Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрия Павловича удерживала на земле память о жене.
В Петербурге он организует персональные выставки Людмилы в Союзах художников и архитекторов, отбирает ее работы для «Блокадной выставки» в музее города.
После дневных забот вечером опять один. В пустой квартире готовит кашу, согревает постель бутылкой с горячей водой. Тревога, подавленность, угнетенность.
Эмилия Коваленко:
— Он за последнюю зиму трижды падал на улице по дороге в магазин. Я говорила: поживите у меня — комната свободная. Он — нет: «Пока я жив, буду справляться сам». Таких людей, как он, больше нет. В январе 95-го года я очень хотела пойти на концерт хора — там моя знакомая поет. Но — сломала руку. Сорвалось. Вдруг открывается дверь — Дмитрий Павлович с двумя билетами: «Собирайтесь. Едем слушать хор». Он потом и обратно меня проводил. Одна только дорога заняла у него часа четыре. Это в 86-то лет! У Доспехова — врача он до последних дней водил семилетнюю девочку в музеи, на выставки, концерты, давал ей уроки рисования. Он ни одного человека не оставлял без внимания. Как-то очень опаздывал ко мне, я разволновалась. Оказывается, по дороге увидел пьяного на скамейке. А морозно. Он пытался его поднять, потом побрел в милицию и не ушел оттуда, пока не выслали наряд.
Одинокий человек в огромном шумном городе, более чем кто-либо нуждающийся в участии и утешении, продолжает оставаться нравственной опорой для других.
В ночь на 1 января он шел встречать Новый, 1995 год к знакомым.
В этот год Дмитрий Павлович Цуп умер.
Враги
В мае 1995-го Дмитрий Павлович снова отправился в Уславцево — «к Людмиле».
На этот раз он оставил друзьям завещание.
«Близкие мои, дорогие мои… Мы по-семейному знаем друг друга не один десяток лет, это дает мне право обратиться к вам с просьбой — похороните меня… Если я умру в городе, то прах мой после кремации похороните в могиле Людмилы на кладбище в с. Уславцево».
Умирать он, конечно, не собирался, чувствовал себя неплохо.
Друзья ждали его возвращения в октябре, готовились 14 ноября отметить день рождения Дмитрия Павловича — 87 лет! В начале ноября, обеспокоенные, связались с Уславцево, соседи ответили, что художник уехал в Петербург еще где-то в двадцатых числах октября.
Именно 20 октября, днем, без четверти одиннадцать на второй платформе станции Ростов Ярославской железной дороги наряд милиции обнаружил сидящего на перроне старого человека, голова его была опущена на вещевой мешок. Накрапывал дождь. На вопрос милиционеров человек ответил, что ему плохо — тошнит и кружится голова. Потом выяснится: приступ ишемической болезни сердца. И еще выяснится по записям в журнале, что какая-то медицинская служба ехать на вызов отказалась — «не ее территория». А «по территории» только через полчаса прибыл врач линейной амбулатории Теркин. Укладывать больного на носилки врач Теркин не стал, а, наоборот, поднял на ноги и под дождем повел его… в транспортное отделение милиции, расстояние немалое.
Три документа было при нем — паспорт, удостоверение члена Союза художников СССР и «репрессионное» свидетельство. В милиции он еще успел сообщить кое-какие сведения о себе, и, когда, наконец, врач начал измерять давление, — скончался.
Так, на пути из дома в дом умер Дмитрий Павлович Цуп. Спасти человека врачам оказалось не так важно, как засвидетельствовать его смерть: не прошло и пяти минут, как примчалась «Скорая помощь», врачи подтвердили факт смерти и отвезли тело в морг.
В тот же день, 20 октября, начальник линейного отдела внутренних дел подполковник милиции Н.Н.Тургенев отправил телеграмму в Петербург, в 30-е отделение милиции: «Цуп Дмитрий Павлович скончался от остросердечной недостаточности. Тело находится в морге Ростова-Ярославского».
Ответа не пришло.
26 октября уже транспортная милиция Ростова шлет повторную телеграмму.
Снова — ноль внимания.
В морге холодильника нет, хранить покойного невозможно.
Тело художника Цупа валяется уже две недели.
Врач морга бомбит телеграммами всех: что делать?
2 ноября Дмитрия Павловича похоронили. Его отнесли на ту часть кладбища, где сваливают безродных и бомжей.
Неприкрытое тело художника засунули в целлофановый мешок, скинули в яму и прибросали землей. Даже на три буквы короткой фамилии не потратились.
Так не хоронят даже бомжей. Над ними по крайней мере вместо фамилии втыкают номера. Здесь не сделали и этого.
Так не хоронят даже хозяйских псов.
Странно, что нашлись еще люди, которые об этой смерти написали в «Известия». Ну какой это по нынешним временам сюжет, тем более тема? Пожалуй, московская городская комсомольская газета дала бы две строки под заголовком «Старичок дал дуба» и то — в скандальной хронике, если бы Цуп не умер, а вслед за Гаршиным шагнул в лестничный пролет. Или «Старушка окочурилась» — о Людмиле, если бы дали ей покончить с собой. Понадобилась гибель в собственных журналистских рядах, чтобы называть смерть по имени.
Странные, странные люди написали в газету. А как еще иначе могли похоронить художника в стране, где в зарплату люди приносят с работы унитазы, посуду, гвозди; где воры в законе готовы платить надзирателям; где без всякой Чечни каждый день убивают безнаказанно оптом и в розницу сотни людей, а тысячи — пропадают без вести; где детей, родившихся живыми, но не выхоженных, прямо из роддомов выбрасывают на свалку; где в конце концов одного из главных бандитов Петербурга по кличке Степаныч, убитого в разборке, хоронят в Псково-Печерском монастыре среди святых. Как еще иначе могли похоронить интеллигента в стране, где жизнь — копейка, а смерть — еще дешевле.
Как живем, так и помираем, как помираем, так и хоронят.
Какая нынче главная беда в России — повальное равнодушие. Нас сегодня уже нечем удивить, что бы ни случилось. Произошла духовная зачистка, говоря военным языком.
Зачистили, но все же не до конца, и безвластие еще не окончательно растлило людей. Те самые, странные люди, друзья Цупа, узнав о его смерти, съехались в Ростов. Приехали из Петербурга, Пскова, Владимира. Они обошли работников транспортной милиции, прокуратуры, санэпидстанции, морга, кладбища. Всюду они показывали каталог персональной выставки Цупа в 1988 году, на котором был портрет художника (этот портрет и публикуют сегодня «Известия»), и все отвечали — в милиции, в морге, на кладбище — да, это он.
Могилу Дмитрия Павловича отыскали не сразу. За две недели безымянных могил прибавилось. Два копача, рывших яму, вспомнили: «Вот здесь два бомжа в одной яме лежат, а рядом — старик с белой бородой».
Санэпидстанция перезахоронить в могилу жены запретила: тело разложилось, трогать нельзя год.
Была пятница, день клонился к концу. Оказалось, что вещи и документы их друга в транспортной прокуратуре Ярославля. Позвонили, следователи согласились подождать.
Эмилия Коваленко:
— Мы не все поехали, а вдвоём с Шуляковским, архитектором из Пскова. Рабочий день кончился, и они нас больше часа ждали. И я так была благодарна им. Открываем вещевой мешок Дмитрия Павловича и прямо сверху — знакомая синяя тетрадь, которую он всегда возил с собой, там адреса и телефоны его друзей. Смотрю — моя фамилия первая, вторая — как раз Шуляковского и так далее. Сидит напротив меня следователь — мальчик, лет около тридцати, очень обходительный. Мне плохо стало: я говорю, как же вы, не получив ответа из 30-го отделения милиции Петербурга, не позвонили нам, любому. Вы же ЧЕЛОВЕКА искали! Он отвечает:
— А может, это адреса врагов!
А под тетрадью оказалась коробка, в которой лежали наши теплые письма к Дмитрию Павловичу с теми же нашими адресами.
Они туда, в этот вещевой мешок, даже не заглядывали…
Эмилию Владимировну мучает вопрос: как же так — хорошие ведь люди, и вдруг… Все просто: молодой следователь прокуратуры усвоил, что за небольшую зарплату он может работать и хорошо, и плохо. И ничего ему за это не будет. А если что — его с радостью возьмут коммерческие структуры.
Это-то и опасно, когда плохо работать начинают не плохие, а хорошие работники.
Вот они — «враги»:
Эмилия Владимировна Коваленко, которую я уже давно цитирую, но не представил. Бывший литературный редактор. Глаза устали, а на пенсию не проживешь, она прирабатывает в медрегистратуре. С мужем разошлась.
— Он очень хороший человек, мой муж. Ну, художник, ну, влюбился, что тут поделаешь. Он тоже очень переживал этот уход, и с ним случился инсульт. А у новой жены его — астма, и она часто уезжает под Москву к своей больной тете. И тогда я на целый месяц, остаюсь возле него дежурить. Помогаю им. Понимаете, жизнь сложна, и нельзя людей проклинать из-за того, что она у тебя не сложилась. Денег на поездку в Ростов у меня не было, дал сын.
Виктор Викторович Михайловский, архитектор. Ленинградец. В Нижнем Новгороде у него тяжело больна мама, и он уехал туда, несмотря на трудности, нашел там работу — реставрирует соборы и вот уже три года ухаживает за больной мамой.
Нина Владимировна Мухина, педагог из Владимира. После смерти мужа она себя плохо чувствовала, и ее повез в Ростов сын. Именно Мухиной художник Цуп завещал квартиру в Петербурге. А избу в Уславцево — верному Пирожкову — агроному, который последние годы провожал Цупа в деревню.
Странные люди. Из прошлого. Если любят, то по 60 лет, до конца жизни. Если разводятся, то виноватых нет. Ни матерей, ни друзей не оставляют.
Это очень тонкий озоновый слой интеллигенции, который пока еще спасает страну от одичания. Посмотрите на профессии этих людей — педагог, художник, архитектор, редактор, агроном. Они на свои сбережения не смогут купить один гроб на всех, из тех, в которых хоронят себя после разборок новые русские. Они и сами написали: «Мы бедны, как церковные крысы».
Не в том главная беда, что рождаемость в России падает, а в том, что не рождаются — от лучших.
Истончается защитный озоновый слой.
Мы появляемся на земле на краткий миг, чтобы исчезнуть навсегда. И поскольку на земле — прописка временная, а там, во тьме, — постоянная, может быть, это одно из главных прав человека — быть погребенным по-человечески. Глядя на предвыборные судорожные маневры властей — вот и зарплату стали стараться платить, и стипендии выросли, и пенсии повышены, все думаешь, дойдет ли дело до кладбищ. «Картины того, как захоранивают бездомных в засиженных мухами картонных гробах, а то и в полиэтиленовых мешках, мы не раз наблюдали на кладбищах нашего блистательного Петербурга, — пишут друзья Цупа. — Почему в бюджете нашего «правового» государства не находится денег на достойное погребение любого, да, именно любого своего гражданина, не говоря уже о личности такого масштаба, каким был Дмитрий Павлович Цуп. Почему?».
Потому что мертвые — не электорат.
Итак, жил художник при Советской власти, умер — при демократической.
Ах, какое наглядное пособие для нынешних главных соискателей Власти, двух главных противоборствующих сил, ах, как рвали бы они тело и душу несчастного художника на самые мелкие болезненные части.
— Это вы изломали всю его жизнь, сделали одиноким. Вы лишили его даже надежды на загробную жизнь, не дав ничего взамен.
— Зато вы бросили его на край нищеты, и это вы, вы скинули его в яму.
И все были бы правы — в порядке очереди.
Все правы — выбирай, интеллигент, какая власть милее. И ты, власть, выбирай своего интеллигента.
А все-таки, почему Михаил Иванович Калинин, 27 лет стоявший во главе верховного органа Советского государства, сравнил интеллигенцию именно с Красной Армией?
Он хотел поставить ее в строй, по шеренгам — так легче управлять образованными людьми. Интеллигенция в массе своей и выстроилась — лепили скульптуры, рисовали, пели, писали в традициях социалистического реализма. Традиции шеренги остались незыблемы. Правда, вождей и партий стало много, и интеллигенция четко, по-армейски разделилась по казармам — кому служить; левым, правым, центристам; законодательной власти, исполнительной; власти нынешней или будущей — впрок. Каждый несет свой талант своему вождю, вслед за ним — на самолетах, поездах, автобусах.
— Свободно жить не стыдно, — провозгласил в одной из миниатюр наш знаменитый первый юморист.
Я думаю — кому как…
Пару лет назад в середине жаркого дня я ждал поезда на подмосковной станции Новый Иерусалим. На перроне появилась странная процессия. Трое волокли одного. Впереди два милиционера просунули верёвки под плечи несчастному, а сзади затрапезный мужичонка подцепил брючным ремнем ноги. Бледное лицо мужчины было опущено, колыхающийся живот из-под расстегнутых брюк и выбившейся рубашки волочился по наждачному перрону, покрываясь густыми полосами грязи и крови. Только по безразличному лицу можно было понять, что мужчина мертв.
Так не перетаскивают даже мебель. Казалось, что мертвеца волокут до ближайшей помойки. Никто на перроне даже не оглянулся на них.
И время не совпадает, и место действия, а мне все кажется теперь, что это был художник Дмитрий Павлович Цуп.
О личностях
Минувшее Ваше, как свечи
Квартира у него городская. На первом этаже. Попасть трудно. Набираю телефон — тишина, звоню в дверь — молчание, обхожу дом, сквозь кустарник продираюсь к другому окну. Из темноты жилища проступает наконец знакомая фигура. Виноватая улыбка.
Он вставляет старый, износившийся слуховой аппарат.
— Милости прошу.
85, может быть, и можно дать, но стариком не назовешь. Густые седые волосы, прямая фигура. Старинный халат. Осанка, величие. Порода, такие люди стариками не бывают.
…Николай Михайлович Пидемский — один из первых советских интеллигентов, а может быть, и первый на Терском берегу. Я упоминал о нем когда-то, очерк назывался «Пристань на том берегу».
Он земляк мой.
Поезд идет на Кольский полуостров, где-то после Волховстроя появляются приметы родины — фиолетовый иван-чай, озера, скалы, мох — застенчивая красота.
Край от природы обильный. В первые годы Советской власти, когда молодой Пидемский сюда приехал, новая жизнь затевалась далеко не на пустом месте. И зверь, и птица, и рыба. Оленьи стада. И сенокосы, и пахотные земли. На реках Умба и Варзуга — жемчужный промысел.
Но главная кормилица — рыба: в море, озерах, реках. В каждом селе строили боты, лодки, шняки, карбасы. По всему побережью тянулись рыбные тони. Семга приравнивалась к пушнине и жемчугу: десятая рыбина, как и десятое жемчужное зерно, отдавались церкви или государству.
Себя кормили, с соседями торговали, ту же семгу, которая замечательно ловилась, доставляли не только в Петербург, но и в Финляндию, Норвегию.
В каждом дворе у помора десяток овец, пара-две оленей, у большинства коровы. В 1915 году в Варзуге держали 158 коров, в Тетрино — 109, в Кузомени — 90[1].
За два года до нынешнего века начал работать в Умбе лесопильный завод купца Беляева, первое промышленное предприятие на Кольском полуострове. Оснащено было на уровне шведских и финских заводов.
Советская власть на Терском берегу началась с Кузомени. Здесь еще весной 1905 года была создана первая подпольная социал-демократическая организация, весной 1917 года — тоже первая на побережье — народная власть: волостной народный комитет. Все делалось именем народа: «отобрать», «ликвидировать», «конфисковать». Выгоняли из домов «богатеев», организовывали клубы, школы. К этому времени как раз и приехал сюда учительствовать Николай Михайлович Пидемский.
Круговорот истории, перелом судьбы. Дед Пидемского сам был «богатеем», по сию пору помнит Николай Михайлович себя, пятилетнего, в гостях у деда: пятнадцать больших полупустых комнат…
— Я до Заполярья успел поработать в Симбирске. Но, знаете ли, заболел там тяжело. Малярией. Кто-то, не помню уж, рассказал о целебном климате на Терском берегу. Приехал, и, правда, выздоровел.
А с грамотностью здесь обстояло неважно: сельское училище, церковно-приходская школа, еще несколько мелких школ. Пидемский, просветитель-интеллигент, был нужен этому краю больше, чем кто-либо.
Начинал в Пялице, в начальной школе. Потом перевели в Тетрино, в семилетку. Затем — в Кузомень. Дальше — Умба, райцентр: ведёт географию, становится директором, наконец — заведующим районным отделом народного образования.
Весь Терский берег исходил пешком: в распутицу на оленях не выберешься, а лето коротко, море штормит. В непогоду — пешком, только пешком, каждый год — сотни километров. Как чеховский земский доктор.
— Мне квартиру двухкомнатную предложили как заведующему. Я отказался. С учителями вместе жил. В Умбу я приехал в двадцать четвертом. Коган, директор школы,— через пять лет. А еще через пять — первые учителя: Шумилов, Рюнгинен, Шмик… Школа помещалась в одноэтажном домике. Внизу — классы, а на чердаке мы, учителя, жили.
Жили впятером — эстонец, украинец, еврей, немец и русский. В голову не приходило гордиться этим — «братство», «национальное равноправие». Работали, делили и кров, и стол вместе — зав. роно, директор школы, учителя. Вместе собственными руками строили и новую, среднюю школу.
И школа, и район стали лучшими в области по успеваемости.
…В том же 1924 году, когда он приехал в Умбу, был ему знак из будущего. После смерти вождя революции он откликнулся на ленинский призыв в партию. Принимали массами. А ему отказали: социальное происхождение.
— Уже шел 1927 год, Пялица выдвигает меня делегатом на первую районную партийную конференцию. А я все кандидат. Поехал гостем, без права решающего голоса. В 1929-м — чистка, и я опять кандидат. Только в 31-м приняли, после семилетнего стажа.
Подъем был велик. Собрания, ячейки, митинги. Открываются библиотеки, клубы. За вход в клуб можно было платить и деньгами, и дровами, и мукой, и рыбой. Заманчиво именовали первые колхозы: «Маяк», «Передовик», «Всходы коммунизма». Коллективизация была сплошной, хотя половина той же революционной Кузомени была против колхозов.
Николай Михайлович верил в то светлое, что, казалось, маячит вдали, и в людях эту веру утверждал. Он не сразу понял, что плывет против течения. Ведь уже не только поморов он воспитывал, но и иных — пришлых, гонимых Советской властью, их все прибывало.
Поделиться книгой: