Поляки в Сибири в конце XIX – первой четверти XX века: историографические традиции, новые направления и перспективы исследований

В истории с переименованием поселка прослеживается стремление зафиксировать свою социальную принадлежность, сделать ее видимой для окружающего, преимущественно крестьянского населения. Стремление сохранить свою социальную идентичность было связано с активным заселением Тарского округа в начале XX в. крестьянами-переселенцами из Минской и Могилевской губерний. Причем, из Минской губернии основная масса переселенцев прибывала из Игуменского и Борисовского уездов, т. е. из тех мест, откуда были родом чиншевики.

Вторым фактором, подтолкнувшим минских дворян к активным действиям по защите своей идентичности, стали браки с крестьянками. Принадлежность к привилегированному сословию, осознание своего высокого социального статуса и католическое вероисповедание значительно ограничивали выбор поляками брачных партнеров. В этих условиях первое время проживания в Сибири дворянские семьи заключали браки преимущественно между собой. Например, дворянин Людвиг Михайлов Юшкевич (1881 года рождения) был женат на дворянке Констанции Викторовне Скуратович (1886 года рождения), а его племянник – Петр Карлов Юшкевич (1908 года рождения) женился на мещанке Констанции Адамовне Татаржицкой [19, л. 35, 37]. Однако не всегда удавалось найти подходящую партию в своем кругу. К примеру, после смерти жены Бронислав Александров Скуратович был вынужден в 1899 г. жениться вторично, т. к. у него на руках оставался 2-летний сын. Его второй женой стала Христина Иванова Лапоть – православная девушка из семьи крестьян-переселенцев посёлка Поречья [20, л. 59 об.-60]. Все же о широком распространении браков с православными крестьянками можно говорить лишь применительно к первой трети XX в.

Сближению с православным крестьянским населением способствовал образ жизни потомков польских шляхтичей в Сибири, который немногим отличался от крестьянского быта. Не искушенный в вопросах социальной принадлежности населения посёлка Уразайского, священник Владимир Раев Николаевской церкви села Нагорного, к чьему приходу относился это поселение, записал в 1897 г. православного дворянина Степана Антонова Бабицкого крестьянином [21, л. 30]. Батюшке указали на его ошибку, и в последующих метрических записях Степан Антонов Бабицкий везде значился как «потомственный Дворянин». Однако, в 1918 г. в метриках младшие сестры и брат Степана Бабицкого значились все-таки крестьянами.

По переписи населения 1897 г. в посёлке Уразайском проживало 66 человек обоего пола, из которых 52 человека были римско-католического исповедания, а 14 человек – православными [14, л. 1-11 об.]. Если выявить религиозную принадлежность населения переписчику не составило труда, то вопрос о родном языке явно поставил его в тупик. У многих католиков в графе «родной язык» первоначально стояла помета «М.Р.», что означало «малорусский», однако в большинстве случаев эта надпись была исправлена на «польский». Внося в бланки переписных листов последние семьи – Чистовых, Лукашевичей и Муравских, – переписчик окончательно запутался: у православного крестьянина Николая Чистова и у его детей сведения о родном языке были исправлены трижды. В окончательном варианте Николай Чистов и его дети говорили на малороссийском языке, а его жена – католичка и дворянка, – на польском [14, л. 10 об.]. Эта путаница была вызвана отказом на официальном уровне признавать белорусский язык в качестве самостоятельного, его считали разновидностью русского или малорусским языком, в зависимости от ситуации.

Посёлок Уразайский в качестве примера попал в Инструкцию к составлению племенных карт… 1917 г., где положения переписи 1897 г. о вероисповедании и родном языке населения пытались перевести в национальную категорию. В итоге получилось, что 50 человек в поселке были поляками, а 14 человек – русскими [22, с. 34].

За период с 1897 по 1926 г. население посёлка заметно увеличилось, что было связано с подселением упомянутых ранее новых семей, которые в более поздних источниках указаны поляками по национальности. В материалах переписи 1926 г. в посёлке Минск-Дворянском, где проживало 153 человека обоего пола, численно преобладало белорусское население [4, с. 34], а по материалам Похозяйственной книги за 1934 г. в поселении минских дворян проживало 169 человек обоего пола, из которых 153 человек по национальности были поляками [19, л. 28–44]. Почему же население, считавшее себя поляками до переписи 1926 г. и после нее, в материалах самой переписи оказалось белорусским? Видимо, перепись 1926 г. в большей степени отражала пожелания центральных властей, для которых польская национальность выглядела неблагонадежной. Похозяйственные книги составлялись местными работниками сельсовета, которые учитывали мнения самих жителей. Для последних же польскость отождествлялась со шляхетским происхождением и римо-католической верой, а белорусская национальность с православием и крестьянским происхождением. Подобные стереотипы бытовали и среди мелкой шляхты в самой Беларуси. Правда, дворяне Бабицкие, которые были православными, записаны в похозяйственных книгах «беларосами».

В 1930-х гг. в рамках общегосударственной политики велась кампания против «врагов народа», в результате чего целый ряд польских семей из посёлка Минск-Дворянского был репрессирован. Спастись от репрессий не помогло и революционное прошлое предков минских дворян. После Второй мировой войны сибирские потомки минской шляхты стали менять в официальных документах национальность с польской на русскую [23, с. 10–13].

Таким образом, на протяжении долгого времени переселенцы в посёлке Минск-Дворянском стремились сохранить шляхетскую идентичность и не допускать чужих в свою среду. И только в середине ХХ в. начинается размывание этого полузакрытого сообщества, представители которого постепенно переселяются в иные населенные пункты и принимают русскую идентичность, т. к. прежние положительные стороны обособления постепенно утратили свое значение и, когда в 1930–1945 гг. группа оказалась под угрозой исчезновения, ею был сделан выбор в пользу идентификации с русским населением.

В результате добровольного переселения поляков в конце XIX – начале XX вв. некоторые деревни превратились в центры польской диаспоры, как это произошло с посёлком Гриневичи Атирской волости Тарского округа Тобольской губернии. Посёлок Гриневичи (он же Ильчук) был основан в конце XIX в. переселенцами из Виленской и Витебской губерний. В 1901 г. посёлок состоял из 45 домов с населением 281 человек [24, л. 10–10 об., 12–12 об.]. В Гриневичах находилась часовня, построенная в 1902 г. [25, с. 395], что делало посёлок центром польской диаспоры, чьи представители были разбросаны по разным переселенческим деревням округи: Боровая, Быган, Ивлева, Искашская, Киксы, Николаевка, Ново-Георгиевка, Чаула. Однако постоянного священника в Гриневичах не было. Ксендз приезжал в поселок для проведения служб и общения с паствой из Тобольска [26, с. 124].

По материалам окружной статистики в 1927 г. в Гриневичах проживало 363 человека, 98 % населения являлись поляками [27, л. 2] (см. табл.). Эти же данные были отражены в общегосударственной переписи 1926 г., результаты которой были опубликованы в 1928 г. [4, с. 46]. Таким образом, в данном случае принадлежность мест выхода польских переселенцев к Литовскому государству не повлияла на их этническую идентификацию советскими властями.

Таблица

Польское население переселенческих деревень Тарского округа, 1927 г.

Составлено по: ТФ ГИАОО. Ф. 112. Оп. 1. Д. 974. Л. 8-13.

В 1926 и 1927 гг. по поручению комиссии по изучению племенного состава СССР и сопредельных стран, действующей при Академии Наук СССР, ряд поездок по деревням Тарского округа совершил Иннокентий Николаевич Шухов. Он отметил, что Гриневичи являются «главным и значительным польским центром» в Тарском округе. Вторым по значимости и количеству проживающих в нем поляков был посёлок Усть-Куренга, на третьем месте – посёлок Минск-Дворянский Екатерининского района [28, л. 13]. Шухов пришел к выводу, что «в настоящее время поляки почти утратили свой язык (за исключением больших группировок), основные штрихи национального костюма, частично религию и местами утратили свою кровность путем браков с великорусскими старожилами и белоруссами пришельцами. В быте их осталось мало оригинальных черт» [28, л. 13].

Интерес представляет и другое этнографическое наблюдение, сделанное спустя 30 лет Сергеем Романовичем Лаптевым, который в 1957 г. проезжал по тем же местам, что и Шухов. Лаптев отметил следующее в своем путевом дневнике: «Деревушки, через которые проходит дорога, интересны в этнографическом отношении. Например, в д. Имшагал живут зыряне, в Гриневичах – поляки и др. и эти особенности этнографического состава видны на облике домов, дворов, жителей и еще не стерлись до сих пор» [29, л. 24]. Ко времени поездки Лаптева население Гриневичей уже резко сократилось: за 13 лет – с 1927 г. по 1940 г., -население уменьшилось в 2,5 раза.

После принятия постановления о ликвидации малых и бесперспективных деревень в 1974 г., в Гриневичи стали съезжаться семьи из близлежащих расформированных посёлков. В результате этого, к 1976 г. из известных по 1940 г. 14-ти польских фамилий в деревне осталось только 6 – Козик, Литовко, Стрелко, Стрижко, Пригун и Щербак, – всего 25 человек, из которых 16 человек считали себя русскими [30, л. 52]. Появились и новые польские семьи. Еще в начале 1950-х гг. в деревню переехали семьи Ивана Петровича Зеленки и Эмилии Ивановны Кукель [31, л. 31 об.-32, 36 об.-37]. В 1970-х гг. в Гриневичах поселяются семьи Бункевич, Ломоновских и Сибко. Однако и в этих семьях поляками себя записывали только представители старшего поколения (всего 11 человек), их дети и внуки считались уже русскими. Таким образом, в 1976 г. в Гриневичах оставалось всего 20 человек, называющих себя поляками.

В 2005 г. в Гриневичах побывал разъездной отряд Этнографической экспедиции кафедры этнографии и музееведения Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского. В результате проведенного полевого исследования было выяснено, что этнический состав деревни полностью поменялся. Современные жители Гриневичей считают себя русскими, но знают, что раньше здесь проживали поляки и охотно показывают место, где раньше располагался костел. О первоначальном населении Гриневичей напоминает польское кладбище, расположенное у въезда в деревню [32, с. 432–436]. В качестве потомков поляков были названы семьи Зеленко и Сайковских, т. е. тех, кто переехал в 1950-х и 1970-х гг. соответственно. Но информанты из этих семей называли себя русскими, с осторожностью говоря о своих польских корнях.

На этом фоне экзотично выглядит идентификация польского населения деревни Тынгизы (современный Кыштовский район Новосибирской области), основанной в 1901 г. выходцами из западных губерний России. По материалам советской переписи 1926 г. это поселение состояло из 49 дворов, в которых проживало 273 человека обоего пола [4, с. 264]; преобладающей в д. Тынгизе национальностью были указаны барабинцы – одна из этнических групп сибирских татар. Однако, как заявляли уроженцы Тынгизы, в деревне никогда не проживали татары и основное население деревни составляли поляки.

По материалам похозяйственных книг, хранящихся в Муниципальном архиве села Кыштовка, к 1950 г. население деревни Тынгизы сократилось в два раза – до 27 дворов, в которых проживало 134 человека обоего пола [33, л. 1-68]. Поляки составляли 69 % населения деревни. К 1950 г. резко сократилось мужское население Тынгизы, что было связано, во-первых, с репрессиями 1937 г., в ходе которых было расстреляно 17 мужчин, а во-вторых, жители Тынгизы, родившиеся в 1910-х гг., по свидетельствам информантов, в документах «писались» русскими, но считали себя поляками, поэтому они были мобилизованы в 1941 г., хотя, по материалам других польских деревень, в первые годы Великой Отечественной войны мужчин-поляков на фронт не забирали.

Религиозные нужды тынгизинцев обслуживал приезжий католический священник, который в 1920-х гг. навещал поляков, проживающих в деревнях Тынгиза, Пахомовка и Гавриловка. В отсутствии ксендза детей крестили «бабки», которые сперва «обрызгивали», а затем купали ребенка. Наших информантов, родившихся в начале 1940-х гг., родители научили молиться по-польски, но в быту польский язык не употреблялся, поэтому смысл молитв информантам непонятен. В связи с незнанием жителями Тынгизы польского языка, население соседней деревни Колбаса считает их белорусами. Однако в традиционной культуре четко видно различие между белорусами деревни Колбасы и поляками деревни Тынгизы. Например, в отличие от кладбища Колбасы, на тынгизинском кладбище имеется общее молельное место в виде большого деревянного креста с распятием, украшенным полотенцами и искусственными цветами (общее молельное место располагалось на кладбище польской деревни Гриневичи).

Несмотря на идентификационные предложения властей, начиная с 1930-х гг. польское население в рассмотренных случаях предпочитает называть себя русскими. Таким образом, предложенный властями вариант идентификации с белорусами и литовцами (не говоря уже о барабинцах) поляками отвергается, в пользу титульной, и более безопасной в политическом плане, национальности.

* * *

В начале 1920 г. при отделе народного образования исполнительного комитета Омского губернского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов создается подотдел просвещения национальных меньшинств (нацменов), который состоял из семи секций: киргизо-татарской, украинской, немецкой, латышской, эстонской, польской и еврейской [34, л. 38 об.]. Чтобы определить фронт просветительских работ сотрудники этого подотдела были вынуждены собирать по крупицам информацию, пользуясь непроверенными источниками, о количестве в губернии соответствующих секциям национальностей. В результате, «по приблизительным данным», как было сказано в «Докладе о состоянии просвещения национальных меньшинств… с 1 августа 1920 г. по 1 июня 1921 г.», в Омской губернии поляков насчитывалось 31 700 человек [34, л. 38]. Цифра была явно завышена, в последующих отчетах подотдела просвещения национальных меньшинств за 1921 г. количество поляков в губернии оценивалось в 11 000 человек [34, л. 76]. Однако, и эти данные, как отмечали чиновники наробраза, «лишь приблизительные». Постоянные оговорки о приблизительности статистических данных по национальному составу Омской губернии связаны с провалом первой советской переписи населения 1920 г., чьи результаты так и не были обнародованы.

В соответствии с национальной политикой советской власти, представители одной национальной группы должны быть организованы в национальные сельсоветы. Однако к 1927 г. в северных районах Омской губернии – Тарском округе – где проживало 2166 поляков, не было организовано ни одного польского национального сельсовета [35, л. 3]. В то же время в Тарском округе насчитывалось 2093 эстонца, 1943 латыша, 364 финна, для которых в округе было создано три латышских национальных сельсовета, два эстонских и один финский. Судьбу поляков в Тарском округе разделили чуваши, которых насчитывалось чуть больше – 2923 человека, – но которые также не имели собственных национальных хозяйственно-административных объединений [35, л. 3]. Отсутствие польских сельских советов можно было бы объяснить дисперсным расселением поляков в Тарском округе, о котором позаботились еще имперские власти, считавшие польский этнос политически неблагонадежным, если бы не противоречивший этому ранее приведенный пример деревни Гриневичи.

Сравнивая два статистических источника – сведения о национальных меньшинствах Тарского округа, составленные в окружном центре в городе Таре и характеризующие ситуацию на 1 января 1926 г., и официальные материалы переписи 1926 г., опубликованные в виде таблиц в 1928 г., – можно выявить приёмы, при помощи которых количество белорусов в Тарском регионе было увеличено в 3 раза. Одним из таких приёмов стало приписывание населения ряда посёлков, имеющих смешанный польско-белорусский состав, с превалированием польской составляющей, к белорусам. Так в посёлках Коршуновка и Минск-Дворянский по итоговым материалам переписи 1926 г. проживало преимущественно белорусское население, хотя по сведениям окружных властей основное население этих поселков составляли поляки. Для записи поляков в белорусы большое значение придавалось месту выхода польских переселенцев: поляки, переселившиеся из Минской и Гродненской губерний, имели больше шансов быть записанными белорусами, т. к. эти губернии вошли в состав образовавшейся в 1918 г. БССР. К примеру, поляков, переселившихся из Варшавской, Виленской, Ковенской, Люблинской, Плоцкой и Радомской губерний, и составлявших большинство населения посёлка Десподзиновского в Баженовской волости Тюкалинского округа, никто в белорусы не записывал [36, с. 126].

Таким образом, группы западного населения России, связанные с политическими процессами в Польше и преследуемые властями, в Сибири стремились к изоляции и сплоченности, но из-за малочисленности отгородиться от окружающей инокультурной среды не смогли. В конце XIX в. увеличился поток переселенцев из западно-российских губерний, в результате чего удалось воссоздать такую же социокультурную ситуацию, как на родине, где высоким социальным статусом обладали дворяне-католики. Чиншевая шляхта, вне зависимости от путей попадания в Сибирь, в конце XIX в. получила возможность поддерживать польскую идентичность за счет соседствующего привычного белорусскоязычного крестьянства. В 1920-х гг., в ситуации, когда Польша стала проводить антисоветскую политику, принадлежность к польскому этносу становится опасной и, с одной стороны, сибирские власти изыскивают способы занизить численность поляков в регионе, с другой стороны, с 1930-х гг. само население, спасаясь от репрессий, меняет свою прежнюю этническую принадлежность на русскую национальность. При этом, предложенный властями вариант идентификации с белорусским населением поляками отвергается, т. к. белорусскость ассоциировалась с низким социальным статусом.

ЛИТЕРАТУРА:

1. РГИА. Ф. 91. Оп. 1. Д. 150.

2. Патканов С. К. Статистические данные, показывающие племенной состав населения Сибири, язык и роды инородцев (на основании данных специальной разработки материалов переписи 1897 г.). – СПб.: Тип. «Ш. Буссель», 1911. – Т. II. – 578 с.

3. ГБУТО ГАТ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2820.

4. Список населенных мест Сибирского края. – Т. I. – Новосибирск: [б. и.], 1928. – 831 с.

5. ГИАОО. Ф. 2200. Оп. 1. Д. 10.

6. МАЭ ОмГУ им. Ф.М. Достоевского. Ф. I. П. 163-7.

7. ГИАОО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 9.

8. ГБУТО ГАТ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 1961.

9. Голошубин И. Справочная книга Омской епархии. – Омск: тип. «Иртыш», 1914. – 1250 с.

10. МАЭ ОмГУ им. Ф.М. Достоевского. Ф. I. П. 2002-5.

11. ГИАОО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 9.

12. ТФ ГИАОО. Ф. 60. Оп. 1. Д. 21.

13. РГИА. Ф. 391. Оп. 2. Д. 1035.

14. ГБУТО ГАТ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2405.

15. Борисёнок Ю. А. Белорусско-русское пограничье в условиях Российской империи (вторая половина XVIII – первая половина XIX вв.) // Вопросы истории. – 2003. – № 3. – С. 116–122.

16. Викс Т. Р. «Мы» или «они»? Белорусы и официальная Россия, 18631914 гг. // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. – М.: Новое изд-во, 2005. – С. 589–610.

17. Мулина С. А. Мелкопоместная шляхта Минской губернии в Тарской ссылке // Вагановские чтения: материалы IX регион. науч. – практ. конф., посвящ. 425-летию г. Тары. – Омск: оОо «Амфора», 2018. – С. 317–322.

18. НИАБ в Гродно. Ф. 3. Оп. 1. Д. 43.

19. ТФ ГИАОО. Ф. 719. Оп. 1. Д. 1.

20. ГИАОО. Ф. 16. Оп. 13. Д. 72.

21. ГИАОО. Ф. 16. Оп. 13. Д. 64.

22. Инструкция к составлению племенных карт, издаваемых комиссиею по изучению племенного состава населения России. – Пг.: Б. и., 1917. – 23 с.

23. Крих А. А. Судьба минских дворян в Сибири: смена этнической идентичности // Омский научный вестник. – 2006. – № 6 (41). – С. 10–13.

24. ГБУТО ГАТ. Ф. 417. Оп. 1. Д. 409.

25. Леончик С. В. К вопросу о переселении крестьян Люблинской губернии в Тобольскую губернию в начале XX века // Сибирская деревня: история, современное состояние, перспективы развития: сб. науч. тр. – Омск: Омскбланкиздат, 2010. – Ч. 2. – С. 389–397.

26. Титова Т. Г. К истории католической церкви в Тобольской губернии (середина XIX – начало XX в.) // Словцовские чтения – 99: Тез. докл. и сообщ. научно-практич. конф. – Тюмень: [б. и.], 1999. – С. 123–125.

27. ТФ ГИАОО. Ф. 112. Оп. 1. Д. 974.

28. ГИАОО. Ф. 2037. Оп. 1. Д. 15.

29. ГИАОО. Ф. 2118. Оп. 1. Д. 23.

30. ТФ ГИАОО. Ф. 512. Оп. 3. Д. 194.

31. ТФ ГИАОО. Ф. 512. Оп. 3. Д. 77.

32. Бережнова М. Л., Крих А. А. Гриневичи: польское кладбище «русской» деревни // Сибирская деревня: история, современное состояние, перспективы развития: сб. науч. тр. в 3-х ч. – Омск: изд-во «Омскбланкиздат», 2010. – Ч. II. – С. 432–436.

33. Отдел архивной службы администрации Кыштовского района Новосибирской области. Ф. 18. Оп. 3. Д. 21.

34. ГИАОО. Ф. 318. Оп. 1. Д. 1133.

35. ТФ ГИАОО. Ф. 112. Оп. 1. Д. 974.

36. Крих А. А. Белорусизация в Тарском Прииртышье: механизмы учета населения и этнографическая «реальность» // Этнография Алтая и сопредельных территорий: мат-лы междунар. науч. конф., посвящ. 25-летию центра устной истории и этнографии лаборатории исторического краеведения Алтайского гос. пед. ун-та. Вып. 9. – Барнаул: АлтГУ, 2015. – С. 124–128.

Anna Krikh

ETHNO-SOCIAL IDENTITY AND IDENTIFICATION OF THE POLISH POPULATION IN WESTERN SIBERIA (LATE XIX – FIRST THIRD OF THE XX CENTURY)

Summary: This article examines the process of ethnic identification of Poles in Western Siberia using the example of accounting and classification of the population by the authorities in the materials of nationwide population censuses in 1897 and 1926. Identification did not always coincide with the ethnic identity of groups recognized by authorities and other agents. The ethnic identity of the Polish population is recorded in the materials of the current count of the population on the ground, for example, books of economic importance, and is reflected in field ethnographic materials collected by the author at the beginning of the 21st century.

Key words: Poles, exiles, immigrants, gentry, peasants, ethnic identity and identification, Western Siberia.

Krikh Anna Alexeyevna – Candidate of Historical sciences, Assosiate Professor of the Department of Ethnology, Anthropology, Archeology and Museology of Dostoevsky Omsk State University (Omsk, Russia). E-mainame = "note" krikh_ [e-mail]

Польские беженцы в Сибири в годы Первой мировой войны: рассуждения о степени разработанности проблемы

Дариуш Тарасюк

Аннотация: Польское беженство в России в годы Первой мировой войны стало предметом большего интереса польских и российских исследователей в конце XX века. Несмотря на то, что судьбы беженцев в России становятся нам все более известны, до сих пор мы относительно мало знаем о тех, кто оказался в Сибири. Важнейшие работы на данную тему были созданы Мареком Мондзиком, Мариушем Коженевским, Ираидой Нам и Леонидом Островским. Множество сюжетов, однако, пока не дождались отдельных монографий, основанных на архивном материале и исследовательской литературе.

Ключевые слова: польские беженцы, Первая мировая война, Сибирь.

Постановка проблемы

В годы Первой мировой войны в глубине России оказалось несколько миллионов поляков. Это были не только солдаты, завербованные на службу в российскую армию, и военнопленные польского происхождения. По большей части не по своей воле в России оказалось более миллиона гражданских лиц, проживавших постоянно в Царстве Польском, Галиции, а также в так называемых Восточных кресах Первой Речи Посполитой, то есть происходивших с территорий, занятых в результате военных действий немецкими и австро-венгерскими войсками. В числе оказавшихся в России были гражданские пленные, то есть граждане государств, с которыми Россия находилась в состоянии войны; эвакуированные российскими властями служащие, работники предприятий, пациенты больниц и т. д. Преобладающую группу составляли беженцы, принужденные оставить родные края отступающей российской армией в 1915 году. Каждая из перечисленных групп имела свой правовой статус, а в силу этого и различные условия пребывания в России, посему любая из них может являться отдельным предметом научных изысканий.

В существующей на сегодняшний день исследовательской литературе наибольшее внимание после польских солдат было уделено беженцам. В последние годы среди польских и российских ученых возрастает интерес к проблеме польского беженства в России. В числе исследователей, обращающихся к данной проблематике, есть также и те, которые описывают судьбы беженцев, оказавшихся в Сибири.

Польские исследования

Первые опубликованные сведения о польских беженцах в Сибири появились уже в годы Первой мировой войны, в первую очередь в статьях, вышедших в польской прессе, издаваемой в то время в России, в частности, в «Знамени» (Sztandar), «Польском костре» (Ognisko Polskie) и «Польском эхе» (Echo Polskie). Через некоторое время появились также журналы, издаваемые в сибирских центрах, например, в современном Новосибирске в 1916 году начали издавать «Голос Сибири» (Głos Syberii). Первыми сводными данными о деятельности польских организаций по оказанию помощи в Сибири можно считать тексты, содержащиеся в календарях, издаваемых Центральным обывательским (гражданским) комитетом губерний Царства Польского в России [1, 2].

С некоторым удивлением можно констатировать, что в межвоенный период, несмотря на большой интерес историков к Первой мировой войне, в том числе к деятельности (в первую очередь, военной) поляков в России, вопросы, связанные с судьбами польского беженства в российском государстве оказались на обочине главного направления научных изыскания. Лишь в 1931 году появилась первая публикация, посвященная этой проблеме – Поляки в Туркестане в период первой мировой войны [3]. Наиважнейшим исследованием, в котором была комплексно рассмотренная тема беженства поляков в годы Первой мировой войны, была изданная годом позднее работа Владислава Грабского и Антония Жабко-Потоповича Общественна помощь во время войны (Ratownictwo społeczne w czasie wojny) [1]. Во втором её разделе, носящем название Общественная помощь среди изгнанников и беженцев на восток от линии позиционных российско-немецко-австрийских боев авторы описали акцию поддержки, проводимую в России польскими организациями по оказанию помощи [4, с. 55–111]. В этой работе содержатся отдельные сведения о польских беженцах в Сибири. Со страниц исследования мы узнаем, что благодаря деятельности Центрального обывательского комитета, имевшего цель не допустить перемещение изгнанников далеко от линии фронта, восточнее Урала оказались только 10 955 беженцев. Кроме того авторы сообщают, что в 1916 году в Сибири функционировали 14 отделов Польского товарищества помощи жертвам войны, насчитывавших 617 членов, а также, что под опекой Центрального обывательского комитета находилось 2593 беженца, в их числе 1260 объединенных в 4 партии (группы), которыми занимались 4 инструктора и 7 сотрудников аппарата управления [4, с. 64, 71, 85].

Польские историки снова проявили интерес к беженцам Первой мировой войны лишь после 1956 г., когда стал возможен доступ польских исследователей к российским архивам. Уже в 1967 г. Валентина Найдус опубликовала статью под многообещающим заголовком Польские беженцы в России в 1917–1919 гг. (Uchodźcy polscy w Rosji w latach 1917–1919) [5]. Ее содержание, однако, по сути, не соответствовало названию. Несмотря на то, что автор под беженцами подразумевала лиц, оказавшихся в России в результате «массовой эвакуации населения отступающей царской армией», однако подавляющую часть текста она посвятила рабочим, эвакуированным с предприятиями, и демобилизованным после Февральской революции солдатам, а также их революционной деятельности. Фактически лица, которых действительно можно считать беженцами, выпали из поля рассмотрения автора [5, s. 24–40].

Подробнее проблему беженства Валентина Найдус затронула лишь в вышедшей в 1967 г. монографии Поляки в революции 1917 г. (Polacy w rewolucji 1917 roku) [6]. Эта работа, посвящённая в первую очередь деятельности польских социалистов в 1917 г., начинается разделами Дорогою беженца (Uchodźczym szlakiem) [6, c. 5-53] и На чужбине (Na obczyźnie) [6, c. 54–97]. Это было фактически первое в историографии комплексное, основанное на архивном материале, воспоминаниях и публикациях в прессе исследование широко понимаемого польского беженства, ибо под беженцами автор понимала всех польских гражданских лиц, оказавшихся в 1914–1915 гг. в России. Необходимо подчеркнуть, что Валентина Найдус не ограничилась пропагандистским обоснованием стремлений беженцев к социализму, но представила также деятельность в России польских организация по оказанию помощи. К достоинствам публикации относится, кроме прочего, и приведение статистики местопребывания беженцев в изгнании. Первый раз в исследовательской литературе были опубликованы данные о размещении польских беженцев в Сибири, их Валентина Найдус проиллюстрировала на карте размещения польских беженцев в Сибири в 1917 г. [6, с. 49], а таже в таблицах с информаций о численности беженцев в отдельных губерниях / округах России [6, с. 51–53]. В меньшей степени судьбы польских беженцев были предметом интереса упомянутого автора в её следующей монографии Польские левые в стране Советов (Lewica polska w Kraju Rad. 1918–1920) [7]. При описании степени разработанности проблемы польского беженства внимания также заслуживает изданная в 1967 г. статья Зигмунта Лукавского Политика польских организаций в России в вопросе возвращения польских беженцев на родину (1917–1918) (Polityka polskich organizacji w Rosji w sprawie powrotu uchodźców polskich do kraju (1917–1918)), в которой, однако, проблемы, связанные с их пребыванием в России, затронуты не были [8].

В течение следующих двадцати лет проблема польского беженства в России фактически оказалась забытой. Если она и поднималась, то эпизодически, при рассмотрении иных сюжетов. Изменение произошло под конец 80-х гг. XX века, когда этим вопросом заинтересовался Марек Мондзик из Университета Марии Кюри-Склодовской в Люблине во время написания монографии о деятельности поляков на Кавказе [9]. Впоследствии, вместе с членами созданного и возглавляемого им исследовательского коллектива, в который входили Мариуш Коженевский, Дариуш Тарасюк и Кшиштоф Лятавец, Марек Мондзик опубликовал несколько десятков работ, посвященных истории поляков в Российской империи в годы Первой мировой войны, уделив особое внимание судьбам польского беженства в этот период. К наиболее важным из них, с точки зрения сибирской тематики, относятся монографии: Судьба скитальцев. Польские беженцы в Российской империи в годы Первой мировой войны, (Tułaczy los. Uchodźcy polscy w imperium rosyjskim w latach pierwszej wojny światowej) [10], Польское товарищество помощи жертвам войны в России в годы Первой мировой войны (Polskie Towarzystwo Pomocy Ofiarom wojny w Rosji w latach I wojny światowej) [11]. В этих изданиях, основанных на богатой источниковой базе (были использованы архивные материалы, хранящиеся в польских, российских, украинских, белорусских, литовских, казахстанских и грузинских архивах, многочисленные публикации в прессе, воспоминания и исследовательская литература), Марек Мондзик и его ученики всесторонне описали не только самих беженцев, но также деятельность польских организаций по оказанию помощи, функционирующих в Российской империи. Кроме того, более десятка интересных архивных документов, относящихся к пребыванию польских беженцев в Сибири, часть из которых была обнаружена в результате последних архивных изысканий в Томске и Петербурге, были опубликованы в сборнике источников Польское беженство в России в годы Первой мировой войны (Uchodźstwo polskie w Rosji w latach I wojny światowej w świetle dokumentów), подготовленном Мариушем Коженевским, Дариушем Тарасюком и Кшиштофом Лятавцем [12].

Результатом работы исследовательского коллектива Марека Мондзика является также несколько статей, полностью посвященных вопросу пребывания польских беженцев в Сибири. Необходимо здесь обратить особое внимание, в первую очередь, на две работы, опубликованные в 1998 г.: Деятельность Польского общества помощи жертвам войны в Сибири в годы Первой мировой войны (Działalność Polskiego Towarzystwa Pomocy Ofiarom Wojny na Syberii w latach I wojny światowej) авторства Марека Мондзика [13] и Деятельность Центрального обывательского комитета в Сибири (1915–1918) (Centralny Komitet Obywatelski na Syberii w latach 19151918), написанную Мариушем Коженевским [14]. Переводы обеих статей на русский язык появились в 2002 г. [15; 16]. В этом же году вышла статья Марека Мондзика и Мариуша Коженевского Римско-католическое духовенство в акции помощи польским беженцам в Сибири в годы Первой мировой войны (Duchowieństwo rzymskokatolickie w akcji pomocy uchodźcom polskim na Syberii w latach I wojny światowej) [17], а в 2007 г. Мариуш Коженевский и Дариуш Тарасюк издали текст о польских периодических изданиях в Сибири в обсуждаемый период [18].

В упомянутых выше текстах 1998-го года Марек Мондзик и Мариуш Коженевский, основываясь, в первую очередь, на детальном анализе архивных источников, хранящихся в Архиве новых актов в Варшаве, в фонде Центрального обывательского комитета в Петрограде, осуществили всестороннее исследование сюжетов, связанных с прибытием, пребыванием и отъездом польских изгнанников из Сибири. Благодаря проведенным ими изысканиям мы обладаем информацией о численности беженцев, находившихся за Уралом, организационных структурах располагавшихся там отделений Центрального обывательского комитета и Польского общества помощи жертвам войны, а также об объеме их деятельности. В заключение своей статьи Мариуш Коженевский, в частности, писал: «Присутствие ЦГК на сибирской земле оказало, несомненно, воздействие на политическую и культурную жизнь польского населения в регионе, причем как беженцев, так и проживающей здесь польской диаспоры» [16, с. 316]. В свою очередь Марек Мондзик достаточно критично оценил деятельность местных отделов Польского общества помощи жертвам войны. В заключение своей статьи он утверждал: «важнее всего было то, что поляки, заброшенные войной в этот далекий край, могли рассчитывать на помощь своих соотечественников. Помощь эта иногда предоставлялась непрофессионально […]. С другой стороны, важнее всего было желание помочь соотечественникам, которые не по собственной воле вынуждены были провести годы Первой мировой войны в изгнании, вдали от семей и родины.» [15, с. 326]. В статье же, посвященной духовенству, указанные авторы большое внимание уделили деятельности священников, направленной на удовлетворение духовных потребностей беженцев-католиков, которая приносила «положительные результаты не только в виде сохранения веры отцов подавляющим большинством беженцев, но и ее укрепления среди местных верующих, в первую очередь поляков» [17, с. 429].

Российские исследования

Широкий интерес к судьбам беженства в годы Первой мировой войны появился в России позднее, чем в Польше, а именно в конце XX в. В силу объема данной публикации мы не представляем в ней весь вклад российской историографии по этому сюжету. Это уже было ранее сделано в монографии Ирины Беловой [19, с. 39–102]. Необходимо, однако, отметить, что указанный автор не учитывала вклада польской историографии. Выделить также следует историографическую статью Натальи Суржиковой, в которой сопоставляются подходы российских и западных историков к проблеме беженства в годы Первой мировой войны [20].

В настоящей статье мы ограничимся представлением вышедших в России публикаций, непосредственно поднимающих вопросы пребывания польских беженцев в Сибири. Российским исследователем, в работах которого появились сведения о польских беженцах в Сибири, была Ираида Нам, издавшая в 2009 г. монографию Национальные меньшинства Сибири и Дальнего Востока на историческом переломе (1917–1922 гг.) [21]. Однако беженцам посвящен только небольшой её фрагмент [21, с. 65–68]. Позднее, а именно в 2015 г., Ираида Нам опубликовала статью Польские беженцы Первой мировой войны в Сибири [22]. Эта работа была основана, в первую очередь, на источниках, находящихся в архивах Москвы, Томска и Красноярска, а также на материале прессы. Опираясь на данные материалы, было создано интересное исследование, описывающее не только акцию помощи, но, в первую очередь, вопросы, связанные с так называемой демократизацией благотворительных организаций Комиссариатом по польским национальным делам. К сожалению, скорее всего в силу того, что автор не использовала источников и исследований на польском языке, некоторые её предположения кажутся спорными. Например, сложно согласиться с утверждением, что Польское общество помощи жертвам войны было более демократической организацией, нежели Центральный обывательский комитет, поскольку больше занималось потребностями бедноты [22, с. 277].

Следует здесь также обратить внимание на то, что Ираида Нам не учла в своей публикации вышедших ранее работ Леонида Островского. Этот исследователь в 2011 г. опубликовал статью о деятельности польских организаций по оказанию помощи в Томской губернии, в которой на основе документов из Государственного архива Томской области описал деятельность общественных организаций, хотя (несмотря на заявленное в заголовке) и не всех, а только функционирующих на этой территории отделов Польского общества помощи жертвам войны [23].

Характеризуя состояние разработанности проблемы польского беженства в Сибири, особого внимания заслуживает, однако, монография Леонида Островского Поляки в Западной Сибири в конце XIX – первой четверти XX века [24]. Она представляет наиболее точную на данный момент картину проблемы. Опираясь на всеобъемлюще использованную источниковую базу и исследовательскую литературу, автор проанализировал численность беженцев на рассматриваемой территории, а также описал деятельность польских организаций по оказанию помощи. Леонид Островский, используя архивные источники, первым рассмотрел проблему реэмиграции беженцев, а также иных групп поляков с Западной Сибири после заключения Рижского договора в 1921 г. Стоит только выразить сожаление, что автор не использовал источников из польских архивов и библиотек, что однозначно повысило безусловно высокую познавательную ценность его работы.