Алексей Величко
Русский логос и «Третий Рим»
«Утверждаясь в своем национальном эгоизме, обособляясь от всего христианского мира, Россия всегда оказывается бессильной произвести что-нибудь великое или просто значительное. Только при самом тесном, внешнем и внутреннем общении с Европой, русская жизнь производила действительно великие явления (реформа Петра Великого, поэзия Пушкина). Это не мешает, конечно России представлять и на пути национального обособления многие оригинальные черты, несвойственные никакой другой европейской нации. Вопрос лишь в том, насколько ценны эти оригинальные черты»
В.С. Соловьев1.
«Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. «Пренесносный Щедрин». Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я бесспорно и презираю русских, до отвращения. Аномалия»
В.В. Розанов2.
I
Каждый человек создан Господом не случайно, каждый из нас имеет свой путь духовного спасения и свое предназначение – как в земной жизни, так, надо полагать, и «в жизни будущего века». Размышляя об этом, преподобный Максим Исповедник (память 13 августа) утверждал, что Бог дает каждому при рождении свой логос, в котором выражаются Его благая воля и попечение о человеке, а также способности (харизмы), чтобы этот логос осуществить. Помимо этого, Господь ведет человека, ориентирует в движении к Себе, помогает ему Своими энергиями реализовать заложенные в каждом из нас таланты. Но здесь действует и воля самого человека: Бог уважает свободу, присущую нам, в том числе – не исполнять предназначение своего бытия и не соединяться с Ним3.
При ежедневном и ежеминутном выборе, куда идти – к Богу или вслед своим страстям, мы постоянно ощущаем Божие попечение (прямое или через другие духовные Силы – Пресвятую Богородицу, Ангелов, святых), посредством которого Спаситель пытается нас образумиться, а, если надо, и вразумить. Не нужно, разумеется, специально доказывать, что это – не частное богословское мнение (теологумен), а истина, открытая через Исповедника и провозглашенная Кафолической Церковью.
Поскольку же человеческие общества, народы, состоят из людей, то вполне естественно предположить, что каждый из этносов также имеет свой исторический путь, логос, неотделимый от судеб составляющих его людей. Или, как говорят, «каждый народ ждет участь тех, кто его составляет»4.
В противном случае утрачивает всякий смысл Божественный замысел, вследствие которого появляются разные народы, отличающиеся друг от друга не только по языку – образование множественности языков, как раз, имеет прямое объяснение в Библии (Быт.11: 6-9), – но по характеру и способностям. Священное Писание недвусмысленно говорит, что различия между ними были заложены еще в дни жизни благочестивого Ноя и его сыновей: «Проклят Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих», «благословен Господь Бог Симов, Ханаан же будет рабом ему», «да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых, Ханаан же будет рабом ему» (Быт.10: 25-27). А Божьи суды ревизии не подлежат…
В установлении этого межнационального расслоения и образовании «сыновьей иерархии» (по делам и грехам каждого, а не по иной причине) нет ничего оскорбительного и уничижительного для потомков Ноя, поскольку каждый народ играет свою собственную, исключительную роль в историческом процессе всего человечества в целом. «Ни один народ не может жить в себя, – писал В.С. Соловьев (1853-1900), – через себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества»5.
Кроме того, каждый из нас, к какой бы народности не принадлежал, всегда лично предстоит перед Творцом, получает свой дар спасения и Его помощь, ведь все мы – созданы Богом, Его дети. И «в самом отвратительном каннибале осталась искорка божественного огня, и из нее в определенный момент может зажечься разум»6.
Для Бога «нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол.3:11). Небезынтересно также, что по благочестивому преданию, насчитывающему не один век, трое волхвов, пришедших поклониться Младенцу, являлись царями иафетитов, хамитов и семитов, представлявших соответственно Европу, Азию и Африку (Мф. 2: 1-11). Тем самым все три ветви человечества были показательно «уравнены» пред Христом.
Различие исторических судеб тех или иных этносов носит наглядный характер. Несложно убедиться, что среди десятков тысяч народов, когда-либо населявших Землю, евреи, греки, римляне, персы, китайцы, германцы, тюрки, в частности, играли ведущие роли в многовековых исторических процессах. Невозможно отрицать и тот факт, что тысячелетняя история нашего Отечества также пронизана событиями глобального масштаба. Неоднократное участие России в зарождениях и столкновениях цивилизаций настолько бесспорно, что нелепо было бы относить нашу Родину к группе народов, коим Господь уготовил «карманное», «тихое и безмятежное» существование, вроде жителей Швейцарии или уроженцев Полинезии.
Безусловно, у России было великое прошлое – страна, занимавшая 1/6 часть суши, раскинувшаяся на два континента (а в отдельные времена и на три – речь идет о наших землях в Калифорнии и на Аляске, впоследствии утраченных), имеет полное право так о себе говорить. Однако без осознания нами своего «русского логоса», без самоидентификации и ответа на вопрос: «Кто я есть в этом мире?» раскрытие наших творческих сил если и мыслимо (хотя и маловероятно), то наверняка изначально несвободно от множества ошибок, жертв и потерь – порой чрезвычайно кровавых. А может вообще завезти в исторический тупик, истощив нас в безумных и бессмысленных поисках себя. Или, как точно подметил писатель, «гордыня человеческая – это насколько душа человеческая от своего божественного замысла отличается»7.
По этой причине важно понять, насколько верно мы исполняем Божье предначертание, не являемся ли в глазах Господа теми негодными, лукавыми и ленивыми рабами, которые ничего кроме геенны огненной своими делами не заслужили (Мф.25:14-30)?
В этой связи вопрос об историческом призвании России не кажется надуманным или искусственным. Актуальность его подчеркивает тем удивительным фактом, что до сих пор никакой хотя бы более или менее единой и общепризнанной точки зрения относительно «Русской идеи» не существует. Разброс мнений чрезвычайно велик: от нелепых и оскорбительных для всякого русского сердца «тараканьих странствований» (по М. Горькому) и с болью выдавленного П.Я. Чаадаевым (1794-1856): «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежит к тем из них, которые не входят составной часть в человечество, а существуют лишь для того, чтобы преподать миру великий урок»8, до феерического признания себя единственной нравственной силой («Россия – духовный колодец человечества») в мире. «Нельзя же не признать, что, что во всей Европе существует только один народ, носящий Христа в душе своей, только один, для которого не порвалась нить, связывающая земное с небесным, взоры которого беспрестанно, сами собою обращаются кверху, а пальцы складываются для крестного знамения при всяком событии, грустном и радостном»9.
Действительно, многим чрезвычайно близка идея «Москва-Третий Рим», основанием которой является вера в особый промыслительный путь России, последнего православного царства, призванного стать тем удерживающим, о котором пророчески предрекал еще апостол Павел (2 Фес.2:7). Соответственно, как полагают сторонники этого мировоззрения, все иноверные народы, спаянные ненавистью к нам, ополчались, желая стереть с лица земли последний оплот Христа. Но, хранимые Спасителем, мы все равно исполняли свое высшее предназначение, несмотря на вражеские нашествия и революции, измены и предательства. Собственно говоря, сегодня эта риторика фактически стала своего рода бесспорным свидетельством любви к Родине и патриотизма.
Живучесть и популярность «Третьего Рима», несмотря на множественность толкований, порой кардинально различных, которыми эта идея обросла за века своего существования, такова, что даже после падения православной Российской империи она обрела свое детище в коммунистических программных документах, где ровным счетом звучат те же тезисы об исключительности советского (читай – русского) народа, носителя самой гуманной и нравственной идеологии, и о противостоянии ему всего остального мира, таковыми качествами не обладающего.
Поэтому, нам не составит большого труда вычленить несколько основополагающих для «Третьего Рима» аксиом. Во-первых, что русский народ по самой своей природе государственник – иначе в «третьеримской» схеме не будет «удерживающего». Во-вторых, что Русское государство может существовать только и исключительно как православное царство или, в крайнем случае, как творец наиболее нравственной системы взглядов. Наконец, в-третьих, что русская культура и традиции носят исконно оригинальный, самобытный характер, и если даже не противостоят другим цивилизационным аналогам, в первую очередь – Западу, то, по крайне мере, не зависят от них и самодостаточны. С их изучения мы и начнем свое исследование, чтобы понять, насколько «русский логос» тождественен «Третьему Риму».
II
Справедливо утверждают, что государство – высший человеческий союз, пребывая в котором, человек не только поднимается над личными и семейными интересами, осознает себя частью нации и познает идею «общего блага», но и создает верховную власть, возвышающуюся над групповым эгоизмом и частными амбициями, защищающую его от внешних и внутренних угроз и опасностей. Приняв вместе с соотечественниками единый для всего народа нравственный идеал, человек укрепляется духовно как личность, и, находясь под патронажем государственного закона – дитя правды и справедливости, становится «правовым человеком». Общеизвестно, что принадлежность к государственному бытию, способность жить в государстве и по закону – важнейшие качества, свидетельствующие об уровне культуры народа.
Легко убедиться в том, что этнические общности, не сумевшие создать собственной государственности, в нравственном, культурном, бытовом, научном и многих иных отношениях заметно уступают «государственным» народам. Даже языческое античное государство, не познавшее Христа и отождествлявшее понятия «гражданин» и «личность», дало невероятно мощный толчок для духовного, научного и социального развития человека. После же рождения христианской Церкви, принявшей формы Римской империи, промыслительно предуготованной Богом для этой высшей цели, все прежние таланты заиграли с новой силой10.
Но можем ли мы отнести себя к исконным «государственникам»? Оставив даже в стороне дискуссионную «варяжскую» теорию и допустив, что создание первого государства на территории нашего Отечества происходило за счет собственных сил, мы вынуждены констатировать тот неприятный для себя факт, что государственное бытие вовсе не имплицитно русскому человеку. Более того, за свою тысячелетнюю историю мы так и не сумели сравняться с другими христианскими народами по уровню правосознания и не смогли создать личность как повсеместный общественный элемент, а не индивидуальное исключение.
Церкви известно, что власть земная имеет своим источником Власть Небесную, а всякий земной правитель есть прообраз Бога. Властям нужно повиноваться – это частая тема увещеваний со стороны Христа и Его апостолов. «Несть власти, аще не от Бога; сущая же власти от Бога учинены» (Рим. 13:1). Однако едва ли кто-нибудь будет оспаривать тот факт, что для русского человека характерно негативное отношение к власти. Власть боятся, ей покоряются или с ней борются, но кто скажет, что она дана Богом и служит народу?! Да, царя русский человек уважает и на него лишь надеется. Он и есть от Бога, чего нельзя сказать об других управляющих.
«Без Бога свет не стоит, без царя земля не правится», «при Солнце – тепло, а при государе – добро», «близ царя – близ чести», «народ тело, а царь – голова». Но, вот, вся «остальная» власть – не «его»: «Жалует царь, а не жалует псарь», «царь милостив, да милости его проходят сквозь боярское решето»11. Справедливости ради отметим, что, действительно, в закромах русской истории очень сложно найти положительные примеры, позволяющие нашу государственную власть назвать народной.
Юный А.С. Пушкин (1799-1837) с негодованием восклицал:
«Увы! куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная власть…» (Ода «Вольность», 1817 г.).
Вслед ему сетовал Ю.Ф. Самарин (1819-1876): «Весь наш официальный мир, начиная от станового пристава до министров, все наши учреждения, одним словом – все, что имеет форму учреждения, в глазах народа заподозрено. Это – ложь, обман; ничего и никому он не верит. Ко всей официальной Руси он относится чисто сострадательно, точно как к явлениям природы – к засухе, саранче и т.п. Над всем этим носится в его представлении личность разлученного с ними царя, что-то вроде воплощенного Промысла; но это вовсе не тот царь, который назначает губернаторов, издает высочайшие повеления и передвигает войска, а какой-то другой, самозданный, мифический образ»12.
С ним соглашалась баронесса Эдита фон Раден (1823-1885), близкая к императрице и «в лицах» знавшая высший свет: «Действия нашего правительства за малым исключением ограничиваются глухими интригами, мелкими победами, фальшивыми триумфами»13.
Позднее, уже в предреволюционные годы, «правительство народного доверия» требовали создать представители либеральных партий. Что из этого получилось – известно. «Народное» Временное правительство в считанные месяцы вдруг стало «антинародным». И в дальнейшем, уже при смене советских элит и в постперестроечное время, надежды на преодоление векового разобщения между власть предержащими и обычными гражданами связывались в основном с поиском «настоящих» и «честных» людей, способных направить всю мощь государственной власти не на личные интересы, а на удовлетворение народных нужд. Но как бы ни менялся субъектный состав лиц, вошедших во власть, характер отношений между правящими кругами и подданными всегда по существу оставался прежним: «Власть боится народа, народ боится власти»14.
Вывод отсюда очевиден: бессмысленно винить в отсутствии чувства «общего блага» какую-то одну конкретную группу; все наше российское общество из века в век демонстрировало своеобразное, мягко говоря, понимание власти, как универсальный способ решения собственных проблем. И как бы ни менялись составы правительств и представительных органов различных уровней, но так выходило, что всегда вчерашние «пасомые», садясь во властное кресло, начинали вести точно также, как их ненавидимые и критикуемые предшественники. Осознанно или нет, но мы твердо знаем, что общественной властью пользуются для себя, а вовсе не для народа и Отечества в целом.
Власть, если она противостоит «мне» – плоха, если эта власть – «моя», она хороша. Иными словами, власть не любят и чернят до тех пор, пока она не оказалась в «моих» руках. Очень показательно эта двойственность оценок проявилось в постреволюционное время, когда бывшие красноармейцы «из простых» оказались в «креслах». Они искренне были убеждены, что народная власть в том и заключается, чтобы отодвинуть от кормушки «буржуев» и самим пользоваться благами. Для соответствующих примеров можно обратиться к пьесе В.В. Маяковского (1893-1930) «Клоп».
Отсюда – наше отношение к государству. Никому в голову не придет мысль о том, что высший политический союз является детищем некоего «общественного договора», как полагали, например, Ж.-Ж. Руссо (1712-1778) и его современники. Когда читаешь строки: «Что есть государство? Союз свободных нравственных существ, соединяющихся между собой, с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия»15, невольно думаешь: про нас ли они написаны?!
Действительно, для русского человека государство – не система общественных отношений, не особый склад построения общества, а персонифицированный в группу правящей бюрократии левиафан, нечто враждебное ему и во всяком случае – чужое. Государство – это власть, ломающая всех, кто ему не желает починяться, а не союз свободных лиц со своими правами и гарантиями.
Потому В.В. Розанов (1856-1919) и утверждал: «Государство ломает кости тому, кто перед ним не сгибается или не встречает его с любовью, как невеста жениха. Государство есть сила. Это – его главное. Поэтому единственная порочность государства – это его слабость. «Слабое государство» – contradiction in adjecto. Поэтому «слабое государство» не есть уже государство, а просто нет16. Надо полагать, это – хрестоматийное отношение русского человека к государству; причем – не самое негативное.
И нет никакой странности в том, что в России вовсе не обязательно быть «государственником» или «законником», чтобы слыть приличным человеком. Никто не удивлялся, что казнокрады, взяточники, мошенники в обычной жизни являются милыми, честными, добрыми людьми, любящими свою Родину и готовыми отдать за нее жизнь. «Вот почему, – писал К.Н. Леонтьев (1831-1891), чьи слова мы сейчас кратко привели, – я не люблю «гражданских» обличений»»17.
Не права и свободы, ни внешняя безопасность и защита от посягательств на здоровье, имущество и саму жизнь ассоциируются для русского человеком с понятием «государство», а именно власть, как способность одного лица принудить другого под угрозой наказания выполнить его волю. Да, власть может обезопасить, защитить, но за это она потребует «меня» всего – и уже для удовлетворения своих собственных нужд. Даст на рубль, возьмет на пять.
И, как легко убедиться, это восприятие власти играет в сознании русского человека доминирующую роль, все окрашено в ее цвет. Поэтому, государство для нас не res publica, а символ власти. Церковь – не символ милосердия, не общество братьев и сестер во Христе (это как раз характерно для русских сектантов, обособившихся от остального мира; они «сестры» и «братья», пусть и избирательно, для себя), а властная иерархия, (патриарх – епископ – священник – прихожанин). Личность признается таковой («уважаемый человек!») не в силу ее божественного подобия, а лишь потому и тогда, когда она имеет власть, неважно какую, хотя бы в виде «начальника шлагбаума».
Быть может, в силу бесполезности попыток изменить жизнь к лучшему (если, разумеется, ты не «во власти»), может, по иным причинам, но русскому человеку присуще некоторое «социальное монофизитство»: социальная среда ему безынтересна. «Общее благо», если и есть у кого-то на слуху, имеет характер не более чем «мистификации». А потому наш общественный быт издревле был покрыт трещинами личного интереса, питавшего центростремительный процесс разложения единого общественного тела. Разве может в таких условиях естественным путем образоваться народность? Ведь она «состоит не в личных свойствах, а в общей идее, т.е. в принадлежности к общей духовной сущности, связывающей отдельные лица не только между собой, но и с отдаленными предками; от этого люди говорят: наш язык, наша история, наша литература, наше отечество. Тут есть общее духовное состояние, которое каждый признает своим»18.
Имели ли его мы? Едва ли. Как свидетельствует история, до монголов единого государства, которое можно назвать «Великой Русью» попросту не существовало, а после татар все вообще раздробилось на обособленные княжества, каждое из которых жило своей удельной жизнью. И далеко не всегда для рязанцев, например, москвичи или новгородцы казались роднее литовцев или германцев. И потому главным созидателем нации и ее главным защитником явилась именно нелюбимая народом власть в лице государства, как группа управляющей элиты. При самом деятельном участии Церкви в лице священноначалия – об этом мы скажем ниже.
Именно ненавистное государство, как персонифицированный властный, жестокий и беспощадный рок, стало для России той скрепляющей силой, которая не давала нашему Отечеству развалиться на атомы и создало русскую нацию. И.Л. Солоневич (1891-1953) доказывал, что Русское государство росло естественным путем по мере присоединения отдельными разбойными ватагами и шайками лихих людей новых территорий. Что-де строгановым и демидовым, ермакам и хабаровым и в голову не приходило создать, например, в Сибири или на Камчатке «свое» государство19. Потому и не приходила, что они от государства бежали, а власть настигала их, постепенно силой включая в свою орбиту новые земли и людей, не позволяя им раствориться в безбрежных сибирских лесах. Самим же Строгановым и Демидовым не было никакого резона бежать от власти, они к ней принадлежали, пусть и не в высших эшелонах.
Мы любим говорить о том, что вернее всякого закона русского человека держат христианская совесть и нравственность, братский дух соработничества и соборности. А К.Н. Леонтьев утверждал обратное: «Нет, не мораль призвание русских! Какая может быть мораль у беспутного, бесхарактерно, ленивого и легкомысленного племени? А государственность – да, ибо тут действуют палка, Сибирь, виселица, тюрьма, штрафы и т.д.»20.
Несложно убедиться, что создание Московского государства сопровождалось не желанием восстановить некогда единую политическую целостность Русской земли (таковой, попросту говоря, никогда не существовало), и не обеспечить «общее благо» для всех русских живущих в разных удельных княжествах, а идеей приумножения Великим князем (равно как и его конкурентами) своих земель за счет соседей. В духовных грамотах Московских князей с древних лет нет и намека на государя, осознававшего себя верховным представителем всего общества. Есть лишь забота князя-отца о своих сыновьях и супруге, чтобы каждый из наследников по завещанию (иными словами, по его личной воле) был наделен достаточным имуществом. Поэтому, в духовных грамотах устанавливаются отношения сугубо семейные, родственные, гражданско-правовые. «Спрашиваем теперь: есть ли во всем этом какая-нибудь государственная мысль?», – задается справедливый вопрос.
Та же картина наблюдается в духовных грамотах князя св. Дмитрия Ивановича Донского (1359-1389), его детей и внуков.
Личная воля завещателя являлась у нас проводником государственных стремлений. Московские князья усиливали одного наследника за счет других, концентрируя земельные владения в его руках. Только в духовной грамоте Иоанна III (1462-1505) начинают пробиваться слабые ростки государственного сознания, но и здесь трудно найти различие между частным княжеским владением и государственным. Он также воспринимал свое княжество, как вотчину, которой распоряжался по личному усмотрению. При царе Иоанне Васильевиче Грозном (1547-1584) происходит решительная перемена: старшего сына Иоанна Иоанновича (1554-1581) государь благословляет Русским царством (а не уделом), а остальным хотя и выделяет уделы, но тут же добавляет, что они составляют собой принадлежность Великого государства.
Могут возразить, что нечто подобное наблюдалось и в Западной Европе – ничуть не бывало. Феодальный лен всегда представлял собой неделимое имущество, переходившее по закону старшему сыну. При этом зачастую личная воля завещателя не имела никакого значения, все определялось по закону.
И только при Петре Великом (1682-1725) в «Правде воли монаршей» проявляется государь, призванный Богом блюсти своих подданных в благочестии и чистоте, а не вотчинник, озабоченный интересами собственных детей. «Царей должность есть содержать подданных своих в беспечалии и промышлять им всякое лучшее наставление, как к благочестию, так и честному жительству»21.
III
Однако, скажут, социальное расслоение общества и нелюбовь к власти не являются исключительной чертой русского общества. И, действительно, эти явления повсеместны и постоянны. Вместе с тем, как показывает история других христианских государств, пропасть между разными сословиями микшировалась тем, что даже низшие слои населения имели свой правовой статус. А потому всегда могли апеллировать к суду, защищая свои честь, достоинство, имущество и саму жизнь. Именно благодаря католическому каноническому праву уже к XIV столетию на Западе сформировался юридический принцип неприкосновенности личных прав человека и его имущества от посягательств политической власти22. У нас же, увы, этим похвастаться никак нельзя.
В глазах нашего соотечественника закон олицетворяется не со справедливостью (при довольно многочисленных «позитивных» поговорках у нас присутствует не меньше других, вроде «закон что дышло…»), а с проявлением власти, ее эманацией. Закону подчиняются не потому, что он справедлив или морален, а потому что неповиновение ему, неисполнение его, наказуемо той самой властью, которая его приняла. Поэтому, и срастаться с ним нет никакого желания: «правовым», рассуждает обыватель, он наверняка не станет, а вот «человеком» может и перестать быть, раздавленный и униженный томами законных постановлений.
Поскольку такое отношение к праву носит далеко не единичный характер, «официальная» жизнь начинает течь как бы по закону, а жизнь «настоящая» – по иным, неписанным правилам и обычаям. К слову сказать, сами законодатели обычно также предпочитают жить вне рамок собственных творений, руководствуясь правовыми традициями, привычными в их кругах. Иными словами, «кто закон пишет, тот его и ломает»23. В результате, несмотря на всеобщий характер принятых законов, в действительности они обращены лишь в сторону нижних слоев, и те, соответственно, воспринимают их как очередное орудие унижения и угнетения.
В известном фильме Н.С. Михалкова «12» есть фраза, неизменно вызывающая искренние аплодисменты зрительного зала, словно в ней раскрыта вся тайна «русской души»: «Да не будет никогда русский человек жить по закону; скучно ему по закону жить, закон мертв, нет в нем ничего личного; а русский человек без личного отношения – пустоцвет».
Конечно, в любом государстве всегда есть, были и будут более или менее справедливые, с точки зрения рядового обывателя, «плохие» и «хорошие» законы. Но так, что закон вообще – не для нас, что он отторгается только потому, что – закон?! Увы, наше прошлое действительно дает массу примеров тому, что век от века закон относился вполне безразлично к судьбам рядовых граждан. Так, по словам Ю.Ф. Самарина (1819-1876), из 15 томов Свода Основных законов Российской империи и 32 дополнений, вышедших на его памяти в течение 20 лет, нет ни одной статьи, которая бы чем-нибудь улучшала положение крепостного сословия24.
Как следствие, в русском обществе столетиями крепло убеждение в том, что от закона нельзя ожидать правды и справедливости, а нужно действовать «лично» через знакомых и их друзей, чтобы получить «свое», обезопасить себя. Вот и весь секрет «личного отношения», о котором говорилось выше. Все это вполне объяснимо, один вопрос – отчего это дрянное состояние мы квалифицируем как нашу «самость» и почему гордимся им!?
Кроме того, к сожалению, русское право унаследовало ту негативную особенность византийского права, как его некоторую неряшливость и бессистемность. А слабость нашего закона усугубилась еще тем, что русская юридическая мысль проявлялась не систематически, а «по случаю», и ориентировалась нередко на взаимоисключающие принципы. Как убедительно доказывал В.И. Сергеевич (1832-1910), уже в древности на Руси жестокие рабовладельцы приравнивались в общественном сознании к еретикам, разбойникам и иноверцам. Сохранилось несколько посланий, датированных XV и XVI веками (в частности, Иосифа Санина, основателя Волоколамского монастыря и некоего Башкина), в которых напрямую излагалось идея равенства рабов и господ перед Христом и предлагалось отпустить господам своих рабов на волю, сделав их свободными крестьянами.
За ними следуют два указа – царей Бориса Годунова (1598-1605) и Василия Шуйского (1606-1610). Первый обязывал господ кормить своих рабов даже в голодные годы, а второй устанавливал правило, согласно которому раб имел право на бесплатную вольную, если господи не позволяет ему жениться. К сожалению, существует масса примеров обратного свойства. Согласно «Соборному уложению» 1649 г. крестьяне были не вправе даже подавать жалобу на своих господ. Исключение составляли доносы о государственных преступлениях. Оно же еще более расширяет дистанцию между крестьянами и помещиками, обязывая вчинять иски по обязательствам крестьян их господам25. Правоведу это правило напрямую показывает, что крестьянин полноправной личностью не считался.
У И.В. Михайловского (1867-1921) некогда вышла работа с характерным названием: «Наказание как фактор культуры». Мысль, выраженная в ней, предельно понятна: чем ниже культура лица и общества в целом, тем более страшные, наглядные наказания следует прилагать к правонарушителю. И наоборот, соответственно. Наш ученый справедливо полагал, что «область карательной репрессии стоит в обратном отношении к совершенству правового порядка и зрелости народа». А потому «чем культурнее делается человек, чем больше духовная сторона его будет развиваться, тем менее окажется он способным к совершению очень многих преступлений»26. Отсюда отпадает необходимость многих наказаний и жестокости.
Действительно, бессмысленно угрожать домашним арестом или утратой некоторых публичных прав лицу, которое вообще не считает их какими-либо ценностями. Напротив, не следует прибегать к тюремному заключению, телесным наказаниям, физическим пыткам и т.п. в отношении правонарушителя, для которого факт судимости, обнародование, так сказать, его криминального поступка, представляет собой акт бесчестия.
В этой связи весьма показательна широкая практика телесных наказаний в России, завершившая свой век лишь к концу XVIII столетия. Не станет откровением мнение, что именно телесные наказания наиболее оскорбительны для личности человека. Нередко для «благородных» людей смертная казнь кажется предпочтительнее, чем розги. Почему, например, на Западе дворянское, духовное сословия и рыцарство были освобождены от них. Однако, как пишут исследователи, к XIV столетию кнут и батоги стали господствующим наказанием в русском уголовном праве. Согласно «Соборному уложению» 1649 г. кнут применялся по 140 статьям, хотя в действительности практика была более обширной. Более того, активно применялось членовредительство (отсечение рук или ног). Характерно, что никакое сословие, включая высшие и духовное, не было свободно от этого вида наказания.
В 1488 г. на торгу были биты кнутом князь Ухтомский и архимандрит Чудова монастыря, а в 1647 г. – боярин Стрешнев, что ввергло иностранных гостей в недоумение и ужас. В самом деле, одно дело – публично предавать телесным наказаниям разбойников «без роду и без племени», другое – именитых лиц, высшее сословие России. Уж лучше тогда, наверное, казнь, по крайне мере, честь будет сохранена…
Даже эпоха Петра Великого ничего не изменила в этом отношении: смертная казнь и битье батогами стали повсеместным наказание за самые разные правонарушения. В 1714 г. сенаторы Волков и Опухтин были биты кнутом с последующим клеймением языка каленным железом. Хотя, все же, постепенно при Петре I стало формироваться мнение о необходимости сокращения этих видов наказаний. И лишь при императрице Елизавете Петровне (1741-1761) наметилось смягчение санкций, а смертная казнь была вообще отменена.
Примечательно (и это, разумеется, не самая светлая страница в истории Русской церкви), что само священноначалие широко применяло телесные наказания, и они нередко бывали очень жестоки. Например, будущего святителя Геннадия, будущего архиепископа Новгородского (1484-1505), бывшего в те годы архимандритом Чудова монастыря, митрополит Московский св. Геронтий (1473-1489), раздосадованный тем, что непокорный и интеллектуальный монах переспорил его по вопросу о хождении «посолонь», за ничтожное нарушение аскезы в монастыре велел посадить в оковах в ледник под своей палатой. И только заступничество Великого князя спасло св. Геннадия27.
Коломенский архиепископ Иосиф обычно наказывал своих клириков плетьми и держал на цепи, раздев предварительно донага; конечно, это был далеко не единичный случай. Даже в середине XVIII столетия обнаженных монахов били перед мирянами, и лишь указанием Московского митрополита Платона (Левшина) – (1775-1811) эта практика была завершена28.
Проблема заключалась не только в жестокости применявшихся наказаний, но и в неопределенности санкций, установленных приговором, поскольку никаких гарантий преступнику закон не устанавливал. Вследствие этого, определяя род наказаний, суд не оговаривал количество ударов или способ смертной казни. Например, в «Соборном уложении» 1649 г. нередки такие санкции: «Чинить жестокое наказание, бив кнутами, выслать в полки», «боярам и воеводам за то чинить жестокое наказание, что государь укажет», «чинить наказание, бить батогами, да кинуть в тюрьму», «бить кнутом нещадно» (ст. ст. 9, 10, 16, 19 главы VII). «Казнить без всякой пощады», «от Великого государя в наказании, и в казни, и в разорении» – обычные судебные формулы прежних веков29.
Напротив, нередки случаи, когда тяжелые виды наказаний (в частности, смертная казнь) не применялись на практике, хотя бы в самом законе именно она была предусмотрена без какой-либо альтернативы. Объяснение этому удивительному явлению довольно простое: при строгом применении смертной казни по букве закона на Руси вовсе не осталось бы людей, поскольку цифры казненных и так были огромны. Волей-неволей приходилось применять наказания, законом не предусмотренные, смягчая судебный приговор по принципу: «Суровость российского закона компенсируется необязательностью его исполнения»30.
Но и это – полбеды. В представлении того времени и в полной противоположности принципу индивидуальности наказания, в России не было никаких препятствий для распространения санкций, назначенных виновному лицу, на невиновных. Особенно часто это применялось при назначении ссылки конкретному преступнику, который отбывал на место нового жительства вместе со всей семьей. Но нередко применялось и при других видах наказаний, например, за государственную измену или религиозные преступления, когда каралась вся семья. И хотя «Соборное уложение» 1649 г. (ст. ст. 6-10 главы II) специально оговаривает недопустимость этой практики31, а еще ранее царь Василий Шуйский прямо писал, что «всякого человека, не осудя истинным судом, смерти не предавать, вотчин, дворов и животов у братии его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были, если они с ним в этой вине не виновны», она продолжалась еще долгое время.
Наконец, существовало наказание в форме групповой поголовной ответственности по процентам, за убийство должностного лица, неуплату налогов и т.д., когда наказанию подвергался каждый десятый или даже каждый пятый из определенной группы32.
И, возможно, не так уж и не прав был К.Н. Леонтьев, писавший более 130 лет назад: «Род наших пороков таков, что равноправная легальность едва ли у нас привьется…»33.
IV
О русском человеке можно многое сказать. Что он – чрезвычайно стоек, легок к самопожертвованию ради ближнего и высокой идеи, но вполне способен разменять жизнь на пустяки и вовсе не дорожит ею («жизнь – копейка!»), как своей, так и чужой, смиренен по отношению к властям, но не лишен и бунтарского духа, который часто выдается за стремление обеспечить торжество справедливости хотя бы и путем ломки существующего порядка, склонен к коллективистским формам бытия (не индивидуалист, одним словом), но едва ли может считаться умелым организатором общественного быта, добр и незлопамятен, но иногда жесток до невероятности, непрактичен и наивен, но если практичен – то до ничтожных мелочей, консервативен до ретроградности и уже потому, хотя бы, религиозен. Иными словами, он весь соткан из крайностей: в одних случаях – фаталист, в других – активен до полного отрицания своего прошлого и настоящего во имя счастливого будущего («мы наш, мы новый мир построим…»). Если верит в Бога – то до святости, аналогов которой трудно найти вовне, а разуверился – так до неистового безбожия, вводящего в изумление даже бесов.
Едва ли все это следует отнести к каким-то врожденным чертам характера, скорее следует согласиться с тем, что русское «единство крайностей» обусловлено другой причиной, о которой говорил некогда С.С. Глаголев (1865-1937): «Наш народ ни на чем исторически не воспитался, у него нет глубоких и крепких навыков»34. И действительно, укорененной в народе многовековой культурой мы едва ли может похвастаться.
Уже не один год автора этих строк занимает неприятный вопрос: в силу каких причин наш человек, попадая на постоянное место жительства за границу, максимум во втором поколении перестает быть русским, а чаще всего уже и в первом, прожив несколько десятков лет на чужбине? Причем, это касается не только европейских стран, но даже стран «второго» и «третьего» мира. Ведь, по законам социологии высшая культура поглощает в себя низшие: славяне на Балканах ассимилировали завоевавшее их землю болгарское племя, римо-галлы – германцев (франков), расселившихся на территории нынешней Франции, византийцы – остготов, а англосаксы культурно переродили в англичан своих захватчиков норманнов. И вдруг – такое исключение из правил в нашем лице!
В крайнем случае, можно было бы ожидать, что, пребывая в изгнании, русские люди организуют на чужбине свое мини-общество наподобие тому, как это устрояют немцы, китайцы, евреи, ирландцы, итальянцы, армяне; и те веками существуют, строго охраняя свою культуру, национальные обычаи и традиции. А получается– наоборот! Тогда следует признать что-то одно: или культура не настолько глубоко и прочно сидит в русском человеке, либо дифирамбы в ее честь явно незаслуженные, или, наконец, русская культура, которой восторгается мир, существует, однако ее носителем является сравнительно небольшая группа лиц. Иными словами, что она – не общенародна и покрывает собой лишь относительно немногочисленные социальные группы.
И в самом деле, оценки людей, которых никто не упрекнет в отсутствии любви к России, в этом отношении нелицеприятны:
«Как племя, как мораль мы гораздо ниже европейцев», – без обиняков констатировал К.Н. Леонтьев35.
«Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и груб, растрепан и бесстыден», – писал А.И. Герцен (1812-1870)36. А, следовательно, добавим мы, масштабен по своему распространению, заливая собой всю страну.
П.Я. Чаадаев утверждал: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили»37.
«Что у нас творится! – горевал Ю.Ф. Самарин. – Катастрофа в области идей, разложение всех нравственных убеждений, тщедушное бессилие и дряблость воли под этим истерическим хохотом, криком и свистом, заглушающим всякую мысль, – все это не ново, не неожиданно, а все-таки приводит в отчаяние»38.
Можно, конечно, доказывать (и вполне убедительно), что поверхностность нашей великой культуры, вовлеченность в нее только отдельных социальных групп и лиц обусловлена вековыми тяжелейшими проблемами выживания, которые история ставила перед нашими предками39. Это и в самом деле многое объясняет, но никак не дает нам повода утверждать, будто бы Россия всегда являлась культурным оппонентом Западу, впрочем, как и Востоку.
Для кого-то окажется неприятным этот факт, но при всей изоляции Руси связь с Западом существовала всегда. Так, уже наши первые «Уставы» князей св. Владимира Равноапостольного (978-1015) и св. Ярослава Мудрого (1016-1054) содержат множество прямых заимствований из римо-католического канонического права. В частности, положение о церковной десятине, которая не была в то время узаконена на Востоке в форме прямого правила, а также отнесение к области церковного суда странноприимных домов и вопросы обеспечения точности мер и весов. Конечно же, этими двумя примера влияние церковного Запада на Древнюю Русь не ограничивалось, оно весьма значительно. Через Польшу и Болгарию русские князья и епископы имели возможность узнать западную церковную жизнь и принять лучшие ее аналоги. Они же неоднократно вступали в переписку и прямое общение в Римскими понтификами40.
Но и в дальнейшем ситуация не изменилась. После приезда в Москву Софьи Палеолог (1472-1503) – воспитанницы, к слову сказать, Римского епископа – в Москве отмечается сильнейшее увлечение западной культурой. Что, впрочем, вполне объяснимо на фоне нашего тотального бескультурья тех лет. И в последующем масса католических идей грела сердца наших иерархов и была положена в основу тех или иных соборных решений. Так, еще в начале XVI столетия в России появилось сочинение, составленное по поручению русских архиереев, абсолютная компиляция католических богословских и канонических трудов, доказывающее превосходство священства над царством, дабы подтвердить тем самым неотчуждаемость от Церкви (вернее, священноначалия) вещных прав на церковное имущество41.
Уже неудобно напоминать (в очередной раз), что «Константинов дар» – известная фальшивка VIII века, к тому времени повсеместно на Западе признанный таковым, почитался в Москве среди архиереев как догмат Церкви. И патриарх Никон (1652-1666) даже включил его в состав «Кормчей книги» – самой современной редакции к тому времени русского номоканона. Он же искренне полагал справедливым учение Римского папы Иннокентия III (1198-1216) «О двух мечах». Если бы речь шла только о Никоне – не беда, однако проблема заключалась в том, что его мнение разделял весь русский епископат из поколения в поколение.
Нельзя, разумеется, отрицать, что почти всю свою историю Русское государство существовало под духовным окормлением Христовой Церкви. Тем удивительнее тот факт, что именно в части духовной культуры нами создано поразительно мало: философия в России началось с сочинений В.С. Соловьева, каноническое право – работ Н.С. Суворова (1848-1909), т.е. со второй половины XIX столетия, труды Святых отец и Учителей Церкви также начали систематически издавать лишь с середины того же века, богословие родилось благодаря святителю Филарету (Дроздову) – память 19 ноября и святителю Игнатию (Брянчанинову) – память 30 апреля. При всем кипении духовной жизни в России, при многочисленных монастырях и духоносных старцах, аскетах и прозорливцах мы не создали ничего своего в каноническом праве, механически применяя то одни византийские или католические правила прежних эпох, то другие.
«Просматривая десятки громадных томов, наполненных канонами национальных Соборов разных западных стран, не считая даже папских декретов, и не видя в истории России до конца XVI в. почти никаких соборных канонов, невольно приходишь к альтернативе: или русский народ по свойствам своей натуры не нуждался в дисциплине, потребность в которой ощущалась в Западной Европе, или же им слишком мало занимались»42.
Но отсутствие собственных национальных канонических правил, которые должны были образоваться для регулирования нашей, русской церковной жизни, еще полбеды. Показательна в этом отношении «Кормчая книга», изданная в 1650 г. от имени царя Алексея Михайловича (1645-1676) патриархом Никоном. В себя она механически включает правила Вселенских и некоторых Поместных Соборов, Святых Отец, разные «археологические» правовые сборники вроде «Эклоги», «Закона судного царя Константина Великого», «Прохирона» Византийского императора Василия Македонянина (867-886), различные акты императора св. Юстиниана Великого (527-565), компиляции из законодательства Моисея и т.д. Но не содержит ни единого сугубо русского канонического акта!
Крепко держась за «старину», которая в массе своей заимствована от греков и католиков, но выдавая ее за свою, исконно русскую, мы пребывали в вечном испуге перед переменами. «Все боятся культуры, т.е. различения, оценки, анализа, без которого культура невозможна. Отсюда всегда пугливая оглядка на прошлое, потребность «возврата», а не движения вперед. Все всех зовут куда-то и к чему-то «возвращаться», причем возврат этот оказывается, одновременно, и концом, завершением истории посредством апофеоза России»43.
Отсюда – множество негативных явлений, которые мы не любим афишировать. Например, нам слабо присуща свобода слова и вообще право иметь собственное мнение. «Говорят, в Западной Европе за мысли, считавшиеся еретическими, сжигали. Это правда, но надо заметить, что сжигали обыкновенно после публичных диспутов, после опубликования идей, которые потом провозглашались преступными. Мысли давали родиться и высказаться, а не душили ее в потемках так, чтобы она оставалась никому неизвестною»44.
Наша культура, безусловно, возникала из родников народной жизни, но насыщалась силой, идеями и содержанием из западных аналогов в неменьшей степени, чем из отечественных или греческих. Поэтому, и говорить о нашей «исключительной самобытности» едва ли уместно. «Насчет созидания, насчет творчества, самобытного устроения, прочности и т.п. Россия остается еще сфинксом; способна ли она ко всему этому – еще вопрос, и очень горький даже»45.
Хуже того, что, став достоянием очень незначительной на фоне остального населения группы лиц, русская культура не орошала собой человека. Отсюда – наше вопиющее и неистребимое по сей день бескультурье, особенно в быту и в труде…
V
«А как же Церковь?» —спросят нас. Ведь общеизвестно, что русское общество было насквозь пронизано духом христианской любви, и именно Церковь с первых дней своего существования боролась за личность и призывала «милость к падшим». «У нас не только признается, что русский народ – народ христианский, но напыщенно заявляется что он – христианский народ по преимуществу и что Церковь имеется исключительно у нас и что мы имеем монополию веры и христианской жизни»46.
