Сборник работ. Девяностые

Эдвин Поляновский. Сборник работ. Девяностые

Известия

О людях

Смерть художника

«Мы нашу интеллигенцию будем также любить, как любим Красную Армию (бурная овация), а мы очень любим Красную Армию. (Аплодисменты)».

М.И.Калинин.

Из речи на предвыборном собрании интеллигенции Ленинграда 26 ноября 1937 года.

Во мне погибли все, кто только мог

Дмитрий Павлович Цуп умер. Вопреки законам драматургии говорю об этом в первой строке.

Я не знал его. Не знаком и с друзьями, приславшими письмо о кончине. Не зная ни походки, ни поворота головы, трудно приблизить его к читателям, пробудить сострадание.

А почему, собственно, сострадание?

Прожил 87 лет, ни дня не был стариком, и умер — в пути.

Рядом была жена, тоже художник: более 60 лет взаимной старомодной любви.

Природа, к которой усталые люди вырываются раз в год, была его средой обитания.

Любого условия достаточно, чтобы позавидовать.

Но. Небольшое арифметическое действие: из обоих чисел надо вычесть тринадцать — столько лет тюрьмы и ссылки отбыл «враг народа» художник Цуп. 74 оставшихся года можно бы тоже считать приличным временем, если бы жизнь укоротили только в конце.

Ровно год спустя после предвыборного обещания Калинина любить интеллигенцию, тоже в ноябре, вышло постановление ЦК ВКП(б): «Заброшенность политической работы среди интеллигенции привела к тому, что часть наших кадров политически свихнулась, запуталась и стала добычей иностранных разведок».

У Дмитрия Павловича Цупа была вполне конкретная вина: он родился за границей. Отец его — батрак — в 1906 году подался осваивать Дальний Восток. Добирался через Маньчжурию, осел в Харбине.

В 1908 году родился Дмитрий, в 1912-м — Александр.

Из дневника Цупа: «Проснувшись, видел отца, читающем при керосиновой лампе русскую «Ниву», русские книги. Как помню себя, всегда слыхал: «написать домой», «вот вернёмся домой». «Дома» — это там, в России… Отец так и был похоронен в чужой земле».

Конечно, умирать нужно в избе с видом на стога.

В 1929 году отец проводил Дмитрия до станции «Пограничная», посадил в поезд, уходящий в Россию.

Через два года отправил на Родину и младшего Александра.

…Александра, начинающего коммерсанта, расстреляли там же, в Уссурийском крае, недалеко от границы, которую он пересек.

Дмитрий после рабфака поступает во Всероссийскую академию художеств. На первом курсе знакомится с будущей женой — Людмилой Захаровой. В 1935-м едет на ее родину, в Ярославскую область, там собирает этюды к дипломной работе о современных крестьянах. С трепетом разглядывает среднюю Россию, Волгу, которая «в детстве, в Маньчжурии, была символом Родины».

Какая образцовая пара молодых художников для новой Советской власти: сын батрака и детдомовка. Какая важная иллюстрация доклада товарища Сталина на XVIII съезде партии, в котором вождь призвал растить «новую советскую интеллигенцию из рабочих и крестьян».

Руководителя мастерской в Академии арестовали, и Дмитрия Цупа к защите диплома не допустили.

7 июля 1941 года был арестован сам Цуп. По приговору ОСО сослан в Красноярский край.

После возвращения в конце 53-го года «враг народа» Цуп заниматься живописью не может — ни мастерской, ни денег для покупки холста, красок. Живут с Людмилой в семиметровой комнатке, окно упирается в глухую стену, под окном — помойка. Чтобы поддерживать форму, Дмитрий Павлович занимается графикой: уголок стола, бумага и карандаш — все, что ему нужно.

В начале семидесятых, уже на пенсии, ему выделяют мастерскую: чердак пятиэтажного дома — девять квадратных метров, крутая лестница, ни лифта, ни туалета, ни воды. Но художник счастлив.

Вот когда — в 64 года! — у живописца появляется возможность работать по специальности. Они с женой получают однокомнатную квартиру с видом на залив, в хорошую погоду виден Кронштадт.

С опозданием в тридцать с лишним лет они начали жить. Путешествуют на Кубань, в Крым, по Уралу, Сибири. В Ярославской области, в селе Уславцево, где он когда-то впервые разглядел Россию, они приобрели избу.

Он получил возможность писать на природе, к нему вернулась зоркость глаза, твердость руки.

Жив, уцелел — знак любви одичавшего государства к интеллигенту. Правда, как сказал поэт: «Во мне погибли все, кто только мог».

Наверное, Дмитрий Павлович был талантливым человеком. Даже то, чем занялся поневоле, сделало его известным. Имя графика вошло в справочники, альбомы, проспекты, каталоги. Незадолго до смерти Дмитрий Павлович получил письмо из Мюнхена, немцы решили издать справочник лучших европейских художников-графиков и попросили прислать сведения о нем.

Невосполнимым оказалось то главное, ради чего, собственно, и рождается человек. Перед арестом ему было 32 года, ей — 33, они надеялись обзавестись детьми.

Когда вернулся из заключения, ей уже было 46.

Она успокаивала: ничего, останется духовное наследие.

Но Бог прежде всего разделил человечество на мужчин и женщин, только потом кто-то становится талантлив, кто-то нет. Сына не заменит ни один самый гениальный пейзаж на полотне.

Из письма Д. Цупа Эмилии и Василию Коваленко 15 июня 1973 г.: «Мне положено по чину париться до изнеможения и чтобы из деревенской бани сыновья и внуки вели бы меня, как архиерея, под руки. Но… чего нет, того, к сожалению, нет».

Цуп — личность сильная, жизнелюб. Но еще в 1967 году, когда в запасе были и здоровье, и силы, он записал в дневнике: «Одному из нас глаза закроют родные руки, а другому — чужие. Я просто боюсь остаться один, но не меньше боюсь оставить одиноким самого близкого мне человека. Уж пусть этим одиноким буду я».

Очарованный странник

Эту Родину ему бы возненавидеть.

А он бродит по земле, как очарованный странник.

Наверное, это извращение славянской души — любить Родину, которая тебя недоубила.

Для цивилизованной, подвижной западной интеллигенции явление русского интеллигента — почти мазохизм, и всякие объяснения тут темны. Что мать любят всякую — и пьяницу, и воровку. Что художник Цуп любил не политическую систему и не государственную власть. У Паустовского старый бакенщик объясняет детям: «Вот она, Родина, — за стогами».

Каждую весну, в мае, они выезжали из Ленинграда в Уславцево и жили там до поздней осени. Но случалось, Людмила задерживалась с выездом или отлучалась, и тогда он вёл дневник, общаясь с нею мысленно. Так что после возвращения из ссылки, он с ней 40 лет, можно сказать, не расставался.

«Шел, смотрел, думал, опять шел. Набрал охапку соломы, чтобы поджечь и высушить этюд».

Ему все равно куда идти. Хотел «прокатить» до Углича, но опоздал, подвернулся автобус на Угодичи — сел, поехал: «красивое название». Сколько России в этих именах: «У меня была цель проехать через Мусорово, мимо Вёсок и по мосту через Мозгу в Стрелку. Едва прошел Малахово, как меня нагнал небольшой моросной дождь».

Душа — свободна и всегда при деле. К одному и тому же дереву художник возвращается на закате, на восходе, в дождь, в туман.

Но, наверное, очарованный странник, окунувшись в глубину России, настоящей-то России и не узнал? Природа — ниша не только экологическая.

Из записей 60—70-х годов.

«Исчезают деревни, на их месте бурьян. Безлюдье при больших полях. От Елизарово, родины людмилиной мамы, осталось пять домов. На месте кладбища, где захоронена мама,— спортивная площадка. Почему мы, русские люди, так относимся к памяти предков?».

«Берега теряются среди затопленного леса, картина тяжелая, как царство смерти. Россия, Россия, богатство твое во вред тебе».

В дневнике — ежедневные расходы. «Билет на выставку, брошюрка, сыр, колбаса, чай, автобус». «Взял в долг 10 руб.».

Спрос на работы Цупа был, но он, несмотря на скромный достаток, никогда не продавал их, только дарил. Ему важно было, чтобы картина или гравюра попали в хорошие руки. Продажа часто была связана с хождениями в худсовет, так или иначе с конъюнктурой. А он слишком ценил свободу, которую обрел так поздно.

Они оба как бы догоняли упущенную жизнь.

Эмилия Коваленко:

— Дмитрий Павлович сказал однажды: «Эмма, я спокоен за наши похороны, у нас на книжке четыре тысячи». А потом как-то говорит: «Есть возможность по Енисею проплыть, мы там никогда не были. Очень хочется, а деньги страшно снимать». Им было уже за семьдесят. Я говорю: «Поезжайте, у вас есть друзья — на земле валяться не останетесь». И они поехали.

Палата № 6

1991 год — последняя поездка в Уславцево вдвоём.

Летом с Людмилой Михайловной случился инсульт. Сергей Павлович дежурит у постели, обходит врачей, аптеки, готовит еду, стирает бельё. Едва поднялась, в октябре — второй инсульт. И он снова ставит ее на ноги. Но через три месяца — она падает прямо в квартире: тяжелый перелом бедра.

Ее положили в шестиместную палату. Ночью — прохладно. Дмитрий Павлович взял дома валенки и с вечера сел в изголовье жены. Когда утром пришли с обходом врачи, в палате № 6 они застали все ту же картину — старик с красивой белой бородой, в пальто и валенках неподвижно сидит у постели больной.

В женской палате, рядом с женой, для него освободили кровать.

Более месяца мучительно «вытягивали» кость. Безуспешно.

«Людмилу увезли, наконец, на операцию. …Разрез ноги — 40 сантиметров!».

В этом году ей исполнялось 85. Она поняла вдруг, что все кончено — выставки, музеи, Уславцево. Она сказала хирургу:

— Жить больше не хочу и не буду.

— А вы о нем подумали? — Хирург кивнул на притулившегося в углу Дмитрия Павловича — Он уйдет за вами вслед.

Старик прожил в женской палате больше двух месяцев. При бессонных ночах.

Людмилу Михайловну, наконец, выписали домой. «Она была беспомощной, ей дали 1-ю группу инвалидности».

Массаж, втирание мази, пихтового масла, сетки из йода, клизмы, марганцевые ванны. Дмитрий Павлович соорудил на кровати две штанги, чтобы поворачиваться на бок. К табуретке приделал колесики и спинку, в этом кресле перевозил ее к окну. Залива уже давно не было видно, его загородил огромный дом, остался лишь кусок неба.

Они почти победили. Людмила Михайловна стала передвигаться на костылях или держась за тележку. У обоих появилось безумное желание поехать в Уславцево. Как-то внести ее в вагон.

Но она снова упала.

«Людмила не держит ложку. Просит меня вытирать слезы».

На балконе он посадил огородную зелень, кусты, молодые берёзки, и получился как бы маленький филиал Уславцево. Все дни она сидела в коляске у балкона.

Невероятно, но глубокий старик продлил жизнь своей неподвижной жене еще почти на два года. Труднее всего было содержать ее в чистоте и опрятности.

Однажды ей показалось, что муж на последнем пределе.

— Дима, не отдавай меня в приют.

Эмилия Коваленко:

— Я иногда приходила, говорила: «Сходите на выставку или в кино, а я посижу». Он выйдет и — под окнами, кругами, как знаете, одинокие псы или кошки, вокруг опустевшего дома…

После одной из бессонных ночей она дала наказ. «Что собрать для последнего туалета… Сорочка. Темное платье с мелкими светлыми цветочками. Чулки. Платок черный. Гроб обить темно-синей материей. Кремировать и прах отвезти в Уславцево. Я обещал, что, как язычник, положу в гроб рисовальную бумагу, акварель, кисти и карандаши. Выговорить все это я смог едва-едва, и она утешала меня».

Последние две недели она была без сознания.

23 ноября 1993 года, ночью, в 3 часа 15 минут — скончалась.

«…Первый час я был невменяем».

Он закрыл ей глаза. Обмыл. Одел, как просила.

Женщина-врач, приехавшая рано утром, увидела необычную картину: полутьма, прибранная квартира, красиво одетая мертвая женщина, свеча в изголовье и, кроме старика, — никого в доме.

Он умолял врача не отвозить жену в морг, та отвечала, что оставлять не имеет права. В конце концов вопреки запрету и здравому смыслу, как и тогда, в больнице, когда ему разрешили жить в женской палате, врач отступила. Наверное, поняла, что если покойную увезти, старик умрет.

В те последние ноябрьские дни в Петербурге стояли морозы. Он отключил отопление. А по ночам, когда затихали все звуки и гасли огни в окнах, он выносил ее на балкон.

Одиночество

Одиночество тяжелее физического увечья.

Писатель Гаршин, в возрасте Христа, измученный одиночеством, кинулся в лестничный пролет. Кто-то, стоя над изуродованным телом, сказал об адской боли. Гаршин был в сознании:

— Разве это боль? Боль — здесь! — и указал на сердце.

Ни акварель, ни кисти, ни карандаши не сопровождали Людмилу Павловну в гробу, потому что не было и самого гроба: заказать его и отправить в Уславцево Дмитрию Павловичу «было совершенно непосильно по денежным затратам».

В мае он повез в Уславцево урну с прахом. Художник сильно ослаб, и его сопровождал друг, агроном Александр Иванович Пирожков. За два года земля на огороде высохла, трубы в избе забились сажей, саму избу обокрали.

Лиственницу для могильного креста нужно было валить еще зимой, когда древесина стойкая, но подвел сосед и теперь пришлось рубить крест из сырого дерева. «Для меня важно сделать все своими руками. Крест, надпись, ограда, скамья. Тишина, приют. Здесь осталось место и для меня».

Художника охватывает беспокойное чувство: «Сознание близости ухода из этого мира заставляет задумываться: — КУДА? Как счастливы были наши предки, верившие, что душа бессмертна, у них было утешение на встречу в ином мире. Пусть это только иллюзия, но зато какая отрадная, как она может скрасить остаток дней.

Мне были привиты нормы нашей жизни. Представить встречу с Людмилой в ином мире я не умею, и это неверие гнетет меня».

«Я сижу на скамейке и подолгу беседую с Людой».

Читая страницы дневника, я вижу, как Цуп уже ступил на лестницу Гаршина и идет вслед за ним. Писатель ведь не сразу решился на самоубийство: оказавшись на лестнице, он, словно сдерживая себя, начал быстро спускаться вниз, проскочил целый марш, как бы надеясь спастись от самого себя, и только потом шагнул через перила.