Помоги проекту - поделись книгой:
Ещё я нянечку больничную встретил, Евгению Константиновну Асанову. Она рассказывала другим нянечкам и сестрам, а я слушал: — Был ли он у нас, в больнице? А-а, был. Пришёл, когда умерла. Он вроде заплакал. Главврач и разрешил, поди, говорит мне, покажи её, пусть, говорит, посмотрит её, простится. Можно было смотреть-то, можно: она хорошая осталась, покойница, — чистая, красивая. Он, это… вроде как собрался заплакать, я ему крикнула: нечего, говорю, притворяться. Ну, у меня язык-то! Надо было, говорю, плакать, когда она, красавица, живая была, а ты к Маруське ходил. Полгода у неё жил… Выпивает новая-то. А чего ей — молодая.
В этот вечер Колдуненко играл мне на баяне. Семьдесят лет почти ему, а меха раздвигает сильно, широко. Хороший у него баян. Только вместо одной перламутровой кнопки пуговица приделана: то ли от брюк, то ли от рубашки.
— С десяти лет на свадьбах. Я и в городе могу играть.
— Хорошо он у меня играет, — это подаёт голос Клава. Голос у неё низкий и хриплый.
— Вообще я сейчас не играю, — спохватывается он, — траур у нас с женой по моей бывшей и по Клавиному мужу. У неё тоже года ещё не прошло.
Клава выжидательно смотрит на меня, знаю ли я что о ней? Знаю ли, что она уехала в отпуск, а мужа оставила в Ленинграде одного, больного. Вернулась, а он уже несколько дней как умер. Так и лежал один в пустой квартире. Знаю ли, что она, цветущая, розовощёкая женщина, уволилась с фабрики, где сколачивала ящики, и сказала подругам, что будто бы в Москву к сестрам едет, сдала квартиру студенткам за 50 рублей и приехала в деревню к старику. И вот все лето играет он звонко на гармони, а она громко, во весь голос поёт. Гуляют.
— Тут про меня разное болтают, — говорит она хрипловато,— что, мол, платья его бывшей продаю. Проживаем, мол. Да что продавать-то? Вот они…— она открывает комод и выбрасывает по одному. — Ситчик… А у меня в Ленинграде дома — нейлон, шелк, приёмник, телевизор, ванная из кафеля. Я сама — самостоятельная. — И уже к старику Колдуненко: — Что же твоя бывшая-то, платья себе хорошего не справила? Ситчик…
— Какая ни есть, а мануфактура, — бормочет он, вспомнив, что и за это деньги плачены.
— Тоже раскрасавица… Не могла дочку уберечь, в Германию отдала, — зло бросает Клава и выходит. А я прошу показать фотографию Шуры. Он долго роется в ящиках, находит.
— Да-а, красота-то в самом деле редкостная!.. — говорю я. — Давно со стены-то сняли?
Из-за двери старика зовёт Клава, видно, стояла тут под дверью. «Завтра же изорву все твои фотографии, — слышу я её свистящий шепот, — завтра же…»
Он возвращается, жалуется на жизнь, на дочек, на районный и областной суды, на Шуру.
— Она от полноты своей погибла. Что она, измученная была? Нет, шесть пудов весила. А я? Вот,— он втянул щеки, — шестьдесят килограмм, и все живу.
— Красавица была,— снова вспоминаю я.
— За таким-то мужем можно быть красивой. Барствовала…
И красоту её неписаную, природную обернул себе же в достоинство. Вернулась Клава:
— Мы в паспорте расписаны, все честно, но я, наверное, с год тут отдохну в деревне и обратно вернусь в Ленинград.
Сказала откровенно, старика не стесняясь.
К вечеру второго дня я уезжал. Решил заехать ещё в Лугу на кладбище к Александре Александровне. К Шуре. «И я с вами,— попросился Колдуненко. — Один-то я ехать не могу…»
Мы стоим вместе у могилы. Вот он, памятник Шурочке: «Любимой матери, человеку большой души и горячего сердца». И подпись внизу: «Дети, внуки».
Вот ведь как: дети, внуки. А его — мужа и отца — и нет, вроде как и не жил с ними. Вот почему стыдно ему ходить сюда, люди же со стороны скажут: а это-то кто? Кто он ей? А сейчас Константину Ивановичу удобно, он вроде как экскурсовод, вроде как при деле.
Как будто и не было этих пятидесяти лет с Шурой прожитых, как будто совсем тебя никогда и нигде не было. Месяц уже в небе повис, тонкий и яркий, и все небо в звёздах. Пора домой. Над двором его висит сейчас Большая Медведица, а во дворе пахнет берёзовыми дровами. На крыльце сидит Клава и курит. Пока есть ещё нажитое, она будет с ним. А это значит, ему кажется, он не одинок.
О личностях
Этому счастливому и бодрому человеку за девяносто. 22 года он прожил в прошлом веке. 40 лет — в царской России. До революции работал корреспондентом сытинского «Русского слова» в Государственной думе.
Он присутствовал при первом сеансе «синематографа Люмьер», при первых полётах Блерио на моноплане и братьев Фарман на биплане, поднимавшихся на высоту всего 150— 200 метров, присутствовал при первом разговоре А. С. Попова по первому построенному им радиоприёмнику.
Он сидел на студенческой скамье рядом с Александром Блоком и слушал лекции Дмитрия Ивановича Менделеева. Его учителем в журналистике был Влас Дорошевич.
В редакции, где он работал, встречался с Львом Толстым, Максимом Горьким, Чеховым, Буниным, Куприным, Леонидом Андреевым, Александром Грином, Григоровичем, Маминым-Сибиряком…
Встречался с Репиным, Суриковым, Поленовым, Стасовым.
Пятьдесят раз слушал Шаляпина в роли Бориса Годунова.
В кровавое воскресенье 9 января 1905 года он был на Дворцовой площади. Его друга, с которым он шел, убили.
При нем, уже накануне революции, извлекли из проруби тело Распутина.
В качестве журналиста 27 апреля 1906 года Гессен присутствовал в Георгиевском зале Зимнего дворца на торжественном открытии Николаем II первой Государственной думы. И с того дня за одиннадцать лет не пропустил ни одного заседания думы.
…Перед ним прошли две большие эпохи: между ними революционный водораздел 1917 года.
Я думаю: что рассказать о богатой, удивительной жизни этого человека? О чем рассказать, что выбрать? И решил: о самом главном, о том, что прошло через всю его жизнь.
О его встречах с Пушкиным… С поэтом, которого он, конечно, не видел и не мог видеть. И всё-таки встречи. Долгожданные и неожиданные.
…Октябрь 1900 года. В те дни в Царскосельском лицее открывался памятник Пушкину. Редактор «России» Влас Дорошевич поручил молодому журналисту Арнольду Гессену дать в газету отчёт об открытии этого памятника.
Взволнованный поручением написать о любимом поэте, юноша приехал в Царское Село задолго до торжества. Вокруг покрытой белым полотнищем фигуры поэта собрались учащиеся царскосельских гимназий. Сюда приехали известный историк литературы С. А. Венгеров, поэт И. Ф. Анненский, критик А. М. Скабичевский.
Здесь же Гессен увидел старшего сына Пушкина Александра Александровича. У 68-летнего генерал-лейтенанта, командира одного из гвардейских полков, были живые глаза, обрамлённое седой бородой лицо в очках, приветливая улыбка.
Посыпались вопросы об отце. Старый генерал скромно сказал:
— Мне было всего четыре с половиной года, когда скончался отец. Что я могу сказать о нем? Я ведь всего-навсего только сын великого человека.
