Помоги проекту - поделись книгой:
Ю. Сальников
УШИНСКИЙ
*
УБЕЖДЕНИЕ
ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ
© Издательство «Молодая гвардия», 1977 г.
О тех, кто первыми ступили на неизведанные земли,
О мужественных людях — революционерах,
Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.
О тех, кто проторил пути в науке и искусстве.
Кто с детства был настойчивым в стремленьях
И беззаветно к цели шел своей.
I
— Новичок, глядите — новичок!
Таким задорным возгласом с незапамятных времен встречают учеников в школе бойкие старожилы. Так случилось и солнечным сентябрьским утром почти сто пятьдесят лет назад в маленьком городке Новгород-Северском, когда через порог ветхого деревянного здания местной гимназии перешагнул двенадцатилетний мальчик — худощавый, бледный, скромно одетый. Он вежливо поздоровался, но тут же растерянно умолк, потому что с шумом и гамом налетели на него разновозрастные гимназисты, окружили, забросали вопросами:
— Ты кто? Откуда? Где живешь? В какой класс пришел?
— Глядите, да он худышка, кащей! — Вопросы сменились насмешливыми замечаниями, и один бесцеремонный верзила начал ощупывать у новичка мускулы, а низенький толстяк с заплывшими глазками даже толкнул, проверяя, устоит ли худышка на ногах.
Прижавшись к стене, новенький напружинился, готовый дать отпор любому, кто бы еще осмелился до него дотронуться. Но внезапно толпа гимназистов испуганно выдохнула: «Герасим!» — и растаяла. Перед новеньким остановился учитель в синем мундире со светлыми пуговицами. Заложив руки за спину и, как петух, склонив Голову набок, он покосился строгим глазом:
— Чей будешь?
— Константин Ушинский.
— Пойдем.
Вслед за учителем Костя Ушинский вошел в большой, мрачный зал. Под окнами во всю длину зала стояли ученические скамьи — по две в ряд. Над учительским столом висел огромный портрет какого-то важного военачальника. Был он в потемневшей тяжелой раме. И все здесь было словно почерневшее от древности, старое и обветшалое — нудно скрипели и прыгали подгнившие полы, исшарканные башмаками гимназистов, плохо затворялись рассохшиеся двери, убого выглядели изрезанные ножами скамьи, совершенно утратившие свою первоначальную краску.
— Твой третий класс здесь, садись, — сказал учитель и ушел.
К новичку опять мигом прихлынули гимназисты.
— Это наш инспектор Герасим Иванович, — уже миролюбиво сообщил толстяк, тот самый, что толкался в коридоре. — Учти наперед — спиной он видит лучше, чем глазами.
— Да он добрый, — заметил некрасивый паренек с лицом, изрытым оспой.
— Хо, добрый! — заспорил толстяк. — Попадешься, и отлупцует, не задумается.
— А ты не попадайся, Пролаз! — засмеялись вокруг. Звонок заставил всех рассыпаться по местам. Вошел согбенный лысый старик — латинист.
И начался урок — для Кости Ушинского первый урок в жизни, потому что, хотя Костя и был записан в гимназию два года назад, учился-то он до сих пор дома, под наблюдением мамы.
Мама умерла прошлой зимой… Костя часто приходил на кладбище, сидел у зеленого бугорка и не в силах был свыкнуться с мыслью, что доброй мамы нет больше на свете, не мог понять, почему ее, молодую и красивую, унесла жестокая болезнь.
Перед смертью она говорила Косте, что ему придется учиться в гимназии. И однажды, когда ей стало полегче, привела сына сюда, с их хутора, с противоположной окраины города, чтобы Костя взглянул на свою школу. Старое здание, низенькое и длинное, с крохотной будочкой наверху, где болтался, позванивая жалобно, колокольчик, казалось совсем невзрачным. Оно походило более на паровую винокурню, чем на храм науки, однако именно в нем ютилось созданное еще при царице Екатерине училище, которое позже стало именоваться Новгород-Северской гимназией. Ученики — общим числом до четырехсот — набирались из разных губерний Малороссии и селились по квартирам. Для жителей небольшого Новгород-Северского эти приезжие панычи были источником хорошего дохода — в иных домах жили по шесть, семь, а то и по десять квартирантов.
Костя и раньше, когда гулял с мамой, встречал на улицах шумных гимназистов. Они всегда казались ему слишком бойкими и непонятными. И сейчас, сидя в классе, он не чувствовал себя равным в их среде. Многие были гораздо старше по годам, прошли здесь и ад и чистилище поветового, то есть уездного начального училища, и к моменту, когда попали в гимназический рай, успели вон как вымахать: сидят в третьем классе чубатые да усатые. Были среди них старательные зубрилы — эти лепились поближе к учителям, усердно отвечали на вопросы. А беспечные бездельники восседали на задних скамьях, куда едва долетал голос учителя, и занимались там, чем хотели, — вырезали из березовых наростов трубки, играли в карты, просто спали. Через зал был вход в учительскую — когда кто-нибудь из учителей проходил, ученики вставали; это мешало занятиям.
Нет, не приглянулась Косте мрачная школа! И тоскливо смотрел он за окно, мечтая о блаженной минуте, когда отпустят его с уроков на свежий воздух…
Он возвращался домой по высокому берегу живописной Десны. На пяти холмах-кручах раскинулся Новгород-Северский. В русских летописях этот древний город упоминается с двенадцатого века. В отличие от Новгорода Великого его именуют иногда Малым. Путь Кости лежал с восточной окраины города на западную мимо брамы — так здесь все называли триумфальную арку, воздвигнутую в честь Екатерины, когда-то проезжавшей мимо этих мест в Крым. За густыми деревьями слева тянулись глухие стены Спасо-Преображенского монастыря, а узенькая уличка выводила к центру, где среди нескольких каменных двухэтажных зданий и приземистых торговых рядов возвышался собор. Дорога ныряла в заросшие кустарником овраги и снова взлетала на кручи. Оставляя за спиной деревянную Никольскую церквушку в Загрядье, Костя, наконец, попадал на Покровщину. Здесь стоял их дом. Окруженный тенистыми липами, дубами и фруктовым садом, был он не столь уж велик, но в соседстве с хозяйственными строениями выглядел молодцевато-весело.
По четыре версты вышагивал Костя каждый день, пока добирался от дома до гимназии. Он любил эти прогулки. Нередко задерживался на берегу красавицы Десны, садился где-нибудь на пригорке и глядел, как спокойно несет река свои воды на юг. На другом, низком берегу широко расстилались зеленые заливные луга, плавно уходящие к темно-синим лесам на горизонте.
Преданиями старины овеяна здесь каждая пядь земли. С этих самых круч в 1185 году спускался князь новгород-северский Игорь Святославович, уводя за собой дружину в неудачный поход на половцев, о чем поведал нам автор «Слова о полку Игореве». И место, где стояла княжеская крепость, до сих пор называют Замком Игоря. Не только царствующая Екатерина Вторая побывала тут, но еще ранее и Петр Первый. Гетман Мазепа почему-то именно в Новгород-Северском вздумал совершить свое предательство, да разгадал Петр его коварный замысел и, упредив гетмана, занял город. Местные жители охотно показывали дом на Кляшторе, близ Успенского собора, где царь провел несколько дней у сотника Журавки. А еще веком ранее здесь же, в Спасо-Преображенской обители, соседствующей с гимназией, жил Гришка Отрепьев, который четыре лета спустя появился перед городскими стенами с войском польским как самозванец Димитрий, претендент на престол московский. Упорно защищались тогда горожане, поднятые воеводой Басмановым, но поляки овладели городом и разорили его…
Будоражили, волновали Костю рассказы из далекого прошлого. Завороженный героическими видениями, смотрел мальчик с высоты на излучину Десны, на прилепившийся к высокому берегу тихонький деревянный городок, на маленькую его пристань, где обычно грузились пенькой или камнем две-три баржи. Этого дикого камня — песчаника здесь видимо-невидимо; в плешинах между травяными островками на склонах холмов повсюду проступает белесый мергель или белоснежный мел, что придает пейзажу особую просветленность, мягкость тонов и красок. Да и вообще — куда ни взглянешь — радует глаз тонкая красота природы, ласковая и спокойная, нежная Десна, город в садах, густо заросшие овраги с прохладой ключевых источников, сочная луговая даль заречного раздолья.
Косте было девять лет, когда родители перебрались сюда из Вологды. Отцу предстояло еще несколько лет служить до пенсии, и он остался в Вологде со старшими сыновьями — Александром и Владимиром. А мама — Любовь Степановна — с Костей, Сережей и двухлетней Катенькой переехала в Новгород-Северский, где прошло ее собственное детство, где жила ее родня. И сразу дом их наполнился солнцем, светом и теплом. В холодной Вологде все было иначе. Костя не помнил Тулы, где родился, — его вывезли оттуда семимесячным ребенком. Но и Вологду теперь он не хотел вспоминать, хотя в последнее время жили там не на частной квартире, а в своем домике на Обуховской улице. Все равно там не было такой близости к буйному цветению весны, пышному наряду лета и щедрому плодородию осени. Здесь же целые дни Костя проводил в лесу, дышал свежим привольем полей.
Мама приучала любить и понимать природу. Как хорошо рассказывала она про каждую травинку, про каждую капельку воды!. Гуляя с Костей и Сережей, останавливала их около какого-нибудь цветка или у бьющего из-под земли прозрачного родника в овраге и говорила: «Смотрите, слушайте». Маленькие волны пробивались меж камнями, подымая и крутя песчинки, разбрызгивая капли. Костя прислушивался, и ему чудилось, будто капли нашептывают удивительные истории. «Я была снежинкой. А я слезой. А мы носили корабли в море. Мы утоляли жажду человеку в пустыне. Мы никогда не знаем покоя и, поднявшись высоко, скоро опять станем облаками и помчимся по небу, пока не найдем места, где нас снова ожидает работа».
Не только капли, но и бесчисленные песчинки казались Косте каждая на свое лицо. А что говорить о деревьях! С маминой помощью любое из них приобретало особенный неповторимый характер. Толстый коренастый дуб напоминал богатыря. Роскошная душистая липа, в цветах которой гудел пчелиный рой, казалась хлебосольной хозяйкой. А березка… Не было дерева приветливее и милее стройной березки. Она словно девочка в белом платье, в зеленом передничке, выбежавшая утром в сад, чтобы умыться холодной росой. Так и веяло от нее свежестью, чистотой, весельем. «Смотрите!» — призывала мама, и Костя приглядывался ко всему с любознательным нетерпением. Мир открывался перед ним в поразительном многообразии. Вот обыкновенный одуванчик. Какая же в нем жажда жизни! Дети рвут желтые головки с дутыми пустыми стеблями, молочный сок которых оставляет на руках темные пятна, и нещадно истребляют белые шарики, пуская по ветру легкие пушинки… А невзрачный одуванчик знай себе растет повсюду — на зеленой кайме пестрого цветника, на кромке хлебного поля, даже просто посреди дороги, на тех узких полосках, что нетронутыми оставляет колесо крестьянской телеги, пробираясь по глубокой колее.
Костя уходил в лес или на широкий луг, ложился в высокую траву и наблюдал… Шуршит, возится в травяных зарослях, как в непроходимых тропических джунглях, медлительный жук. Стрекочет оглядчивый, осторожный кузнечик, замирая при малейшем порыве ветра. Нежно звенит золотистая мушка, вьющаяся над тонкой былинкой. Все поражало в природе — и малое и великое. Зернышко росы — и звездное небо. Крохотный муравей — и великан клен.
…Длинными зимними вечерами мама рассказывала сказки, читала стихи Жуковского и Пушкина. Костя очень любил эти тихие уютные вечера…
Когда много лет спустя педагог Ушинский сел за свой письменный стол, чтобы написать книжки для учеников, перед его мысленным взором всплыли картины детства, проведенного на хуторе близ Новгород-Северского. В книге «Детский мир» он описал случаи, которые так и пометил в подзаголовках: «Из рассказов хуторянина». И в «Родном слове» среди героев-детей изобразил мальчика по имени Костя, а все связанные с ним события тоже объединил общим названием: «Из детских воспоминаний».
ИЗ КНИГИ «РОДНОЕ СЛОВО»:
«Вчера вечером у нас были гости, встречали Новый год. Но я не дождался двенадцати часов и заснул не раздевшись. Сегодня все поздравляют друг друга с Новым годом и желают друг другу счастья. Мамаша надела на меня новенькую рубашку. Приходили крестьянские дети и обсыпали всех ячменем и пшеницей, желали хорошего урожая в новом году. Сегодня мы едем в гости к тетушке…»
«Зима начинает надоедать… Масленица близехонько! Ах, если б весна приходила поскорее!»
«…Снег еще белеет кое-где в тени; но на дворе у нас совсем сухо, и весело идти по сухой земле. На реке только чернеет бывшая дорога. Вот бы теперь по ней проехаться! Переправы нет уже два дня».
«Рано мы проснулись сегодня. Мы знали, что у нас на дворе целый воз березок и что надобно расставлять их по двору, и на воротах, и на крыльце, и в комнатах по углам. Правду говорят, что троицын день — зеленый праздник…»
«Сегодня у меня не один праздник, а много: я именинник, мне подарили книгу…»
Не только праздники привлекали Костю в окружающей жизни. Он внимательно присматривался к крестьянской работе.^ Он видел, как нелегко достается хлеб — в поте лица работают в поле крестьяне. И какая нужна привычка косарю, чтобы без устали махать тяжелой косой! Каким терпением должны обладать жницы, чтобы жать хлеб под палящими лучами солнца, нагнувшись до самой земли, задыхаясь от жары и усталости! Бедной женщине даже некогда покормить ребенка, который тут же на поле барахтается в люльке, висящей на трех кольях, воткнутых в землю. А сколько должен знать крестьянин!
ИЗ КНИГИ «ДЕТСКИЙ МИР»:
«Пахать надо умеючи, а чтобы хорошо посеять, ровно, не гуще и не реже того, чем следует, — то даже не всякий крестьянин за это возьмется. Кроме того, нужно знать, когда и что делать, как сладить соху и борону, как из конопли, например, сделать пеньку, из пеньки нитки, а из ниток соткать холст… О, много, очень много знает и умеет делать крестьянин, и его никак нельзя назвать невеждой, хотя бы он и читать не умел! Выучиться читать и выучиться многим наукам гораздо легче, чем выучиться всему, что должен знать хороший и опытный крестьянин».
Эти строчки звучат как прекрасный гимн крестьянскому труду. Педагог Ушинский написал их уже в конце своей жизни. Но чтобы написать их, он должен был постигнуть истинную ценность будничной работы русского землепашца. С детства приобрел он безграничное уважение к труду простых людей. Да и сам, по своему характеру, стал неутомимым тружеником. Таким воспитала его мать, Любовь Степановна: любознательным, работящим, отзывчивым и справедливым.
Константин Дмитриевич часто потом говорил: «Характер человека формируется именно в первые годы жизни».
II
После смерти мамы в доме сделалось безрадостно-пусто. Костя увлекся чтением. С жадностью набрасывался он на книги — в отцовской библиотеке было много исторических и военных сочинений. Дмитрий Григорьевич сам воевал в 1812 году с Наполеоном, участвовал в Бородинской битве. Еще задолго до рождения Кости он вышел в отставку в чине подполковника и теперь на гражданской службе в Вологодской казенной палате занимал должность губернского казначея.
Он редко писал письма, мало интересовался, как живут в Новгород-Северском сыновья Константин и Сергей. Потеряв в лице матери умного наставника, Костя окунулся в мир книжных героев — реальных и вымышленных. Он скоро понял, что его товарищи по классу знают куда меньше, чем он. И долгое время ни с кем из них не мог сойтись ближе: не соблазняли пустые затеи бездельников, не привлекало и тупое прилежание зубрил. При этом, однако, он не чуждался мальчишеских забав и, как все гимназисты, азартно носился в перерывах между уроками по кручам Десны, вступал в воинственные игры, плавал по громадной луже на плоту, сооруженном из досок монастырской ограды. Наведывался он с одноклассниками и в центр города, на грязную площадь, где под навесом деревянного балагана продавались всякие сладости — бублики и маковники, аппетитно разложенные на прилавках перед торговками в синих халатах, в островерхих головных уборах.
В гимназию ученики являлись два раза в день — утром и после обеда, а после занятий рассеивались по городу. В классах от них требовалась дисциплина, нередко подкрепляемая палями, — что означало удар линейкой по пальцам, за стенами же школы каждый был предоставлен сам себе. Только изредка инспектор Герасим Иванович навещал старшеклассников на их квартирах, пытаясь изловить слишком уж развеселившихся гуляк. Но хозяева обычно оберегали от глаз гимназического начальства выгодных постояльцев, поэтому чаще всего нашествия инспектора кончались ничем.
Костя после уроков неизменно рвался домой. Никакая дурная погода — дождь, слякоть, ветер — не могла его удержать в городе, где при желании он всегда сыскал бы 16 себе пристанище на ночь. Но нет! Не ночевать дома даже одной ночи было для него сильнейшим мучением. Один раз за невыученный урок его оставил в гимназии учитель. Костя воспринял это наказание как страшное несчастье. Он умолял учителя отпустить его, даже плакал. Учитель не смилостивился. И вот разошлись ученики, опустела школа, остались в ней лишь инвалид — сторож Парамон да этот учитель — «варвар», обитавший одиноко при гимназии в тесной комнатушке. Костю поместили в комнате рядом, и весь вечер до него доносились звуки флейты — играл учитель, а ему подвывал пудель; учитель звонко хохотал после каждой собачьей рулады. Костя затыкал уши, чтобы не слышать через стенку этой неистовой музыки, закатистого смеха, собачьего лая. Он не мог уснуть ни на минуту и утром не выдержал, убежал — убежал только затем, чтобы дойти до дому и тут же снова воротиться в гимназию.
Друг, в конце концов, нашелся… Им стал Миша Чалый, тот некрасивый, отмеченный оспинами ученик, который при первой встрече Кости с классными товарищами назвал инспектора Герасима Ивановича добрым человеком. Костя ловил сочувственные взгляды Чалого, да и сам с любопытством присматривался к нему. Шестнадцатилетний Михаил — из числа великовозрастных старожилов класса — отличался от своих ровесников серьезным отношением к учебе. Однажды после уроков он подождал Костю у выхода из гимназии и сказал:
— Пойдем вместе? — Оказалось, что он жил под Замковой горой, на полдороге до Костиного хуторка.
Они пошли вместе. Была поздняя осень, но стояли солнечные, ясные дни. С низовья, с заречных просторов тянуло влажной свежестью; оголенные, осыпавшие листья деревья глухо стучали почерневшими ветками, мир природы был лишен своей нарядной красоты, но сохранял необъяснимую прелесть пронзительно-чистых далей, умытых недавно пролившимися обильными дождями.
— Хорошо, правда? — спросил Чалый, вдыхая всей грудью прозрачный воздух, и начал увлеченно рассказывать, как любит он бродить шт окрестностям Новгород-Северского, сидеть на берегу Десны или на Замковой горе.
Не сговариваясь, они сразу направились на Замок и сели на бугре у провалов, бросая камешки в бездонные трещины. В городе бытовала легенда, будто в глубине этих пещер спрятаны несметные сокровища, но охраняет их стоглавый змей. Не веря в сказку про змея, они посмеялись, однако спуститься вниз не решились — по тем же слухам, немало смельчаков, охотников до богатых кладов, оставили там свои жизни. Предания, прошлое родного края волновали Мишу Чалого, как и Костю Ушинского. И вообще, поговорив о гимназии, о товарищах, об учителях, они обнаружили много общего. Только совсем непохожей на Костину была домашняя жизнь Чалого.
Его воспитанием в семье никто и никогда не занимался. Отец — мелкий лавочник — пристрастился к спиртному и все до гроша пропивал, мать, выбиваясь из сил, не ведала, как прокормить, кроме сына, еще двух маленьких дочерей.
Светила ему в этом темном царстве домашнего неуюта лишь одна путеводная звезда: дедусь Алексей Иванович. Миша помнил его стареньким, немощным, почти ста лет от роду, неподвижно сидящим на своей лежанке. Потомок гайдамака Саввы Чалого, когда-то величественный, высокий, с широкой бородой, смотрел он из-под густых бровей кротко и беспомощно. Но до конца дней был в доме главою семьи — живым укором всякому безобразию.
Умер дедусь год назад, и для Миши тогда чуть не оборвался интерес к верной жизни. Забросил он учебу, шлялся по монастырской слободке в сообществе двух двоюродных братцев-искусителей, которые уже давно оставили гимназию. Да опомнился, вернулся в школу, захваченный неистребимой мечтой: стать ученым человеком!
Костя слушал товарища и думал — не у одного Чалого, у многих бородачей, что сидят с ним в третьем классе, охоту к учебе отбила начальная школа: много лет провели они в пекле поветового училища, да мало приобрели знаний. И сейчас — в гимназическом раю — все ли так хорошо? Почти про каждого учителя хоть анекдот рассказывай! Француз Терех совсем не знает русского языка — переводы за него готовит супруга. А математик Бойче? Вечно путается у доски в формулах и задачах. Вызубрит урок, а начнет объяснять и на половине споткнется. Стоит перед доской да знай нюхает табак, прочищая мозги. А хорошим ли манерам может научить инспектор Герасим Иванович, если он, следя за порядком, наводит его лишь кулаками и палкой? Недавно захватил гимназиста на гулянке и отдубасил его — воспитатель называется!
— Герасима ты не замай, — заступался за инспектора Чалый. — У него сердце есть. А ежели дерется, так иные хлопцы одну силу и признают, слов не понимают.
— Потому и не понимают, — стал спорить Костя. — Душу-то человека с детства развивать надо.
— Лучше уж палкой, чем директору ябедничать, — настаивал на своем Чалый. — Герасим-то Илье Федоровичу никогда не жалуется.
— Мудрено и жаловаться, когда директор почти в гимназии не бывает.
В этом он был прав. Не балуя гимназию частыми посещениями, директор Илья Федорович Тимковский, однако, оказывал на учеников благотворное влияние. Был он для своего времени личностью незаурядной, человеком очень образованным — профессор Харьковского университета, доктор прав и философии, член Великобританского и Геттингенского ученых обществ! Харьковский университет Тимковский покинул из-за болезни и поселился в деревне Турановке, в сорока верстах от Новгород-Северского. Приняв на себя обязанности директора гимназии, он как педагог придерживался передовых воззрений — это ведь, таясь от него, инспектор Герасим Иванович пускал иногда в ход кулаки. Тимковский же был принципиально против телесных наказаний. И требовал от учителей, чтобы они изгоняли зубрежку, добиваясь хорошего, сознательного усвоения учениками каждого урока. С русской словесностью гимназисты знакомились по учебнику Тимковского «Опытный способ к философическому познанию русского языка». Правда, в литературе Тимковский придерживался консервативного направления, поэтому не только Жуковский и Пушкин, но даже Карамзин не включался им в число образцовых русских писателей. Любитель пышного слога и пафосной декламации, Илья Федорович преклонялся перед римскими поэтами и первое место в преподавании отводил латыни.
Появляясь в гимназии в конце декабря перед роспуском воспитанников на рождественские каникулы, он собирал всех в залу и произносил страстную речь. Начинал директор обыкновенно с какой-либо крылатой латинской фразы.
— Синэ ира эт студио! — восклицал он. — Без гнева и пристрастия!
Тимковский красочно развивал мысль данного выражения, принадлежащего древнеримскому историку Тациту, применительно к жизни гимназистов, а окончив речь, давал ученикам старших классов несколько тем для сочинений и отбывал в свою Турановку до поста.
В великий пост он непременно принимал участие в богослужении, когда читался покаянный канон Андрея Критского.
Но особенно торжественно, празднично и размашисто проводились экзамены. Тут уж Тимковский в полной мере проявлял свое благоговейное отношение к науке вообще и к древним писателям в частности. Он привозил с собой целую кипу книг в красивых кожаных переплетах, садился, как на трон, в высокое кресло перед длинным, покрытым красным сукном столом, и с утра до вечера неутомимо экзаменовал учеников, заставляя читать латинских авторов без подготовки, с листа. Восторг и похвалы вызывали у него гимназисты, свободно переводившие произведения Вергилия, Овидия и знаменитые речи Цицерона. Впрочем, терпеливо выслушивал он и тех, кто знаниями не блистал, — подолгу не отпускал от себя, помогал разбираться в трудностях перевода.
Всегда ровный, спокойный, он сохранял олимпийскую невозмутимость, даже когда вокруг все суетились. Самый вид почтенного старика с живыми глазами, его искренняя увлеченность поэтами древности, преданность духу творчества, звучный голос и авторитет имени производили на гимназистов неотразимое впечатление. Невольно следуя примеру директора, они начинали относиться к товарищам, блестяще знавшим латынь, с чувством особого уважения. Директор уезжал, а слава отменного латиниста долго держалась за тем или иным учеником.
III
Дружба Кости с Чалым крепла, однако вскоре стало заметно, что характеры у них несхожие. Оба они любили природу, но если Чалого тянуло охотиться — у него было ружье! — то Костя никак не мог понять этого удовольствия «убивать птичек». У обоих друзей была похвальная черта — скромность, однако скромность Кости никогда не переходила в смиренность. Первый же экзамен показал разницу мальчишечьих натур.
Тимковский дал задание — писать сочинение на тему «Израненный грек возвращается из-под Трои». Костя Ушинский написал толково, обстоятельно, но в очень спокойной манере. И когда вышел к экзаменационному столу, то прочитал сдержанно. Он знал, что директор любит пышность слога и декламацию с пафосом, и все-таки не стал подлаживаться под его вкус. Он и не заслужил лестного отзыва — Тимковский остался недоволен сухостью изложения.
А Михаил Чалый развернулся вовсю:
— Что предвещает этот шум, наполнивший священную Элладу? — велеречиво начал он свое выступление. — Куда бегут эти бурные волны населяющих ее народов?..
Директор, довольный, прервал:
— Прекрасно! — И тут же причислил Чалого к тем ученикам, которые были достойны огласить свои сочинения на общегимназическом торжественном акте.
Костя Ушинский с иронией относился к подобному успеху. Тешить собственное тщеславие было не в его правилах. Да еще кривить душой. Когда Чалый увлекся писанием стихов и с надеждой спрашивал: «Ну, как?» — Костя, послушав его стихи, честно ответил:
— Нет, Миша, поэта из тебя не получится.
А когда новый учитель французского языка мосье Дениз пустился восхвалять Наполеона, Ушинский встал и во всеуслышанье заявил, что этот прославленный император — диктатор и деспот.
Так смело он высказывал и твердо отстаивал свои убеждения с самых ранних лет. И до всего доходил собственным умом.
Однажды в классе его увидели с толстым томом Шиллера на немецком языке. Раскрыв книгу, он углубился в чтение. Ушинский слабо знал немецкий, и товарищи решили: «Пускает пыль в глаза». Однако он действительно читал без словаря.
— Что же ты понимаешь? — удивился Чалый. — Без лексикона, не зная многих слов?
— Отдельные слова остаются неизвестными, — ответил Костя, — но я стараюсь понять следующую мысль, тогда и предыдущая становится ясной. Зато быстрее выучу язык.
Со временем он и вправду стал свободно понимать и легко переводить с немецкого.
Поделиться книгой: