усилий, оно более быстрое, более полное, в нем результат всегда соответствует замыслу. Но самое главное, что цель эльфийской магии — Искусство, а не Власть, со-творчество, а не тирания и владычество, искажающие Творение».

Существа, очень напоминающие тех эльфов, о которых пишет Толкин, хорошо известны в эзотерической традиции начиная со времен Платона и его даймона.

Дилогия, каковой и должны были по замыслу автора стать «Сильмариллион» и «Властелин Колец», представляет, на наш взгляд, попытку осмысления эволюционных путей и судеб человечества с позиции Трансмифа. Стремление Толкина создать «своего рода мифологию для Англии», базирующуюся на христианстве, привело к куда более значительным результатам. Толкин — не просто автор книги или цикла книг. Он — творец удивительно «настоящего» мира, продемонстрировавший на практике им же предложенный термин «sub-creation» («со-творчество»). Это человек, знающий истоки мифа и обладающий совершенно особым, мифологизированным складом сознания, присущим только визионерам, каковыми без сомнения были Данте, Мильтон, Спенсер, Блейк.

У русского читателя Толкина есть некоторое преимущество перед соотечественниками автора. Дело в том, что в середине XX века в России жил и творил один из таких людей, поэт и духовидец небывалой силы — Даниил Андреев. Он также относится к немногочисленным авторам, которым удалось построить не просто некую литературную реальность, а в огромном триптихе («Роза Мира», «Русские боги» и «Железная мистерия») создать вполне целостную мировоззренческую картину, основой которой стало представление о подобной лестнице Иакова веренице восходящих и нисходящих миров, составляющих духовный космос Земли.

Среди этих миров Андреев настойчиво выделяет один, населенный существами, которых он называет даймонами.

Между «Розой Мира» и дилогией Толкина удивительно много общего, хотя любой контакт между авторами был совершенно невозможен. «Роза Мира» написана в 1950–1956 гг. во Владимирской тюрьме исключительно на основании собственного духовного опыта автора. Кстати, рукопись ее хранится в Англии, в Русском архиве Лидского университета.

Книга направлена, по словам Андреева, прежде всего против двух мировых зол: мировой войны и всемирной тирании, и содержит мировоззренческую картину, в основе которой лежит понятие духовного планетарного космоса. Важной составной частью книги является концепция метаистории человечества, как процесса, обусловленного событиями, происходящими во всех слоях планетарного космоса, многие из которых населены человечествами разных эволюционных стадий развития. Человек в своем земном слое обитания — во многом преемник и наследник человечеств, прошедших до него.

Андреев вводит понятие метакультуры — двуострой пирамиды иноматериальных миров, на одном из полюсов которой находится демиург — светлый народоводитель, а на другом — демон-охранитель сверхнарода, называемый также демоном великодержавной государственности. Нельзя не поразиться совершенно одинаковому взгляду на власть, как человеческий институт, выраженному Андреевым и Толкином. Андреев полагает любую форму власти — тоталитарную или демократическую, — изначально демонизированной, он упрямо повторяет мысль о том, что корни зла в этом мире будут прорастать снова и снова, пока существует само понятие человеческой власти, не ограниченной этическим контролем. Андреев утверждает, что множество произведений человеческой культуры и вообще творческих устремлений человека инициированы из мира даймонов, «старших братьев человечества». Взгляд Толкина на эльфов, изложенный в эссе «О волшебных историях», удивительно близок к видению Андреева.

Существует немало и текстологических совпадений. Отдельные фрагменты «Розы Мира» почти дословно воспроизводят соответствующие места в «Сильмариллионе» — особенно там, где речь идет о демиургах или ангельских силах.

Отмечать удивительное чутье и пристрастие Толкина к лингвистическим основам языка стало уже общим местом. Подобным же чувством был наделен и Андреев. «Роза Мира» содержит множество слов, не имеющих аналогов ни в одном из земных языков. Но Андреев не «придумывал» эти слова. Обостренным внутреним слухом поэта он улавливал их звучание на языках слоев инобытия и героически старался воспроизвести их с помощью привычных нам звуков.

Между кафедрой оксфордского университета и Владимирской тюрьмой есть некоторая разница, не позволившая автору «Розы Мира» уделить больше внимания чисто лингвистической стороне своих работ. Однако из биографии Андреева известно, что в детстве непоседливого ребенка удавалось привлечь к систематическим занятиям только обещанием показать в случае хорошего поведения очередную букву санскритского алфавита.

Итак, Андреев не придумывал слов, а слышал слова на языке Старшей речи. Толкин конструировал язык Старшей речи. В обоих случаях имеется в виду язык старших планов инобытия, поэтому нет ничего удивительного в том, что эльфийское «Эннорат» или «Эннораф» — Среднеземье — фонетически сходно, например, с термином «Энроф», которым Андреев обозначает план бытования человека в планетарном космосе Земли.

Миры Толкина и Андреева обладают огромной силой убедительности. Есть у этих «фантазий» и еще одно свойство.

«Особое состояние «радости», вызываемое удавшейся Фантазией… может быть объяснено внезапным отсветом пред-лежащей реальности, или истины… Иногда же мы видим на краткий миг видение, которое может быть далеким отсветом или отблеском «благовестия» в реальном мире…» — пишет Толкин в одном из писем, а в эссе объясняет: «За всеми этими историями стоят реальные силы, независимые от разума и намерения людей». Волшебные сказки создаются людьми, но Волшебный Мир, Фэйриэ, создать нельзя, ибо он уже существует. В этот мир человек может войти иногда, но всегда «по приглашению». Толкин, как и Андреев, считал, что большинство образов, рождающихся в человеческом сознании и традиционно приписываемых фантазии, рождены иным уровнем бытия, тем самым волшебным миром, где эльфы-даймоны — хозяева, а люди — гости.

Это, разумеется, вовсе не значит, что фантазия самого человека не способна создать тот или иной образ самостоятельно, без воздействия «из-за порога». Конечно, может. Однако образ, созданный «самостоятельно», произведение, рожденное сознанием только человека, без со-творчества с иным уровнем бытия, так и останется фантазией, сколь угодно изящной поделкой, иногда захватывающей, иногда поражающей или устрашающей, но не задевающей тех струн души человека, которые тихим звоном отзываются на присутствие в литературном, музыкальном или любом другом произведении искусства отзвуков Истины. А возникают они лишь тогда, когда человек творит в со-творчестве со Старшими, Перворожденными…

«Меня никогда не покидало ощущение, что я не столько пишу, «сочиняю», сколько записываю то, что уже происходило однажды где-то «там», что это не мои изобретения или выдумки…» (из письма М. Уолдмэну, 1951 г.). Таких писателей Андреев называет «вестниками». Его определение звучит так: «вестник — это тот, кто, будучи вдохновляем даймоном, дает людям почувствовать сквозь^ образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных». Это определение полностью относится и к профессору Толкину.

И Андреев, и Толкин потратили жизнь на то, чтобы вернуть Мифу изначальную значимость. На протяжении всей истории миф возникал и жил, как попытка отображения в сознании человека здешнего, трехмерного мира реальности многомерного планетарного космоса, существовавшего задолго до человека.

Оттуда, из миров инобытия, получал человек представление о том, куда и как ему идти, чего опасаться на своем пути, чего избегать всеми силами, чтобы не попасть в эволюционный тупик и не метаться в нем бесконечно долго, теряя силы и предназначение. О таких ловушках Толкин предупреждает особо, не боясь сюжетных повторов в «Сильмариллионе» и «Властелине Колец».

Моргот объявляет Арду своим владением, и в изначально гармоничный мир приходят войны; Феанор объявляет Сильмариллы своими, и с этого момента искривляются пути Перворожденных Детей Илуватара.

Верен отказывается от владения Сильмариллом и побеждает самое Смерть; Эарендил отказывается от обладания Сильмариллом и искупает грех целого народа.

Элендил возжелал Кольцо и погиб. Боромир только протянул руку к Кольцу и пал. Денетор страстно стремился к обладанию Кольцом и погиб. Плохо кончили Горлум, Саруман и Саурон. Фродо отказался от обладания страшным символом и, подобно Эарендилу, вывел из-под ужасной судьбы целый мир.

Эта простая мысль о корысти, с которой начинаются беды мира, старше христианских заповедей, но это ничуть не смущает Толкина, как не смущает его бездна времени, открывшаяся за словами об «Эарендэле, светлейшем из ангелов», вычитанными в молодости. Идея многомерности мира, взаимосвязь и взаимообусловленность различных миров, смертельная опасность единоличной тирании, приоритеты личности, — это и многое другое позволяет отнести профессора Толкина к редкой и славной когорте вестников, чьи имена навеки остались в истории культуры, вестников, приходивших в мир во времена мрачные и сложные, чреватые глобальными катаклизмами, для того, чтобы в очередной раз добро могло противостоять злу. Толкин из тех, кто, по словам Льюиса, «слышит» внутри Британии Логрис, ощущает сложнейшую паутину связей, соединяющих миры. И если, не дай Бог, прав английский теолог Блекмур, называвший в качестве одной из характеристик нашего столетия возвращение дьявола в качестве авторитета, то, значит, обязательно появится либо Толкин, либо Льюис, либо Вильямс, а то и все сразу, сорвут маску со зла, вернут в мир истинные ценности.

И Толкин, и Андреев четко и определенно называют смысл существования человека в этом эоне: со-творчество Тому, Кто дал этот мир во владение людям, сотворчество в деле построения здания общечеловеческой культуры, преобразования этого мира от инстинктивных, тварных форм существования к высотам духа. Напомним, что одной из задач «Розы Мира», как организации, Андреев называет превращение планеты в сад. В финале «Властелина Колец» Фродо — герой, которым читатель может восхищаться на протяжении всей трилогии, но едва ли станет отождествлять себя с ним, — отходит на второй план, а на первый выдвигается персонаж, который был куда ближе и милее автору, — садовник Сэм.

Интересно отметить, что Даниил Андреев одним из даров, вручаемых вестнику, называл «способность к созерцанию панорам иных миров». Не явилось ли возникновение грандиозной панорамы Среднеземья результатом такой способности? Андреев также утверждает, что подлинный художник, начиная творение здесь, в мире тварном, продолжает его в посмертии в мирах инобытия. Но именно этой мысли посвящена замечательная автобиографическая притча Толкина «Лист работы Мелкина».

Н. Григорьева, В. Грушецкий

ХОББИТ, ИЛИ ТУДА И ОБРАТНО

Повесть-сказка

Перевод Н. Рахмановой

1. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Жил-был в норе под землей хоббит. Не в какой-то там мерзкой грязной сырой норе, где со всех сторон торчат хвосты червей и противно пахнет плесенью, но и не в сухой песчаной голой норе, где не на что сесть и нечего съесть. Нет, нора была хоббичья, а значит — благоустроенная.

Она начиналась идеально круглой, как иллюминатор, дверью, выкрашенной зеленой краской, с сияющей медной ручкой точно посередине. Дверь отворялась внутрь, в длинный коридор, похожий на железнодорожный туннель, но туннель без гари и дыма и тоже очень благоустроенный: стены там были обшиты панелями, пол выложен плитками и устлан ковром, вдоль стен стояли полированные стулья, и всюду были прибиты крючочки для шляп и пальто, так как хоббит любил гостей. Туннель вился все дальше и дальше и заходил довольно глубоко, но не в самую глубину Холма, как его именовали жители на много миль в окружности. По обеим сторонам туннеля шли двери — много-много круглых дверей. Хоббит не признавал восхождений по лестницам: спальни, ванные, погреба, кладовые (целая куча кладовых), гардеробные (хоббит отвел несколько комнат для хранения одежды), кухни, столовые располагались в одном этаже и, более того, в одном и том же коридоре. Лучшие комнаты находились по левую руку, и только в них имелись окна — глубоко сидящие круглые окошечки с видом на сад и на дальние луга, спускавшиеся к реке.

Наш хоббит был весьма состоятельный хоббит по фамилии Бэггинс. Бэггинсы проживали в окрестностях Холма с незапамятных времен и считались очень почтенным семейством не только потому, что были богаты, но и потому, что с ними никогда ничего не приключалось и они не позволяли себе ничего неожиданного: всегда можно было угадать заранее, не спрашивая, что именно скажет тот или иной Бэггинс по тому или иному поводу. Но мы вам поведаем историю о том, как одного из Бэггинсов втянули-таки в приключения и, к собственному удивлению, он начал говорить самые неожиданные вещи и совершать самые неожиданные поступки. Может быть, он и потерял уважение соседей, но зато приобрел… впрочем, увидите сами, приобрел он что-нибудь в конце концов или нет.

Матушка нашего хоббита… кстати, что такое хоббит? Пожалуй, стоит рассказать о хоббитах подробнее, так как в наше время они стали редкостью и сторонятся Высокого Народа, как они называют нас, людей. Сами они низкорослый народец, примерно вполовину нашего роста и пониже бородатых гномов. Бороды у хоббитов нет. Волшебного в них тоже, в общем-то, ничего нет, если не считать волшебным умение быстро и бесшумно исчезать в тех случаях, когда всякие бестолковые, неуклюжие верзилы, вроде нас с вами, с шумом и треском ломят, как слоны. У хоббитов толстенькое брюшко; одеваются они ярко, преимущественно в зеленое и желтое; башмаков не носят, потому что на ногах у них от природы жесткие кожаные подошвы и густой теплый бурый мех, как и на голове. Только на голове он курчавится. У хоббитов длинные ловкие темные пальцы на руках, добродушные лица; смеются они густым утробным смехом (особенно после обеда, а обедают они, как правило, дважды в день, если получится).

Теперь вы знаете достаточно, и можно продолжать.

Как я уже сказал, матушка нашего хоббита, то есть Бильбо Бэггинса, была легендарная Белладонна Тук, одна из трех достопамятных дочерей Старого Тука, главы хоббитов, живших По Ту Сторону Реки, то есть речушки, протекавшей у подножия Холма. Поговаривали, будто давным-давно кто-то из Туков взял себе жену из эльфов. Глупости, конечно, но и до сих пор во всех Туках и в самом деле проскальзывало что-то не совсем хоббитовское: время от времени кто-нибудь из клана Туков пускался на поиски приключений. Он исчезал вполне деликатно, и семья старалась замять это дело. Но факт остается фактом: Туки считались не столь почтенным родом, как Бэггинсы, хотя, вне всякого сомнения, были богаче.

Нельзя, правда, сказать, что после того как Белладонна Тук вышла замуж за мистера Банго Бэггинса, она когда-нибудь пускалась на поиски приключений. Банго, отец героя нашей повести, выстроил для нее (и отчасти на ее деньги) роскошную хоббичью нору, роскошней которой не было ни Под Холмом, ни За Холмом, ни По Ту Сторону Реки, и жили они там до конца своих дней. И все же вполне вероятно, что Бильбо, ее единственный сын, по виду и всем повадкам точная копия своего солидного благопристойного папаши, получил от Туков в наследство какую-то странность, которая только ждала случая себя проявить. Такой случай не подворачивался долго, так что Бильбо Бэггинс успел стать взрослым хоббитом, лет этак около пятидесяти; он жил-поживал в прекрасной хоббичьей норе, построенной отцом, в той самой, которую я так подробно описал в начале главы, и казалось, он никуда уже не двинется с места.

Но случилось так, что однажды в тиши утра, в те далекие времена, когда в мире было гораздо меньше шума и больше зелени, а хоббиты были многочисленны и благоденствовали, Бильбо Бэггинс стоял после завтрака в дверях и курил свою деревянную трубку, такую длинную, что она почти касалась его мохнатых ног (кстати, аккуратно причесанных щеткой). И как раз в это время мимо проходил Гэндальф.

Гэндальф! Если вы слыхали хотя бы четверть того, что слыхал про него я, а я слыхал лишь малую толику того, что о нем рассказывают, то вы были бы подготовлены к любой самой невероятной истории. Истории и приключения вырастали как грибы всюду, где бы он ни появлялся. Он не бывал в этих краях уже давным-давно, собственно говоря, с того дня, как умер его друг Старый Тук, и хоббиты уже успели забыть, каков Гэндальф с виду. Он отсутствовал по своим делам с той поры, когда все они были еще хоббитятами.

Так что в то утро ничего не подозревавший Бильбо просто увидел какого-то старика с посохом. На старике была высокая островерхая синяя шляпа, длинный серый плащ, серебристый шарф, громадные черные сапоги, и еще у него была длинная, ниже пояса, белая борода.

— Доброе утро! — произнес Бильбо, желая сказать именно то, что утро доброе: солнце ярко сияло и трава зеленела. Но Гэндальф метнул на него острый взгляд из-под густых косматых бровей.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он. — Просто желаете мне доброго утра? Или утверждаете, что утро сегодня доброе — неважно, что я о нем думаю? Или имеете в виду, что нынешним утром все должны быть добрыми?

— И то, и другое, и третье, — ответил Бильбо. — И еще — что в такое дивное утро отлично выкурить трубочку на воздухе. Если у вас есть трубка, присаживайтесь, отведайте моего табачку! Торопиться некуда, целый день впереди!

И Бильбо уселся на скамеечку возле двери, скрестил ноги и выпустил красивое серое колечко дыма; оно поднялось вверх и поплыло вдаль над Холмом.

— Прелестно! — сказал Гэндальф. — Но мне сегодня некогда пускать колечки. Я ищу участника приключения, которое я нынче устраиваю, но не так-то легко его найти.

— Еще бы, в наших-то краях! Мы простой мирный народ, приключений не жалуем. Бр-р, от них одно беспокойство и неприятности! Еще, чего доброго, пообедать из-за них опоздаешь! Не понимаю, что в них находят хорошего, — сказал наш мистер Бэггинс и, заложив большой палец за подтяжку, опять выпустил колечко, еще более роскошное. Затем достал из ящика утреннюю почту и начал читать, притворяясь, будто забыл о старике. Он решил, что тот не внушает доверия, и надеялся, что старик пойдет своей дорогой. Но тот и не думал уходить. Он стоял, опершись на посох, и, не говоря ни слова, глядел на хоббита так долго, что Бильбо совсем смутился и даже немного рассердился.

— Доброго утра вам! — произнес он наконец. — Мы тут в приключениях не нуждаемся, благодарствуйте! Поищите компаньонов За Холмом или По Ту Сторону Реки.

Он хотел дать понять, что разговор окончен.

— Для чего только не служит вам «доброе утро», — сказал Гэндальф. — Вот теперь оно означает, что мне пора убираться.

— Что вы, что вы, милейший сэр! Позвольте… кажется, я не имею чести знать ваше имя…

— Имеете, имеете, милейший сэр, а я знаю ваше, мистер Бильбо Бэггинс, и вы мое, хотя и не помните, что это я и есть. Я — Гэндальф, а Гэндальф — это я! Подумать, до чего я дожил: сын Белладонны Тук отделывается от меня своим «добрым утром», как будто я пуговицами вразнос торгую!

— Гэндальф! Боже милостивый, Гэндальф! Неужели вы тот самый странствующий волшебник, который подарил Старому Туку пару волшебных бриллиантовых запонок, — они еще застегивались сами, а расстегивались только по приказу? Тот, кто рассказывал на дружеских пирушках такие дивные истории про драконов и гоблинов[1], про великанов и спасенных принцесс и везучих сыновей бедных вдов? Тот самый, который устраивал такие неподражаемые фейерверки? Я их помню! Старый Тук любил затевать их в канун Иванова дня[2]. Какое великолепие! Они взлетали кверху, точно гигантские огненные лилии, и львиный зев, и золотой дождь, и держались весь вечер в сумеречном небе!

Вы, вероятно, уже заметили, что мистер Бэггинс был вовсе не так уж прозаичен, как ему хотелось, а также, что он был большим любителем цветов.

— Бог мой! — продолжал он. — Неужели вы тот самый Гэндальф, по чьей милости столько тихих юношей и девушек пропали невесть куда, отправившись на поиски приключений? Любых — от лазанья по деревьям до визитов к эльфам. Они даже уплывали на кораблях к чужим берегам! Бог ты мой, до чего тогда было инте… я хочу сказать, умели вы тогда перевернуть все вверх дном в наших краях! Прошу прощения, я никак не думал, что вы еще… трудитесь.

— А что же мне делать? — спросил волшебник. — Ну вот, все-таки приятно, что вы кое-что обо мне помните. Во всяком случае, вспоминаете мои фейерверки. Значит, вы не совсем безнадежны. Поэтому ради вашего дедушки и ради бедной Белладонны я дарую вам то, что вы у меня просили.

— Прошу прощения, я ничего у вас не просил!

— Нет, просили. И вот сейчас уже второй раз — моего прощения. Я его даю. И пойду еще дальше: я пошлю вас участвовать в моем приключении. Меня это развлечет, а вам будет полезно, а возможно, и выгодно, если доберетесь до конца.

— Извините! Мне что-то не хочется, спасибо, как-нибудь в другой раз. Всего хорошего! Пожалуйста, заходите ко мне на чашку чая в любой день! Скажем, завтра? Приходите завтра! До свиданья!

И с этими словами хоббит повернулся, юркнул в круглую зеленую дверку и поскорее захлопнул ее за собой, стараясь в то же время хлопнуть не слишком громко, чтобы не вышло грубо, — все-таки волшебник есть волшебник.

— Чего ради я пригласил его на чай? — спросил он себя, направляясь в кладовку. Бильбо, правда, совсем недавно позавтракал, но после такого волнующего разговора не мешало подкрепиться парочкой кексов и глоточком чего-нибудь этакого.

А Гэндальф долго еще стоял за дверью и тихонько покатывался со смеху. Потом подошел поближе и острием посоха нацарапал на красивой зеленой двери некий странный знак. Затем он зашагал прочь, а в это время Бильбо как раз доедал второй кекс и размышлял о том, как ловко он увернулся от приключений.

На другой день он, в общем-то, забыл про Гэндальфа. У него была неважная память, и ему приходилось делать заметки в особой гостевой книжечке, например: «Гэндальф, чай, среда». Но накануне он так разволновался, что ничего не записал.

Как раз когда он собирался пить чай, кто-то с силой дернул дверной колокольчик, и тут Бильбо все вспомнил! Он сначала бросился в кухню, поставил на огонь чайник, достал еще одну чашку с блюдечком, положил на блюдо еще пару кексов и тогда уж побежал к двери.

Только он хотел сказать: «Извините, что заставил вас ждать!» — как вдруг увидел, что перед ним вовсе не Гэндальф, а какой-то гном с синей бородой, заткнутой за золотой кушак; блестящие глаза его так и сверкали из-под темно-зеленого капюшона. Едва дверь отворилась, он шмыгнул внутрь, как будто его только и ждали. Потом повесил плащ с капюшоном на ближайший крючок и с низким поклоном произнес:

— Двалин, к вашим услугам.

— Бильбо Бэггинс — к вашим! — ответил хоббит, который от удивления даже не нашелся что спросить. Когда молчать дольше стало уже неловко, он добавил: — Я как раз собирался пить чай, не присоединитесь ли вы ко мне?

Прозвучало это, быть может, несколько натянуто, но он старался проявить радушие. А как бы поступили вы, если бы незнакомый гном явился к вам домой и безо всяких объяснений повесил у вас в прихожей плащ, будто так и надо?

За столом они просидели недолго. Собственно, они только успели добраться до третьего кекса, как снова раздался звонок в дверь, еще более громкий, чем раньше.

— Извините! — сказал хоббит и побежал открывать.

«Вот наконец и вы!» — так собирался он встретить Гэндальфа на сей раз. Но это опять оказался не Гэндальф. За дверью стоял старый-престарый гном с белой бородой и в красном капюшоне. Он тоже прошмыгнул внутрь, едва отворилась дверь, как будто его кто-то приглашал.

— Я вижу, наши собираются, — сказал он, заметив на вешалке зеленый капюшон Двалина. Он повесил рядышком свой красный капюшон и, прижав руку к груди, сказал:

— Балин, к вашим услугам.

— Благодарю вас! — ответил Бильбо в совершеннейшем изумлении.

Ответил он, конечно, невпопад, но уж очень его выбили из колеи слова «наши собираются». Гостей он любил, но он любил знакомых гостей и предпочитал приглашать их сам. У него мелькнула страшная мысль, что кексов может не хватить — и тогда ему самому (а он знал свой долг хозяина и собирался выполнить его, чего бы ему это ни стоило) придется обойтись без кексов.

— Заходите, выпейте чаю! — ухитрился он выдавить наконец, набрав воздуху в легкие.

— Меня больше бы устроил стаканчик пивца, милостивый сэр, если это не слишком затруднит вас, — сказал белобородый Балин. — Но не откажусь и от кекса с изюмом, если он у вас найдется.

— Сколько угодно! — к собственному удивлению, ответил Бильбо и, опять-таки к своему удивлению, побежал бегом в погреб, нацедил пинту[3] пива, оттуда — в кладовую, прихватил там два превосходных круглых кекса с изюмом, которые испек для себя «на после ужина», и примчался назад.

В столовой Балин и Двалин сидели за столом и беседовали, как старые друзья (они на самом деле были братья). Бильбо только успел поставить на стол кувшин с пивом и кексы, как тут же прогремел колокольчик — раз и еще раз!

«Ну, уж теперь наверняка Гэндальф», — подумал Бильбо, с пыхтеньем спеша по коридору. Как бы не так! Явились еще два гнома, оба в синих капюшонах, серебряных кушаках и с желтыми бородами. Оба несли по мешку с рабочими инструментами и по лопате. Они тоже проворно шмыгнули в приотворенную дверь — и Бильбо больше не удивлялся.

— Чем могу служить, любезнейшие гномы? — спросил он.

— Кили, к вашим услугам! — сказал один.

— И Фили тоже! — добавил другой.

И оба они сорвали с головы свои синие капюшоны и низко поклонились.

— К вашим услугам и к услугам ваших родственников! — ответил Бильбо, вспомнив на этот раз о хороших манерах.

— Я вижу, Двалин и Балин уже тут, — сказал Кили. — Присоединимся к честной компании!

«Компания! — подумал мистер Бильбо. — Что-то не нравится мне это слово. Присяду-ка я на минутку, соберусь с мыслями и глотну чайку».

Едва он успел примоститься в уголке и отпить один глоток — а четверо гномов между тем расселись вокруг стола и вели разговор про рудники и золото, про злобных гоблинов и про безобразия драконов и много еще про что, чего он не понял, да и не хотел понимать, так как все это отдавало приключениями, — как вдруг — дзинь-дзинь-дзинь-дзинь! — колокольчик зазвонил снова, да так громко, будто какой-то шалун-хоббите-нок пытался оторвать его.

— Еще кто-то! — сказал Бильбо, моргая.

— Еще много кто, судя по звонку, — заметил Фили. — Да мы их видели — за нами следом шли четверо.