Когда сняли полотнище, перед всеми предстало прекрасное творение скульптора Р. Р. Баха — в лицейском сюртуке на чугунной скамье сидит поэт, задумчивый и печальный.
Отчёт об открытии царскосельского памятника был первым литературным трудом Гессена о Пушкине. Молодой журналист долго и любовно работал над ним. Написал несколько страниц. Потом тщательно отобрал самые лучшие и точные слова и оставил 80 строк. Из них в столбце газетной хроники появилось ровно три.
Другая встреча оказалась, пожалуй, самой удивительной. Это было на одном из собраний Географического общества, посвящённом памяти знаменитого путешественника Н.М. Пржевальского.
— Помнится,— говорит Гессен,— выступал ученик Пржевальского Пётр Кузьмич Козлов, рассказывал о своих с ним увлекательных поездках. Присутствовал на собрании ещё один не менее прославленный путешественник — Пётр Петрович Семенов-Тян-Шанский.
Председательствовал известный ученый-океанограф Юлий Михайлович Шокальский. Вместе с ним на собрание приехала мать его, Екатерина Ермолаевна, стройная восьмидесятилетняя женщина с красивыми, умными глазами.
После собрания речь почему-то зашла о Пушкине. Арнольд Гессен почувствовал, что всех здесь объединяют связанные с поэтом личные воспоминания.
Семенов-Тян-Шанский вспоминал, как девятилетним мальчиком стоял с отцом у гроба Пушкина.
Екатерина Ермолаевна рассказывала о своих частых встречах с Пушкиным в доме его родителей, где она иногда жила с матерью, и у Дельвига, лицейского товарища поэта. Ей было девятнадцать лет, когда Пушкин был убит, она присутствовала при его отпевании.
Юрий Михайлович Шокальский рассказывал о своих дружеских отношениях с младшим сыном Пушкина Григорием Александровичем, жившим тогда в Михайловском.
— Как зачарованный, стоял я перед этими людьми,— вспоминает Гессен,— знавшими и видевшими Пушкина. Встреча эта казалась мне тогда и сегодня кажется сказочной, фантастической…
Прощаясь, я поцеловал руку Екатерины Ермолаевны. И тихонько спросил Семенова-Тян-Шанского:
— Скажите, кто эта дама, знавшая Пушнина?
Пётр Петрович улыбнулся. Ему шел уже восьмой десяток, это был импозантный старик в белоснежных бакенбардах с лорнетом на широкой черной тесьме. Мне шел двадцатый год. Он взял меня под руку и тихо сказал:
— Запомните, молодой человек этот вечер… Дама эта — дочь Анны Петровны Керн. В молодости я встречался с Михаилом Ивановичем Глинкой, знал, что он увлекается Екатериной Ермолаевной. По её просьбе он написал музыку к романсу, который Пушкин посвятил её матери: «Я помню чудное мгновенье…»
Запомните, молодой человек, этот вечер. Вы только что поцеловали руку, к которой прикасались Пушкин и Глинка.
Жене Гессена, Марии Яковлевне, около восьмидесяти. Давно уже и золотая свадьба минула, а живут они душа в душу. Все вместе, все пополам — и радости и горе.
— Какие трудные дни бывали!.. — вздыхает Мария Яковлевна.
— Да, Машенька, да, милая,— отвечает Арнольд Ильич,— но мне и тяжкие дни дороги, другой жизни я бы не хотел.
Совсем недавно, года полтора-два назад, Арнольд Ильич вместе с Марией Яковлевной снялись вдруг с места и отправились в Калининскую область бродить по пушкинским местам. Не в санаторий поехали, не в дом отдыха, и даже не в туристскую поездку, а так — «диким», как мы говорим, путём. Вместе с ними отправилась и правнучка Пожарского (помните: «На досуге отобедай у Пожарского в Торжке…»).
Так и бродили они пешком, как молодые. Побывали везде. И, конечно, в селе Прутня, где похоронена Анна Керн. Поклонились тихой и светлой пушкинской любви. Поклонились могильному камню, на котором высечено: «Я помню чудное мгновенье…»
Странно иногда складывается человеческая жизнь. Работал Гессен до революции в газете, а в советское время редактором в издательстве. Работал, на часы не смотрел,— добросовестно, честно. И правильно считал — не зря жизнь прожил: успел сделать многое.
Но вот недавно, несколько лет назад, встретился с главным редактором Детгиза Василием Георгиевичем Компанийцем. Редактор сказал ему:
— Вы обязательно должны писать книги. То, что вы знаете, должны знать все.
Гессен долго отказывался («я журналист, но не писатель, возраст не тот» и т. д.), а потом согласился.
В 1961 году вышла его первая книга «Набережная Мойки, 12». Гессену шел тогда 84-й год. Эта книга о жизни Пушкина имела успех. К Гессену посыпались письма благодарных читателей. И тогда в 1963 году вышла вторая книга Гессена «Во глубине сибирских руд»… о жёнах декабристов, прекрасных и сильных. И снова — успех полный. И уже в 1965 году (на 88-м (!) году жизни) выходит «Все волновало нежный ум…» — книга блестящих этюдов о Пушкине. Издательство «Знание» наградило писателя премией и дипломом лауреата Всесоюзного конкурса научно-популярной литературы. Гессена приняли в Союз писателей СССР.
Он понял, что не имеет права не писать. К 90-й весне писателя вышла в свет книга «…Москва, я думал о тебе!» — о последних десяти годах жизни Пушкина. Буквально днями Гессен закончил большую книгу о Пушкине — «Жизнь поэта». Сейчас работает над следующей, седьмой по счету книгой записок и воспоминаний: «Минувшее проходит предо мною…»
Скоро, вот-вот должна появиться на прилавках магазинов «Рифма, звучная подруга» — это второй том этюдов о Пушкине. Книга этюдов. Как создаются многие из них?
Вспомните ту поездку Арнольда Ильича с женой и правнучкой Пожарского по пушкинским местам, вспомните могилу Анны Керн. Поездка стала одним из лучших этюдов книги. Он так и назвал её: «Я помню чудное мгновенье…»
По-разному может сложиться жизнь. По-разному её можно сложить. Ею можно управлять по своему разумению или неразумению. Это редкость — человек открыл себя на девятом десятке лет. Ему помогли открыть себя люди, и он, поняв, как нужен людям его талант, мудрость, знание жизни, отдаёт им себя всею без остатка. И спешит, спешит жить.
Одно время Гессен лежал в больнице, на обследовании. И там, жаловались врачи, он писал, писал, писал… Правил свои рукописи, вычитывал гранки новой книги и снова писал. Он спешил работать. Человек дорожил каждым днём, каждым часом. Человек хотел оставить в жизни след. Он уже оставил. Я помню, библиотекарь, давая мне «Все волновало нежный ум…», сказала:
— Как я вам завидую, что вы не читали её. Только читайте кусочками, помаленьку, такую книгу глотать нельзя.
Как-то мы с Арнольдом Ильичам подошли к книжному киоску. Я спросил:
— У вас Гессен есть?
— Нет, к сожалению. Многие его спрашивают, но нет.
Надо было видеть, как засветилось лицо писателя. А потом вдруг киоскёрша узнала Гессена, улыбнулась и спросила:
— Вы сейчас что-нибудь пишете? Читатели ждут…
И Гессен с утра до вечера пишет, пишет, пишет. Самозабвенно, молодо.
Писатель-пушкинист Арнольд Ильич Гессен двадцать два года прожил в прошлом веке. Он присутствовал при первом сеансе «синематографа» Люмьера, был свидетелем первого разговора А. С. Попова по первому построенному им радиоаппарату. Он сидел на студенческой скамье рядом с Александром Блоком и слушал лекции Дмитрия Ивановича Менделеева. Он встречался с Львом Толстым, Горьким, Чеховым, Буниным, Куприным, Леонидом Андреевым, Грином, Григоровичем, Маминым-Сибиряком… С Репиным, Суриковым, Поленовым, Стасовым. Пятьдесят раз слушал Шаляпина в роли Бориса Годунова.
Это — последнее интервью Арнольда Ильича: недавно его не стало. Наш разговор происходил за неделю до его кончины.
— Итак, Арнольд Ильич, в апреле вам…
— Всего-навсего 98 лет. А кстати, мы с вами когда впервые встретились? Ну да, девять лет назад. Я был тогда совсем молодым человеком! Мы встретились в Кремле, на сессии Верховного Совета СССР.
— Совершенно верно. Мы, журналисты, работали на сессии.
— Мы с вами некоторым образом коллеги. Я окончил Петербургский университет — два факультета, получил две специальности: микробиолога и юриста, но ни по одной из них дня не работал. Тянуло писать, и пошёл я в газету «Россия», к Власу Дорошевичу. Сначала корректором, потом репортёром.
— Что вы можете выделить особо в своей журналистской работе?
— 1905 год и 1917-й. В девятьсот пятом, как вы помните, царь издал манифест о четырех свободах — слова, совести, печати, собраний. Журналы стали появляться, как грибы после дождя: «Сигнал», «Бурелом», «Стрелы», «Пули», «Бомбы», «Пулемёт»… Названия говорят сами за себя. На одной из страниц «Пулемёта», например, был напечатан царский манифест и на нем — кровавая пятерня. Конечно, одного за другим редакторов арестовывали, журналы конфисковывали, но на их месте возникали новые издания. Мы с одним коллегой, журналистом Г. В. Аграновичем, стали редакторами-издателями «социал-сатирического» журнала «Пламя». Сатиру мы полагали одним из условий здоровья и жизнеспособности страны, а «Пламя» — понятно, что такое: красное пламя революции. После выхода первого номера появился в типографии господин и сказал, улыбаясь: «Я пришёл арестовать ваше «Пламя». Первый номер конфисковали, нас, редакторов, оставили до суда на свободе под залог в несколько тысяч рублей, и мы успели выпустить ещё два номера.
— А потом? Обошлось?
— Не совсем. Меня вызвал следователь по важнейшим делам — Обух-Вощатынский. Смотрю, на столе у него три номера нашего «Пламени». Начал он странно: «Хорошее вы дело, господа, задумали. И журнал издаёте хороший. Удачные номера. Но, — продолжил он вкрадчиво, — к моему крайнему сожалению, здесь есть вещи, которые не умещаются в рамки некоторых статей ныне действующего уголовного уложения…» Короче — под суд. Спасло меня то, что среди присяжных заседателей оказался один мой давний знакомый. Только благодаря ему меня приговорили к заключению в крепости на две недели.
— И отбывали наказание?
— Да. Все, как положено. Но, к счастью, после этого журналистская судьба моя не оборвалась.
— Вы хотели сказать о 1917 годе…
— Да. То было потрясающее время! Я ведь прекрасно помню, как вели себя в последние дни и Гучков, и Милюков, и Керенский, эти живые покойники. Присутствовал при их речах и разговорах — и с трибун, и в кулуарах… Но я не об этом хочу сказать. После Февральской революции многие журналисты, так называемые «парламентские репортёры», работавшие, как и я, в Государственной думе, начали покидать Петроград — кто куда. Приходили ко мне прощаться, спрашивали, когда и куда отбываю. «Никогда и никуда»,— отвечал я. «Вы остаётесь в этом хаосе?!» — «Для меня это — Родина».
Пришли прощаться соседи, реакционная пара — писатель Мережковский с женой, поэтессой Зинаидой Гиппиус.
Поделиться книгой: