Дом, которого нет

– Я чёй-т совсем не поняла, чего она сейчас сказала… – проговорила вполголоса Алевтина, наклонившись к дочери, но та в оцепенении изучала самый первый снимок, не обращая на неё внимания.

– Ты погляди, – показала Евгения, – вот сюда погляди, – застучала она пальцем в одну точку, – вот на эту кучерявую у меня на коленях – да ведь это же наша Нюрка… Это ж она сидит! Ты погляди какая рослая… Да неужто всё правда?

Лист бумаги мельтешил перед материным носом – Евгения, возбуждённо показывая на пятилетнюю девчушку, кисло улыбающуюся фотографу, чуть не охрипла от волнения, поперхнулась собственной слюной и направила взгляд через плечо, где копошился ребёнок совершенно другого возраста. Озадаченно уставившись на длинную детскую рубашонку в горох, в которую был одет восседающий на горшке за её спиной дядя Рома она будто пыталась удостовериться соответствию, так как снова разглядывала её же, но на фото – в ней сидела у неё на коленях та самая кучерявая, кисло улыбающаяся трёхлетняя Анна. Затем она наклонилась, внимательно рассматривая на снимке себя – ли́ца, прошедшие через ксерокс, утратили чёткость, она перевела взгляд на другое фото.

– Платье какое-то не моё… У меня отродясь не было такой платьи. – Она подняла голову, ища объяснений.

– А это кто?! – спросила старая бабка, направив угловатый палец. Евгения сместила взгляд на снимок пониже.

– Никак Ромочка? Да это же Ромочка! – всполошилась она и начала креститься, глаза её заблестели, она была напугана, благодаря предъявленным доказательствам. Вторая невозмутимо комментировала, вглядываясь в фотографию косым прищуром:

– Вырос-то как, батюшки… На деда на нашего стал походить, – затем добавила, качая головой, – большой стал малый…

Постепенно они стали признавать на этих снимках родню из Витязево, дедовых племянников-подростков, Алевтина узнала себя – долго разглядывала, посмеивалась в добром смысле. Следующие снимки произвели двойной фурор: Ромочка стоял на них рослым парнем со школьным портфелем, Анна с подружкой – круглолицые девушки с длинными косами в светлых кофтёнках с тетрадями в руках.

Фото с чьей-то свадьбы, где столпилась группа людей никто так и не разобрал, возможно, среди них в светлом платье с крупными цветами спиной стояла Евгения, а может оно попало случайно и относилось к Лилькиной родне по материнской линии.

– Теперь вы мне верите? – Лидия обратила на себя внимание вопросом, но оторвались они от снимков по другой причине: ещё недавно оживлённые женщины разом стихли, закончив изучать последнее фото, их лица стали обескураженными и наконец, перебивая друг друга, они произнесли:

– А мужиков наших почему нигде нету? Деда нашего…

– Витьки ни на одной карточки нету…

– Василия – сына моего почему нигде нету?

Под этим натиском Лидия почувствовала себя гадалкой-шарлатанкой, от которой требовали ответ, чтобы она предсказала будущее, и она могла только гадать, предполагая, прикидывая и состыковывая обрывки информации, но точно не зная ровным счётом ничего. А присутствующие не просто требовали, они были уверены, что она обязательно должна всё знать, она не может не знать – она же особенная…

Ответа они не услышали. Евгения внезапно истерически заголосила, вой напугал детей и от этого ор только приумножился. Бумаги рассыпались по полу, Лидия кинулась их подбирать, одновременно взметавшись между женщинами и успокаивая. Этого она не предусмотрела, что из мужчин с войны никто не вернётся и соответственно с их участием нет ни единого снимка в пятидесятых и в других последующих годах, можно сказать наоборот: именно потому, что она не видела их нигде на снимках, то сочла, что никто не возвратился, но досконально не знала. Она привыкла, что жили они всегда без деда, без прадеда, без Енькиного брата, никто из современных потомков их лиц никогда не видел, знать не знал и понятия не имел, что они из себя представляли. Она не уловила главного: для этих женщин сейчас на первом месте была не сытость, а чтобы мужья с фронта вернулись живыми – об этом они взывали к богу днями и ночами.

– Зачем истерить почём зря! – громко вскрикнула Лидия, в голове созрел план, хоть обманом, но она их должна успокоить. Женщины затихли. – Вы понимаете сколько после войны придётся восстанавливать? Все мужики будут на стройках задействованы. Да! Вы будете здесь по-прежнему хозяйством заниматься, детей растить, на полях убирать, а мужики ваши заводы будут строить, фабрики, железную дорогу… Вы себе не представляете сколько отстроят в послевоенные годы, чтобы людям лучше жилось! Когда им на ваши карточки сниматься? Когда им фотографам позировать, красоваться перед объективом – когда?

Ор прекратился, в том числе детский. Бабки уставились, колеблясь: верить, или нет. Будущее им казалось сумрачным, и чудеса, о которых они узнали представлялись колдовскими, как проделки лешего, а их задачей было: взять от проделок полезное, но дальше в лес не углубляться, не ровен час заведёт – не выведет.

– Ты нам вот что сейчас скажи: с фронта все воротятся, али как? – категорично затребовала Алевтина. К её ногам притёрся чёрный кот с белыми лапами, забежавший в дом вместе с ними. – Иди отседа к праликам! – турнула она его. – Кот отскочил, встряхнулся и запрыгнул на печь.

Что же я натворила, думала Лидия, они ведь с меня живой не слезут, будут подлавливать на каждом неосторожно сказанном слове, выведывать, вопросы задавать, где-нибудь да подловят. С фотоотчётами покончено, с рассказами о прекрасном будущем тоже. Дёрнул же чёрт показывать им эти снимки… Осторожность, во всех действиях должна быть максимальная осторожность, раз мы со Стасом полезли в неизведанное, в реальный квест, к которому инструкцию нигде не найти, ни на одной странице интернета.

– Начнём с того, что я самая поздняя внучка в семье, – сдержанно произнесла Лидия, – и хочу вам сказать в укор, что вы мне с матерью ни хрена ничего не рассказывали, будто я росла в семейке шпионов.

Прокатился ропот.

– Какие же мы шпионы? – возмутилась прабабка, растерявшись от услышанного. – Наша семья уважаемая, мы вреда никому не делали.

– Вот и я о том, – продолжила Лидия. – Так почему вы, уважаемая семья, мне ни одного словечка не рассказали: как вы жили до, во время и после войны? Когда умирали деды – ни слова, как ордена сменяли на мешок пшена… Вы вообще мне ничего не рассказывали! Я даже понятия не имею кто там вернётся с войны – все или не все… Вы мне ни единым словом не обмолвились – нуждались ли вы в чём-то… Уж могли бы рассказать, как ты, бап, из разбомблённой квартиры бежала с детьми сюда, в Витязево, как тащила их с тюками на спине от самой Ольшанки… Я даже ума не дам откуда у тебя зять появился – он ведь не местный… знать об отце ничего не знаю, тоже из семьи шпионов по всей видимости. Про то, что ты трамваем под обстрелом управляла я только на днях узнала. И не знала бы по сей день, если бы не мой чрезмерно общительный муж, который и мёртвого на задушевные беседы разведёт. А теперь вы у меня спрашиваете – чего и как! Воротятся, али не воротятся… Да не знаю я! Понятия не имею! Все вопросы не ко мне – я вам о себе могу что хотите рассказать, без утайки, любые подробности. И мама хороша! Клещами слова из неё не вытянешь… – Лидия прошлась взад-вперёд по избе, приложив к груди ладонь, остановившись, продолжила: – Знаете, как я себя иногда называю? Иван, роду не помнящий!

– Да что ты, детка, окстись! – Потянула к ней руки Алевтина. – По што ж они тебя так, негодные… Ишь они какие! – Она обеспокоенно следила, как у Лидии наворачиваются слёзы. – Ты матре своей передай, коль уж она жива, чтобы всё табе обсказала, как есть, без утайки! Скажи: бабка Алевтина наказ даёт! Всё, что было на протяжении осьмидесяти лет и до того времени, всё! И пусть не удумывает! Шпиёнка какая сыскалась… И ты! – повернулась она к Евгении. – Нечего дитё маять!

Евгения растерянно водила головой с Лидии на мать, с матери на младенца, ползающего по полу, в какую-то минуту и она не выдержала:

– А меня за что попрекать?! – Уставилась она на мать в полном недоумении. – Я сама-то много чево знаю?

– Нынче не знаешь, а к ста годам самая образованная из нас будешь! – размахивая пальцем, проговорила Алевтина.

– И кой-чего ей тоже обсказать? – Разговор продолжился между бабками, будто Лидии не существовало. Бабки смотрели друг на друга в упор, каждая с вызовом.

– Кой-чего ей можешь не сказывать, – ответила вполголоса самая старшая, нацеливаясь поближе к уху, – а уж про ордена и про трамваи могла бы поведать.

Женщины сороковых продолжали пристально сверлить друг друга глазами, тогда вмешалась внучка:

– А что вы там шепчетесь?

Напряжение резко снизилось, бабки разошлись по дому, приступив к текущим делам.

– Сумка-то… продовольствие скиснет в тепле… – Наклонилась Алевтина, сменив тему. – Чево там у тебя на сей раз? – Она начала ворошить, перебирать пакет за пакетом, после чего с воплем вытащила руку. Женщина-пришелец продолжала стоять без изменений. Когда Евгения её одёрнула, хлопнув пальцами по плечу и кивком показав на мать, та зашевелилась.

– Это ананас. – Лидия склонилась над сумкой сама, вытянула его за макушку; острые темы закрылись, теперь всё закрутилось вокруг увесистого заморского фрукта. Где же он растёт – на дереве, или на земле, как картошка, интересовались бабки. Лидии стало стыдно: перепробовав разные его сорта бесчисленное число раз, она понятия не имела как он произрастает, может, на пальмах висит, а может на грядках рядами…

Женщины ананас долго разглядывали, обнюхивали, а когда Лидия собственноручно его разрезала, опасливо попробовали на язык. В результате он их впечатлил – цель была достигнута, даже очень впечатлил, но не в хорошем смысле из-за его приторной чрезмерной кислоты. Старшая так и сказала, что самые незрелые из всех существующих видов яблок, дикие в том числе, куда слаще, чем этот «куст на голове», но они обещали постепенно его использовать, даже вместе со шкурой – по шкуркам они были специалисты. По правде говоря, кислое, некислое, с горечью, недозрелое – им сейчас было не до избирательности в еде.

– А куму вашему доверять можно? – спросила за чаем Лидия.

– Кум наш – очень хороший человек! – ответила прабабка, обмакивая в молоке сухарь, затем протягивая его дяде Роме.

– Надёжный?

Алевтина остановилась, подумала, но ответила не сразу:

– Надёжный. Никак не пойму к чему ты клонишь?

Лидия заговорщицки наклонилась вперёд, завалившись грудью на стол, чуть не опрокинув кружку.

– Я могу через него остальным что-нибудь передать? Ну там гречки, муки…

Проходившая мимо Евгения застыла на месте и от неё повеяло той – бабкой-скупердяйкой, не одобряющей помощь, если речь заходила о посторонних людях, не о её клане. Алевтина была из другого теста – взгляд, полный сострадания, смиренность, покладистость, понимание – если и критика, то всё равно с пониманием. Прабабка облокотилась о колено рукой, покачалась вперёд-назад, размышляя над сказанным, смахнула с фартука невидимые крупинки, снова повернулась к Лидии.

– Передавай, отчего ж не передать. Одно хочу сказать: что ты наша унучка куму сказывать не надо – не поймёть откуда такую убогую к нам занесло.

План созрел молниеносно: следующий раз Лидия будет снабжать всю деревню, хотя бы малыми порциями, здесь любая поддержка на вес золота. В других домах тоже есть дети, наверняка хватает больных, беременных – то-то будет радость при виде кулька с продовольствием, она почувствовала за себя гордость, она стала частью божественного провидения, его рукой. Стас вероятно был прав насчёт неслучайного посыла в виде сна: а может не его выбрали, может это её выбрали…

Уже стемнело, когда Лидина голова проплыла, как буёк на волнах, мимо современных окон. Стас вскочил с места – дверь распахнулась раньше, чем она успела протянуть к ней руку. Его лицо было как никогда серьёзным, сейчас ей влетит за позднее возвращение, по его лицу было видно насколько он возмущён. Кураев ворчал весь вечер, ругал себя за столь неосторожное изобретение, за то, что позволил жене переместиться в первый раз, после чего она стала шнырять туда, как по абонементу, отчитывал её за самовольничество, грозился припрятать белый пульт так, что его никто не сыщет. Он преследовал её, передвигающуюся по дому, и продолжал высказывать недовольства. Только когда она запиралась в ванной или туалете он умолкал, выжидая, что она сейчас выйдет и он продолжит – ей захотелось сидеть там часами, лишь бы он молчал.

Лидия варила ужин, продолжая выслушивать недовольства мужа, доносящиеся из рабочего кабинета через открытую настежь дверь:

– Шесть часов где-то носило… отпускал на двадцать минут – туда и обратно, а она ушла и провалилась… Что там можно делать шесть часов? Что?!»

«…пришла под утро! – возмущалась бабка. – Клуб закрывают в пол первого… Где можно шататься до четырёх утра?»

– Откуда тебе известно во сколько я пришла? – негодовала шестнадцатилетняя Лида. – Ты же спала!

– Я всё слышу.

– Слышишь – это понятно, но откуда тебе известно – во сколько? С чего ты взяла, что в четыре утра, а не в час?

Лида отыскала в кладовой техническое масло и смазала не только петли входной и внутренней дверей, но и заржавелые металлические части калитки, скрипящие при открывании, смазала дважды. Кеды по траве ступали бесшумно – пусть бабка теперь попробует сказать во сколько она вернулась.

После закрытия деревенского клуба Лида с молодёжью сидела у костра, комары заели, мелкая мошкара воронкой увивалась над пламенем, все отмахивались от назойливых насекомых сломленными ветками. Кто-то принёс с собой брагу в трёхлитровой банке, друзья хлебнули прямо из горла, Лида попробовала, сморщилась, но повеселела наравне со всеми, будто выпила полбанки, а не глоток. Время пробегало незаметно, ночь казалась мимолётной, вот только присели – уже четвёртый час.

Лида приближалась к калитке крадучись, открыла её – калитка не издала ни единого звука. На порог ступала осторожно, дверь легко поддалась: петли смазаны добротно. Ночные сверчки стрекотали куда громче движения воздуха, производимого Лидой при ходьбе. Тихо развязала кеды, так же без единого шума прокралась к своей кровати, укладывалась медленно, будто переворачивается с боку на бок во сне, поскрипывая пружинами. Ляжки и колени окоченели от ночной прохлады, теперь под ватным одеялом Лидия чувствовала себя абсолютно счастливой.

– Вы хоть знаете во сколько она заявилась? – разбудил её с утра бабкин доклад родителям, которые только что выгрузились из машины. – В десять минут пятого! Воспитанием заниматься совсем не хотите – ничего путёвого из неё не выйдет, вот увидите! Вон… вылезла с утра из лачужки, заправила кое-как и пошла на реку… Палец о палец не ударит! А дела кто будет делать? – После выжидательной паузы она добавила: – Си-и-идят-посиживают… семечки лущат, будто это их не касается!

Как же так, думала Лида, я была так осторожна, настолько бесшумна, откуда, ну откуда она всё знает… Позже она заметила, как светится в темноте циферблат на бабкином будильнике с фосфорными стрелками и римскими цифрами – вот он вредитель! Но почему бабка просыпается в отсутствии шумов – она так и не узнала. Может она вообще никогда не спит?

Кураев пульт никуда не спрятал, даже разместил его на более видном месте, чтобы контролировать его местопребывание с разного ракурса, перемещаясь по дому. Утро следующего дня они затратили на поездку в мелкооптовый склад; Стас наблюдал, как жена выбирает продукты не только для родственников, но и для всей деревни. Моя жена войдёт в историю, подумал он.

Неподалёку они прикупили две упаковки бумажных быстроразлагающихся пакетов разного объёма, которые появились на рынке в экономном варианте. По приезду домой Лидия расфасовала в пакеты: крупы, сахар, яблоки, лук. Глядя, как она укладывает яблоки, Стас не удержался и съязвил:

– А я думал ты закинешь в каждый паёк по ананасу!

Лидия не обиделась, до неё стало доходить сколько значимого Стас совершает своими действиями, полезного для многих – это вдвойне компенсировало его недостаток стебаться над всем, на чём остановился его глаз.

– Тебя когда теперь ждать? Через неделю? – Кураев следил, как она обвязывается старомодным пуховым платком. Очередной рутинный кураевский стёб – она отреагировала спокойно. – Если вернёшься, а я тут помер, прошу не удивляться.

Изобретатель сомнительного устройства провёл расчёты мест запуска: сегодня Лидия отправится из собственной спальни, на обратном ходу ей нужно всего лишь подойти к окну старого дома и стать возле печи. Один лишь минус: пол каждого дома располагался на возвышении – Лидия провалилась в снег с высоты чистового пола, яйца в сумке чуть не помялись.

Конец 4 части

Она очутилась в месте выгона скота, утоптанная территория находилась поблизости, но Лидию угораздило приземлиться в наваленную кучу снега. Уже давно стемнело. Она карабкалась наощупь – бесформенная луна ушла за сараи, света во дворе было недостаточно, чтобы совершать уверенные движения. Окно было таким же мрачным, она ударила костяшками по стеклу привычными тремя ударами – белесая шторка отодвинулась. Бабка открыла дверь, впустила внутрь, помогла занести две тяжёлые сумки.

– Что ж вы в темноте сидите? – Лидия привалила поклажей к скамье.

– Керосин беречь надо, – ответила Евгения. – Чего попусту жечь…

– Принесла я вам керосин. Еле раздобыла, у нас всё давно на электричестве. – Внучка опустилась на скамью, переводя дыхание начала расстёгивать ватник.

– Было время и мы на электричестве шиковали, впотьмах не блукали, – добавила Евгения.

Дядя Рома начал привыкать к женщине-пришельцу, сразу признал её, подошёл и принялся втюхивать косматую потрёпанную куклу деревенского производства, сопровождая пояснениями, из которых Лидия разобрала одно только «на!» После того, как он отошёл, Лидия повернулась к более тяжёлой сумке.

– Значит так! – Она её по-хозяйски приоткрыла. – Вот это раздадите людям. Объясните куму, как сможете, пусть разнесёт по домам. У вас свободный мешок найдётся?

– Тащщы сюды мешок, – обратилась Алевтина к дочери. Евгения метнулась в сени и принесла видавший виды мешок из-под овощей.

– Давайте перекладывайте! – скомандовала Лидия.

Бабы вовремя разделались с заполнением мешка, так как сразу после этого раздался стук в окно. Суета прекратилась, все трое замерли на своих местах в оцепенении. Когда стук повторился вновь, старшая не выдержала:

– Иди, глянь, кого там нелёгкая принесла.

Дочь повиновалась: высунула нос за шторку, в прямом смысле – один только нос и глаз, практически не открыв её, завидев гостя расслабилась.

– На ловца и зверь бежит, – огласила она результат. – Степан Макарыч.

– Кум, – пояснила Алевтина Лидии. – Давай, хоронись, не мозоль глаза. По тебе видно, что ты не простая.

Лидия пошарила взглядом по избе: единственным мало-мальски подходящим укрытием могла послужить печь. Поначалу она хотела встать за угол, но быстро сообразила, что если пришедшие подойдут к ведру испить водицы, то обзор за печкой откроется – Лидия предстанет перед ними во всей красе, тогда она пролезла с другого угла под длинную полосатую занавеску, скрывающую зазор с хламьём между кроватью и задней печной стеной, затихла. Евгения ушла встречать гостя. После недолгой паузы по сеням застучали твёрдые глухие шаги, Лидия услышала, как в дом ворвался сипловатый мужской голос:

– А-а-а, малец, а чего я тебе принёс! Ну-ка, гляди чего дед Степан тебе принёс!

Евгения подняла сына на руки, мальчик проявлял беспокойство, вырывался и всё время тянулся к занавеске, за которой пряталась Лидия.

– Чего там у тебя за печкой, а, малец? Чулюкан что ли притаился? Ты лучше погляди какую коняшку дед Степан тебе смастерил! Ну чего там у тебя за печкой?

– Кум! – завела разговор Алевтина. – К тебе дело есть.

Степан Макарыч уселся за стол напротив хозяйки, положил подле себя шапку-ушанку, но прежде, чем выслушать, вставил просьбу о своём деле:

– У тебя для сугреву не найдётся?

Алевтина схватила стакан и резво метнулась в сени, долго там громыхала, вероятно лазила в подпол, вернулась, поставила стакан с самогоном на стол. Макарыч одним махом его опрокинул, отставил стакан, зажевал вынутым из кармана зёрнышком.

– Толкуй, что за дело. – Вытер он губы краем рукава. Алевтина мялась, тогда вмешалась Евгения, нянчившая сына на руке:

– Пропитание по людям раздать надо.

– …питание? – удивился старик, собирая лобные складки над мохнатыми бровями. – И много ль у вас питания?

Алевтина вытянула из-под стола мешок, открыла, показала. Дед вытащил пару упаковок, с громким хрустом заглянул внутрь, понюхал, стал удивлённо вертеть в руках, разглядывая со всех сторон.

– Откуда ж у вас такое снабжение очутилось? Так это ж на фронт обяжут…

– Слухай сюды, кум! – Алевтина привалилась всем весом на стол прямо перед Макарычем, опасаясь, что кто-нибудь услышит. В данный момент она порадовалась, что дети у них слишком малы и разговаривать ещё не научились, иначе могли бы выболтать лишнего каждому вошедшему. – Знать об этом никто не должон и того, кому раздашь, обяжи помалкивать. Сказывай, что немного того-сего, мол, угостили… – У неё появилось хитроватое выражение лица, она покрутила в воздухе рукой, будто ввинчивала лампочку. – Источник (это слово она позаимствовала у Лидии), сказывать об нём нельзя… – Она задрала указательный палец кверху, мельком глянула на потолок и опять уставилась на кума.

Степан Макарыч застыл с приоткрытым ртом.

– Во-о-он оно что-о… – заторможено перекрестился он. – Ну и дела… Оттуда что ль прислали? – Он повторил за кумой беглый взгляд в потолок, опасливо, стараясь не тревожить закрытые от людского мира энергии.

Кума соглашаясь кивнула, приложила тот же крючковатый указательный палец к губам в знак молчания, пояснила:

– Перестануть помогать.

Старик потерял дар речи, попытался шевелить языком, но во рту пересохло, вяло опустил взгляд на выглядывающие из мешка верхушки неведомых ему ранее бумажных пакетов, заговорил:

– Вот она… манна небесная… Господь-таки протянул нам руку помощи…

– Ты должен раздать манну по людям, на тебя всё возложено, – продолжала наставлять Алевтина. – Распределить кому чего, ты же заведовал складом, сам покумекай. – Макарыч закивал, встрепенулся, стал торопливо закручивать в спираль незаполненный конец мешка, подтащил его к себе поближе.